Текст книги "Мишка, Серёга и я"

Автор книги: Ниссон Зелеранский

Соавторы: Борис Ларин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

XIV

Весь этот день мы были заняты Геннадием Николаевичем.

На второй перемене к нам зашел Володя Мякишин. Он был явно расстроен. Когда мы его окружили, он по секрету рассказал, что после комсомольского собрания директор позвал к себе его и Геннадия Николаевича и начал расспрашивать, как вели себя комсомольцы. Услышав, что мы безобразничали и на собрании, Вячеслав Андреевич очень огорчился.

– Знаете, Геннадий Николаевич, – сказал он, – придется мне посидеть у вас на двух-трех уроках.

В школе издавна существовала примета: если директор два-три раза подряд присутствовал на уроке какого-нибудь учителя, это предвещало бурю. При этом попадало не столько нам, сколько педагогу. Вячеслав Андреевич считал, что если класс плохой, то в этом всегда виноват его руководитель.

Мы толпились вокруг Мякишина и молчали. Потом Серёга виновато сказал, что если Геннадия Николаевича накажут, то он может обидеться и перейти в другую школу. Такого классного всюду с руками оторвут.

Сашка Гуреев добавил:

– Факт, перейдет. Даже в журнале написано, что он гордый и вспыльчивый.

– Я уж и в райкоме рассказал, что у нас сам Козлов работает, – хмуро проговорил Мякишин.

Мы приуныли. Но Мишка Сперанский не растерялся и предложил великолепный план. Сегодняшний урок математики должен пройти у нас так, как ни один урок математики не проходил ни в одной школе. Тогда Вячеслав Андреевич поймет, что нашему восьмому «г» подходит только такой классный, как Геннадий Козлов. Чемпион Москвы.

Мякишин с сомнением покачал головой.

– Так-то так, – сказал он. – А справитесь? Смотри, Сперанский, ты мне ответишь. И ты, Мальцева, как комсорг.

Мы дружно уверили Володю, что, конечно, справимся.

Едва начался следующий урок, наши двоечники и троечники принялись зубрить геометрию. Мы им дали строгое задание повторить все последние теоремы. Пусть в крайнем случае получат «пару» по анатомии, химии или английскому (эти уроки оставались у нас до математики).

Даже на перемене человек пять, уткнувшись в парты и сжав виски ладонями, с отчаянием повторяли:

– Синус – это отношение противолежащего катета к гипотенузе…

Или:

– Котангенс – это отношение прилежащего катета к противолежащему…

Серёга вертелся возле отстающих и подбадривал их. Вдруг он заметил, что Синицын пишет на ногтях чернилами математические формулы.

– Ты что?! – вскипел Серёга. – Обалдел? Попадешься! Стирай сейчас же!

– Да я же тогда провалюсь, – жалобно сказал Синицын. – На ладонь, может, переписать, а, Сереж?

Серёга в ответ показал ему кулак.

– Ну и пусть, – обиделся Синицын. – Пусть тогда двойку заработаю.

– Двойку? – внушительно переспросил Серёга. – Тогда лучше мне не попадайся!

Синицын угрюмо посмотрел на него и пошел смывать формулы.

На уроках анатомии и химии ребята повторяли геометрические формулы про себя. А на английском стали бубнить их просто вслух.

Синицына мы мучили втроем: Аня с Ирой гоняли его по геометрии, а я следил, чтобы он не забывал оттирать ластиком ногти, на которых еще виднелись слабые фиолетовые оттиски «синусов» и «Котангенсов».

Время от времени, не обращая внимания на англичанку, к нам подходил Серёга. Он придирчиво осматривал руки Андрея и сокрушенно говорил:

– Еще надо. А то заметно.

– Ну что ты пристал, Иванов? – твердил Андрей. – Пальцы мне откусить, что ли? Или в чернила их окунуть?

– Брось ты свои ногти, Синицын! – возмутилась Ира. – Говори дальше!

– Слышь, Андрей, – задумчиво сказал Серёга. – Опусти-ка ты их и впрямь в чернила, а потом отмоем.

– С ума сошел! – растерянно закричал Синицын и даже спрятал руки в карманы.

– Сам опустишь? – дружелюбно спросил Серёга. – Или помочь? Гуреев! Сашка!

– Что! – спросил Гуреев, поднимаясь.

– Дети, вы что-то уж слишком расшумелись, – сказала англичанка.

– Икскьюз ми, плиз, – извинился Сережка и деловито сказал Гурееву: – Бери его за правую руку.

– Я сам! – закричал Андрей.

– Что с вами, Синицын? – удивилась англичанка.

– Ничего. Икскьюз ми, плиз, – жалобно проговорил Андрей, по очереди опуская пальцы в чернильницу.

На последней перемене Мишка, Серёга и Сашка Гуреев ходили между партами и предупреждали:

– Помните, ребята. Сидеть как мумии. А то… – и они многозначительно показывали крепкие кулаки.

Перед самым звонком меня окликнул Синицын и с таинственным видом поманил в угол.

– Что тебе? – спросил я, подходя.

– Гарька, у меня все теоремы из головы вылетели, – трагическим тоном сказал Андрей.

– Ты всех нас подведешь! – возмутился я.

– Подведу, – с ужасом согласился Андрей. – Гарька, выручай!

– Как же я тебя выручу, идиот?

– Может, подскажешь? – смущенно попросил Синицын. – Если, конечно, меня вызовут.

Я так посмотрел на Синицына, что он сразу опустил глаза.

– Я же двойку получу, – пробормотал он мрачно. – Иванов меня изобьет. Ты же знаешь, какой он хулиган.

– По мне, – сказал я рассудительно, – лучше получи двойку, только чтоб подсказок не было. Вячеслав Андреевич и так знает, что ты для учебы не приспособлен. Это Геннадию Николаевичу не повредит, а подсказка повредит.

Неожиданно для меня Синицын оживился. Оглянувшись, он сказал с хитрой улыбкой:

– А я бы тебе фотографию Раджа Капура дал.

– Ты что? – оторопел я. – Взятку предлагаешь? Не все покупается, мой милый.

– Хочешь мой американский карандаш с ластиком?

– Засунь его знаешь куда! – вскипел я.

Уже отходя, я важно добавил:

– Запомни, Синицын. Нас не купишь даже за все карандаши на свете. Мы не какие-нибудь «ашки».

XV

Как только раздался звонок, Гуреев выглянул в коридор и с криком «Идут!» помчался на свое место. Мы заранее вытянулись у парт.

Пропустив вперед директора, Геннадий Николаевич подошел к столу и мрачно проговорил:

– Здравствуйте. Садитесь.

Я понимал его состояние (когда становилось известно, что на урок придет Вячеслав Андреевич, педагог обычно предупреждал нас: «Учтите: это экзамен не только для вас, но и для меня»).

У Геннадия Николаевича от этого экзамена зависело особенно многое. Если он провалится, его могут снять с должности классного руководителя.

На Козлове сегодня был темный костюм с жилетом. Мы следили за нашим классным с любопытством и сочувствием. В классе молчали; только кто-то, не выдержав напряжения, сказал восторженным шепотом:

– Левер-понч!

Мы сердито зашикали. Козлов в бешенстве поднял голову, но, взглянув на директора, устроившегося на задней парте, только постучал по столу корешком журнала. Немного покраснев, он строго спросил:

– Опять ваши фокусы?

Потом он снова покосился на директора и сказал тоном старого, опытного педагога:

– Начнем с опроса. К доске пойдет Иванов и расскажет нам…

Серёга вышел из-за парты и направился к учительскому столу.

– Иванов расскажет нам, – все тем же тоном продолжал Геннадий Николаевич, не сводя с нас взгляда, – о лемме подобия треугольников.

Он, видимо, считал, что, как только перестанет смотреть на нас в упор, мы опять крикнем что-нибудь вроде «левер-понча».

Серёга принял стойку «смирно» и, уставившись на Вячеслава Андреевича, будто отвечая ему, бодро отрапортовал:

– Линия, параллельная какой-нибудь стороне треугольника…

Теперь и я незаметно оглянулся на директора. Он слушал, не поднимая головы, и что-то записывал на листе бумаги. Валька Соломатин, хулиганистый парень, которого в начале года исключили из соседней школы, а потом приняли в нашу, осторожно подглядывал в этот лист и делал нам страшные глаза. (После урока мы спросили у Вальки, что там писал директор. Соломатин важно ответил: «Кружочки рисовал. И заштриховывал…»)

Слушая Серёгу, Геннадий Николаевич ходил между партами и по-прежнему поглядывал на нас. Лицо у него было озабоченное.

Когда Серёга кончил доказывать теорему, Геннадий Николаевич придирчиво осмотрел доску, на которой неровным почерком было выведено «дано» и «требуется доказать», и проговорил:

– Садись, – и сам стер тряпкой все написанное.

Мы сидели, не откидываясь и положив руки на парты. Сейчас наш класс вполне можно было сфотографировать для обложки иллюстрированного журнала.

Геннадий Николаевич заложил пальцы в жилетные карманы (на жилете сейчас же забелели меловые пятна), подошел к столу и склонился над журналом.

– Синицын, – вызвал он.

Мы ахнули. Неужели он не знал, какие у Андрея отметки? Что ему стоило вызвать хотя бы Мишку Сперанского – нашего лучшего математика? Или, скажем, Мальцеву? Меня, в крайнем случае?

Мы стали жестами торопливо объяснять Геннадию Николаевичу, чтобы он вызвал кого-нибудь другого. Но классный только нахмурился и сердито сказал Андрею, который уже встал и теперь переминался с ноги на ногу у парты:

– Что же ты, Синицын?

Андрей с ужасом посмотрел на Серёгу и поплелся к доске.

– Синицын расскажет нам, – задумчиво проговорил Геннадий Николаевич, – о… о тригонометрических функциях угла.

Андрей пожевал губами, вздохнул и начал:

– Тригонометрические функции угла…

– Говори громче, – сказал Геннадий Николаевич.

– Тригонометрические функции угла, – чуть громче повторил Синицын. – Угла… угла…

Несмотря на трагизм ситуации, я невольно усмехнулся. Очень уж Андрей напоминал сейчас испорченный патефон.

Серёга, делая вид, что подпирает подбородок, показал Синицыну кулак. Он сделал это зря. Андрей шмыгнул носом и окончательно замолчал.

– Итак, Синицын, – сказал Геннадий Николаевич, нервно посмотрев на директора. – Синус – это…

– Синус – это… – тупо повторил Синицын.

– Отношение, – грозно подсказал Геннадий Николаевич.

– Отношение… отношение…

– Противолежащего катета…

– Противолежащего катета…

– К гипотенузе, – сказал Геннадий Николаевич, заметно теряя терпение.

– К гипотенузе, – уныло повторил Синицын.

– Так, – сказал Геннадий Николаевич, с отчаянием посмотрев на директора. – Молодец!

– Так, – по инерции повторил Синицын и покраснел.

Вдруг Серёга поднял руку.

– Что тебе, Иванов? – мрачно спросил классный.

– Геннадий Николаевич, – вскочив, заявил Серёга. – Я вас забыл предупредить: Синицын у нас вообще двоечник.

Геннадий Николаевич секунду рассматривал Серёгу, будто любовался им.

– Спасибо за информацию, – язвительно сказал он. – Садись! – Он снова повернулся к Андрею. – Синицын, что такое котангенс?

Андрей умоляюще уставился на кого-то из ребят и пробормотал:

– Сейчас…

В классе стояла абсолютная тишина. Было отчетливо слышно, как скрипят модные, остроносые ботинки Геннадия Николаевича, который расхаживал от окна к двери. Вдруг мы услышали тихий, осторожный шепот:

– Прилежащего к противолежащему…

Я оглянулся, ища глазами негодяя, который не мог подождать с подсказками до следующего урока. Но шепот тотчас утих. По лицам ребят невозможно было угадать, кто нарушил порядок. Однако Вячеслав Андреевич, когда я встретился с ним взглядом, укоризненно покачал головой и показал глазами на Гуреева.

– Котангенс, – повторил у доски Синицын, жалобно глядя на Сашку. – Котангенс – это прилежащего… сейчас…

– Что сейчас? – страдальчески спросил Геннадий Николаевич.

– Прилежащего… – промямлил Синицын.

Сашка Гуреев, делая вид, что изучает свою тетрадь, проговорил вполголоса:

– Отношение прилежащего катета.

Внезапно мне стало ясно, почему Сашка подсказывает. Я чуть привстал и – конечно же! – увидел на его тетради американский карандаш с ластиком (этот карандаш давно нравился Сашке. Он даже пытался выменять его у Синицына).

– Кто подсказывает? – резко спросил Геннадий Николаевич.

Мы замерли. Целую минуту в классе было тихо. Любой педагог удовлетворился бы нашим молчанием и продолжал бы урок. Но Геннадий Николаевич грозно повторил:

– Я спрашиваю, кто подсказывает?

Неужели он действительно думал, что виновник признается?

– Хорошо же! – сказал Геннадий Николаевич, садясь за стол и раздраженно захлопывая журнал. – Будем ждать, пока вы не признаетесь. А ты, Синицын, садись. Плохо.

Мы по-прежнему молчали, прилежно глядя на классного. Андрей, которого пнули сзади, когда он усаживался за парту, даже не пикнул.

Геннадий Николаевич достал из портфеля свой блокнотик, но, так и не раскрыв его, вскочил и принялся ходить по классу. На Вячеслава Андреевича он старался не смотреть.

Мне было неясно, чего ждет директор. Почему он сам не выгонит Гуреева из класса?

– Ну, что же, будем молчать? – веско сказал Геннадий Николаевич. Он подошел к окну, постоял, смотря на улицу, и нетерпеливо спросил: – Долго еще вы будете молчать?

Кто-то хихикнул. Заскрипели парты. Нам постепенно делалось весело. Еще минута – и в классе начали бы откровенно смеяться. Нужно было принимать срочные меры.

Видимо, почувствовав это, Мишка Сперанский показал кулак сидевшему с невозмутимым видом Гурееву, шумно вздохнул и поднялся.

– Геннадий Николаевич, простите, – сердито проговорил он.

Отмахнувшись от Сергея, который тянул его за гимнастерку, Мишка вызывающе повторил:

– Это я подсказал. Простите.

Геннадий Николаевич живо обернулся.

– Ага! – сказал он с облегчением. – Нет, Сперанский, не прощу. Двойка. – И торопливо пошел к столу.

Это было просто нечестно. Даже если бы Мишка и в самом деле подсказывал, все равно он не заслуживал «пары»: он же сам признался.

Я представил себе, что станет твориться у Сперанских, когда там узнают про эту двойку. Мишка еще ни разу в жизни не получал плохих отметок.

Вдруг Серёга вскочил со своего места и громко заявил:

– Геннадий Николаевич, Сперанский врет! Это я подсказывал.

– Брось свои фокусы, Иванов, – открывая журнал, проговорил Геннадий Николаевич.

– Честное слово же! – с отчаянием крикнул Серёга. – Что вы, мой шепот не узнали?

Тут я тоже не выдержал.

– И не Сперанский и не Иванов, – сказал я, поднимаясь. – Вячеслав Андреевич видел кто.

Гуреев побледнел и угрожающе посмотрел на меня.

Костя Борисов, который сидел рядом с Гуреевым, сейчас же встал и решительно сказал:

– Это я подсказывал.

Геннадий Николаевич, так и не поставив отметки в журнале, бросил ручку на стол. Она покатилась и упала на пол. (Лариска Деева некстати проговорила: «Геннадий Николаевич, у вас вставочка упала».)

– Может, еще кто хочет сознаться? – угрожающе спросил классный.

Теперь терять было уже нечего. Несколько человек молча поднялись из-за парт. Даже Валька Соломатин встал.

Директор, который сидел рядом с ним, посмотрел на Вальку снизу вверх и весело сказал:

– Я что-то не слышал, чтобы ты подсказывал.

– Учителя никогда не слышат, – без всякого смущения возразил Валька. – Геннадий Николаевич, это вправду я.

– Садитесь, – устало сказал Геннадий Николаевич и сам тоже опустился на стул.

Аня Мальцева, подобрав упавшую ручку, осторожно положила ее перед Геннадием Николаевичем.

– Вот, – негромко проговорила она.

Геннадий Николаевич даже не взглянул на Аню.

Мишка, пошептавшись с Ивановым, встал и виновато спросил:

– Геннадий Николаевич, вы кого-нибудь вызовете? Или, может, объяснять будете?

Классный сначала не ответил. Только когда Сперанский сел, он проговорил упрямо:

– Будем молчать. Пока не признается тот, кто подсказывал.

– Да ведь ничего же не выйдет, – жалобно сказал Серёга. И, глядя в потолок, проговорил уже совсем другим, злым голосом: – Вставай, гад! Хуже будет!

Сзади меня тоже сказали:

– Ты не думай, что сильный. Признавайся лучше!

Еще с трех или четырех парт почти одновременно добавили:

– Признавайся, а то хуже будет!

Геннадий Николаевич заинтересованно поднял голову. Голоса на всякий случай смолкли.

– Вячеслав Андреевич, – неожиданно обратился к директору наш классный. – Можно вас на минутку в коридор?

– Понимаю, – сказал директор. – Но не рискованно ли?

– Нет, Вячеслав Андреевич, честное слово, нет. Только на одну минутку.

– Смотрите! – согласился директор, вставая.

Мы поняли, что Геннадий Николаевич нарочно дает нам остаться одним.

Что ж, это было неплохо придумано.

Мы терпеливо дождались, пока взрослые выйдут в коридор. Только Геннадий Николаевич тщательно закрыл за собой дверь, ребята, повскакав из-за парт, окружили Гуреева.

– Что же ты, идиот, делаешь? – спросил Мишка.

– Он за американский карандаш продался! – крикнул я запальчиво.

– А чего вы все? – огрызнулся Гуреев. – Подумаешь, будто вы не подсказываете… А ты, Верезин, заработать хочешь, да?

Серёга, растолкав ребят, подошел к Гурееву вплотную.

– Будешь признаваться? – спросил он.

– Сам признавайся!

– Смотри, Сашка! – угрожающе сказал Серёга.

– Пошел ты! – сказал Гуреев усмехнувшись и развалился на парте.

Он был самым сильным из нас и мог никого не бояться.

– Гнида ты! – презрительно сказал Серёга. – За карандаш продался. Я бы на твоем месте этот карандаш Синицыну в морду швырнул.

Гуреев побагровел.

– Знаем таких! – сказал он. – Швырнул бы, как же!

– И швырнул бы! В форточку!

– Ну швыряй!

– И швырну!

– Ну швыряй!

– Давай карандаш!

– Хитрый! Видали таких! Мой карандаш бросит! Ручку свою брось. (У Серёги была авторучка, которую он собирал по частям чуть ли не месяц.)

Серёга в упор посмотрел на Гуреева. Глаза его сделались узкими и жесткими. Вдруг, не говоря ни слова, он с разбегу вспрыгнул на подоконник. Через минуту вечное перо – единственное Серёгино богатство – черной черточкой вылетело в открытую фрамугу.

– Видел? – сурово спросил Серёга, спрыгивая.

Гуреев не ответил. Он только спрятал карандаш в карман и уставился в свою парту.

Мы стояли вокруг и ждали.

– Ладно, – буркнул наконец Сашка. – Зовите Геннадия.

Аня подбежала к двери и радостно закричала:

– Геннадий Николаевич, можно!

Войдя в комнату, Геннадий Николаевич с тревогой осмотрел нас (директор задержался в дверях). Мы вытянулись у парт. Лишь Сашка Гуреев сидел, угрюмо царапая пером тетрадь.

– Садитесь, – настороженно сказал Геннадий Николаевич.

Мы сели. Гуреев мрачно оглянулся и встал.

– Геннадий Николаевич, это я. Простите, – проговорил он.

Наш классный просиял. Он с торжеством взглянул на директора.

– Ваша правда! – весело сказал тот. – Ну я, пожалуй, теперь пойду. Как?

– Может, посидите еще немного? – счастливо попросил Геннадий Николаевич. – Хоть пять минут.

Вячеслав Андреевич, колеблясь, взглянул на часы, потом усмехнулся и пошел к задней парте.

– Ну-с, – сказал нам Геннадий Николаевич своим тоном старого, опытного педагога. – Сейчас мы продолжим опрос. Кто у нас пойдет к доске? – И он раскрыл журнал.

– Геннадий Николаевич, – проговорил Гуреев, который все еще продолжал стоять. – Может, мне выйти из класса?

– К доске у нас пойдет… пойдет… – тянул классный. – К доске у нас пойдет Соломатин.

– Геннадий Николаевич, – снова подал голос Гуреев. – Ладно уж, ставьте двойку.

Геннадий Николаевич будто и не слышал его.

– Соломатин сейчас решит нам задачу, – сказал он Вальке, который неохотно шел к доске.

– Геннадий Николаевич, – совсем уныло пробормотал Гуреев, – вы меня наказать забыли.

– Разве? – спросил Геннадий Николаевич, насмешливо оглядев Сашку. – Садись.

Гуреев вздохнул и сел. Мы тихонько засмеялись, осторожно оглядываясь на Вячеслава Андреевича.

– Тише! – прикрикнул Геннадий Николаевич. И неожиданно подмигнул нам.

Валька Соломатин, мявшийся у доски, потрогал пальцем губы и затем провел ребром ладони по горлу. На языке жестов, разработанном в нашем классе, это означало: «Подсказывайте, а то мне капут».

XVI

Мы шли втроем по переулку – Мишка, Серёга и я – и говорили о жизни.

Сначала мы обсуждали Геннадия Николаевича. Мишка сказал, что такого мирового педагога у нас еще никогда не было. Главное, что он обращается с нами как со взрослыми. Даже с Гуреевым доверил расправиться нам самим.

(Мишка вообще любил, чтобы учителя обращались с ним как со взрослым. Это была его слабость. В седьмом классе все мы терпеть не могли преподавательницу географии. Она была придирой и подлизывалась к директору. Только один Мишка уверял, что она ничего. Географичка обращалась к нам на «вы».

Геннадий Николаевич же хоть и говорил нам «ты», но, безусловно, считал нас взрослыми.

Нам с Серёгой сразу стало ясно, почему Мишке так понравился Геннадий Николаевич. Но мы не стали с ним спорить. Ведь наш классный был прежде всего замечательным боксером.)

Потом мы заговорили о Гурееве. Я сказал, что вещи все-таки еще имеют огромное влияние на людей и что это очень горько. Ведь мы новое поколение. Нам жить при коммунизме. Некоторые из нас меняют свою гордость на американские карандаши с ластиком. На месте Гуреева я бы не взял этот карандаш хотя бы из самолюбия.

– Вот, вот, – добродушно сказал Мишка. – Вечно ты суешься со своим самолюбием. Я бы на месте Гуреева не взял этот карандаш из принципа. Принцип – это важно. А большое самолюбие – это даже недостаток. Как у тебя, например.

(Может быть, большое самолюбие и недостаток. Но, во всяком случае, это недостаток сильного человека. Поэтому я охотно согласился с Мишкой.)

– Сам знаю, – сказал я. – Только как исправиться?

– Правильно, – сказал Мишка, – у меня тоже так бывает. Понимаешь свою беду, а как исправиться, не знаешь. Мы сейчас вместе подумаем. Хочешь?

Я сказал, что хочу, и несколько шагов. Мы шли молча, придумывая, как мне исправиться. Серёга вдруг засмеялся и сказал:

– У моей мамаши есть такая книга. «Библия» или «Евангелие», как она там называется. Одним словом, «Христос воскрес». Там сказано: если тебя по правой щеке лупят, подставляй левую. Гарька, хочешь попробовать?

– Вечно ты не вовремя шутишь! – рассердился Мишка. – Серьезным же делом занимаемся. Слушай, Гарик, а может, мы над тобой смеяться будем?

– Нет, – поразмыслив, сказал я. – Не подойдет. Я разозлюсь, и мы поссоримся. У меня очень вспыльчивый характер.

– Ишь какой хитрый! – сказал Серёга. – А ты не обижайся. Мы тебя будем обижать, а ты не обижайся. Это ведь нелегкое дело – перевоспитаться, друг мой. Тут законная тренировка нужна.

– Об этом я не подумал, – честно сказал я. – Правильно.

– Не бойся, мы тебя не зря будем обижать, – сказал Мишка. – Мы будем говорить только правду. Неприятную. Сможешь?

– Конечно, смогу, – гордо сказал я. – Начинайте.

Мы остановились возле ворот нашего дома. Я незаметно усмехнулся, потому что решил читать про себя стихи, пока Мишка с Серёгой будут говорить про меня неприятности. Но они молчали.

– Ничего в голову не лезет, – засмеявшись, сказал Серёга. – Трудно так, по заказу.

– Не мешай ты! – сердито сказал Мишка. – Гарик, я начинаю.

– Начинай, – решительно сказал я и стал читать про себя: «О подвигах, о доблести, о славе я забывал…»

– Слушай, – сказал Мишка, – я не верю, что ты дрался с Перцем.

Я похолодел. Стихи моментально вылетели у меня из головы.

– Ты же сам видел, – запинаясь, сказал я.

– Ну видел. Я сегодня целый день думал. Странно, что ты мог побить Перца. Да еще трех парней.

– Я же в бешенстве был! – с отчаянием крикнул я.

– Во-первых, так не годится, – мягко сказал Мишка. – Ты обижаешься. А потом, вот Серёга часто дерется. И я иногда. Разве бывает, чтобы ни синяка, ни царапины? – И он машинально потрогал пластырь под глазом.

– Верно, – задумчиво сказал Серёга. – Как это мне в голову не пришло?

– Что вы ко мне пристали! – чуть не плача, крикнул я. – Человек первый раз в жизни героизм проявил, а вы смеетесь. Вы просто циники, вот что!

Серёга сейчас же вспыхнул:

– Что ты сказал?

– Ничего, – ответил я, немного струсив.

– За такие слова можешь свободно заработать.

– Серёга, – недовольно сказал Мишка. – Так ничего не получится. Дело делаем или дурака валяем?

– А чего он про циников? – огрызнулся Серёга. – Я циников давил, давлю и давить буду. Ты знаешь, что такое циник?

– Ты не циник, а шут гороховый. С тобой каши не сваришь. Мы Гарика перевоспитываем или что? Он тебе подъезды мыть помогал? А как ему помочь, ты дурака валяешь!

– Чего ты меня вашей помощью попрекаешь? И без вас обойдусь.

– Да не попрекаю я тебя, дурак!

– Сам дурак! Живешь у отца за пазухой.

Мишка грозно посмотрел на Серёгу и, не сказав ни слова, быстро пошел прочь. Проводив его взглядом, Серёга сплюнул и пошел в другую сторону.

Меня охватил панический ужас. Трудно даже себе представить, что произойдет, если ребята узнают правду об истории с Перцем! В классе меня засмеют. Из комсомола исключат (вполне могут исключить за вранье). Родители тоже никогда не простят мне, что солгал. Может быть, даже выгонят меня из дома.

Я останусь один, всеми презираемый и никому не нужный.

Все это может произойти очень просто. Стоит Мишке с Серёгой где-нибудь в углу поприжать Перца, и он, конечно, выдаст меня.

Только один человек может меня спасти – Марасан! Я отдал бы все, что у меня есть: книги, старый офицерский кортик, который подарили мне в прошлом году, шахматы, вечное перо – все, решительно все я отдал бы, лишь бы Марасан оказался дома. Правда, я побаивался заходить в его квартиру. Если бы отец Марасана, наш управдом, увидел меня, он сейчас же рассказал бы об этом маме.

Но другого выхода у меня не было.

При свете тусклой лампочки я рассмотрел, что Марасановым нужно звонить три раза. Мне долго не открывали. Потом за дверью послышались шаги. Я боялся, что они будут грузные, медленные. Но шаги были молодые, упругие. Я с радостью догадался, что это Марасан.

Он был в нижней рубашке с засученными рукавами и в шароварах. Приоткрыв дверь, он удивленно посмотрел на меня и весело сказал:

– Гарька? Вот здорово! Заходи.

– Нет, нет! – ответил я торопливо. – Выйди на минуточку. – И кое-как объяснил ему, в чем дело.

– Худо, Гарька, – выслушав меня, задумчиво сказал Марасан. – Надо было тебе фонари наставить. Пожалел я тебя. Тьфу ты, черт!

– Лучше бы ты мне все лицо разбил! – сказал я дрожащим голосом. – Меня из комсомола могут исключить.

– Очень свободно. За обман общественного мнения. Ну, в общем, погоди. Я за пиджачком сбегаю. Холодно.

Пока Марасана не было, я успел подумать, что он не вернется и бросит меня на произвол судьбы. Больше того, он сам скажет Перцу, чтобы тот во всем признался. Завтра же меня исключат из школы. Я боялся, что за это время поседею. Увидев мои посеребренные виски, мама сразу же обо всем догадается. Я уже не верил, что спасение возможно.

На всякий случай я дал себе слово, что, если на этот раз грозу пронесет мимо, я больше не буду врать никогда, никогда, никогда.

Марасан вернулся минуты через три. Он был в пиджаке и шею закутал шарфом. От него сильно пахло чесноком. Даже при тусклом свете лампочки было заметно, как у него блестят глаза. Он с аппетитом закурил и сказал мне:

– Гарька, с тебя пол-литра. Не пугайся, я же знаю, что у тебя денег нет… Мы вот что сделаем. Я Перца отправлю в научную командировку. Недельки на три.

– Как же ты его отправишь? – неуверенно спросил я.

– Если Марасан берется, будь спокоен. Перец хотел махнуть к тетке в деревню. Я его отговорил. А теперь переговорю обратно.

Я засмеялся от счастья. Поймав толстую и жесткую ладонь Марасана, я пожал ее обеими руками.

– Сочтемся, – грустно сказал Марасан. – Все Марасана благодарят, а никто не спросит, не нужно ли ему самому помочь. Даже и ты, хоть и интеллигентный.

– Чем же я могу тебе помочь?

– Ах, Гарик, Гарик! – сказал Марасан. – Сделал бы ты для меня одну вещь, а? Понимаешь, я сейчас, как говорится, на дому работаю. Лицо свободной профессии. Но тянет в коллектив, так тянет Гарька, сил нету! Предлагают, конечно, работу. Да все не по душе. Всякие там слесари, фрезеровщики… Вот если бы к твоему папаше! Агентом по снабжению. Мечта моя, Гарик! Чистая работа. Другие о девушках мечтают, а я об этом.

– Нет, нет! – сказал я торопливо. – Папа меня не послушает. Я, пожалуй, пойду, Марасан. Меня обедать ждут.

– Мы с тобой знаешь как сделаем? Алексей Степанович сам прибежит и будет уговаривать: Марасанчик, поступи ко мне на фабрику агентом по снабжению. Знаешь, почему прибежит? Потому, что Марасан спасет тебя от смертельной гибели. Из-под машины вытащит. И свидетели найдутся. Хитро придумано?

– Нет, нет! – закричал я. – Я не хочу больше врать.

В эту минуту Марасан показался мне совсем другим: коварным и страшноватым. Все-таки мама была права, когда говорила, что от него нужно держаться подальше!

– Нет, нет! – повторил я еще решительнее. – Не могу.

– Не можешь? – удивился Марасан. – Не ожидал. Как тебя выручить, так к Марасану. А как Марасана выручить… Что ж, запомним.

И он повернулся к двери.

– Подожди! – закричал я в испуге. – Хочешь, я тебе в чем-нибудь другом помогу? Хочешь, книжку подарю? Нет? Кортик? Нет? Шахматы? Нет? Авторучку?

– Эх, Гарик, Гарик! Боишься, что Марасан тебя продаст? Не такой я человек.

– Нет, я не поэтому. Просто вечное перо на память.

(Я решил сказать маме, что потерял авторучку. Поругается, ну и пусть!)

Марасан покачал головой, потом взял вечное перо и стал его рассматривать.

– Ничего, – сказал он грустно. – Сорок рублей? От друга я взял бы…

– Так я же тебе друг! – закричал я, забывая обо всем, кроме того, что только Марасан может спасти меня от разоблачения.

– Ну, если друг! – сказал Марасан, засовывая перо в карман. – Поверю в последний раз. А сейчас прости. Гостей жду.

Он тряхнул мне руку и шагнул к своей двери. А я, понуро спускаясь по лестнице, вдруг подумал, что, будь у меня хоть десять вечных перьев, я бы все десять отдал Марасану, только бы он и Перец забыли о том, что я вообще существую на белом свете.