Текст книги "Мишка, Серёга и я"

Автор книги: Ниссон Зелеранский

Соавторы: Борис Ларин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

XII

Когда шаги Серёги затихли на лестнице, я покрутился по еще не отделанным комнатам и выглянул в окно. Та квартира, в которой мы работали, выходила на пустырь. Из этого окна была видна обычная улица.

Прямо подо мной стояло такси, похожее на большого плоского жука. Дверца его приоткрылась, и выглянул Званцев.

– Григорий Александрович! – обрадованно позвал я. Званцев торопливо вышел из машины и, подняв голову, увидел меня.

– Что же ты? – недовольно спросил он.

– Меня заперли.

– Что за цирк! – поморщился Григорий Александрович.

– Ненадолго, – успокоил я. – Подождите!

– Вот еще! – рассердился Званцев. – Меня самого ждут.

– Скажите, зачем я вам нужен?

– Так я тебе и буду орать? Нашел мальчика! Давай выбирайся – и поехали!

– Пока не кончим, не могу. А куда ехать?

– Не бойся! В плохое место не повезу. В ресторан поедем.

– Не могу я никуда ехать, – упрямо повторил я. – Во-первых, меня заперли…

– Сашка тебя освободит, – успокоил Званцев. – Ну-ка, старик, – обратился он внутрь такси.

– Сашка не сумеет: ключи унесли, – торопливо соврал я.

– Цирк! – с досадой сказал Званцев. – Ладно, мы тебя подождем.

– Все равно я не могу уйти, пока мы не кончим.

Званцев потерял терпение.

– Слушай! – сказал он брезгливо. – Шея заболела на тебя смотреть. У меня неприятности. Можешь ты оказать мне услугу?

Я давно ждал этой возможности. Сама судьба посылала мне ее. Но в какой момент! Если бы я сейчас ушел, я подвел бы весь класс. Кроме того, я не увидел бы, как зажжется первая лампочка.

На минуту Званцев представился мне человеком, который хочет меня ограбить.

Но, с другой стороны, если бы я сейчас сказал ему «нет», это было бы подло, и я бы никогда себе этого не простил.

Как я злился на Серёгу, который не сумел загнать меня наверх! Тогда Званцев немного подождал бы, плюнул и уехал. Серёга почувствовал, что меня надо защищать, но у него не хватило терпения довести дело до конца.

– Григорий Александрович, – жалобно позвал я, – ребята же меня презирать будут.

– Это серьезный разговор, – с облегчением сказал Званцев. – А то дуришь мне голову всякими лампочками! Сашка сейчас слетает к твоей муттер и скажет, что вас тут задерживают на всю ночь. А я подожду в ресторане.

– Не надо, – беспомощно сказал я.

Шутка сказать, привезти сюда мою маму! Она немедленно уведет меня домой (детям нельзя работать так поздно!). А потом еще пожалуется директору на Геннадия Николаевича.

– Слушай-ка, – сказал Званцев. – Может, ты не хочешь оказать мне услугу?

– Хочу, – буркнул я.

Машина зафырчала и стала разворачиваться.

Только минут через пять меня окликнул Сергей.

– Едва нашел эту времянку, – сказал он мне через дверь. – Ты здесь?

– Нет! – ответил я со злостью. – Улетел!

– Открыть?

– Как ты думаешь?

– Наверх пойдешь?

– Пойду!

За эти пять минут я придумал единственный в моем положении выход. Пока не приедет мама, я буду работать так, чтобы к ее появлению совсем лишиться сил. Этим я хоть немного накажу себя и отчасти успокою свою совесть, которая никак не хочет учитывать, что я бросаю ребят только ради друга.

– Правда, пойдешь?

– Пошел ты к черту! Открывай!

– Дай честное комсомольское!

– Честное комсомольское! – закричал я в бешенстве.

Серёга открыл. В полутьме я едва различил, что он улыбается и протягивает мне железную хворостинку (времянку он прижимал к боку другой рукой).

– На, – сказал Серёга.

– Отстань! – сухо ответил я, проходя мимо.

Серёга сзади потыкал меня прутом и весело сказал:

– Двинь меня разок – и сквитаемся.

Я обернулся, вырвал у него прут и швырнул его в сторону. Прут звякнул и откатился. Перепрыгивая через ступеньки, я побежал наверх.

– Рассердился, да? – послышался снизу голос Серёги. – Ну и дурак! Сам потом благодарить будешь.

Я не ответил.

Уже подбегая к нашему этажу, я столкнулся с Аней и Мишкой.

– Что вы там возитесь! – спросил Мишка. – Нас за вами послали.

Аня поспешно сказала, как будто эту новость необходимо было сообщить сейчас же:

– Кстати, Верезин, ты можешь не приносить мне «Жана Кристофа». Мне Миша обещал. Правда, Миша?

– А ты обещала взять его с собой на Курилы? – спросил я и, отодвинув Мишку плечом, стал спокойно подниматься дальше.

Аня ахнула.

– Дурак! – крикнула она мне вдогонку.

Я слышал, как она заплакала и как Мишка начал ее успокаивать. Потом к их голосам присоединился голос Серёги. Я почему-то вдруг почувствовал себя среди них посторонним. Может быть, потому, что меня скоро увезет отсюда мама?..

Мы закончили работу раньше, чем ожидали.

Когда я понял, что первая лампочка зажжется прежде, чем приедет мама, у меня отлегло от сердца. Это было спасением. Мне не придется совершать подлый поступок. Я не лишусь заслуженной радости и увижу первые результаты своего труда. Впрочем, если бы Григорий Александрович требовал от меня только этой жертвы, я бы ни секунды не колебался.

Мы уже сложили инструменты, а Виктор все еще ходил вдоль стен и при свете времянки придирчиво осматривал как бы наспех намалеванную, неровную алебастровую дорожку. Время от времени он недовольно качал головой (у нас перехватывало дыхание). Но бригадир только бормотал:

– Завтра придется подчищать. – И шел дальше.

У последнего угла Виктор особенно долго задержался. Потом, подмигнув Геннадию Николаевичу, он проговорил:

– Шабаш! Девки, открывайте пол-литры!

В комнате сразу поднялся шум. Девочки бросились открывать бутылки с виноградным соком. Из рук в руки передавались куски колбасы, конфеты, бумажные стаканчики.

Геннадий Николаевич подошел к выключателю.

– Все готовы? – спросил он.

– Погодите! – испуганно закричал Серёга. – Времянку же погасить надо!

Супин, который стоял ближе всех к переносной лампочке, обжигая руки, торопливо вывернул ее из патрона. Разом наступила темнота. Постепенно вырисовались очертания рук, протянувших стаканчики к одинокой лампочке под потолком.

– Включать? – взволнованно спросил Геннадий Николаевич.

– Ур-ра! – завизжала Ира Грушева.

Вслед за ней все грянули «ура». Меня кто-то облил виноградным соком. Мы кричали «ура», а свет не зажигался. В конце концов все смолкли.

– Геннадий Николаевич, что же вы не включаете? – послышался обиженный голос Мишки.

– Я уже десятый раз включаю, – растерянно ответил Геннадий Николаевич. – Не горит.

Когда Супин зажег времянку, лица у нас были сконфуженные и жалкие. Мы старались не смотреть друг на друга. У меня вдруг заломило спину.

– Вот и первая лампочка! – уныло сказала Ира.

– Предлагаю, – упрямо сказал Геннадий Николаевич, – не уходить, пока не добьемся своего. Верно, Виктор?

– А что? – крикнул Виктор. – Дело! Найдем, где наляпали, и минут за сорок все закончим.

– Кто хочет, может уйти, – поспешно добавил Геннадий Николаевич. – Мы не обидимся.

Ребята смотрели на нашего классного с немым обожанием. Раньше так смотрел на него только Мишка. Однако, услышав последние слова Геннадия Николаевича, мы возмущенно загалдели:

– Кто уйдет! Кто хочет? Никто не хочет! Мы не Синицыны! Пусть кто-нибудь попробует захотеть!

Именно в это время в дверях появилась испуганная и грозная мама…

XIII

Наверное, я был пьян. Едва я зажмуривал глаза, темнота начинала кружиться. Голова становилась легкой, почти невесомой. Я поднимал веки, но стенные панели ресторана, и фонтан, журчавший посредине зала, и голые бронзовые фигуры богинь, расставленные по углам, – все это еще минуту продолжало кружиться. Мне было очень весело.

Мы сидели за большим круглым столом. Еще недавно он выглядел чинно и строго. Сейчас его загромождали тарелки с остатками закусок, ваза, в которой лежало всего три яблока и наполовину съеденный апельсин, полупустые бутылки из-под вина. Хрустящая белая скатерть, которая так нравилась мне в начале вечера, была теперь в темных винных пятнах. Официант делал вид, что ничего не замечает. Но мне казалось, что он очень сердился. Я побаивался его. Когда он подходил, я с особенным оживлением обращался к Сашке или Григорию Александровичу.

Из тех людей, которые сидели за нашим столом, я знал только Гуреева, Званцева да отца Синицына – Викентия Юрьевича. Это был молодящийся, еще красивый человек с уверенными барскими жестами. На лице у него я заметил следы пудры. Остальных я видел первый раз в жизни. Если бы мне показали этих парней на улице, я никогда не поверил бы, что могу очутиться за одним столом с ними. Викентий Юрьевич с улыбкой объяснил, что все они в прошлом круглые отличники, а теперь «вольные казаки». Пощелкав ногтем по бутылке, Викентий Юрьевич сказал:

– Мальчики, есть тост.

Наступила тишина.

– Выпьем за те галоши, которые были на тех ботинках, которые были на тех ногах, которые привели нас сюда.

Все захохотали и стали чокаться. Мой сосед, чернявый парень с усиками, завопил:

– Долой! Галоши – девятнадцатый век. Пьем за каучук!

Григорий Александрович встал и, с рюмкой в руках обойдя стол, подошел ко мне.

– Чокнемся, старик, – сказал он. – Ты сиди, сиди!

Я пил уже седьмую рюмку. До этого мне приходилось пить только на семейных торжествах. Там мне разрешали выпить одну рюмку. Если вино было слабое, я выпивал две. Сейчас меня передернуло при мысли, что надо снова глотать эту кислую бурду. Но я не мог отказаться: надо мной уже и так смеялись.

– Не надумал? – испытующе спросил меня Званцев, мелкими глотками отхлебывая из рюмки. – Не надумал помочь другу в беде?

У Григория Александровича действительно была серьезная беда. Комиссия, которая проверяла его работу, нашла, что он не способен быть воспитателем. Его сняли, а тренером молодежной группы – это Званцев прибавил с нехорошей усмешкой – назначили одного из дружков Козлова.

Кроме того, Званцев случайно узнал, что Геннадий Николаевич собирается написать о нем в «Советский спорт». Он хочет добиться, чтобы Званцева вообще дисквалифицировали как тренера.

Григорий Александрович уверял, что все это, конечно, чепуха. Его якобы уже пригласили в другое спортивное общество. Представители не менее пяти обществ звонили ему на дом. Но он должен доказать, что комиссия была неправа. Это станет окончательно ясно, если вслед за Званцевым перейдут в другое общество лучшие его ученики, в том числе и я. Вернее, прежде всего я: комсомолец, почти отличник, зачинатель движения хозяев района, человек, о котором писала «Комсомолка», и, наконец, способный боксер.

Если нее Геннадий Николаевич в самом деле напечатает статью в газете, то мы, комсомольцы, хорошо знающие нашего тренера, должны написать опровержение.

Григорий Александрович рассказал мне все это, как только мы с Сашкой приехали в ресторан (я соврал маме, что еду в кафе-мороженое, и дал слово, что Григорий Александрович сам приведет меня домой не позже одиннадцати часов).

Тогда я очень испугался. Ведь комсомольское собрание категорически запретило мне тренироваться у Званцева. В то же время мне было стыдно отказывать Григорию Александровичу в помощи, хотя я, в сущности, уже принес ему одну жертву, уйдя со стройки.

– С удовольствием бы, – осторожно начал я, – но…

Званцев нетерпеливо выслушал все мои возражения.

– Так переходи в другую школу, – сказал он, – как Гуреев.

Я изумленно взглянул на Сашку.

– Григорий Александрович, я же не так говорил, – виновато сказал Гуреев. – Если Гарька перейдет, тогда и я…

– Вот и переходите вместе.

– Как, Гарик? Может, перейдем? – нерешительно спросил Сашка.

– А комсомольское собрание? – напомнил я. – Нет, Григорий Александрович, нам нельзя, – сказал я Званцеву. – Простите!

– Нельзя? – сердито сказал Званцев. – Андрей ведь переходит!

– Он же не комсомолец! – в один голос воскликнули мы с Сашкой.

– Не будем спорить, – миролюбиво сказал Званцев и добавил: – С твоей муттер я все-таки поговорю. А ты пока подумай.

– Подумаю, – охотно пообещал я. Мне очень хотелось поскорее кончить этот разговор. Слишком уж он становился опасным.

Сейчас Званцев опять начал его. Мелкими глотками отхлебывая из своей рюмки, он спросил:

– Не надумал?

– Ах, Григорий Александрович! – сказал я, чувствуя, что у меня неизвестно откуда появляется веселая бесшабашность. – Давайте не будем говорить о делах. Можно я вас буду называть просто «старик»?

Мне вдруг показалось, что за нашим столом недостаточно оживленно. Сашка Гуреев явно оскорблял компанию, сидя молча и сонно хлопая глазами. Я поднялся и обнял Званцева за талию. Усмехнувшись, он посмотрел на меня сверху вниз.

– Викентий Юрьевич! – закричал я. – Почему все скучают? Просим еще один тост! Вы мне нравитесь! А сын у вас все-таки подлец!

– Правильно, – засмеялся Викентий Юрьевич. – Сын у меня действительно подлец. Поэтому я и оставил его дома.

– Правда, – спросил кто-то с другого конца стола, – почему нет Андрюшки?

– Из-за этой дурацкой записки, – сказал Викентий Юрьевич.

– Это все-таки он?! – закричал я негодующе. – Не рассказывайте. Я сам расскажу.

Я стал с пафосом рассказывать, какой негодяй Синицын-младший и как мы его все ненавидим.

– А ведь смешно, – оборвал меня чернявый сосед. – Остроумный у тебя парень растет, – добавил он, обращаясь к Викентию Юрьевичу.

– Остроумный, но дурак, – слегка улыбнувшись, отозвался Синицын-старший. – Что делать, друзья мои! Все зависит от точки зрения. Самая невинная шутка может кое-кому показаться преступлением.

– Это и есть преступление! – закричал я. – Вы ничего не поняли!

От меня отмахнулись. Несколько голосов стали доказывать Викентию Юрьевичу, что он слишком строго наказал сына. Я стукнул кулаком по столу, призывая к тишине, и закричал:

– А я бы застрелил его собственными руками!

Викентий Юрьевич брезгливо сказал Званцеву:

– Убери этого сосунка! Зачем он тебе нужен? Напился, как поросенок.

Званцев похлопал меня по плечу и весело сказал:

– Это отличный парень. Железная воля. Никого не боится. Вы его просто не оценили.

Я понял, что Григорий Александрович заигрывает со мной, и обиделся.

– Вы, старик, – сказал я ему, – иногда лицемерите. Других учите, что на все нужно плевать, а на свои неприятности небось не плюете.

Глаза у Званцева сделались узкими и злыми. Он убрал руку с моего плеча.

Официант, которого я теперь уже нисколько не боялся, принес мороженое.

– Эй, Верезин! – окликнул меня Званцев. – Пора решать! Переходишь в мою секцию?

– Ох, старик, как вы настойчивы! – поморщился я. – Ведь я же определенно сказал: не могу!

– Значит, так?! – грозно спросил Званцев. Поставив рюмку на стол, он обернулся ко мне и заложил руки в карманы. Я немного струсил.

– Гриша, спокойнее, – вдруг сказал Викентий Юрьевич. – Может, предложим мальчикам мороженого? – с каким-то странным выражением спросил он.

– Давай! – решительно сказал Званцев. Он пристально посмотрел на меня и усмехнулся. – Весело будет, и то хлеб.

Викентий Юрьевич хлопнул в ладоши и сказал:

– Друзья мои, есть идея. Здесь у нас шестнадцать порций мороженого. В каждой по двести граммов. Я предлагаю нашим юным гостям (он показал на меня и на Гуреева) соревнование. Если они вдвоем уничтожат все мороженое, плачу я. Если хоть одна порция останется, платит тот, кто меньше съест. Благородно?

За столом зааплодировали.

– Могу, – встрепенувшись, сказал Сашка.

Я почувствовал на себе взгляды всей компании и, пожав плечами, воскликнул:

– Бедный Викентий Юрьевич! Плакали ваши денежки!

– Хорошо, хорошо, – сказал Викентий Юрьевич. – Ты согласен?

– Разумеется, – ответил я. – Вы не знаете, как я люблю мороженое.

– Чу́дно! Я буду судьей. Согласны?

Я был согласен на любого судью. Мне не терпелось начать. Холодные разноцветные шарики мороженого в мельхиоровых вазочках вызывали во мне дикую жадность.

Нас с Сашкой посадили на противоположные концы стола. Каждому придвинули по одной вазочке. Остальные Викентий Юрьевич поставил возле себя.

«Вольные казаки» повеселели. Кто-то потребовал еще бутылку вина. Мой сосед громко крикнул:

– Ставлю десятку на здоровяка (подразумевался, очевидно, Гуреев)!

– Принимаю! – отозвался Званцев. – Ставлю двадцать пять на моих ребят против Викентия.

– Принимаю! – сказал Викентий Юрьевич.

Еще несколько человек сделали ставки на меня и на Гуреева. Наши шансы громко обсуждались. Отмечалось, что Сашка толще, значит, привык есть больше. С другой стороны, у меня должен быть лучше аппетит. Все это меня забавляло. Мне нравилось, что я стал центром внимания. Чтобы окончательно сделаться героем, я сострил:

– Пока вы тут будете болтать, мороженое растает. Его придется пить. А уж если пить, так лучше вино.

Раздался общий хохот.

– Знаешь, этот мальчик не лишен… – сказал Викентий Юрьевич Званцеву. – Обещаю победителю бутылку вина, – кивнул он мне с Сашкой.

Уже на первых минутах поединка выяснилось, что у нас с Сашкой абсолютно разная манера еды. Он глотал жадно и торопливо. Со стороны на него было неприятно смотреть. Я действовал элегантно, легко и не спешил. Мне всегда была свойственна привычка растягивать удовольствие. Когда у нас дома давалась на сладкое клубника, я долго смаковал каждую ягоду.

Первую вазочку мы закончили почти одновременно. Нам зааплодировали.

– Второй раунд! – торжественно произнес Званцев, подавая новую порцию.

За столом на нас уже не обращали внимания. Викентий Юрьевич рассказывал какую-то историю, Званцев сидел возле него верхом на стуле. Заиграл оркестр. Вокруг фонтана появились танцующие.

Мы с Гуреевым остались как бы в одиночестве. Мое праздничное настроение пропало. Тем более что Сашка явно обгонял меня.

Я понял, что надо мной нависла угроза поражения и необходимо срочно менять тактику. Пожалуй, следовало глотать мороженое шариками. Не четвертушками, как Гуреев, а именно шариками.

Чуть размокший шарик крем-брюле я засунул в рот целиком. Это была грубая ошибка: комок оказался слишком велик, он никак не проглатывался, и я чуть не подавился.

Хорошее воспитание не позволило мне выплюнуть мороженое обратно в мельхиоровую вазочку. Пришлось засунуть крем-брюле за щеку. Она сразу вздулась, как при флюсе. Я даже приложил руку к щеке, чтобы мороженое быстрее согрелось. Но шарик упрямо не уменьшался в размерах.

Сашка жевал свои шарики методично, как машина. Я заерзал на стуле. Это было ужасно – бездействовать, когда твой противник на глазах продвигается вперед.

Чувствуя, что надо прибегнуть к кардинальной мере, я изо всех сил надавил ладонью на щеку. Мороженое превратилось в пасту. Зубы у меня мгновенно заныли Я приоткрыл рот, чтобы туда свободнее проходил теплый воздух. Глазами, полными слез, я смотрел, как Сашка доедает третью порцию. Когда я почувствовал, что снова могу есть, мороженое уже не вызывало у меня никакого аппетита.

Я покосился на Сашку и поймал его встревоженный взгляд. Теперь Сашка ел так же элегантно и неторопливо, как я вначале. Машина, видимо, насыщалась. Викентий Юрьевич заметил это. Он пощелкал пальцами по пустой бутылке.

– Мальчики, внимание! Фокус начинается.

Он кивнул в сторону Гуреева, и все, оставив свои разговоры, жадно уставились на вспотевшее Сашкино лицо.

Гуреев опустил голову и попробовал есть быстрее.

– Саша! – крикнул Званцев с гаденьким смешком, которого я от него не ожидал. – Дай ложечку.

– Не даст, – лениво проговорил Викентий Юрьевич. – У него слишком хороший аппетит. Во всяком случае, после того как он заходит к Андрею, я обязательно покупаю новый шоколадный набор.

Сашка жалко улыбнулся Викентию Юрьевичу. Мне показалось, что он сейчас заплачет.

– Парень-то кончается, – спокойно проговорил мой чернявый сосед. До сих пор он молча наблюдал за Сашкой. – Еще пару ложек – и каюк.

– Что же ты, Саша? – весело сказал Званцев. – Секцию позоришь!

Гуреев опять жалко улыбнулся и с отчаянием попросил:

– Дайте воды. Тогда все доем.

Компания дружно запротестовала. Условия соревнования не предусматривали никакой воды.

Званцев вдруг рассмеялся и замахал руками, крича:

– Тише! Внимание!

Торопливо плеснув в свой стакан нарзан (из бутылки, на которую с вожделением смотрел Сашка), он с видимым наслаждением стал пить прохладную шипучую воду. На этот раз зааплодировали ему.

– Больше не могу, – хриплым голосом сказал Сашка.

– Тогда плати, – предложил Викентий Юрьевич.

– Шутите, – сказал Сашка. – Шутите, правда?

– Нет, не шучу, – холодно сказал Викентий Юрьевич. – Если тебе нечем платить, позовем официанта, составим акт…

Званцев откровенно хохотал. В эту минуту он показался мне страшным.

– Как фокус? – обратился Викентий Юрьевич к своим друзьям.

За столом одобрительно зашумели. Чернявый парень с усиками начал приставать к Сашке, требуя денег.

– У меня нет, – буркнул Сашка.

Тогда парень пристал ко мне. Я испуганно задвигал ложкой. У меня было всего пятнадцать рублей, которые сунула мне мама. За мороженое надо было заплатить по меньшей мере восемьдесят рублей.

– Он еще ест, – насмешливо проговорил Викентий Юрьевич. – Его очередь еще наступит.

Чернявый подмигнул наслаждавшемуся Званцеву и стал пугать Сашку, что официант пошлет акт в милицию.

– Твой предок много зарабатывает?

– Он шофером работает, – жалобно сказал Сашка. – У нас семья большая…

– Зачем же ты ходишь по кабакам? – ласково спросил парень. – Официант!

– Не надо! – умоляюще крикнул Сашка. – Я попробую. – Он подвинул к себе вазочку. – Не могу… – прошептал он сквозь слезы. – Пустите меня!

– Не пускай его! – хохоча, крикнул Званцев. – А то смоется. Я эту шпану изучил.

Я совсем протрезвел. Мне сделалось так гадко, как никогда в жизни. Я понял всю глубину моего падения. Для этого ли жертвовал я скромным дружеским пиром на стройке, где уже, наверное, ярко горит наша первая лампочка!

Я видел вокруг себя отвратительные сытые морды. Они скалят зубы. Ради своей забавы они хотят отравить нас мороженым. Они хотят утопить наше человеческое достоинство в этом сладком, липком, тающем разноцветном месиве, которое я, кажется, когда-то любил.

Во что они превратили Сашку Гуреева – всегда спокойного, храброго парня, нашего первого силача? Разве можно сейчас поверить, что он комсомолец? Мне стало так жалко Сашку, что я почувствовал неожиданный прилив сил.

– Сашка! – громко сказал я. – Не бойся. Я все съем. Этот напудренный гад заплатит.

– Гарька! – умоляюще проговорил Гуреев. – Я только немного передохну!

– Напудренный гад – это неплохо, – медленно проговорил Викентий Юрьевич, словно пробуя слова на вкус. – Придвиньте-ка ему мороженое.

Ко мне придвинули восемь мельхиоровых вазочек, по четыре шарика в каждой.

Я снова оказался в центре внимания. Но теперь это меня не радовало. Меня рассматривали с насмешливым любопытством, словно козявку под микроскопом. Званцев поцеловал меня в щеку и крикнул:

– Вот вам и взаимная выручка! А еще говорят, что я неспособен вырастить здоровый коллектив!

Под общий хохот я с яростью набросился на мороженое. Это было как вдохновение. Я понимал, что, глотая шарик за шариком, я не только спасаю себя от унижения, но еще и выручаю Сашку. Я жертвовал собой, чтобы вернуть своему товарищу чувство человеческого достоинства.

Каждый проглоченный мною шарик был ударом по Викентию Юрьевичу. Я очень ясно представлял себе, как ой увянет, когда это гнусное развлечение кончится. Пусть он тогда расплачивается за все шестнадцать порций!

Я ел с такой быстротой, что, если бы мне подсунули шарик перца или горчицы, я, кажется, не заметил бы разницы во вкусе.

За столом надо мной смеялись. Каждое мое движение вызывало смех, будто я был клоуном. Они смеялись над моим позеленевшим лицом, над капелькой растаявшего мороженого на моем подбородке, над тем, что я слишком громко чавкнул.

Это было как война, где у каждого противника свое оружие. Я понимал, что не надо обращать на них внимания. Но это не получалось. Очень трудно, когда над тобой так откровенно смеются.

– Как, старик? – спросил Званцев. – Хочешь водички?

Мне сразу захотелось пить. У меня было так сладко и так липко во рту! Если бы мне дали стакан шипучего нарзана! Полстакана, один глоток…

Я бросил ложку и обвел взглядом окружавшие меня лица.

Наверное, я на всю жизнь их запомнил. Никогда не забуду следы пудры на увядшей коже Викентия Юрьевича; тоненькие усики чернявого парня, вздернутые в усмешке; красные, как у девушки, губы Званцева. Вдруг все эти лица показались мне звериными мордами. Я понял, что мы с Сашкой беззащитны перед ними. Им совершенно все равно, доем я мороженое или не доем. Никакого акта они, конечно, не составят и за все заплатят сами. Им важно было позабавиться над нами, растоптать наше самолюбие. Мы потеряли всякую гордость уже тогда, когда согласились на это коварное пари. Еще вчера мы были людьми, к чему-то стремились, с чем-то боролись. Обо мне даже писали в газете. Теперь я на всю жизнь превращаюсь в комнатную собачку, которая готова на все ради кусочка сахара. Мое вдохновение пропало. Меня стало мутить. Я испытал такое ощущение, будто последний год питался исключительно мороженым.

– Жри давай! – нетерпеливо крикнул Званцев. – А то платить заставим.

Я закрыл глаза и попытался проглотить еще один шарик. У меня уже не было сил сопротивляться. Да и зачем? Мне сейчас все было безразлично.

Но я по самое горло был заполнен мороженым. Больше в меня не входило. Я никак не мог проглотить последний маленький кусочек. Меня стошнило.

Как сквозь вату слышал я, что ресторан наполнился возмущенными голосами. Кто-то, подбежав, осторожно взял меня за плечи и куда-то повел.

Я вырвался и выскочил на улицу.

У меня дрожали колени, и я с жадностью вдыхал сырой вечерний воздух. Город жил как всегда, – не зная, что одного из его граждан только что растоптали. Над крышами домов горели затейливые, витые рекламы. Из ворот кинотеатра хлынул народ: кончился последний сеанс. Редкие машины шуршали по мокрому асфальту. Сыпал невидимый в темноте, мелкий и теплый апрельский дождь.

Зачем я поехал в ресторан? Меня предупреждали на комсомольском собрании; Мишка именно из-за этого поссорился со мной; Серёга гнал меня железной хворостиной. Очевидно, они не учли всей испорченности моего характера. Ко мне нужно было применять более крутые меры.

Гарик Верезин, Гарик Верезин… Ради кого ты сделался предателем, бросил стройку, друзей, Геннадия Николаевича?

Я долго колебался, стоит ли любить Званцева. Но сегодня я понял, что его нужно ненавидеть. В тысячу раз больше, чем Марасана!

Я вспомнил все свои преступления. Они как бы разом обрушились на меня. Я все-таки дружил со Званцевым, несмотря на слово, данное комсомольскому собранию. Я скрыл правду о своих отношениях с Марасаном. Я дезертировал со строительства и предал старых, верных друзей.

Что мне оставалось делать? Таким людям, как я, нет места в коммунизме. А без коммунизма жить не стоит.

Если я хочу приносить хоть какую-нибудь пользу людям, я должен пойти в райком комсомола и рассказать всю правду о себе. И о том, к чему могут привести человека трусость, безволие, эгоизм, подлость. Пусть все поймут, как опасно дружить с марасанами и Званцевыми, «вольными казаками» и Синицыными.

Меня могут даже возить из школы в школу, с собрания на собрание. Я буду честно и без жалости к себе рассказывать, чему меня научила жизнь.

Я буду живым примером для людей. Примером. Как «Клоп» у Маяковского.

Но что-то в этом решении меня не устраивало. Я, пожалуй, слишком жалел себя. Ну, подумаешь, буду говорить откровенно. Тоже мне наказание!

И вдруг меня осенило. Надо умереть – вот что. Убить себя.

Это будет мужественно – раз. По заслугам – два. И, в-третьих, лишь тогда история моей жизни будет по-настоящему учить ненавидеть все то, что я так ненавижу сейчас.

Этим я хоть немного искуплю свои подлости. И если живому Игорю Верезину не будет места в коммунизме, то память о нем, может быть, пропустят в будущее.

Я приду домой и напишу длинное и честное предсмертное письмо. Я буду писать его всю ночь. Убью я себя под утро.

Папа и мама. Мама и папа.

Плохо я отплатил им за их заботу обо мне. Теперь они будут стариться вдвоем. И, наверное, будут плакать обо мне, хотя я приносил им одни неприятности и так часто бывал несправедлив к ним.

В своей посмертной записке я прямо скажу, что моя последняя мысль была о них и что я их очень любил…

Сейчас я приду домой, напишу всю правду о себе и выпью люминал. Его прописали папе от бессонницы, но папа почему-то не стал его принимать. Для того чтобы умереть, кажется, достаточно десяти таблеток. Но я выпью шестнадцать.

Решено! Через несколько часов Гарик Верезин уйдет из жизни, которую он позорит.