Текст книги "Мишка, Серёга и я"

Автор книги: Ниссон Зелеранский

Соавторы: Борис Ларин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

III

С тех пор как пришло письмо из «Комсомольской правды», в нашей школе многое изменилось. Вячеслав Андреевич прочитал в письме то, чего там, по-моему, вовсе не было. Будто бы наша десятилетка нуждается в решительной перестройке. Срочно был созван педсовет. После него все классные руководители стали что-нибудь придумывать для своих учеников. Девятый «а», например, взял шефство над детским садом швейной фабрики. На уроках политехнизации девятиклассники изготовляли теперь игрушки (наконец-то эти уроки приобрели хоть какой-нибудь смысл. Раньше пятиклассники обстругивали в мастерских параллелепипеды, мы делали из этих параллелепипедов цилиндры, а десятиклассники превращали наши цилиндры в шары. Потом все это сдавалось в утиль).

Геннадий Николаевич отправился к директору швейной фабрики. Теперь, прочитав письмо из «Комсомольской правды», директор сказал, что его производство очень нуждается в помощи школьников. Часть ребят, в том числе и я, завтра же пошли работать на фабрику. Другую часть приняли в магазин (первые дни мы то и дело покупали там всякую мелочь; было очень забавно говорить Студе или Ане: «Будьте любезны, «Золотого ключика» на рубль!»). Семерых мальчишек взяли в таксомоторный парк учениками слесарей по автоделу. Вот кому повезло!

Ребята из восьмого «а» стали ходить по домоуправлениям и проводить беседы на литературные и антирелигиозные темы, а также о борьбе с пьянством и хулиганством. Кроме того, когда домоуправления превратятся в жилищно-эксплуатационные конторы и заведут красные уголки, «ашки» обещали создать при них филиалы своего клуба хороших манер. Мне рассказывала об этом мама, пожалев, что я учусь не в восьмом «а».

Теперь у нас почти каждую неделю начиналась новая мода. Если, допустим, в штаб хозяев микрорайона, начальником которого стал сам Вячеслав Андреевич, приходили из детского сада и благодарили за игрушки, в школе начинали твердить, что самое правильное – шефство над детским садом. Когда «Пионерская правда» поместила заметку Петра Ильича о филиалах клуба хороших манер, в школе горячо уверяли, что именно это важнее всего.

Однажды, едва у нас начался шестой урок, в класс вошел Вячеслав Андреевич и приказал нам строем идти в актовый зал.

В зале нас ждали директор и секретарь партийной организации швейной фабрики, четверо самых знаменитых рабочих (один из них даже депутат Верховного Совета), двое пенсионеров и Геннадий Николаевич. Гости были одеты по-праздничному, а пенсионеры даже нацепили ордена и медали. Вероятно, от этого в зале было торжественно, как во время первомайского утренника.

Когда мы, войдя в зал, вытянулись и затихли, директор фабрики пожал Вячеславу Андреевичу руку и поблагодарил его за нашу работу на производстве (хотя они наверняка виделись раньше и директор мог сто раз его поблагодарить).

Затем один из пенсионеров сказал, что швейная фабрика строит в Черемушках дом для своих рабочих. Правда, это не наш район. Но все равно коллектив фабрики просит нас помочь. Дом необходимо закончить к Первому мая. На фабрике уже убедились, что мы народ способный. Коллектив очень рассчитывает на наше содействие.

Это было настоящим признанием. Теперь уже не мы выпрашивали себе работу, а нас просили помочь.

Геннадий Николаевич стоял счастливый. Мы тоже стояли счастливые. Даже Вячеслав Андреевич, по-моему, был счастлив. Когда пенсионер закончил, он спросил нас:

– Ну, архаровцы, как, согласны?

– Вячеслав Андреевич, так не годится! – обиженно крикнул из строя Мишка. – Конечно, мы согласны! Но кто так делает?

Вячеслав Андреевич растерялся.

– Как же нужно делать? – осторожно спросил директор фабрики.

Мы сразу поняли Мишкину мысль и закричали, что нужно вызывать каждого отдельно. Было бы кощунством испортить такой торжественный момент общим формальным «согласны».

– Хорошо, – сказал Геннадий Николаевич. Он виновато улыбнулся директору, словно извиняясь, что из-за нашей причуды гостям придется еще немного постоять в зале.

– Борисов! – вызвал он.

Кобра шагнул из строя и важно сказал:

– Согласен!

Мы заволновались:

– Ты не Геннадичу говори (так мы называли Геннадия Николаевича). Ты вон ему говори.

«Ему» – это означало тому пенсионеру, который рассказал нам о строительстве.

Костя повернулся к старику. Тот торопливо застегнул пиджак и выпрямился, выпятив грудь. Борисов сказал басом:

– Согласен!

– Молодец! – похвалил его старик. Он немного подумал и протянул Борисову руку. – Спасибо!

Мы по алфавиту стали подходить к старику, говорить «согласен» и пожимать ему руку.

Весь наш класс согласился работать на строительстве. Синицын сказал, что он согласен и за себя и за Гуреева, которого в этот день почему-то не было в школе.

Пенсионеру, кажется, пришлось несладко. Каждый из наших мальчиков, чтобы показать, какой он здоровый, стискивал ему ладонь изо всех сил.

Гости ушли, но нам не хотелось расставаться. Сначала мы всей гурьбой пошли провожать Геннадия Николаевича до троллейбусной остановки. Потом уговорили его идти пешком до самого дома. А затем Геннадий Николаевич вдруг предложил всем вместе пойти в кино.

Так и закончился этот день.

Сегодня я и Кобра были дежурными. Мы выгоняли ребят из класса: началась большая перемена, нужно было проветрить помещение.

На этой неделе в классе уже открыли окна. По комнате потянуло сырым, еще холодным воздухом. Тетради, забытые на партах, перелистывались сами собой.

Вообще дежурить интересно только весной. Выгнав всех из класса, можно лечь животом на подоконник, глотать, словно газированную воду, апрельскую свежесть, разглядывать почки, набухшие на деревьях, и метко сплевывать, целясь в эти почки и стараясь попасть в них точнее, чем товарищ по дежурству. В мае это уже надоедает, а в апреле еще доставляет удовольствие.

Половина ребят уже высыпала в коридор. Кобра стоял у двери и не пускал их обратно. А я торопил тех, кто еще возился у парт со своими портфелями.

Вдруг в дверь сунулся Соломатин.

– Куда? – закричал на него Кобра и попытался закрыть дверь.

Соломатин притормозил ее ногой и крикнул:

– Делегация! Из восьмого «а»!

Ребята оживились и стали подходить к Соломатину.

Я сказал Вальке, чтобы он пробежал по коридору и созвал всех наших.

Хотя вся школа теперь говорила, что самое правильное дело у нас, Петр Ильич поздравил нас довольно кисло. Тут же он добавил, что его ребята отнюдь не собираются отставать.

Делегация восьмого «а», очевидно, и хотела рассказать, как они собираются с нами соревноваться.

Мы ждали гостей с некоторым беспокойством. Вдруг они придумали что-нибудь сверхъестественное! Может быть, их пригласили работать у сталеплавильных печей? Или на строительстве метрополитена?

«Ашек» было пятеро. Они были такие невообразимо чистенькие, что их можно было бы выставить вместо манекенов в витрине «Детского мира». Серёга, присев за спинами ребят, поплевал на ладони и стал торопливо приглаживать свой рыжий вихор. Володька Большаков скрестил руки так, чтобы скрыть самодельную заплату на локте.

Староста восьмого «а» – маленькая веснушчатая девочка – остановилась на пороге, осмотрела класс и вежливо сказала:

– Мы, кажется, опоздали! Ваши ребята разошлись?

– Перемена, – так же вежливо пояснила Аня.

– Ребята сейчас подойдут, – нетерпеливо сказал Мишка. – Начинайте.

– Сперанский! – укоризненно сказала Аня. Любезно улыбнувшись «ашкам», она добавила: – Мы послали за ними гонца.

(В эту секунду Валька, каш гонец, заглянул в класс и закричал: «Супина и Дамы нет! Сволочи, на улицу удрали…»)

Аня слегка покраснела.

– Проходите, пожалуйста, – пригласила она гостей. – Присаживайтесь.

– Ничего, мы постоим, – с достоинством сказала веснушчатая девочка.

Гости держались свободно. Они спокойно давали себя рассматривать. Все-таки хорошее воспитание иногда помогает, ничего не скажешь.

Наконец в класс ворвались запыхавшиеся Соломатин, Супин, Дама и Сашка Гуреев. Увидев «ашек», они поспешно перевели дыхание и чинно подошли к столу.

Веснушчатая девочка сказала:

– Вы слышали? Наши спортсмены записались в гимнастическую секцию.

– Наши мальчики увлекаются боксом, – небрежно сказала Аня. – Это мужественнее.

– Это слишком грубо. Мы не любим бокс.

– Ах какие мы нежные! – сказал Гуреев.

Веснушчатая девочка не обратила на него никакого внимания.

– Можно начинать? – спросила она.

Я снова почувствовал беспокойство. Неужели нам суждено из победителей опять превратиться в соперников?

– Мы знаем, что вы будете работать на стройке, – спокойно сказала веснушчатая девочка. – Мы тоже хотим участвовать в строительстве. Для этого мы организуем бригаду художественной самодеятельности, которая по субботам будет давать концерты для рабочих. Наши концерты будут по заявкам зрителей. Что бы вы хотели услышать и увидеть?

– Это все, что вы придумали? – оторопело спросил Мишка.

– По-моему, достаточно, – скромно сказала веснушчатая девочка. – Разве это не доставит вам удовольствия?

– Доставит! – закричал я в восторге. – Конечно, доставит!

Я понял, что наша борьба с восьмым «а» закончилась. Мы будем настилать полы, красить стены, завершать строительство к Первому мая, а они станут бегать за нами хвостом и канючить: «Мы вам прочтем отрывок из «Полтавы» или станцуем польку «Бабочка».

– Чего бы вам такое заказать? – сказал Серёга. Он демонстративно уселся на учительский стол и закинул ногу на ногу. – Змеев глотать сумеете?

– Чего же вы не записываете? – фыркнув, спросила Ира. – Я прошу воздушных гимнастов.

– А я па-де-де из «Лебединого озера», – насмешливо добавила Аня. – Вы знаете, что такое па-де-де?

«Ашки» растерянно смотрели на нас и потихоньку пятились к двери. Шурка Лифанов, самый знаменитый школьный певец, вдруг сказал:

– К черту!

И пошел к двери.

– Куда ты? – сказала веснушчатая девочка. – Вернись!

– Говорил, не нужно было приходить!

Мы с удовольствием слушали, как ссорятся наши бывшие соперники.

– Вам тоже нечего задаваться! – уже с самого порога крикнул Шурка Лифанов. – Не вы же это придумали!

– А кто же?

– Скажи, кто!

– Козлов, вот кто! Если бы он был классным у нас, мы бы еще не такое сделали! А вы все равно дураки!

Сказав это, Шурка взял с места третью скорость. Остальные «ашки», оглядываясь на нас, тоже вышли из класса.

Некоторое время мы торжествовали победу. Потом Соломатин сказал:

– Все-таки здорово, что у нас есть Геннадич. Без него нас с Супом и в секцию не приняли бы. За двойки бы пилили.

– Ага! – закричал Мишка. – Серёга, кто был прав?

– Подумаешь! – сказал Серёга. – Сократ и тот ошибался.

– Сократ не ошибался, – вступился Борисов. – Не ври!

– А чего же он тогда яд принял?

– Ты просто олух, – сказал Кобра. – Он выпил яд, потому что…

– Знаете что? – вдруг сказала Ира Грушева. – Давайте соберем на подарок Геннадичу. – Она даже взвизгнула от удовольствия, что так хорошо придумала.

– Какой? – задумчиво спросила Аня. – Если бы он курил, можно было бы подарить серебряный портсигар.

– Серебряный он не взял бы, – сказал я. – Слишком дорого.

– Чем дороже, тем, значит, больше любим, – возразил Гуреев.

– Чего вы спорите? – заметил Мишка. – Он же не курит.

Но сам Сперанский ничего не успел предложить. Прозвучал звонок, и в класс вошел Петр Ильич.

Я совсем не слушал урока. Я сидел и думал о том, что Геннадий Николаевич все-таки добился своего. Мы его полюбили. Еще позавчера мы этого не понимали. Да, мы уже знали, что он всегда выполняет свое слово. Мы поверили, что к нему можно обращаться за помощью. Но лишь теперь, когда благодаря ему мы добились победы (все же это он привел нас к ней!), когда в школу пришли такие уважаемые люди, как орденоносцы, как депутат Верховного Совета, стали говорить спасибо, просить помощи, – лишь теперь мы осознали, что любим нашего классного.

Упрямый он человек! Недавно мы разговорились со старшим тренером секции. Он давно знал Геннадия Николаевича. Старший тренер сказал, что, по его мнению, Козлов – самый большой упрямец на свете. Когда Геннадий Николаевич еще учился на втором курсе, с боксом у него не ладилось. То победа, то поражение. А если были две победы подряд, то после подряд шли два проигрыша. Геннадий Николаевич рассердился, забросил учебу и вовсю принялся за бокс. У него неожиданно проявились блестящие способности. За два года он не проиграл ни одного боя.

Тогда Геннадий Николаевич сказал: «Ну вот» – и приналег на учебу. Он получил диплом с отличием.

В нашей школе Геннадий Николаевич вел себя точно так же. Он потребовал самый трудный класс. Из-за упрямства. А когда не сумел с нами совладать, стал манкировать тренировками.

Лишь в последнее время наш классный снова принялся усиленно заниматься боксом. Он так здорово тренировался, что даже Званцев ставил его нам в пример. Мы несколько раз приходили на занятия группы мастеров и видели, что Геннадий Николаевич действительно не жалел себя. Другие мастера уже отдыхали, а он все еще колотил пневматическую грушу или настенный щит.

Недели две назад в секцию приехал спортивный журналист, а потом написал в газете, что «чемпион Москвы Козлов, недавно проигравший Званцеву, находится сейчас в прекрасной форме и является наиболее вероятным претендентом на золотую медаль».

Тут меня толкнули в спину и передали записку. Оказалось, ребята придумали что-то вроде референдума. Каждый должен был высказаться насчет подарка Геннадию Николаевичу. В записке было:

«Я предлагаю подарить портфель. Деева. Кто будет писать дальше, подпишись».

«С монограммой. Ершов».

«Ха, ха! Авторучку с золотым пером. Супин».

«Это дело! Большаков».

«Портсигар не возьмет, а с золотым пером возьмет? Гуреев».

«А с пером возьмет. Потому что дешевле. Только это все равно муть. Нужно подарить какую-нибудь картину. Во! Соломатин».

Я обернулся и громким шепотом сказал:

– Нужно решить в принципе. Дарить вещи нельзя. Я вспомнил. Это запрещено Министерством просвещения.

– Верезин! – прервал меня Петр Ильич. – Что за болтовня? Что ты там держишь в руках? Дай сюда!

Нет, нам решительно не везло! Что мы сейчас делали плохого? Думали о том, как выразить свою любовь к классному руководителю. Но разве можно было в этом признаться?

Я не мог отдать записку. Этим я подвел бы не только ребят, но и Геннадия Николаевича.

– Дай сюда записку! – сказал Петр Ильич, направляясь ко мне.

– Я ее уронил в чернила, – невинно ответил я. Скомкав бумажку, я старательно засовывал ее в чернильницу. Сделать это незаметно было невозможно. Скрепя сердце я пошел на откровенное хамство.

Петр Ильич побелел.

– Вон! – закричал он.

– Извините, пожалуйста, – сказал я и, вздохнув, пошел к двери.

IV

Прошел еще урок, а мы так и не договорились, что подарить Геннадию Николаевичу. Когда прозвучал звонок на математику, мы окончательно разругались и в отчаянии разошлись по своим партам.

Геннадий Николаевич вошел в класс хмурый. Ребята сочувственно поглядывали на меня. Было ясно, что Петр Ильич нажаловался.

Геннадий Николаевич проверил нас по журналу и вызвал к доске Сперанского. Урок начался.

Классный не сразу заметил, что мы ведем себя не совсем обычно. Но через несколько минут он огляделся по сторонам, словно ему чего-то не хватало.

Мы сидели так, будто были восьмым «а». Геннадий Николаевич кивнул головой, но промолчал. Однако, отпуская Мишку, он сказал:

– Все равно разговор о Верезине состоится.

– Пусть, – великодушно сказал я. – Согласен.

– Что с вами случилось? – удивился Геннадий Николаевич.

– Ничего не случилось, – обиженно ответил Серёга. – Восьмой «г» шумит – «что случилось?». Восьмой «г» сидит тихо – опять «что случилось?».

– Преподаватели не привыкли к тому, что вы сидите тихо, – улыбнувшись, сказал Геннадий Николаевич.

– Пусть привыкают! – закричали мы. – Только это все из-за вас, Геннадий Николаевич, так и знайте!

– Что произошло? – совсем растерялся Геннадий Николаевич.

– Ничего. Просто мы вас любим. Мы теперь всегда будем такими.

Геннадий Николаевич принужденно рассмеялся.

– Всегда – это слишком долго, – сказал он. – Но я рад, что вам уже этого захотелось. Кстати, раз уж вы признались мне в любви, Верезин, что у тебя вышло с Петром Ильичом?

Я поднялся, но Мишка, который тоже вскочил с места, опередил меня.

– Геннадий Николаевич, – сказал он, – Верезин тут ни при чем…

И коротко рассказал, как было дело.

Задумывались ли вы, как человек выражает самую высокую степень счастья? Может быть, он улыбается? Или смеется? Может быть, морщится, пытаясь скрыть радостные слезы?

Если судить по Геннадию Николаевичу, человек, испытывающий полное счастье, начинает очень быстро тереть подбородок. Когда наш классный наконец опустил руку, подбородок его был совсем красного цвета. Геннадий Николаевич немного побледнел, отчего цвет подбородка стал особенно заметен.

– Вот что, ребята, – сказал Геннадий Николаевич удивительно чистым и ясным голосом. – Мне не нужно другого подарка, кроме…

– Знаем, знаем! – закричали мы. – Чтобы мы слушались… Но мы все равно купим вам что-нибудь!

– Я ничего не возьму, – сказал Геннадий Николаевич сердито и в то же время счастливо.

– Все равно купим! Принесем и убежим!

– Тихо! – вдруг прикрикнул на нас Геннадий Николаевич. (Мы сейчас же замерли.) – Гуреев, к доске!

Сашка, захватив дневник, пошел к учительскому столу.

– Гуреев докажет нам теорему… – начал Геннадий Николаевич. Но, взглянув на Сашку, он неожиданно спросил: – Что это у тебя за галстук?

Под кителем у Сашки сегодня действительно красовался галстук. Темно-зеленый, с золотыми пальмами, с обезьянами и даже с голой женщиной.

Этот галстук подарил ему Григорий Александрович: Сашка вчера пропустил занятия, чтобы выстоять вместо нашего тренера очередь за телевизором.

Гуреев очень гордился подарком, но немного стеснялся его. На уроках он тщательно прятал галстук под кителем, а на переменах расстегивался и давал нам разглядывать пальмы, обезьян и голую женщину. Когда подходили девочки, Саша смущенно прикрывал женщину ладонью. Ребята одобрили подарок. Только Синицын страдал от зависти и уверял, что Сашке с его бритой головой такой модный галстук совсем не идет.

К концу школьного дня Гуреев обнаглел и даже на уроках сидел в расстегнутом кителе.

– Что это за галстук? – насторожившись, спросил Геннадий Николаевич.

– Да так! – замялся Сашка.

– А чего? – сказал Володька Герман. – Покажи. Эх, и галстук у него! Я себе такой же заведу.

Сашка неуверенно оглянулся на ребят и распахнул китель.

– Ух ты! – насмешливо сказал Геннадий Николаевич. – Тебе нравится?

– Мексиканский, – буркнул Сашка.

– Где ты выкопал такую красоту?

– Почему это «красоту»? – обиженно возразил Гуреев. – При чем тут красота? У вас у самого пиджак с разрезом.

Геннадий Николаевич вспыхнул.

– С ума сошел?! – закричали на Сашку ребята. – Спятил, да? Геннадий Николаевич, не обращайте на него внимания! Эти боксеры из-за своего Званцева совсем спятили.

Ребята наперебой стали рассказывать, что Сашка весь вчерашний день простоял за телевизором.

– Из-за этого ты пропустил школу? – сердито спросил Геннадий Николаевич.

Сашка промолчал.

– Вызовешь завтра отца.

– Как металлолом собирать – пожалуйста, пропускай сколько угодно, – проворчал себе под нос Сашка. – А один раз для себя пропустил, так сразу и родителей.

– Саша, – тихо спросил Геннадий Николаевич, – это Званцев научил тебя так говорить?

– Никто меня не учил. Говорю, что думаю. Не всем же повторять, что в газетах пишут.

Это в самом деле много раз говорил нам Званцев. Я тоже запомнил его слова, но еще не успел щегольнуть ими. Не подвертывался удобный случай.

Геннадий Николаевич помрачнел. Заметив это, ребята с еще большим азартом набросились на Гуреева. Кобра крикнул, что боксеры вообще стали слишком выделяться.

Урок был сорван. Тот самый урок, на котором мы так искренне обещали Геннадию Николаевичу, что всегда будем его слушаться.

V

Когда первый час тренировки закончился, Званцев хлопнул в ладоши и сказал:

– Пять минут отдыха. Потом начинаем спарринги.

Спаррингом называется учебный бой боксеров. Почему-то принято считать, что он не настоящий, не такой, как на соревнованиях. Я с этим решительно не согласен. На спарринге дерутся так же безжалостно и самоотверженно, как на любом состязании.

Сегодняшние бои были первыми в жизни нашей секции. Для меня это была вообще первая драка. Точнее говоря, удары мне уже приходилось получать. Но наносить их самому пока еще не случалось.

С некоторых пор я понял, как важны кулаки для формирования мужского характера. Недаром тех ребят, которые не умеют драться, в школе дразнят девчонками.

Через пять минут должно было выясниться, мужчина я или еще существо неопределенного пола.

В зале сразу сделалось шумно. Некоторые ребята (в нашей группе занималось двадцать пять человек из разных школ) достали из шкафа перчатки и выскочили на ринг. Одни ждали первого спарринга как праздника, другие, которые, подобно мне, несколько тревожились за исход этого праздника, изо всех сил шумели и старались казаться веселыми.

Мне, «мухачу», полагалось быть особенно храбрым и задиристым. Боксерские соревнования всегда открывают «мухачи». Из-за того, что я вырос таким легким, мне теперь всю жизнь придется первым пролезать между тугими канатами ринга.

Пятиминутный перерыв, объявленный Званцевым, не был для меня отдыхом. Гуреев и Володька Герман надевали мне перчатки. Несколько ребят топтались возле и обсуждали мои шансы на победу. Я весил меньше, чем мой противник. Но зато прямые удары у меня были точнее, чем у него. По мнению ребят, моя победа не вызывала сомнений.

Возле моего противника тоже толпились ребята. Ему надевали перчатки Соломатин и Супин.

Моим противником был Мишка Сперанский. Мы оказались противниками из-за того, что часто спорили и дулись друг на друга. Григорий Александрович, подыскивая мне партнера на спарринг (в нашей группе больше не было мухачей», и для меня приходилось искать парня потяжелее), вдруг засмеялся и сказал:

– Верезина мы поставим против Сперанского. Они все время спорят и нарушают дисциплину. Пусть кулаками поспорят. А мы полюбуемся.

Андрей Синицын, торчавший, как всегда, на занятиях, потом говорил, что Званцев очень остроумный человек.

– Надо же придумать такой цирк – стравить Верезина со Сперанским! Жаль, Мальцевой не будет.

Я приказал Синицыну заткнуться. А потом, стремясь поскорее отделаться от собственных сомнений, я долго объяснял Володькам, что Званцев поставил Мишку против меня лишь с целью пробудить в нас обоих настоящую спортивную злость.

Ребята со мной согласились.

Зашнуровав мне перчатки, Сашка Гуреев бодрым голосом спросил:

– Чего ты такой бледный, старик? Выиграешь! Ей-ей!

– Ты убежден? – спросил я с растерянной улыбкой.

– Слушай, старик, – обратился ко мне только что подошедший Синицын. – Ты же знаешь, я в боксе разбираюсь. Так вот, ты выиграешь. – Немного помолчав, он небрежно добавил: – Григорий Александрович со мной согласен.

– Правда? – сказал я, оживляясь. – Я тоже надеюсь выиграть. Прямые удары у меня точнее.

– Факт, точнее, – сказал Дама.

– У меня такой план, – сказал я несмело. – Ударю и сразу отойду. Ударю и опять отойду.

В самом деле, человеческих рук хватает лишь на то, чтобы закрыть самые уязвимые места: локтями – живот, кулаками – лицо. Когда же боксер сам бьет, он обязательно открывает челюсть, солнечное сплетение или что-нибудь другое. Поэтому я и решил отходить прежде, чем Мишка заметит у меня уязвимое место. По рукам и перчаткам пусть себе бьет на здоровье. Это и не больно и не опасно. В то время, когда он станет нападать, я буду тыкать его в беззащитную челюсть или в такой же беззащитный живот.

Я был уверен, что выработал очень хитрый план боя и никто другой до него не додумается.

– Верно? – спросил я у Сашки и Дамы.

Дама немного помялся и сказал, что он изобрел точно такой же план. Сашка растерянно посмотрел на нас и спросил:

– Как, и вы тоже?

– Что же делать? – спросил я в панике. – Придумывать что-нибудь другое поздно.

Ребята стали меня убеждать, что у нас просто одинаковый боксерский почерк и что Мишке такой план никогда не придет в голову.

– Я тоже считаю, что не придет, – сказал я, снова оживляясь.

Мне очень хотелось победить Мишку. Ведь наш бой был строго принципиальным. Это было нечто вроде той «дуэли», которая состоялась между Мишкой и Серёгой. Об этом, конечно, никто не догадывался. Но я был уверен, что Мишка это отлично понимает.

Наконец мы пролезли на ринг. Званцев, который уже стоял там, скомандовал:

– Бокс!

Ребята окружили ринг. Следить за временем Григорий Александрович поручил Сашке Гурееву, который должен был выступать в последней паре. Нам предстояло драться ровно две минуты.

Прикрываясь перчатками, мы с Мишкой пошли навстречу друг другу. В тот момент, когда мне по плану нужно было ударить противника и отскочить, я с ужасом почувствовал, что абсолютно не хочу бить Мишку. С какой стати я буду разбивать ему нос? Или ставить под глазом такой же синяк, какой когда-то поставил ему Марасан? Ведь Мишка же мой самый близкий и самый давний друг! Мы еще в грудном возрасте играли в одной кровати. Правда, у нас в последнее время наметились некоторые разногласия. Но любой спор можно решить путем переговоров. Именно этим человек и отличается от животного.

Мишка, очевидно, испытывал те же чувства. Он скользил по рингу и целился в меня перчатками. Но лицо у него было удовлетворенное и очень доброе.

Наверное, нам больше всего хотелось обняться и сказать разнеженными голосами:

– А ты молодец, Мишка!

– И ты молодец, Гарька!

Со стороны наш бой выглядел, вероятно, очень грозно. Двое молодых, гибких спортсменов хищно и в то же время мягко передвигались по рингу, каждую секунду готовясь обрушить на противника шквал точных и неотразимых ударов.

– Стоп! – вдруг сказал Званцев и недовольно спросил: – Долго вы будете так танцевать?

Ребята злорадно захохотали. Мы с Мишкой растерянно посмотрели на тренера, надулись и, загородив перчатками головы, с новой энергией закружились по рингу.

Меня начала разбирать обида. Почему Мишка не дерется? Это из-за него мы оба попали в глупое положение. Ребята над нами смеются. Он, видите ли, благородный! Ему не за что меня бить! Пусть только начнет, уж я в долгу не останусь! Впрочем, может быть, у Мишки такой же план, как и у меня? Это было бы просто несчастьем. Тогда мы так и не начали бы драться. Ребята извели бы нас насмешками, а Григорий Александрович наверняка исключил бы из секции.

Подумав об этом, я сразу вспотел. Нужно было немедленно что-то предпринять. Я решил открыться, чтобы Мишке захотелось меня стукнуть. Я приоткрыл нос, но не настолько, чтобы он мог попасть.

Мишка попал. Я даже не успел заметить, как мелькнула в воздухе его коричневая перчатка.

Нос у меня сразу же вспух. На глазах навернулись слезы.

Ребята зашумели. Я слышал голоса Супина, Соломатина, Большакова.

– Молодец, Сперанский! – сказал Григорий Александрович.

У Мишки заблестели глаза. Взъерошенный и красный, он стоял в центре ринга и улыбался смущенно и счастливо.

Я чуть не заплакал от обиды. Ведь не Мишка же меня поймал! Я сам открылся. К тому же у меня очень болел нос.

Наклонив голову и заслонив его левым плечом, я ходил вокруг Мишки, но он все время поворачивался, чтобы стоять ко мне лицом. Это тоже было свинство. Почему я должен ходить, а он стоять на месте?

Я надеялся, что теперь мой противник откроет нос. Тогда мы сквитались бы, и это было бы справедливо. Но Мишка не только не открыл нос, но еще плотнее закрыл перчатками лицо.

Вдруг я заметил, что у Мишки раздвинулись локти и открылся кусок живота. Может быть, он решил, что я его буду бить только в нос?

Я задрожал от нетерпения и суетливо ткнул Мишку в незащищенное солнечное сплетение. Он будто поперхнулся и отодвинулся с середины ринга.

Ребята опять зашумели. Я различил голоса Сашки, Дамы и Синицына.

– Ловко, Верезин! – сказал Званцев. – Так его!

Я думал, что теперь пришла Мишкина очередь ходить по рингу! Но он сразу налетел на меня как бешеный. Я не успевал защищаться и только двигал обеими руками, чуть влево, чуть вправо, подставляя их, как щит. Стараясь меня ударить, Мишка попадал в них. Я видел, что он начинает злиться.

Я разошелся и раза два сам стукнул Мишку. Сначала в грудь, а потом все-таки в нос.

– Стоп! – сказал Званцев. Просунув между нами руки, он оттолкнул нас в разные стороны. – Время! Ну, Верезин, с первой победой!

– Как Верезин? – растерянно спросил Мишка. – Я же выиграл!

Григорий Александрович отрицательно покачал головой. Ребята закричали, что Мишка ошибается.

Я был растерян и счастлив. Свершилось! Кулаками, а вовсе не языком, я доказал свое превосходство над другим человеком. Теперь мне никто не страшен! Никогда и никого я больше не буду бояться. Какую благодарность к Григорию Александровичу я чувствовал в эту минуту!

Тяжело дыша, я оглядывал ребят, которые что-то кричали, повиснув на канатах ринга. Но когда я разобрал, что говорит Мишка, я повернулся к нему и обиженно крикнул:

– Как бы не так! Я тебя три раза ударил, а ты меня один.

– Я же тебя все время бил, – проговорил Мишка скорее удивленно, чем огорченно. – Григорий Александрович, дайте нам еще минуту. Пожалуйста…

– Дайте нам еще минуту! – закричал я. – Я его нокаутирую.

– Тихо! – приказал Званцев. – Не чирикайте!

Нахмурившись, он повернулся к двери.

На пороге, сложив за спиной руки, стоял Геннадий Николаевич. Лицо у него было злое, страдальческое. Очевидно, он стоял так уже давно. Конечно, он слышал и последнюю фразу Званцева, и то, как Синицын закричал: «Старики! Я вас всех приглашаю в кафе!», и то, как Гуреев, хлопая себя по ляжкам и пританцовывая, запел любимую песенку Андрея:

 
Шеф отдал нам приказ лететь на Кейптаун,
Говорят, что там есть зеленый лаун.
Не лучше ль сразу пулю в лоб, и делу крышка?
Ведь жизнь нам дана, как передышка.
 

На мой взгляд, во всем этом не было ничего ужасного. Просто ребята радовались, что я выиграл. Но Геннадий Николаевич явно расстроился.

– Верезин, Сперанский, Соломатин, Супин, Герман и Большаков, – тихо и яростно проговорил он, – немедленно оденутся и пойдут домой! С тобой, Званцев, мы поговорим на бюро секции.

– Гена, милый, что случилось? – изумленно спросил Григорий Александрович, переходя к той стороне ринга, которая была ближе к двери, и облокачиваясь на канаты. – Какая муха тебя укусила?

– Я не собираюсь с тобой разговаривать здесь, – сказал Геннадий Николаевич. – Мальчики, ну!

Ребята из других школ притихли. Они знали в лицо Геннадия Козлова и с любопытством следили за ссорой таких известных боксеров, как он и Званцев.

Григорий Александрович пожал плечами и небрежно засмеялся. Повернувшись ко мне и Мишке (мы так и стояли посреди ринга), он спросил: