Текст книги "Мишка, Серёга и я"

Автор книги: Ниссон Зелеранский

Соавторы: Борис Ларин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

X

Прошло десять дней, как мы стали строителями.

Здание, которое мы строили, выглядело уже вполне нормальным домом, готовым хоть завтра принять жильцов. Только стекла были еще замазаны мелом и кое-где разбиты, да во дворе валялись рельсы, мотки ржавой проволоки, и стояли огромные деревянные катушки из-под электрического кабеля.

Но стоило зайти в дом, как, наоборот, начинало казаться, что до конца строительства еще очень долго. Первые этажи были похожи на свалку. На полу лежали груды паркетных и кафельных плиток, стояли ванны и унитазы. У нас были даже свои тропинки, по которым мы лавировали среди всего этого добра.

Дом заканчивался с верхних этажей. Там квартиры были уже почти готовы. Маляры пробовали на стенах свои краски, а в потолки были ввинчены крюки для люстр.

Наш класс разбили на несколько бригад и направили на разные этажи. Геннадий Николаевич бегал из бригады в бригаду и всем старался помогать.

Кобру, Димку Супина, Ершова, Серёгу и меня сделали электриками-монтажниками. Это, конечно, самая благородная из всех строительных профессий. Электрики-монтажники несут людям свет, как Прометей.

Мы работали на самом верхнем этаже. У нас был бригадир Виктор Богданов, которому недавно исполнилось восемнадцать лет. Но он здорово строил из себя взрослого. Мне, например, казалось, что он намного старше наших десятиклассников.

Виктор носил ушанку, хотя было уже совсем тепло. На второй день нашей работы на стройке Димка Супин тоже пришел в зимней шапке. Остальные ребята, подражая бригадиру, стали ходить вразвалку и без конца повторяли его любимое изречение:

– Будет грустить-то!..

(Кстати, вчера после болезни вышел на работу мастер электриков-монтажников. Обнаружилось, что он носит шапку-ушанку и часто говорит: «Будет грустить-то!»)

За десять дней мы стали заправскими строительными рабочими. Каждый из нас завел себе персональные плоскогубцы и особые, профессиональные, ножи, сделанные из полосок стали и обернутые изоляционной лентой. Теперь я смотрел на мир глазами электрика (как раньше глазами почтальона или ученика швейной фабрики). Я, например, обнаружил, что в нашей квартире электрошнур тянется прямо по обоям (так называемая открытая проводка; на стройке мы прячем кабель в стене). Почти шестнадцать лет мне было безразлично, как проведено у нас электричество. Я хотел только, чтобы оно горело. Но сейчас старомодные ролики стали меня просто возмущать.

На строительстве я выяснил, что работать, оказывается, очень трудно. Когда я пробивал в стене бороздки, по которым укладывался кабель, они шли то вверх, то вниз. Они шли куда угодно, но обязательно в сторону от той синенькой черты, по которой их нужно было пробивать. Бремя от времени я даже начинал от злости притопывать ногами. Но и это не помогло. Молоток становился все тяжелее и тяжелее. Будто он постепенно превращался из молотка в молот, а затем в кувалду. Я и не подозревал, что можно ненавидеть неодушевленные предметы.

Я пробовал думать о другом. Сегодня я делаю то, что останется в веках. Когда я умру, люди, зажигая свет, будут задумываться: «Кто это у нас так изящно поставил выключатель?» Каждый удар молотка ведет меня к бессмертию. Неровная, похожая на синусоиду бороздка, которую я так ненавижу и которой так стыжусь, является не чем иным, как моей личной дорогой в вечность. Но сколько я ни размышлял, молоток по-прежнему не слушался меня. Бороздка становилась все небрежнее и мельче. Наконец приходил Виктор Богданов и начинал меня ругать.

Я надувался и долбил энергичнее. Ребята бросали работать и подходили послушать, как бригадир меня отчитывает. У нас появился такой обычай: хоть минутку отдохнуть, когда кого-нибудь ругают.

На мое счастье, Виктору быстро надоедало ругаться.

– Поправь за ним! – говорил он Ершову.

Ершов поправлял за всеми. Когда мы сделались электриками, тихого, незаметного Ершова то и дело ставили нам в пример. У него все получалось аккуратно, красиво и, как мне казалось, легко. Я с удивлением чувствовал, что начинаю его уважать и разговариваю с ним просительным голосом. А он так разошелся, что даже стал делать нам замечания. Правда, произносил он их тихо и немного виновато.

Виктор Богданов признавал только Ершова. Он звал его по фамилии, а всех остальных просто «школьники».

До конца нашей смены – мы работали с четырех до семи – оставалось полчаса, когда в комнату вошел Виктор. Он бегал вниз, к своему начальству.

Сдвинув ушанку на затылок, Виктор критически осмотрел развороченные стены и разочарованно присвистнул.

– Что, Витя? – осторожно спросил Кобра. Мы немного побаивались нашего бригадира.

– Кому – Витя, а кому – Виктор Иванович, – заносчиво сказал бригадир. – Чтобы я еще со школьниками связался – ни в жизнь.

Мы побросали инструменты и окружили Виктора.

– Ну чего! – закричал он на нас. – Долго филонить будете? Работали бы как люди – сегодня бы первую лампочку зажгли!

У меня появилось страшное подозрение.

– Витя, – робко спросил я, – дом подключили к сети, да?

– А я об чем? – обиженно крикнул Виктор и в сердцах даже сплюнул. – Теперь Федька Павлов первую лампочку зажгет.

(Павлов возглавлял другую бригаду электриков. В ней работали выпускники ремесленного училища, ребята примерно нашего возраста. Они делали проводку на четвертом этаже. Конечно, мы не осмеливались состязаться с ними.)

Грустно, конечно, но первую лампочку зажжет все-таки Павлов! Павловские ремесленники первыми увидят плоды своего труда. Самое обидное, что при этом они не испытают никакой радости. Ведь они уже много раз наблюдали, как благодаря их усилиям зажигается в новом доме первая электрическая лампочка. Мы же ничего подобного еще ни разу не наблюдали.

Теперь, когда у меня уже есть известный трудовой опыт, я могу точно сказать, что любая работа становится по-настоящему радостной лишь в том случае, если можно видеть ее реальные результаты.

Я просто не понимаю, как мы могли работать, например, на почте. Ведь там вообще невозможно ощутить конкретные плоды своего труда.

– Павлов уже кончил проводку? – виновато спросил Ершов.

– Кончил бы, да у них профсоюзное собрание.

– Они ушли? – затаив дыхание спросил я.

– Ушли, – буркнул Виктор. – Ну и что? У них работы-то осталось всего ничего.

Мы заговорщически переглянулись. Одна и та же мысль одновременно пришла нам всем в голову. Мы моментально забыли, каким тяжелым становится молоток и как трудно втискивать в бороздки непокорный кабель. Серёга, который стоял рядом с Ершовым, нетерпеливо подталкивал его кулаком. Только Ершов мог заговорить с Виктором о том, что мы задумали. Ершов помялся.

– Вить, а Вить, – спросил он осторожно, – ты что сегодня вечером делаешь?

– Школьникам не докладываюсь! – оборвал Виктор. – Я, что ли, за вас работать буду? – сердито крикнул он.

Мы стали поднимать инструменты, жалостно поглядывая на Виктора и грозно – на Ершова.

– Правда, Вить, а? – повторил Ершов.

– В кино иду. Что ты ко мне привязался?

– Картина небось дрянь, – угрюмо сказал Серёга.

– А ты знаешь, на какую картину я иду? – обиделся Виктор.

– Знаю, – нагло ответил Серёга. Он назвал первый попавшийся фильм, может быть уже давно сошедший с экрана.

– Хо! – сказал Виктор. – Будет грустить-то! А не хочешь… – и он назвал совсем другую картину.

– Эта еще хуже! – хором закричали мы. – Деньги зря потратишь. Мы всем классом с нее ушли.

– Всем классом? – засмеялся Виктор. – Врете! Детям до шестнадцати лет вход воспрещен! Значит, и картина – во!

– Сам увидишь, – упрямо сказал Серёга. – Да говори же! Ты! – не выдержав, крикнул он Ершову.

– Виктор Иванович, – несмело начал Ершов, – может, нам сегодня задержаться? Пока не кончим. Первую лампочку зажжем. Раньше Павлова. А?

Виктор подозрительно осмотрел нас.

– Поставьте мне стул! – грозно сказал он. – А то упаду от смеха!

Я уже собрался продолжать работу, но Серёга, проходя мимо, шепнул:

– Гарька, начните бузу. Я за Геннадием слетаю.

– Ладно, – тоже шепотом сказал я. – Сделаем.

Серёга придумал здорово. Когда Виктор еще несколько дней назад узнал, что наш классный – известный боксер, он пришел в такой восторг, что даже швырнул на пол свою знаменитую ушанку. Потом он побежал смотреть на Геннадия Николаевича. Через час вся стройка пялила глаза на Козлова.

Конечно же, только он мог нас спасти. Я повернулся к Виктору и бросил ему под ноги молоток.

– Что это в самом деле! – удачно разыгрывая возмущение, закричал я. – Люди рвутся к работе, а тут… Бригадир должен возглавлять энтузиазм масс!

Меня поддержал Кобра, а Димка Супин, с которым Серёга тоже успел пошептаться, крикнул Виктору:

– А если мы на тебя в газету напишем?!

– Будет грустить-то, – презрительно сказал Виктор. – Я на вас сам в газету напишу. Это что такое? – Подойдя к Димкиному углу, он ковырнул пальцем бороздку.

Серёга, воспользовавшись моментом, выскользнул в коридор. Наша цель была достигнута. Разом прекратив крик, мы разошлись по своим местам.

– Где рыжий? – вдруг закричал Виктор с тревогой. – За Геннадичем побежал?

Мы засмеялись.

– Все равно я не останусь! Хоть самого господа бога зовите.

– Не останешься? – обернувшись, переспросил Супин. – Геннадии тебя одной левой оставит.

– Как же, – неуверенно проговорил Виктор, – драться будет?

– Если ты слов не понимаешь! – через плечо сказал я.

Виктор почему-то засуетился. Он походил по комнате взад и вперед, взглянул на часы и радостно воскликнул:

– Шабашьте, хлопцы! Две минуты осталось. Инструменты сами сдадите. – Он побыстрее направился к двери, чтобы никто из нас не успел его догнать. – Я пошел. Фидерзейн! – цинично усмехаясь, добавил он.

– Куда? – Отшвырнув молоток, я бросился за Виктором.

Тот метнулся к двери, но остановился, увидев Супина. Димка стоял на пороге, скрестив руки на груди, совсем как Геннадий Николаевич. Я не заметил, когда он успел занять эту позицию.

– Будет грустить-то, – сказал Супин и подмигнул бригадиру.

– Вы что, ребята? Вы что? – растерянно спросил Виктор. И с отчаянием крикнул: – Пропустите! А то молотком!..

В ответ я поспешил стать рядом с Супиным и тоже скрестил руки на груди. Услышав на лестнице топот, я, усмехнувшись, сказал бригадиру:

– Слышишь? Ребята идут.

– Что мне ребята? – чуть не плача, забормотал Виктор. – Подумаешь, боксеры!

– Ты наших ребят еще плохо знаешь, – сказал Супин.

Кивнув на Димку Супина, я добавил:

– Мы с ним в классе самые слабенькие. У нас такие парни есть, что…

– Мишка Сперанский, – подсказал сзади Борисов.

– Или Сашка Гуреев.

– Подумаешь! – буркнул Виктор и, приподнявшись на цыпочки, завопил: – Геннадий Николаевич!

Мы с Димкой посторонились, давая пройти нашему классному.

Геннадий Николаевич обхватил Виктора за плечи и, тряся его, радостно воскликнул:

– Молодец! Просто молодец! Здорово вы это придумали! Всем классом навалимся и часа за два кончим. Кончим, Витя, а?

– Ничего я не придумывал! Что вы, Геннадий Николаевич, в самом деле, как маленький! У меня билеты в кино.

– Витя, – вкрадчиво сказал Геннадий Николаевич, – но ведь без тебя мы не сумеем.

– Я же все-таки восемь часов отработал. Сколько можно?

Мы стояли у двери и молчали. В коридоре толпились ребята. Оглядываясь, я видел нетерпеливые и возбужденные лица Мишки, Гуреева, Ани… Когда я глядел на них, мне вдруг почудилось, что все мы очень похожи друг на друга. Может быть, потому, что на нас были одинаковые, измазанные рабочие костюмы? Или потому, что все мы сейчас страстно хотели одного и того же? Впервые я подумал о нашем восьмом «г» как об одном человеке. Сейчас мы чувствовали не сорок разных желаний, а только одно. Мы добивались не сорока разных целей, а одной-единственной.

Еще мне подумалось, что Геннадий Николаевич мог сейчас говорить самым просительным тоном, и все равно речь его звучала бы повелительно. Каждое его слово подкреплялось многозначительным молчанием почти сорока человек.

Не знаю, что повлияло на Виктора. Может быть, именно то, о чем я размышлял в эту минуту?

Во всяком случае, бригадир бросил на пол свою ушанку и крикнул:

– Эх, была не была! Может, и вправду Павлову фитиль вставим!.. У кого закурить есть?

Соломатин с готовностью сунул руку в карман, но замер, посмотрев на нашего классного.

Геннадий Николаевич рассмеялся и попросил:

– Ребята, сбегайте ему за папиросами!

– Стойте! – закричала Аня. – Если уж покупать, так покупать! И виноградный сок, и колбасу, и конфеты. Чтобы как настоящий праздник. Зажжем лампочку и устроим пир.

– Шапку по кругу! – радостно закричал Мишка.

– Шапку по кругу! – подхватили мы.

Ребята наперебой стаскивали кепки и предлагали их Геннадию Николаевичу. Серёга потребовал, чтобы выбрали самую красивую. Виктор, который стоял с нашим классным, сказал:

– Может, мою возьмете? В ушанку-то ловчее собирать.

– Правильно, – обрадовался Супин. – Возьмите мою.

Геннадий Николаевич жестом остановил его.

– Стоп, ребята! – сказал он. – Возьмем шапку у бригадира.

Виктор смутился.

– Она у меня пыльная, – возразил он для виду. – Я ее на пол бросал. Привычка у меня такая, – объяснил он виновато.

Возражая, он тем не менее торопливо стащил ушанку.

– Давай, давай! – сказал Геннадий Николаевич, отбирая у него шапку.

– Подожди! – крикнул Виктор. Вытащив из кармана смятую десятирублевку, он бросил ее в шапку. – На пирожные берег, – объяснил Виктор. – Девчонку думал угостить. Да ведь в кино-то не идем!

Геннадий Николаевич, обойдя ребят, передал шапку Ире и Ане – они должны были идти за покупками. Девочки стали пересчитывать деньги. Мы же принялись обсуждать, как разумнее организовать работу. Нам предстояло соединить комнатную проводку с распределительным щитом на лестничной площадке. Щит уже был подключен к сети.

Время от времени кто-нибудь из нас оглядывался на Иру и Аню. Было очень интересно узнать, сколько же все-таки денег мы собрали.

Вдруг девочки побледнели и растерянно зашушукались. Аня бросила шапку и заплакала. Ира, наклонившись, подняла какую-то бумажку, – кажется, листок из записной книжки – и сердито крикнула:

– Геннадий Николаевич!

– Мальцева, что с тобой? – встревоженно спросил классный.

– Подлость какая! – сквозь слезы крикнула Аня. – Никогда не думала, что среди нас есть такой подлец.

На листке из записной книжки печатными буквами – чтобы не узнали почерка – было выведено грязное ругательство. В переводе на человеческий язык оно означало: «А ну вас всех с вашей первой лампочкой».

Во всем классе на это был способен только Синицын. Еще утром он хвастался, что отец и Званцев берут его сегодня с собой в ресторан. Теперь он не мог нам простить, что это сорвалось.

Не сговариваясь, мы уставились на Синицына, который что-то весело рассказывал Гурееву.

В комнате стало так тихо, что все услышали, как Синицын сказал:

– Понимаешь, старик…

Очевидно, почувствовав тишину, он умолк и беспокойно оглянулся. Никто не произнес ни слова: ни мы, ни Геннадий Николаевич, ни Виктор.

Синицын попробовал усмехнуться – усмешка не получилась – и снова повернулся к Гурееву.

– Понимаешь, старик… – повторил он.

И вдруг не выдержал. Наверное, очень трудно выдержать, когда на тебя так пристально смотрят сорок пар глаз.

– Геннадий Николаевич, что им от меня надо?! – истерически закричал Синицын. – Что я им сделал?

– Вот что, Синицын, – с трудом выговорил Геннадий Николаевич, – не перейти ли тебе лучше в другую школу?

– Пожалуйста! – торопливо и, кажется, даже с радостью отозвался Синицын. – Я давно знаю, что вы меня ненавидите.

Когда хлопнула входная дверь, Сашка Гуреев хотел было броситься за своим другом. Но, посмотрев на нас, остался. Впервые в жизни я увидел на лице у него трусливое выражение.

Разорвав на мелкие клочки листок из записной книжки, Геннадий Николаевич сказал:

– Девочки, пора за покупками.

XI

На улице смеркалось. В нашей комнате сделалось почти темно. Уже трудно было разглядеть свертки с едой и бутылки с виноградным соком, принесенные девочками и сложенные в углу на ящиках.

Мы очень торопились. Бороздки у нас получались совсем кривыми (Виктор только кряхтел, наспех переделывая их за нами). Разведенный в воде алебастр, которым мы замуровывали кабель, застывал буграми. Ребята клялись Виктору и Геннадию Николаевичу, что как только первая лампочка зажжется, они все исправят.

Минут десять назад Геннадий Николаевич велел тем, кто не приготовил уроки, немедленно идти домой. Все мы дружно закричали, что сделали уроки сразу после школы. Только Сашка Гуреев заявил, что у него не решены задачи по алгебре.

Сашка никогда так серьезно не относился к алгебре. Геннадий Николаевич, по-моему, тоже подумал об этом. Тем не менее он велел выдать Гурееву его порцию колбасы и конфет. Сашка съел все, что ему причиталось, и ушел.

Работать без освещения стало уже трудно. Нас с Серёгой послали в кладовую за времянкой (времянка – это переносная лампочка на длинном шнуре, который можно подключать прямо к распределительному щиту).

С нами хотела пойти Аня. После нашего разрыва она не раз искала случая воскресить умершую любовь. Но я этого не хотел. Мы с Серёгой заявили, что обойдемся без девчонок. Аня надулась и угрожающе проговорила:

– Ну ладно!

Кладовая, куда спускались мы с Серёгой, помещалась на первом этаже, в чуланчике под лестницей.

Мы чувствовали себя очень усталыми, но это нас только веселило. Мы шли и дурачились. Серёга делал вид, что у него от усталости подкашиваются ноги. Я от души хохотал, будто это и в самом деле было очень смешно. Вообще в эту минуту мне казалось нелепым, что мы не только не проводим свободное время вместе, а, наоборот, часто ссоримся.

– Гарька, – вдруг сказал Серёга мрачным голосом, – я сейчас, наверное, умру. Переутомился. Есть такая болезнь, знаешь?

– Знаю, – сказал я, уже начиная смеяться.

– У меня есть предсмертное желание. Знаешь, какое?

– Чтобы первая лампочка зажглась, – догадался я.

– Я мечтаю пожрать, – сказал Серёга.

Я расхохотался и сказал:

– А я – поспать.

– Ты интеллигент, – сказал Серёга. – Пожрать – это законно.

– Помнишь, – сказал я, – как мы у тебя картошку лопали?

– Не искушай! – смеясь, крикнул он. – Хорошая была картошка. А помнишь, как булку наворачивали, когда ты из дома ушел?

– А помнишь, – сказал я, давясь от смеха, – как ты Геннадичу сказал, что тебя в классе нет?

Серёга с удовольствием захохотал и спросил:

– А это помнишь?

Он сбежал на лестничную площадку, зашатался как пьяный и растопырил руки, приговаривая заплетающимся языком: «Крошка, бай-бай!» Потом он крикнул, подражая моему голосу: «Негодяй!» – и ударил себя в зубы.

– Ты просто артист! – закричал я в восторге.

– Серьезно, Гарик, – сказал Серёга, перестав смеяться. – Я тогда порядком струхнул.

– Ты преувеличиваешь, – сказал я, млея.

– Сам дурак! – сказал Серёга. – Ты его все-таки здорово двинул. Мы с Мишкой потом даже жалели, что ты с нами поссорился.

– Это вы со мной, – возразил я счастливо.

– Ты заметил, – спросил Серёга, – что я к тебе все время мириться набивался?

– Заметил, – ответил я, хотя ничего подобного мне и в голову не приходило. Гордый Серёга, видимо, делал такие попытки примириться, которые можно было разглядеть только в микроскоп. – Я заметил, но не понял.

– Я думал, ты не замечаешь, – тоже счастливо сказал Серёга.

Снизу на весь пустой, гулкий дом раздался голос Гуреева:

– Верезин! Гарька! Верезин!

– Чего ты орешь? – сердито крикнул я, перегнувшись через перила. Мы стояли на площадке второго этажа.

– Григорий Александрович приехал! – прокричал Сашка. – Тебя зовет!

– Григорий Александрович? – радостно удивился я. – Зачем?

– Со мной и с тобой поговорить хочет! Давай быстрее!

– Сейчас! – сказал я. – Передай, что я сейчас!

– Ладно! – отозвался Гуреев. – Только быстрее!

Внизу хлопнула парадная дверь.

В другое время меня, может быть, смутило бы, что Званцев хочет разговаривать со мной на виду у всего класса. Но сейчас у меня было такое настроение, что приезд Григория Александровича показался мне просто дополнительной радостью. Было очень приятно, что в такую минуту все мои друзья собираются возле меня.

(То, что Званцев – настоящий друг, я понял в тот вечер, когда он приехал к нам домой по моему вызову. Чтобы успокоить меня, он сразу позвонил в милицию и соврал, что это говорят из газеты. Ему ответили, что Марасана будут судить за хулиганство. Он получит пятнадцать суток. Ни о какой клевете на невинного школьника там и понятия не имели. Что же касается моих преступлений, о которых я рассказал вскользь и очень осторожно, то Григорий Александрович весело посмеялся над ними. Почти каждый мальчишка – а уж он-то их знает достаточно – вытворяет что-нибудь в этом роде. Я успокоился и дал себе клятву когда-нибудь оказать Званцеву равноценную услугу.)

Доставая из кармана ключи от кладовки, я попросил:

– Серёга, найди пока времянку. Я мигом.

– Ты пойдешь? – спросил Сергей изменившимся голосом.

– А что такого? – удивился я.

– Комсомольское собрание забыл? – угрюмо спросил Серёга.

На лестнице быстро темнело. Может быть, от этого лицо Серёги выглядело особенно сердитым.

– При чем тут комсомольское собрание? – беспечно сказал я. – Я же не тренироваться иду, а только поговорить.

– Я не дам тебе разговаривать с этим пижоном.

– Почему? Он чудный человек.

– Все равно ты к нему не пойдешь!

– Почему? Скажи членораздельно.

– Сам должен понять.

– Не понимаю! – сказал я, начиная сердиться.

– Когда ты с Марасаном подрался, я тебя полюбил, гада!

– Очень мило! – сказал я, злясь на Сергея и в то же время радуясь, что у меня есть друг, который так сильно обо мне беспокоится. – Но при чем это сейчас?

– Я не хочу, чтобы ты был на Синицына похож!

– Знаешь что, – смеясь, сказал я, – пропусти-ка!

Сергей, который загораживал мне дорогу, и не подумал отойти.

– Гарька, – сказал он умоляюще, – не ходи!

– Чепуха какая! Серёга, не будем ссориться!

Я ловко проскользнул мимо него и побежал вниз.

Серёга кубарем скатился с лестницы, обогнал меня и снова загородил мне дорогу:

– Гарька!

– Не будь ребенком, – сухо сказал я.

– Ладно! – крикнул вдруг Серёга. – Не буду!

Неожиданно он схватил тонкий железный прут, стоявший у стены, и начал быстро махать им перед моим носом. Я попятился.

– Иди наверх! – со злостью крикнул Сергей.

– Не валяй дурака! – сказал я, отстраняясь. Прут, со свистом рассекавший воздух, чуть не задел мне нос.

– Иди наверх, говорю!

Сергей немного продвинулся вперед. Мне пришлось подняться на ступеньку.

– Ты с ума сошел! – закричал я.

– Иди наверх! – с яростью крикнул Серёга.

Я переступил еще на одну ступеньку, споткнулся и чуть не упал.

– Ты меня изуродуешь! – в отчаянии закричал я.

– Я тебя лучше убью, а не пущу!

– Вот это дружба! – Я еще пытался шутить.

– Иди наверх!

– Я же иду!

Это было похоже на то, как гонят в хлев скотину. Я еще надеялся, что Серёга просто меня пугает. Он не осмелится ударить, если я пойду ему навстречу.

На всякий случай повернувшись спиной, я сделал шаг вниз. В тот же момент прут свистнул особенно пронзительно, и меня обожгло чуть пониже спины.

Я моментально оказался на площадке.

– Сволочь, что ты делаешь! – закричал я, оборачиваясь к Серёге и потирая обожженное место.

Серёга взбирался за мной, с прежней скоростью размахивая прутом.

Я беспомощно оглянулся. Заметив, что в одной из квартир уже навесили дверь, я юркнул туда. Серёга попытался ворваться вслед за мной, но я всем телом навалился на дверь.

Потом я услышал какой-то шорох.

– Вот и сиди там! – весело крикнул Серёга.

Я понял, что он запер дверь своим железным прутом.