Текст книги "Мишка, Серёга и я"

Автор книги: Ниссон Зелеранский

Соавторы: Борис Ларин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

V

В первый раз мы пришли ко Дворцу спорта вчетверо (не считая Серёги). Теперь сюда явились все мальчишки нашего класса.

Геннадий Николаевич тоже хотел пойти с нами. Но в последний момент девочки уговорили его повести их в музей. Геннадий Николаевич долго наставлял нас, как вести себя во Дворце спорта. Мы дали ему слово, что завтра подробно расскажем обо всем.

На этот раз мы проникли во Дворец спорта без всяких приключений. Нам сказали, что медицинский осмотр начнется, как только придет тренер. А он где-то задерживался. Мы топтались у дверей в кабинет врача. Серёга, Кобра, Сашка Гуреев, Синицын и я по очереди рассказывали, каких знаменитых спортсменов нам уже удалось здесь повидать. По этой самой лестнице тогда спускались два чемпиона мира по борьбе. В вестибюле мы встретили рекордсмена мира в беге на десять тысяч метров. Сколько тысячелетий существует человечество, а быстрее этого парня никто и никогда не бегал на такие дистанции.

Этим мы уже не раз хвастались в школе. Но тогда ребята слушали иначе. Сейчас они совсем притихли. Всем нам, в том числе и мне, казалось, что среди нас каждую минуту может появиться какая-нибудь знаменитость. Но коридоры Дворца спорта были пустыми и гулкими. Лишь иногда мимо нас проходили стайки таких же, как мы, мальчишек, направлявшихся записываться в другие секции. Я подумал, что раньше был все-таки несправедлив к спорту. Конечно же, рекордсменов мира можно поставить в один ряд с самыми знаменитыми писателями и артистами. Вместе с Львом Толстым и с Чарли Чаплином.

Вдруг Серёга толкнул меня в бок:

– Званцев!

Действительно, по коридору, заложив руки в карманы и насвистывая, шел Званцев. Я отвернулся. Мне не хотелось встречаться с моим врагом. Ребята с любопытством глазели на знаменитого боксера. Он шел в нашу сторону и равнодушно поглядывал на нас.

Синицын подался вперед и вкрадчиво сказал:

– Здравствуйте, Григорий Александрович.

– Угу, – сказал Званцев. – Записываться? Проходите.

– А тренер? – заволновались ребята. – Где тренер?

– Я тренер, – холодно сказал Званцев и вошел в кабинет врача.

Это была катастрофа. Я понял, что бокса мне не видать. Какой дурак станет включать врага в число своих учеников?

Ребята потянулись к двери. Я остался на месте. Серёга и Кобра тоже задержались и о чем-то шептались с Мишкой.

– Мне каюк, – подходя к ним и криво усмехаясь, сказал я.

– Вот тебе и тренер, – отозвался Мишка. – Все желание пропало.

– Может, уйдем? – со слабой надеждой спросил я. Мне было бы легче, если бы они тоже не стали заниматься боксом.

Ребята замялись. Несмотря ни на что, они были не в силах уйти.

– Может, он хороший специалист? – неуверенно сказал Серёга.

– Конечно! – обрадованно подхватил Мишка. – Иначе бы ему не доверили.

– Какой он воспитатель? – сказал я. – Мы критиковали Геннадия Николаевича. А этот просто подлец.

– Верно, – сказал Мишка и тяжело вздохнул.

– Мы не дадим ему себя воспитывать, – сказал Кобра. – А боксу пускай учит. Пригодится бить таких, как он, подлецов.

– Правильно! – просиял Мишка. – Раз мы знаем, что он подлец, значит, он нам не страшен.

– Идите, – сказал я обреченно.

Ребятам стало стыдно. Они потребовали, чтобы я шел вместе с ними. Пусть только Званцев попробует меня не принять! Серёга схватил меня за руки и потащил в кабинет. Я не особенно сопротивлялся, хотя и надежды у меня не было.

Кабинет врача состоял из двух комнат. В одной сидели врач и Званцев. В другой раздевались ребята. Их кители и брюки лежали на стульях и глубоком кожаном диване. Пояса свисали пряжками к полу. Комната напоминала предбанник.

Ребята были уже в трусах и носках. В таком виде полагалось идти на осмотр. Разговаривая вполголоса, мальчишки пыжились, щеголяли своими мускулами, напрягали руки, набирали полные легкие воздуха, чтобы грудь казалась пошире. Гуреев стоял перед зеркалом и, похлопывая себя по животу, приговаривал:

– Бицепсы, трицепсы. Трицепсы, бицепсы…

Ему не было нужды пыжиться. Он и без того был похож на гипсового дискобола в парке культуры.

Голый Ершов подсматривал в щель, что делается в другой комнате.

Когда мы вошли, ребята зашипели:

– Скорее раздевайтесь! Супин уже там!

(Димка Супин сильнее всех в классе мечтал стать боксером. Вот уже месяц, как он каждую перемену уговаривал кого-нибудь из ребят потренироваться. Если желающих не находилось, он просто колотил дверь. На медицинский осмотр Димка, конечно, пролез первым.)

– Приняли? – шепотом спросил Серёга, отталкивая Ершова, чтобы самому заглянуть в щель. – Дневник смотрят, – доложил он нам.

Мишка и Кобра стали торопливо раздеваться. Я тоже снял куртку и расстегнул рубаху.

Вдруг Серёга отскочил от двери: она открылась, и вышел мрачный Супин. Мы окружили его.

– Ну что?

– Ничего! – с раздражением сказал Супин. – Не видите? – Он швырнул в сторону свой дневник.

– Не приняли?! – с ужасом спросил Ершов.

Супин выругался. Его подвела двойка. Добро бы еще нормальная двойка была, а то – смешно сказать – по черчению!

– Следующий! – выглянув из кабинета, позвал Званцев. – Чья очередь?

Ершов побледнел, молитвенно прижал к голой груди дневник и справку от школьного врача (Геннадий Николаевич предупредил нас, чтоб мы запаслись такими справками) и, словно в холодную воду, шагнул в кабинет.

Званцев уже собрался было закрыть дверь, как вдруг увидел Сашку Гуреева.

– Подойди-ка, – сказал он ему, оживившись.

Когда Гуреев подошел, Званцев пощупал ему спину, грудь, плечи, потыкал кулаком в живот (Сашке, видимо, стало щекотно, и он хихикнул).

– Спортом занимаешься? – спросил Званцев.

– Не, – ответил Сашка. – Только на уроках.

– А футбол? – заволновались ребята. – Ты же в футбол играешь. Он за класс играет. Центр нападения.

Супин, угрюмо одевавшийся в стороне, проворчал:

– Одних отличников набирают. Выдумали! Сашка вон по физике тоже еле-еле тройку натянул.

– Как твоя фамилия? – спросил Званцев у Сашки.

– Гуреев.

– Угу, – сказал Званцев.

– Слушайте! – крикнул Соломатин. – А если я дневник забыл? У меня нет двоек, все ребята скажут (Валька нарочно оставил дневник дома. У него была двойка по алгебре).

Званцев, ничего не ответив, плотно прикрыл за собой дверь.

– Кричи, кричи! – злорадно сказал Вальке Супин. – Я тоже заикнулся, что дневник дома.

– Ребята, что же делать? – панически спросил Соломатин.

– Двоек не хватать, – уныло сказал Супин. И, чуть не плача, добавил: – Чертово кино! Я же из-за него тогда чертеж не сдал. Главное, кино-то неинтересное было. Теперь жди, когда дадут эту двойку исправить!

– Что же делать, ребята? – метался Соломатин.

Но нам было не до него. Только Синицын высокомерно сказал:

– Раньше надо было думать. Я, например, свою двоечку причесал.

– Сволочь! – крикнул Соломатин. – Покажи.

Подбежав, он выхватил у Андрея дневник и застонал:

– Как я не догадался!..

В дневнике Синицына на месте двойки стояла крупная, красивая пятерка.

– Знаешь, что за это бывает? – мрачно спросил Супин. – Подделка документа. Карается по закону.

– Ты будто никогда не переправлял? – сказал Синицын и забрал у Соломатина дневник.

– Сравнил! Я для родителей, а ты в государственное учреждение.

– Ребята! – вдруг закричал Соломатин. – Побегу домой, исправлю двойку. Успею еще, правда?

Он начал торопливо одеваться.

– Не приняли… Ершова не приняли! – послышалось у дверей.

Через минуту появился Ершов. Он молча пробрался к дивану, отыскал свои брюки и, уже одеваясь, беззвучно заплакал.

– Нюня! – презрительно сказал Гуреев, проходя к врачу.

Почему-то вызвали его, хотя очередь была Синицына.

Я решил идти последним. Но все равно моя очередь приближалась катастрофически быстро. Правда, с Гуреевым возились долго. Мы подглядывали в щель, как Званцев снова щупал ему плечи, живот.

– Вот это материал! – говорил он кому-то невидимому, вероятно доктору. – Это я понимаю!

Гуреева, конечно, приняли. Когда он выходил, Званцев окликнул его и сказал:

– Тренировка во вторник. Не робей, малец, будешь в порядке.

Потом нас стали лузгать, как семечки. Один за другим ребята выходили из кабинета, растерянно разводя руками (или отрицательно качая головой). Большинство из них не подошло по здоровью. Из девятнадцати мальчишек приняли еще четверых: Мишку, Андрея (Званцев так и не заметил, что он подчистил двойку), Володьку Большакова и Володьку Германа (его звали «Дама», потому что в «Пиковой даме» тоже был Герман).

Костю Борисова выгнали сразу же, хотя он и оставил Мишке свои окуляры. На лице у него заметили следы от очков и поняли, что он близорукий.

У Серёги тоже оказалось слабое зрение. Он ни за что не хотел уходить и кричал, что будет жаловаться. В конце концов Званцев вытолкнул его из кабинета.

Когда подошла моя очередь, я был совершенно спокоен. Подумаешь, не примут! Вон сколько ребят не приняли! Я решил, что, уходя, скажу Званцеву: «Проживу и без вашего бокса».

Доктор, не поднимаясь из-за стола, приказал:

– Подойди!

Званцев сидел рядом с ним. Он взял у меня дневник и стал листать его.

– Можете осматривать, – сказал он доктору.

Тот, беря стетоскоп, спросил неодобрительно:

– Сколько тебе лет? Пятнадцать? Слабовато развит.

– Вы имеете в виду физически?

– Вот именно, – усмехнулся доктор. – Нас сейчас интересует только физическое развитие.

– По физкультуре тройка, – сказал Званцев. – С минусом.

Вообще-то по физкультуре я заслуживал двойку. Но учительница вывела мне тройку с минусом, чтобы, как она выразилась, не портить общей картины.

– Вы с тройками тоже не принимаете? – язвительно спросил я, чувствуя, что терять мне все равно нечего.

– Дыши глубже, – сказал доктор. – Не дыши… Повернись… С тройками принимаем.

– Пройди на весы, – сказал Званцев.

Неужели, прежде чем выгнать, нужно столько со мной возиться? Я пожал плечами и встал на весы. Доктор подвигал металлическими цилиндриками противовесов и с удивлением произнес:

– Сорок килограммов!

Я догадался, что это очень мало и что сейчас меня наконец выгонят.

– Сколько? – встрепенувшись, спросил Званцев.

– Сорок килограммов ровно, – повторил доктор.

– Мухач?

– Мухач! – с торжеством сказал доктор. – Повезло, Гриша, а?

– Не сглазьте, – сказал Званцев. – Давайте-ка еще разок проверим.

Я ничего не понимал. Чему они радуются? Что такое «мухач»? Обидно это или наоборот? Званцев, очевидно, заметил мое недоумение.

– Ах ты, крошка! – сказал он мне ласково, словно я был его младшим братом. – Не понимаешь?

Он объяснил мне, что те парни, которых он принял раньше, только годились для бокса, не больше. Я же был для него настоящей находкой, потому что очень мало весил. Я принадлежал к наилегчайшей категории. До революции она называлась «вес мухи», а боксеры этого веса – «мухачами».

Оказалось, что «мухачи» крайне дефицитны. А мой сравнительно высокий рост при таком малом весе – просто исключительная редкость. Ведь чем выше рост, тем длиннее руки. Мне, очевидно, будет свойственна манера боксировать на дальней дистанции. Так, во всяком случае, предположил Званцев. В переводе на общепонятный язык это значило, что я буду лупить своих противников издали, не давая им подойти. Меня это вполне устраивало.

В моем возрасте «мухач» должен весить не больше сорока пяти килограммов. Званцев сказал, что и во мне будет примерно столько же, когда я раздамся в плечах и разовью мускулы.

Все-таки Серёга оказался прав. Званцев действительно крупный специалист своего дела. Можно что угодно думать о его человеческих качествах (я по-прежнему невысокого мнения о них), но считать его окончательным подлецом было бы несправедливо. Не моргнув глазом, он забыл о личной антипатии, когда выяснилось, что я представляю интерес для секции.

Видимо, я слишком поспешно сужу о людях. Поэтому иногда приходится кое-что уточнять.

– Смотрите, как бы он от вас не удрал, – сказал между тем доктор. – Уж больно он интеллигентный. Такие быстро разочаровываются.

– Этот? – возразил Званцев. – Этот не удерет! Мы с ним старые знакомые. Это же черт! Хозяин района! Один раз он меня так отчитал!

Все это он говорил, конечно, для того, чтобы я не сбежал. Но все равно слушать было приятно.

– Не беспокойтесь, – сказал я доктору. – Раз я решил стать боксером, значит, стану. Такой уж у меня характер.

– Видите, – серьезно сказал Званцев. – Воля-то какая!.. Да что говорить, он же не маленький! Станет чемпионом – в любой институт без экзаменов примут, девочки ухаживать будут…

Когда я вышел, в раздевалке оставались только наши боксеры и Серёга. Увидев меня, он сказал:

– Что, Гарька, нашего полку прибыло?

– Не совсем, – сказал я, скрывая усмешку. – Меня умоляли, чтобы я записался.

– Законно заливает! – засмеялся Серёга.

– Можешь считать, что я заливаю, – снисходительно сказал я.

– Тебя в самом деле приняли? – радостно спросил Мишка. – Серёга, это, оказывается, нашего полку прибыло.

– Заливает! – повторил Серёга недоверчиво и, как мне показалось, с завистью.

– Заливаю? – спросил я. Приоткрыв дверь к доктору, я громко проговорил: – Григорий Александрович, я вспомнил, во вторник я иду в театр!

– Ну нет, – ответил голос Званцева. – Никаких театров. У тебя, кстати, домашний телефон есть?

– Есть, – томно проговорил я. – Кажется, вы меня уговорили. Придется отказаться от театра.

Я продиктовал свой номер телефона и, закрыв дверь, торжествующе посмотрел на ребят.

– Вот тебе и Гарька! – растерянно сказал Гуреев. – У меня небось телефон не спросили.

Кажется, он расстроился, что Званцев заинтересовался мной больше, чем им.

– Что особенного? – небрежно заметил я, одеваясь. И подробно рассказал ребятам о том, что такое «мухач» и почему Званцев так мной заинтересовался.

Внимательно слушая меня, Серёга следил, как я одеваюсь, и даже подвинул мне ногой ботинок.

– Гарька, – сказал он, когда я кончил свой рассказ. – Вы меня с Мишкой тренировать будете. Идет? Получим на почте деньги, я перчатки куплю.

– Конечно! – в восторге закричал Мишка. – Все трое будем боксерами!

– Гарик! Мишка! – позвал Синицын. – Есть предложение. Идем в кафе-мороженое. Я угощаю. Посидим в своей боксерской компании.

Гуреев и оба Володьки восторженно поддержали Синицына.

Серёга встал и мрачно сказал:

– Я пошел.

– Куда? – удивленно спросил Мишка. И вдруг спохватился: – Я без тебя в кафе не пойду.

– Иванов же не боксер, – возразил Синицын. – Ему будет с нами неинтересно. Да и к чему нам посторонние?

Серёга сжал кулаки и почти побежал к двери. Мишка догнал его на пороге и обнял за плечи.

– Сволочь! – сказал он Синицыну. – Пошли, Гарька…

Мне очень хотелось пойти в кафе. Я представлял себе, как мы вшестером, все боксеры, небрежно входим в ярко освещенный зал, занимаем столик, заказываем мороженое и лениво цедим великолепные слова: «мухач», «дистанция», «ближний бой».

Я осторожно сказал Мишке:

– Может, если Андрей извинится…

– Ко всем чертям! – крикнул Серёга. – Эту гадину я когда-нибудь удавлю!

Вырвавшись от Мишки, он выбежал в коридор.

Мне стало очень стыдно. Я чуть-чуть не совершил предательство. А ведь именно Серёга с охотой согласился накормить меня обедом, когда я был голоден.

– Ты с кем? – холодно спросил Мишка. – С нами или с ним?

– Конечно, с вами! – закричал я с особенной горячностью, чтобы меня нельзя было заподозрить в колебаниях.

Так мы и двинулись по коридору: впереди Мишка, Серёга и я, позади Синицын со своей компанией.

На лестничной площадке мы неожиданно столкнулись с Геннадием Николаевичем. Очевидно, он пришел сюда прямо из музея.

– Как дела? – нетерпеливо спросил классный. – Кого приняли?

– Всех, – со вздохом сказал Мишка. – Всех нас, кроме Серёги.

– И Синицына приняли? – удивился Геннадий Николаевич. – У тебя же двойка, Андрей!

Мы оглянулись на Синицына. Андрей надулся и промолчал.

– Дай-ка сюда дневник, – сказал Геннадий Николаевич. Он посмотрел на свет страницу и сказал: – Так и есть. Подчищена. Идем со мной.

Он крепко взял Синицына за руку и повел его.

Как раз в эту минуту, словно нарочно выбрав ее, откуда-то вынырнул Соломатин.

– Ребята! – крикнул он, запыхавшись. – Успел? Я их, гадов, на четверки переправил!

Увидев Геннадия Николаевича, он разом осекся.

VI

Десятого января нам должны были выдать деньги на почте. Я ждал этого с особенным нетерпением. Хотя мы с мамой и помирились, я решил, что буду давать ей деньги на свое питание.

Мы помирились в тот же день, когда поссорились. Вечером, едва я пришел домой, мама окликнула меня.

Остановившись на пороге, я спросил:

– Ну?

– Ты обедал, сынок? – спросила мама таким тоном, будто между нами ничего не произошло.

Она куталась в шаль. Это означало, что она волнуется. Мне стало жалко ее. Но я тут же поборол эту человеческую слабость. Мои родители – тоже люди. Их нужно воспитывать, как и всех остальных.

– Пусть это тебя не тревожит, – сказал я. – Скоро я уже начну платить за свое питание.

– Гарик! – сказала мама.

– Ты читала мою записку? – неумолимо проговорил я.

– Оставим это, – торопливо сказала мама. – Ты не хочешь меня поцеловать?

– Не к чему, – сказал я. И усмехнулся про себя, представляя, как Серёга на моем месте ответил бы: «Баловать-то…»

– Все-таки советую тебе поцеловать меня. – Голос у мамы стал лукавым. Она взяла со стола свою сумку.

Я понял, что мне приготовлен какой-то подарок.

Видимо, у меня не совсем обычные родители. Иногда мне кажется, что в их поведении нет никакой логики. Если я совершаю обычный, рядовой проступок, меня ругают. Но стоит мне взбунтоваться по-настоящему, мои родители сразу становятся тихими и ласковыми. Они первыми идут на примирение и задаривают меня. Можно подумать, что в нашей семье подарок – высшая мера наказания.

Я не сомневался, что и сегодня мама звонила отцу, говорила, что мальчик сам на себя не похож. А потом она наверняка отпросилась с работы, бегала по магазинам, выбирая мне какую-нибудь вещь.

Я вдруг почувствовал, что все-таки очень ее люблю. Вовсе не за подарок. Сам не знаю за что.

– Поцелуй, не пожалеешь, – с хитрецой повторила мама.

Она сжала мои щеки, поцеловала меня несколько раз, потом вздохнула и открыла сумку. В ней лежала четырехугольная коробочка из ювелирного магазина. У меня дрогнуло сердце. Я догадался, что это часы.

– Мамочка! – закричал я и запрыгал. – Спасибо! Дай, я их надену.

– Рад? – счастливо спросила мама и протянула мне часы. – Я сама тебе их надену.

– Нет, нет, я сам!

– Сыночек, – сказала мама жалобно. – Мне очень хочется.

– Как ты не понимаешь! – закричал я.

– Хорошо, хорошо, на!

Застегивая на руке ремешок, я все же сказал:

– Ты, мамочка, Серёгу выгнала. А знаешь, кто меня накормил?

Это было не очень благородно – в такую минуту делать выговор маме. Но если бы я промолчал, это было бы неблагородно по отношению к Серёге.

– Я погорячилась. Не будем об этом вспоминать. Как-нибудь я испеку пирог, а ты позовешь Сережу.

– Хорошо. Не будем вспоминать прошлое. Но как только я получу деньги, я принесу их тебе. Скоро мы опять начнем работать. Геннадий Николаевич что-нибудь придумает. Все деньги я буду отдавать тебе.

– Может быть, лучше завести сберкнижку? – осторожно вставила мама.

– Нет, нет, нет! – сказал я, слушая, как тикают часы. – Я хочу быть равноправным.

– Ты становишься совсем взрослым, Гарик, – грустно сказала мама.

Наконец наступило десятое января.

Деньги нам выдавали в комнате с надписью «Посторонним вход запрещен». Взрослые почтальоны уже получили зарплату. В комнате остались только кассир, Геннадий Николаевич и мы. Было уже известно, что каждый из нас получит по 83 рубля 20 копеек. Мы чувствовали себя богатыми и щедрыми.

(Нам и раньше доводилось иметь дело с деньгами. Но те рубли были какими-то иными. Мы не успевали с ними сблизиться. Мы служили для них чем-то вроде передаточного пункта. Между маминым кошельком и кассиром кинотеатра. Или мороженщицей. Или продавцом книжного магазина. Зарплату же мы получали непосредственно из рук государства. Так же, как и наши родители. И хотя мы точно знали сумму, нам казалось, что мы можем купить весь мир.)

Я и не догадывался, сколько надежд было связано у ребят с нашей зарплатой. Я знал только, что Серёга собирался купить боксерские перчатки и косынку Анне Петровне, а Мишка – коллекцию марок и тоже подарок матери. Но оказалось, что пятеро мальчишек решили сложиться и купить велосипед, чтобы кататься на нем по очереди. Ершов хотел купить детскую химическую лабораторию (мы и не знали, что он увлекается химией). Соломатин мечтал нанять репетитора: он решил во что бы то ни стало исправить двойку и попасть в секцию. Стоя в очереди, Валька подсчитывал, сколько придется платить репетитору за урок.

Мы предлагали Соломатину, что сами подготовим его на тройку, но он отмахивался, говоря, что его надо держать в ежовых рукавицах, а мы не справимся.

Ребята так заразительно обсуждали свои планы, так расписывали, на что они потратят деньги, что мне даже стало жаль отдавать свою зарплату маме. Но если уж я решил, значит, решил.

Наша компания – Серёга, Мишка и я – уже приближалась к столу кассира, когда в комнату ворвалась раскрасневшаяся Аня (меня, кстати, уже тревожило, что она задерживается).

– Многие уже получили? – спросила она, переводя дыхание и расстегивая шубку. Она, наверное, бежала, и теперь ей стало жарко. Мне очень хотелось подойти к ней, расспросить, что произошло, где она задержалась и почему так торопилась. Но сделать это при посторонних я не мог. Мы тщательно скрывали наши отношения. Я только сказал:

– Человек десять получили. А что?

– И ушли? – с тревогой спросила Аня.

– Все тут, – ответил Супин. Ему выдали деньги первому. – В чем дело-то?

– Всех, кто освободился, – торжественно сказала Аня, – я как комсорг прошу выйти со мной на улицу. У меня есть важное сообщение. Геннадий Николаевич, я получу деньги после всех.

– У тебя секреты, Мальцева? – поинтересовался Геннадий Николаевич. – Почему обязательно на улице?

– Так удобнее, – торопливо сказала Аня. – Я потом объясню. Пошли, ребята!

Когда, получив деньги, я вышел на улицу, там стоял невообразимый шум. Ребята кричали на Аню, Аня кричала на ребят.

Было так шумно, что я с трудом разобрал Анины слова.

– Имею право, потому что я комсорг! – кричала она. – Ваши деньги нужны не мне, а комсомолу.

В ответ на эти слова раздался такой дружный рев, что Аня замолчала, презрительно поджав губы. Потом, улучив минуту, она крикнула:

– Стыдно в наше время быть собственниками!

– В чем дело? – спросил я.

Никто не обернулся. Тогда я тронул за плечо Ершова – он стоял ближе всех ко мне – и повторил:

– Из-за чего спор?

Оказалось, что Аня, выйдя с ребятами на улицу, потребовала, чтобы мы сейчас же сдали все наши деньги в ученическую кассу.

Когда ребята спросили, на что пойдут их деньги, Аня сказала, что на общественные нужды, и не захотела больше ничего объяснять.

Все это было очень похоже на Аню, но сегодня она превзошла себя.

Ей-то легко было отдавать деньги. Она им не знала цены. Она не раз хвасталась мне, что всегда может попросить у своего папы даже двадцать пять рублей. Но каково было бы, например, Соломатину лишиться заработанных денег! Я уже не говорю о себе.

Оставив Ершова, я пробрался поближе к Ане.

– Не дадим денег! – кричал Серёга, который получил зарплату раньше меня и теперь стоял перед Аней, глубоко засунув руки в карманы и нахлобучив кепку. Это придавало ему совсем хулиганский вид. – Чего выдумала! – И он сплюнул ей прямо под ноги.

У Ани навернулись слезы.

– Шпана! – дрожащим голосом сказала она. – Мне стыдно, что ты комсомолец!

– А вот и комсомолец. Не хуже тебя!

– Нет хуже!

– Поговори еще!

– Хуже, хуже, хуже!

– Чем же он хуже?! – закричали со всех сторон.

Супин, подражая Серёге, тоже сунул руки в карманы и, нахлобучив на глаза ушанку, презрительно сказал:

– Чего с ней ругаться? Пошли домой.

– Верно, – поддержали его ребята. – Пошли.

Я понял, что через минуту все разойдутся и Аня останется одна. Мне стало жалко ее.

– Погодите! – крикнул я. – Мальцева сейчас объяснит, зачем нужны деньги. Тогда решим.

– Ничего я не буду объяснять! – сердито сказала Аня. – Не вмешивайся, Верезин! Олег Кошевой не задавал глупых вопросов. Когда на целину уезжают, тоже не спрашивают, зачем это надо.

– Постой, Аня, – перебил Мишка. Он только что к нам присоединился, и ребята уже успели рассказать ему, в чем дело. – Почему ты говоришь от имени комсомола? Пусть бы райком хоть заикнулся. Или Мякишин. Мы бы сразу все деньги отдали.

– Правильно! – закричал Супин.

Поднялся шум.

– А если я договорилась с Мякишиным? – крикнула Аня.

– Скажи, на что деньги.

– Не скажу.

– Военная тайна?

– Врет она! Если бы договорилась с Мякишиным, сказала бы зачем.

– Геннадий Николаевич! – вдруг заговорили кругом. – Геннадий Николаевич!

Я оглянулся и увидел классного. Впереди него бежал Ершов и показывал в нашу сторону. Видимо, это он вызвал Геннадия Николаевича на помощь.

Мы немного притихли.

– Что ты затеяла, Мальцева? – сердито спросил Геннадий Николаевич. – Для чего тебе нужны деньги?

– Не мне, а классу! – упрямо повторила Аня.

– Я тебя спрашиваю: зачем?

Аня отвернулась и ничего не ответила.

– Почему ты не объяснишь? – спросил Геннадий Николаевич.

– Пожалуйста, – высокомерно проговорила Аня. – Деньги нужны, чтобы обогнать восьмой «а».

Аня рассказала, что по дороге на почту она встретила комсорга «ашек». Он похвастался, что восьмой «а» будет лучшим хозяином района, чем мы. Мы увлекаемся всякими ненужными для школьников делами. Например, почтой. А они отнеслись к движению хозяев серьезно. И решили начать с себя. Сейчас они собирают деньги, чтобы купить две картины на исторические темы, цветы в горшках и кафедру вместо учительского стола. Кроме того, они заведут классную библиотеку, организуют «комиссию внешнего вида», которая прямо в классе будет пришивать оторванные пуговицы и следить за чистотой рук. В восьмом «а» создается клуб хороших манер, который в нашем классе, конечно, не мог просуществовать и одного дня.

Слушая Аню, ребята посмеивались и пожимали плечами. Еще месяца полтора назад мы отнеслись бы к рассказу Ани вполне серьезно. Но сейчас, когда выяснилось, что ради соперничества с восьмым «а» мы должны пожертвовать своими первыми трудовыми деньгами, вражда с «ашками» стала казаться нам достойной первоклассников.

В глубине души я был согласен с ребятами, которые в конце концов громко захохотали и не дали Ане закончить. Геннадий Николаевич сначала слушал Аню серьезно, но потом отвернулся и тоже захохотал.

Аня вспыхнула, прижала ладони к щекам и, растолкав ребят, бросилась бежать.

Мне захотелось побежать за ней. Но при посторонних это было неудобно. Я решил, что позвоню ей и вечером мы встретимся. Я буду очень нежен с Аней и осторожно докажу ей, что она вела себя неправильно. Ведь мы уже не дети.

На обледеневших деревянных ступенях нашего крыльца сидел Перец. Увидев меня, он осклабился.

– Долго же ты, – замысловато выругавшись, сказал он. – Я аж промерз.

– Чего тебе? – спросил я, нахмурившись.

– Айда, кореш! – с издевкой сказал Перец. – Марасан ждет.

– Не пойду! – буркнул я. – Пусти!

И сделал попытку обойти Перца.

Я знал, зачем ждет меня Марасан.

Когда он в первый раз потребовал денег, мне пришлось продать в букинистическом магазине шесть книг. Зато он пообещал, что навсегда оставит меня в покое. Но под Новый год ему опять понадобились деньги. Он поймал меня, когда я возвращался из школы, и заявил, что вышла неувязочка и ему срочно необходим полтинник. Если я не достану денег, он расскажет всем и про мою «драку» с Перцем, и про авторучку, которую я вовсе не потерял, а подарил своему лучшему другу Марасану, и про то, что я ворую дома книги и продаю их. Два дня я тянул с ответом. Но когда Марасан снова пригрозил мне, пришлось поехать к тетке в Малаховку. Я сказал ей, что потерял ручку, которую мне купили родители, и что мама очень огорчится, если узнает об этом. Больше ничего я придумать не смог. Тетка дала мне пятьдесят рублей и даже умилилась, какой я хороший сын. Мне было страшно стыдно. Чтоб наказать себя, я наотрез отказался от пирога с малиновым вареньем.

С Марасана я взял честное слово, что наши отношения на этом прекращаются.

И вот все начиналось сызнова.

– Пусти, – сказал я Перцу.

Но он загородил собой вход и неожиданно свистнул в два пальца. Я невольно оглянулся. Из-за сараев, улыбаясь, выходил Марасан.

– Я не хочу иметь с вами ничего общего! – крикнул я и обеими руками толкнул Перца.

Он больно ударился о косяк.

– Ну, ну, петухи, – добродушно сказал Марасан, подходя. – Здорово ты его, Гарька.

– Мне некогда, – торопливо сказал я. – Пусти, Перец!

– Минуточки для друга не найдешь? – грустно спросил Марасан и крепко взял меня под руку.

Со стороны могло показаться, что по двору идут двое друзей. На самом деле Марасан почти тащил меня. Перец шел за нами и беззаботно насвистывал.

Марасан привел меня в самый глухой уголок нашего двора, за сарай.

– Что тебе надо? – запальчиво спросил я Марасана, когда он меня отпустил. – Ты же сказал, что наши отношения прекращаются. Завтра у нас начинаются занятия. Я еще уроки не сделал.

– Нехорошо, Гарик, – укоризненно покачал головой Марасан. – С первой получки полагается друзей угощать. Мы знаем, что ты не пьешь. Мы и без тебя выпьем. За твое здоровье.

– Какая получка? – закричал я, стараясь скрыть свое замешательство. – Чего ты выдумываешь?

– Не трепыхайся, птичка, – проговорил Перец. – Ваш Иванов мне еще вчера сказал, что у вас получка.

– Никаких денег у меня нет, – сказал я и повернулся, чтобы уйти.

– Десяточку, – умильно проговорил Марасан, за плечо поворачивая меня обратно. – Опохмелиться. Душа горит.

– Я же тебе… – начал я и захлебнулся: Марасан сильно ударил меня по лицу.

Перец вывернул мне назад руки. Марасан одной рукой зажал мне рот, другой расстегнул мое пальто и начал шарить по карманам.

– Нехорошо, Гарька, не ожидал, – приговаривал он. – Я ведь в долг прошу. Перестань лягаться, сопля! А то я тебе мозги выбью. – Он достал деньги. – Сколько у тебя тут?

– Негодяй! – закричал я, как только Марасан выпустил меня. – Бандит! Тебя в тюрьму надо!

– Семьдесят три рубля? – спокойно спросил Марасан. (По десять рублей мы внесли в ученическую кассу.) – Вот и хорошо. Поделимся по-братски. Трешка тебе, остальные нам. Ты ж один. К тому же непьющий. Айда, Перец!

Я побежал за ними, хватая Марасана за пальто и выкрикивая:

– Отдай немедленно! Подлец!

Я никак не мог поверить, что здесь, в нашем дворе, среди бела дня у меня отобрали деньги, на которые никто в мире не имел права больше, чем я. Я же обещал отдать их маме.

– Гуд бай, крошка, – обернувшись, сказал Марасан и очень больно ударил меня по руке.

Оставшись один, я почувствовал, что весь дрожу от злости и бессилия.

Самое ужасное, что я не мог заявить о Марасане в милицию. Если он меня разоблачит, то я снова потеряю всякое уважение со стороны класса (а это уважение я особенно ощущал после того, как меня приняли в секцию) и снова окажусь Верезиным-трусом, Верезиным-тряпкой, Верезиным-вруном.