Текст книги "Мишка, Серёга и я"

Автор книги: Ниссон Зелеранский

Соавторы: Борис Ларин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

IV

Новый классный руководитель появился на последнем уроке. Он вошел вместе с директором. Мы встали.

– Садитесь, – сказал директор. И добавил новому классному: – Это и есть восьмой «о». Сорванцы, забияки, жестокий народ.

Мы переглянулись и смущенно засмеялись. Директор замолчал. Мы тоже сразу замолчали.

– Я люблю их, – продолжал директор. – Надеюсь, что полюбите и вы. А это – Геннадий Николаевич Козлов. Будет вести у вас математику. Вы народ уже взрослый, хочу предупредить: Геннадий Николаевич только весной кончил институт. Я знаю, вы уже встречались. Кстати, вы так понравились Геннадию Николаевичу, что он буквально выпросил у меня ваш класс.

Пока директор говорил, Геннадий Николаевич подошел к столу и аккуратно выложил из своего портфеля какие-то книги, тетради и уже знакомый мне новенький блокнотик. Услышав последние слова, он насупился и поднял глаза.

– Ну, Вячеслав Андреевич! – смущенно пробормотал он.

– Ничего, ничего, – сказал директор. – Грушева, угости конфеткой.

Ира Грушева, долговязая девчонка, с прической «под мальчика», сидела на первой парте. Никто из нас и не заметил, что она сосет леденец. Ира покраснела и полезла в портфель за конфетами.

– Грушева, – строго сказал Геннадий Николаевич. – Если уже получила замечание, прекрати жевать и сядь смирно.

Грушева растерялась. Ребята с любопытством переводили глаза с директора на нового классного.

– Что правильно, то правильно, – сейчас же сказал директор. – Потерпим с конфетами до перемены. – Он добродушно кивнул нам и ушел.

Мы остались наедине, класс и Геннадий Николаевич. Ребята потихоньку шушукались и с насмешливым любопытством посматривали на классного.

Геннадий Николаевич поплотнее закрыл за директором дверь, потом, неторопливо застегнув пиджак, подошел к столу и уселся на край его.

– Ну, что же, – произнес он. – Будем знакомиться.

– Мы уже познакомились, – хладнокровно заметил Серёга.

Геннадий Николаевич резко выпрямился.

– Ну, ты, парень! – прикрикнул он. – Я тебя помню. Заруби на носу: я свои уроки срывать не позволю. Я тебе не англичанка. Понятно?

– Понятно, – охотно согласился Серёга.

Классный еще несколько секунд сурово смотрел на него. Потом снова уселся на стол.

– Не будем вспоминать наше первое знакомство, – проговорил он. – Надеюсь, вы исправитесь. Пока я вас прощаю. Условно.

Мы захихикали. Геннадий Николаевич нахмурился и постучал по столу костяшками пальцев.

– Учтите, – сказал он, – все ваши фокусы я наизусть знаю. Сам вытворял такие. Я понятно говорю?

– Понятно! – в восторге закричали ребята.

(Первый урок нового преподавателя обещал стать очень веселым.)

– А ну, тихо! – прикрикнул Геннадий Николаевич и подождал, пока мы замолчим. – Должен вам сказать, что я человек строгий. Придирчивый. Понятно?

– Понятно! – хором ответили мы. На несколько секунд это слово стало единственным в классе. Мы оборачивались друг к другу и радостно спрашивали: «Я понятно говорю? Понятно?»

Геннадий Николаевич обиженно покраснел и снова постучал по столу. Когда мы немного затихли, он сказал:

– Я вижу, вам очень весело. А зря. Сегодня я говорил с управдомом, у которого вы украли железо. Оно стоит тысячу шестьсот рублей. Каждый из вас завтра же принесет по сорок рублей. Понятно? – спросил он по инерции и покраснел еще сильнее.

Класс грозно зашумел. Геннадий Николаевич строго посмотрел на нас.

– Ой, страшно! – сейчас же сказали из угла.

Классный пристально взглянул туда и повторил:

– Чтоб деньги были завтра же!

– А вы с директором говорили? – крикнул Мишка.

– Не беспокойся. Неделя уже прошла. Или вы, может, были в райсовете?

Мы не ответили. В классе становилось все тише и тише. Я услышал вдруг, как у кого-то из ребят тикают часы.

– Таким образом, – сказал Геннадий Николаевич, – на поблажки не надейтесь. А теперь… – он заглянул в журнал и назвал наугад: – Мальцева.

Ани Мальцевой в школе не было. Мы продолжали молчать.

– Отсутствует? – выждав, спросил Геннадий Николаевич и сделал в журнале отметку. – Иванов.

Серёга чуть приподнялся, и по его невозмутимому лицу мы поняли, что сейчас он выкинет очередную штуку.

– Отсутствует, – предупредительно сказал Серёга. У него было такое выражение, будто он изо всех сил сочувствует учителю, но помочь ничем не может.

Геннадий Николаевич, понимающе кивнув, снова уткнулся в журнал.

– Гуреев, – вызвал он, поднимая голову.

– Отсутствует, – быстро ответили за Гуреева с задней парты.

Гуреев, первый силач класса, удивленно оглянулся и фыркнул, закрыв рот ладонью.

– Вот как? – спросил наш новый классный и немного побледнел. – Сперанский тоже, наверное, отсутствует?

– Отсутствует, – буркнул с места Мишка.

Ему явно было не по душе то, что происходило в классе. Но он никогда не шел против нас, даже если бывал не согласен. Он переубеждал, кричал, надувался, когда с ним не соглашались, но стоило начать очередную бузу – и он присоединялся к нам.

Геннадий Николаевич шумно захлопнул журнал. Мне показалось, что он хочет закричать на нас. Но он только неторопливо прошелся между рядами, неожиданно остановился возле меня и спросил, стараясь говорить спокойно:

– А ты, Верезин, тоже отсутствуешь?

Я встал и посмотрел на ребят, спрашивая у них взглядом, что делать. Но они отворачивались и чуть ли не откровенно смеялись.

– Присутствую, – сквозь зубы процедил я.

Геннадий Николаевич торжествующе оглянулся на класс.

– Пойдем дальше, – угрожающе произнес он. – Кто же у нас Мальцева?

– Она отсутствует, – объявил я и победно взглянул на ребят. Я сказал это тем более злорадно, что ничем не рисковал: Аня ведь действительно не пришла.

– А Иванов?

Мое злорадство тут же сменилось страхом. Побледнев, я покосился на Серёгу: он показывал мне под партой кулак. Я отвел глаза и с откровенной ненавистью уставился на Геннадия Николаевича. Почему из всего класса он выбрал именно меня? Неужели он каким-то шестым чувством определил, что я пугливее остальных? Бывает же такое чувство у собак. Из двадцати убегающих они укусят именно того, кто отчаяннее всех боится.

(Да, я трус. Но ведь не я же в этом виноват. Мне недавно попалась книга «Жизнь с точки зрения физика». Там написано, что человек состоит из атомов и молекул. Характер же человека зависит от того, как эти атомы расположены в данный момент. Меняют свое расположение атомы – меняется и характер. Сейчас я трус. Но через год или два свободно могу стать самым храбрым человеком в школе. Все зависит от движения атомов и молекул.)

– Кто же все-таки Иванов? – повторил Геннадий Николаевич. – Не тот ли, что показывает тебе кулак?

Вот когда я пожалел, что у меня слишком богатое воображение. Я так ясно видел, что будет, если я скажу: «Нет». Мама станет плакать в учительской, отталкивая стакан с водой, который протянет ей директор. На все ее мольбы, чтобы меня не исключали, директор разведет руками и скажет: «Решение педсовета…»

И мне, наверное, придется поступить учеником слесаря в велосипедную мастерскую, как одному парню из нашего двора, Петьке, со странным прозвищем «Перец». До прошлого года он учился вместе с нами, но его исключили…

Я опустил голову и прошептал:

– Он.

Геннадий Николаевич усмехнулся и пошел к столу. Наверное, он хотел записать Серёгу в свой новый блокнотик, где уже значилась моя фамилия. Не поднимая глаз, я чувствовал, что весь класс смотрит на меня, и продолжал стоять, изо всех сил стараясь не расплакаться.

Хлопнула крышка чьей-то парты. Забрав полевую сумку, которая заменяла ему портфель, Серёга шел между рядами. Проходя мимо, он угрожающе взглянул на меня.

– Ну ладно, – сказал он и неторопливо направился к двери.

– Ты куда? – строго спросил Геннадий Николаевич.

– За папой и мамой, – вежливо объяснил на ходу Сергей. – Вы же меня все равно выгоните. – Уже у порога он, обернувшись, сказал: – До свидания. – И аккуратно прикрыл за собой дверь.

– Передай родителям, – в бешенстве проговорил Геннадий Николаевич, – что вопрос о тебе я поставлю на педсовете.

– Обожди, Сережка, – крикнули с передней парты. – Мы с тобой…

Остальные ребята тоже стали собираться, словно уроки уже кончились. Даже Мишка привстал, хмуро складывая книги.

Геннадий Николаевич, который стоял у доски со своим блокнотиком в руках, явно растерялся. Он как-то испуганно посторонился, давая ребятам выйти. Но потом он бросился на Мишку и Гуреева, которые в этот момент проходили мимо, и стал вырывать у них портфели.

– Перестаньте безобразничать! – приговаривал он. – Идите на места! Понятно?!

Мишка отдал свой портфель сразу, а Сашка Гуреев пятился и кричал:

– Отстань! Чего ты? Я сам сильный.

– Отдай, Гуреев, – уговаривал Мишка. – Все-таки классный…

Воспользовавшись моментом, другие ребята со смехом выбежали в коридор.

– Стиляга! Стиляга! – донеслось оттуда.

Гуреев наконец выпустил свой портфель и с глубокой обидой проговорил:

– Педагог называется! Айда, Миш…

И мы с Геннадием Николаевичем остались вдвоем.

Классный стоял, сжимая в каждой руке по портфелю. Наверное, с минуту он стоял так и смотрел на дверь. Затем расстроенно вздохнул и, обернувшись, очень ловко метнул портфели – один за другим – на учительский стол.

– Чего ты стоишь? – спросил он смущенно, заметив, что я все еще торчу у своей парты. – Садись!

Он опустился на стул, а я продолжал стоять.

– Голова болит, – неожиданно пожаловался Геннадий Николаевич. – Что, у вас ребята всегда такие?

Я не ответил.

– Слушай, Верезин, – сказал Геннадий Николаевич, немного подождав. – Пойдем ко мне. Пообедаем, а потом в кино махнем. А?

Ему явно не хотелось расставаться со мной. Почему? Странный человек! Неужели он не догадывался, как я ненавидел его сейчас? Ведь это из-за него я сделался предателем.

– Сегодня я занят, – ледяным тоном сказал я.

– Ну что ж, – вздохнул классный. – Тогда иди.

Он поднялся, чтобы запереть отобранные портфели в стенной шкаф.

– Слушай, а может, тебя проводить? – неожиданно спросил он. – Как бы тебя ребята не… а?

– Не надо, – мрачно сказал я.

В коридоре раздались быстрые шаги, и в класс вошел директор.

– Что случилось? – спросил он. – Геннадий Николаевич, вы отпустили учеников?

– Отпустил, да, – негромко проговорил Геннадий Николаевич, не замечая, с каким удивлением я взглянул на него.

– Вот как, – сказал директор, испытующе глядя на Геннадия Николаевича.

Потом он взял его под руку, повел к двери.

– Отпустили – и ладно. Ничего особенного…

Когда директор и Геннадий Николаевич вышли, я стал медленно собирать книги. Мне было страшно подумать, что ребята, может быть, ждут меня в коридоре.

V

Выйдя в коридор, я огляделся. Никого.

В нашем возрасте люди бывают ужасно жестокими. Они ничего не прощают. Я не сомневался, что мальчишки ждут меня возле школы, заложив в карманы тяжелые кулаки, и договариваются, кто первым преградит мне дорогу. Так всегда бывает в жизни: преступление и наказание!

Но наказание, по-моему, должно следовать только в том случае, если виновный не раскаивается. А я раскаивался. Если бы этот злосчастный урок повторился и Геннадий Николаевич опять вызвал меня, я бы даже не встал. Сейчас я готов был извиниться перед всем классом. Только пусть меня не бьют. Представься мне сейчас возможность оказать Серёге услугу, я бы сделал это даже с риском для собственной жизни.

На цыпочках я спустился в вестибюль. Здесь мне ничто не грозило. Все должно было начаться, когда я выйду во двор и захлопну за собой дверь.

…Черные, голые деревья стояли у школьного забора. Было ветрено. Солнце дробилось и качалось в холодной блестящей луже. На колоннах у входа просыхали подтеки от утреннего дождя.

Молчаливых, грозных ребят, которых я так боялся встретить, не было. Я сразу успокоился и дал себе слово на этой же неделе каким-нибудь невероятно лихим поступком завоевать уважение класса.

(В школе, на мой взгляд, существуют две жизни: официальная и неофициальная. Они очень часто даже не соприкасаются одна с другой. В геометрии это называется параллельными линиями.

Можно получать только пятерки, а у ребят не иметь никакого авторитета. Больше того, иногда за один и тот же поступок в официальной жизни тебя хвалят, а в неофициальной – бьют. Родители не понимают этого и требуют, чтобы мы делали только то, что нравится учителям. А потом еще удивляются и ахают: почему с Петькой или Володькой я откровеннее, чем с ними. Однажды я попытался объяснить маме почему, но она сразу же побежала к директору и пожаловалась, что я попал в плохую компанию.

После того, что случилось сегодня, мне ничего не стоило сделаться любимцем Геннадия Николаевича. Но зачем? Честное слово, уважение ребят мне дороже, чем официальное признание!)

Я подошел к углу и, внезапно услышав голоса ребят, замедлил шага.

У каждого человека есть, наверное, определенный запас страха, так же как и смелости, выдержки, спокойствия. Когда этот запас страха кончается, человеку все делается безразличным. Со мной, наверное, случилось то же самое. Я почувствовал себя вялым и равнодушным.

За углом собрался весь класс. Не было только Мишки и Гуреева. При моем появлении ребята замолчали. Серёга, зачем-то надув щеку, шагнул мне навстречу.

– Вы кого ждете? – тихо спросил я, невольно втягивая голову в плечи.

– Не бойся, Гарик, тут все свои! – со смехом сказал Серёга. – Стоим и раскаиваемся.

– Ты не думай, – просительно начал я. – Я теперь сам…

– Ладно, чего там! – сказал Сергей, подталкивая меня к калитке. – Все законно. Вечером поговорим.

– Хорошо, – сказал я ему. – Хорошо. Ты когда придешь? Мама мед купила.

В это время кто-то сзади пнул меня ногой. Я виновато улыбнулся Серёге и обернулся. Теперь я стоял спиной к нему, и, наверное, это он пнул вторым. Ребята окружили меня кольцом. Всех их я знал уже много лет. Моргая, я растерянно смотрел на них и поворачивался от одного к другому. Пока тот, на кого я смотрел, ласково улыбался мне, другой, сзади, изо всех сил пинал меня. Даже Ира Грушева пнула меня.

Мне было не больно, но как-то очень обидно.

– Ребята, перестаньте! – крикнул вдруг Мишка.

Я и не заметил, как они с Гуреевым вышли из-за угла.

– Гарик, отряхни пальто и иди домой, – с брезгливой жалостью сказал Мишка, подходя ко мне. – Повернись, я тебя почищу.

Только тут я заплакал. Всхлипнув, я бросился на ребят и замахнулся портфелем. Они со смехом разбежались.

– Подонки! – крикнул я плача. – Вот отравлюсь, тогда узнаете.

И изо всех сил побежал к калитке.

VI

Я бежал, всхлипывая, и придумывал, как буду мстить. Я весь трясся от злости и отчаяния. Мне хотелось придумать что-нибудь такое, чтобы им всем стало стыдно: и Мишке, и Серёге, и Геннадию Николаевичу.

В нашем дворе, на столике, врытом в землю (летом за ним допоздна резались в домино), сидели Перец и сын управдома Василий Марасанов, которого все ребята с улицы звали просто Марасан. Они смотрели на меня и посмеивались. Я понял, что они все видели: наш двор отделялся от школьного высоким решетчатым забором, какие бывают на теннисных кортах.

– Здо́рово ты на них чемоданом замахнулся! – крикнул мне Перец и так лихо цыкнул сквозь зубы слюной, что она отлетела словно от щелчка.

Марасан лениво ухмыльнулся, переложил папиросу в левую руку, а правой, не глядя, надвинул на глаза Перцу его кепку с маленьким козырьком и пуговицей на макушке.

Марасан был грозой нашей улицы. Больше всех боялись его ребята вроде Перца, которые вечно увивались возле него и подражали ему. Марасан был невысокого роста, но такой широкий, что казался похожим на квадрат.

Мама не раз доказывала мне, что с Марасаном лучше не связываться. Она всегда вспоминала один и тот же случай. Однажды – это было летом – Марасан появился в нашем дворе растерянный и в сопровождении какого-то иностранца. Тот был в темных очках и разрисованной рубахе навыпуск.

– Вот, – сказал Марасан старушкам, гревшимся на солнце, – собрался человек в кино, и на тебе! Привязался ко мне возле ворот этот папуас. Отстал от своих интуристов, чтобы наш двор посмотреть. А мне с ним возись.

Старушки всполошились.

– Вася! – в ужасе воскликнула одна из них, замахав руками на Марасана. – Как ты при нем разговариваешь?!

– А что? – лениво усмехнулся Марасан. – Он же по-русски ни бе ни ме. Вот я ему сейчас скажу… Ты, жертва английской колонизации, Советский Союз – карашо?

– Карашо! – обрадованно подхватил иностранец.

Он был черный, длинноволосый, и, наверное, поэтому Марасан решил, что он с Востока.

– Видите? – засмеялся Марасан и отошел в сторону.

Старушки начали шепотом объяснять иностранцу, что Марасан – плохой и опасный человек.

– Карашо, – кивал головой иностранец. – Здравствуй, до свиданья, сувенир.

Вокруг уже собирались любопытные.

– Дайте ему сувенир, – сказал Марасан, – а то не отстанет. – Он достал из кармана трешку, что-то нацарапал на ней карандашом и протянул иностранцу.

Тот, обрадовавшись, приложил ее ко лбу, к губам и начал внимательно рассматривать. Кругом заволновались, стали доставать бумажные деньги и писать на них разные приветливые слова. Я тоже выпросил у мамы рубль и написал на нем по-английски: «дружба».

А вечером выяснилось, что это был вовсе не иностранец, а просто айсор из соседнего переулка и что их с Марасаном потом видели в пивной. Там этот айсор вынимал из кармана деньги, которые мы ему подарили, и кричал на чистом русском языке:

– Еще две порции раков!

Поэтому-то мама и говорила, что от Марасана лучше держаться подальше.

Я тоже опасался Василия и всегда старался пройти мимо него побыстрее, хотя он часто кивал и подмигивал мне. Мама говорила, что он заигрывает со мной, так как хочет, чтобы мой папа – главный инженер парфюмерной фабрики – устроил его на работу. Управдом уже несколько раз просил об этом мою маму. Но мама ссылалась на отдел кадров и говорила, что Алексей Степанович (так зовут моего папу) ничем помочь не может.

Спрыгнув со стола, Перец загородил мне дорогу.

– Чего молчишь? – спросил он вызывающе. – Марасан, выдать ему раза?

– Пусти! – буркнул я, едва сдерживаясь, чтобы опять не заплакать.

Марасан нащупал позади себя спичечный коробок и вдруг с силой запустил его в Перца.

– Геть отсюда, козявка! – прикрикнул он (Перец предусмотрительно отошел). – Гарька, – обратился он ко мне, – погоди домой ходить. Отдышись сначала, а то мамаша догадается.

Я исподлобья взглянул на него и медленно побрел к дому. Марасан спрыгнул со стола, догнал меня и за плечо повернул к себе.

– Вот шпана! – со злостью сказал он, всматриваясь в мое заплаканное лицо. – Все на одного, а? Ну, попадись они мне!.. На платок. Вытрись.

– У меня свой есть, – проговорил я тихо. – Спасибо.

Я был поражен. Марасан угадал именно то, что меня больше всего обидело. Никогда бы не подумал, что этот грубый, некультурный парень (проучившийся только шесть классов) может быть таким проницательным. Если бы Марасан заговорил со мной сочувственно или с улыбкой, я счел бы это насмешкой. Но он искренне злился, и я готов был поверить, что он действительно жалеет меня.

– У меня есть свой платок, – сказал я ему, икая. – Спасибо. Все на одного, где же мне справиться?

– Гарька, ты бы пальто почистил, – подходя, посоветовал Перец. И заискивающе спросил у Марасана: – Догнать, что ли, Серёгу этого? Дать по сопатке?..

– А ты его знаешь? – спросил Марасан, гася папироску о каблук.

– Учились вместе. Мы же с Гарькой в одном классе были.

– Покажешь потом, – сказал Марасан. И приказал: – Тащи щетку!

– А? – не понял Перец. – Какую?

– Не знаешь, чем пальто чистят?

Перец обиженно посмотрел на Марасана и пошел к дому.

– Не надо, – слабо запротестовал я.

Но Марасан только потрепал меня по спине и крикнул Перцу:

– Живее!

Перец побежал. Марасан кивнул на него и рассмеялся.

– Во рывок, видал? Надень ему трусики – рекорд установит.

Я тоже рассмеялся, чтобы доставить удовольствие Марасану.

Мне сделалось почему-то спокойно и легко. Я со злорадством подумал, как притих бы наш восьмой «г», если бы увидел, что я как равный разговариваю с самим Марасаном.

Потом в окне нашей кухни стукнула форточка, и голос мамы строго позвал:

– Гарик! Домой!

– Сейчас, – откликнулся я недовольно.

Мне уже не хотелось уходить от Марасана. Заметив это, он сказал:

– Не, Гарька, так не годится. На мамашу дуться – последнее дело. Дай-ка я тебя почищу!

Он придержал меня одной рукой и стал отряхивать мое пальто.

– Будь у меня такая мамаша, я, брат, человеком бы стал. Два института бы окончил. Ну вот, порядочек. Жми теперь.

VII

Я подымался по лестнице, полный самых дурных предчувствий.

Мама слишком меня любит – вот в чем беда. Даже не верится, что на свете может существовать человек, достойный такой любви. Я, во всяком случае, не достоин. Папа говорит мне об этом прямо и недвусмысленно каждый раз, когда я провинюсь. Он заходит в мою комнату и начинает перечислять все то, чем для меня пожертвовала мама. Ей, например, предлагали работать бухгалтером в райисполкоме. Это намного интереснее теперешней ее службы в домоуправлении. Но мама отказалась. Только потому, что сейчас она может среди дня прибежать и накормить меня обедом.

Потом папа обязательно вспоминает историю с пианино. Восемь лет назад мы выиграли по облигации крупную сумму. Мама настояла на том, чтобы купить не котиковую шубу для нее, а пианино для меня. С самого моего рождения она мечтала, что я буду музыкантом (и хотя очень скоро выяснилось, что у меня нет слуха, мама до сих пор не решается расстаться с инструментом).

Перечисляя мамины жертвы, папа всегда приходит в негодование. Он приказывает мне два часа сидеть в комнате и ничего не читать, – в нашей семье изобретено для меня такое наказание, – а потом уходит к маме. Я слышу, как он гремит за дверью, что завтра же продаст пианино и купит маме модную шубу из опоссума. Кроме того, из каждой получки он будет откладывать деньги, чтобы отправить маму на курорт.

В такие дни мама становится совсем тихой. Но я-то уже знаю: завтра она примется осторожно доказывать, что пианино продавать нельзя. Может быть, мальчик все-таки надумает учиться музыке. Деньги же из папиной зарплаты нужно все-таки потратить на новую школьную форму. Да и самому лапе уже пора сменить выходной костюм…

Я очень завидую Мишке. Родители не приносят ему никаких жертв. Зато и от него их не требуют. Они, например, не заставляют его надевать зимнее пальто раньше всех в классе. Далее раньше девочек.

Моя мама просто не понимает, что из-за этого несчастного пальто я теряю у ребят остатки авторитета.

Итак, я поднимался по лестнице, полный самых дурных предчувствий. Мама поджидала меня на площадке. Она куталась в шаль, это означало, что она расстроена. Я понял, что меня ждут неприятности. Сегодня все словно сговорились против меня. Геннадий Николаевич, ребята. Теперь мама. Это было уже слишком.

Если бы я был на месте мамы, мне сразу стало бы ясно, что человек из нашей семьи мог разговаривать с Марасаном только тогда, когда что-то случилось. Я мигом догадался бы, что у человека нелады с классом. Усадил бы его рядом с собой и начал осторожно расспрашивать. Может быть, даже предложил бы ему перейти в другую школу. Но мои папа с мамой из всех бед, которые могут свалиться на человека, признают только болезни и двойки. Поэтому мне и не хочется им ничего рассказывать.

Увидев меня, мама повернулась и молча пошла в квартиру. Она даже не поцеловала меня.

Когда я вошел в столовую, мама стояла у окна и смотрела во двор. Я стал молча раздеваться. Мама не выдержала первая.

– Может быть, ты все-таки объяснишь свое поведение? – спросила она.

– Я не буду обедать, – сухо ответил я, проходя мимо стола, на котором дымилась тарелка супа.

– Тогда ты не будешь есть до вечера, – строго сказала мама.

Я промолчал.

– Гарик, – предупредила мама, – я убираю со стола!

– Пожалуйста, – холодно сказал я. – А Марасан – благородный человек. Я это сегодня выяснил.

– Гарик! – возмущенно сказала мама, оборачиваясь. Тут она, наверное, заметила, что лицо у меня заплакано, и спросила уже другим, встревоженным тоном: – Что у тебя под глазами? Ты плакал?

– Ничего я не плакал.

– Сыночек, я же вижу. Тебя обидели?

– Никто меня не обижал, и ничего я не плакал.

– Сыночек, – сказала мама, еще сильнее кутаясь в шаль. – Почему ты от меня все скрываешь? Ведь лучшего друга, чем мать, ты не найдешь… Ну, не буду, не буду, – заторопилась она, увидев, что я отвернулся. – Садись обедать. Хочешь селедку? Может, тебе яичницу сделать? С колбасой?

(Яичницу с колбасой я любил больше всего на свете.)

– Не надо, – сказал я.

Саркастически улыбнувшись, я сел к столу и стал размешивать ложкой суп, как чай.

Мама густо намазала маслом кусок хлеба и положила передо мной. Я достал из хлебницы другой кусок. Без масла.

– Гарик! – умоляюще сказала мама.

Я молча продолжал жевать сухой хлеб.

– Хорошо, – сказала мама волнуясь. – Ты уже взрослый, я понимаю. Скажи мне только одно: это Марасан?

– Оставь, пожалуйста, Марасана в покое.

– А кто? – сейчас же спросила мама.

– Никто. Если ты не перестанешь меня допрашивать, я не буду обедать.

– Господи! – с тоской проговорила мама. – Как я ненавижу этот двор! Как я мечтаю поменять квартиру. Особенно с тех пор, как вернулся этот бандит. И потом еще этот Петя, которого выгнали из вашего класса. Игорь, ты давно дружишь с Марасановым?

– К сожалению, я с ним пока не дружу, – сквозь зубы ответил я.

– Не лги, – сказала мама. – Я все знаю. Как я за тебя боюсь, сыночек! Пойми, ведь у меня никого нет, кроме тебя.

– Что ты знаешь? Что?!

– Все. Я видела, как вы стояли. Два дружка. Какие у тебя с ним дела?

Это была пытка. Еще немного, и я признался бы, что мы с Марасаном ограбили квартиру.

– Гарик, – сказала мама, за подбородок поворачивая к себе мою голову. – Если ты не расскажешь мне всего, я немедленно позвоню папе.

(Наказывал меня только папа. Мама лишь говорила ему, когда меня нужно наказать. Папа всегда с ней соглашался. Я не помню, чтобы он когда-нибудь с ней не согласился. И еще папа никогда не откладывал кару. Если он говорил, что я не пойду в театр, так тут же рвал билеты. А мама прятала их и в конце концов возвращала мне.)

Я смотрел на маму исподлобья и медленно краснел от злости и обиды. Когда меня обижают, я всегда краснею и смотрю исподлобья.

– Я жду, – неумолимо сказала мама. – Гарик, я опаздываю на работу.

– Можешь ждать хоть до вечера! – закричал я со слезами и вскочил, уронив стул.

Всхлипнув, я убежал в свою комнату и захлопнул за собой дверь. Я чувствовал себя ужасно одиноким. У меня оставались только мои любимые Станиславский и Блок. Да еще, пожалуй, Марасан. Единственный, кто меня понял и даже хотел защитить.