Текст книги "Мишка, Серёга и я"

Автор книги: Ниссон Зелеранский

Соавторы: Борис Ларин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

VIII

На следующее утро я, как обычно, шел в школу.

Город начинал свой день. Нестерпимо блестели стекла в верхних этажах домов. Было солнечно, ясно, ветрено. На лужах уже хрустел первый, ломкий ледок.

Я люблю такие ясные, звонкие утра. Мне кажется, что перед ними могут сниться только хорошие сны. И люди, еще не успев остыть от этих снов, бывают особенно приветливыми.

Однажды я рассказал об этом Мишке. Он удивленно посмотрел на меня и задумался. Потом спросил с любопытством:

– Слушай, как это у тебя получается?

– Что?

– Как ты это придумываешь?

– Видишь ли, – сказал я, – не помню, в какой книге написано, что человек искусства должен до тех пор смотреть, ну, скажем, на наш плафон, пока не увидит его как-то по-новому. А у меня это вошло в привычку. (Тут я заметил, что девочка из нашего класса – Аня Мальцева – с интересом прислушивается к разговору.)

– А на парту можно? – загоревшись, спросил Мишка. – Если долго с задранной головой сидеть, шея заболит.

– Можно и на парту, – согласился я.

– Значит, пока не придумаешь, на что она похожа? – озабоченно спросил Мишка.

– Ну да.

Целый урок после этого Мишка с Серёгой пялились на парту и шепотом переругивались. На перемене они подбежали ко мне, и Сперанский сказал:

– Гарик, кто прав? Я придумал, что на верблюда. Горбатая она.

– А по-моему, – сказал Серёга, – на корабль.

– Почему? – оторопело спросил я.

– Ну, сидим. Плывем к знаниям, – смущенно сказал Серёга.

Мы рассмеялись.

– Нет, – проговорил Мишка. – У обоих барахло.

Больше они не пробовали тягаться со мной. Зато часто рассказывали другим то, что придумал я. И даже гордились моей способностью видеть вещи по-своему.

Вспомнив все это, я немного пожалел, что лишился таких благородных слушателей. Но я твердо решил отныне разговаривать с одноклассниками вежливо и сухо: «Здравствуйте. До свидания. Да. Нет. Пожалуйста».

Однако в глубине души мне было стыдно. Я убеждал себя, что стыдиться должны ребята, напавшие все на одного. И все-таки стыдно было мне…

Особенно я боялся встречи с Аней Мальцевой.

IX

Аня Мальцева. Мальцева Аня.

Она появилась в нашем классе в середине сентября. (В моей записной книжке есть календарь. Там этот день обведен кружком. А дни, когда я разговаривал с Аней, отмечены крестиками.)

Мальцева тогда только вернулась из Монгольской Народной Республики. Ее отец строил там какой-то завод.

Аня понравилась мне сразу. Она вошла в класс за минуту до звонка. Шум затих, все уставились на нее. Немного покраснев, она сказала застенчиво:

– Здравствуйте. Куда мне можно сесть?

Я и сейчас вижу, как она стояла тогда в дверях: тоненькая, легкая, смущенная тем, что ее рассматривают. (Потом ребята из старших классов, провожая ее взглядами на перемене, потихоньку расспрашивали нас о ней.)

Андрей Синицын – мой сосед по парте – подтолкнул меня и, показав глазами на Аню, многозначительно поднял большой палец. Я сказал ему: «Дурак!» – и отвернулся.

Синицын старше нас всех. Он два года сидел в шестом классе. Ребята его презирают, а девочкам он нравится. Андрей убежден, что он неотразим, потому что красив и носит отцовские костюмы. Иногда на уроках Синицын пишет записки девочкам. Но прежде чем отправить очередную записку, он подсовывает ее мне и просит:

– Проверь насчет ошибок.

Едва начался урок, Синицын сочинил записку Ане.

– Проверь, – сказал он, подвигая мне узенький листок.

Я заметил обращение: «Дорогая незнакомка!» – и строчку из Есенина: «Я красивых таких не видел», которой Андрей всегда начинал свои послания.

– Проверяй сам! – сказал я, отбросив записку так, что она упала на пол.

Андрей удивленно посмотрел на меня и, подняв листок, передал его Ане.

На перемене, когда мы собрались выходить из класса, Аня громко спросила:

– Мальчики, кто из вас «А. С.»?

– А что? – заинтересовался Серёга, подходя к ней.

– Ты? – спросила Аня. – Это ты мне написал, да?

Ребята с любопытством прислушивались. Мы-то знали, кто это «А. С.».

– Стихи там есть? – спросил Аню Серёга.

– Есть.

– «Я красивых таких не видел»? – в восторге спросил Мишка.

– Значит, ты? – растерянно сказала Аня.

– Не, – ухмыльнулся Серёга. – Он малограмотный.

Стихов не запоминает.

– Ребята, – сказала Аня. – Передайте этому «А. С.», что «поухаживать» пишется через «и». А то неловко все-таки. Это ведь не диктант.

Андрей вспыхнул, прищурившись, оглядел Аню, заложил руки в карманы и неторопливо пошел к двери. А я почувствовал себя таким счастливым, что изо всех сил застучал крышкой парты.

Мальчишкам нашего класса Аня понравилась. Мишка Сперанский на другой же день будто случайно познакомил ее с секретарем комсомольской организации; Серёга Иванов здоровался с ней, как с парнями: делал вид, что поплевал на ладонь, и со всего размаху хлопал по руке.

Аню это, по-моему, немного смущало. Но все-таки она каждый раз сама протягивала Серёге руку. При этом у нее был гордый и немного опасливый вид. Словно она пожимала лапу хищнику.

Зато наши девочки невзлюбили Аню. Мы уверяли их, что они просто завидуют. Ведь Мальцева самая красивая в классе!

Однако девчата возмущенно возражали, что дело совсем не в этом. Просто Мальцева задается. Подумаешь, была в Монголии!

Только Ира Грушева быстро подружилась с Аней и даже села с ней на одну парту. Но Ира легко попадала под чужое влияние. В прошлом году она познакомилась с какой-то спортсменкой и, подражая ей, остригла волосы «под мальчика». Теперь она во всем старалась подражать Ане, Ира рассказывала девочкам, что шьет себе платье, совсем как у Мальцевой. Скоро они будут ходить, как две сестры. Жаль только, волосы медленно отрастают и их пока нельзя уложить в такую же прическу, как у Ани.

От Иры Грушевой мы узнали, что Аня живет с отцом и домработницей. Когда к отцу приходят гости, хозяйничает за столом Аня. Случается, что она убирает со стола вино и говорит взрослым:

– Довольно. Вы уже сегодня достаточно выпили…

Гости приносят ей цветы и не начинают есть, пока она не сядет за стол. Кто-то даже привез ей из Парижа духи «Шанель», и Аня ими душится. (Это особенно поразило Иру. Ей на день рождения подарили духи «Черный ларец», но мама убрала их в шкаф и сказала: «Станешь взрослой, тогда…»)

Я очень жалел, что у меня нет закадычного и благородного друга. Он рассказал бы Ане всю правду обо мне. Когда я после этого вошел бы в класс, Аня взглянула бы на меня удивленно, а может быть, и с восхищением.

Но моим приятелем был только Мишка да через него Сергей Иванов. Нечто вроде двоюродного товарища. А они меня не очень уважали. Серёга как-то заявил мне, что я напоминаю ему голову профессора Доуэля: думаю много, а больше ни к чему не пригоден.

Любопытно, почему ко мне так относятся в классе? Кажется, я не глупее остальных и читаю больше, чем они. Но ребята всегда с готовностью посмеиваются надо мной. Вероятно, потому, что я не могу за себя постоять. Раньше я просто плакал, отвернувшись к стене и загораживаясь локтем. А теперь надуваюсь, краснею и молчу.

Аня сразу почувствовала, как ребята относятся ко мне. Она почти никогда меня не замечала. За исключением тех случаев, когда я рассказывал что-нибудь интересное. Да и тогда она прислушивалась только издали. Женщинам в ее возрасте, видимо, нравятся лишь красота и мускулы.

В школьном вестибюле было суетливо и весело, как на катке. Не обращая внимания на первоклашек, которые с визгом носились по скользкому кафельному полу, и на десятиклассников, важно и басовито переговаривавшихся у гардероба, я разделся и стал подниматься по лестнице.

До самого класса я, к счастью, не встретил никого из наших. У двери с табличкой «Восьмой «г» я на минуту остановился. У меня было такое ощущение, что, как только я войду, все сразу застынут, словно в детской игре «Замри», и уставятся на меня. Тишина. Враждебность. И чей-то негромкий смешок.

Глубоко вздохнув, я решительно толкнул дверь.

Одни сразу заметили мое появление, другие не обратили на меня никакого внимания. Сашка Гуреев, ловко убегая от девчат по партам, крикнул мне, смеясь:

– Гарик, хватай их за косы! А то догонят!

(Сашка, хоть он и самый сильный в классе, ведет себя так, будто ему еще тринадцать лет. Он единственный из нас стрижется под машинку и считает, что с девочками можно обращаться как с мальчишками.)

У доски хохотали, вспоминая модную кинокомедию (я услышал это, проходя).

Костя Борисов, по прозвищу «Кобра», задумчивый парень в очках, редактор нашей стенгазеты, рисовал на парте каких-то каракатиц. Даже не взглянув на меня, он спросил:

– Высокочтимый сэр Гарька, ты принес книгу? – и написал рядом с каракатицей: «Высокочтимый сэр, сэр…»

Несколько дней назад я обещал ему принести Станиславского.

– Нет, – сухо сказал я. – Прости, пожалуйста. – И, усмехнувшись, добавил: – Лорд – хранитель стенной печати!

Костя оживился и со вкусом повторил:

– Лорд – хранитель стенной печати. Недурно, – сказал он потом. – Гарик, я у тебя это краду. Для фельетона.

(Костя твердо уверен, что станет журналистом. Как и его отец, который работает в заводской многотиражке. И вот уже два месяца Костя собирает интересные выражения для своих будущих очерков и фельетонов. Даже из уроков Кобра признает только гуманитарные. Он убежден, что остальные ему все равно никогда не пригодятся.)

Когда я увидел, что класс занимается обычными делами и никто не косится в мою сторону, у меня отлегло от сердца. Я понял, что вчерашнее похоронено, и мысленно посмеялся над своими недавними страхами. Я мог бы сейчас подсесть к Борисову или остановиться с ребятами, хохотавшими у доски, и они приняли бы меня как ни в чем не бывало. Но я не собирался этого делать. Если они забыли оскорбление, которое нанесли мне, то я помнил о нем.

Я молча дошел до своей парты и, аккуратно уложив портфель, сел спиной к Синицыну. Он томно разговаривал с Аней, которая сегодня пришла в школу после болезни.

– А я его так спокойно и спрашиваю, – говорил Синицын: – «Скажи-ка, батя, почему на тебе этот костюм – хороший вкус, а если я его надену, то я стиляга?»

– Здравствуй, Верезин, – сказала Аня. – Почему ты не здороваешься?

– Здравствуй, – ответил я, не оборачиваясь.

– Ты слушаешь, Мальцева? Так вот, батя засмеялся и говорит: «Еще месяц будешь таким остроумным – подарю браслет к часам». Ты видела мои часы? Правда, красиво: черный циферблат и цепочка золотого цвета?

– Златая цепь на дубе том, – проговорил я, вставая.

Аня засмеялась. Я тоже едва сдержал улыбку.

– Верезин, ты куда? – спросила Аня, заметив, что я отхожу. – Подожди.

– А что? – холодно спросил я.

– Мне надо с тобой поговорить.

– Ах вот как! – обиженно сказал Синицын. Он встал, демонстративно хлопнул партой, отошел к ребятам, стоявшим у доски, и, кивнув на нас, что-то проговорил.

– Садись, – сказала Аня, не обращая на него внимания.

Я, пожав плечами, сел.

– Знаешь, Верезин, – строго начала Аня. – У меня вчера была Ира и все рассказала.

Я вспыхнул и встал. Аня, подняв голову, приказала:

– Иди к директору и пожалуйся. Что, в самом деле, творится в этом классе! Суд Линча какой-то!

– Не буду жаловаться! – сердито ответил я, отвернувшись.

– Почему?

– Потому!

Я был страшно зол на Мальцеву. В эту минуту я почта не понимал, как она могла мне так нравиться раньше. Сейчас я ее ненавидел, наверное, даже сильнее, чем Серёгу, который меня бил. Еще неизвестно, что более жестоко: нанести рану или посыпать ее солью.

– Никогда не буду фискалом, – угрюмо сказал я, по-прежнему глядя в сторону. – Захочу, сам им отомщу.

– Ух ты какой! – сказала Аня и ласково засмеялась. – Только не обижайся, пожалуйста. Чего ты встал?

– А чего мне сидеть?

– Ну садись же! – прикрикнула Аня и потянула меня за рукав. – Может, я хочу с тобой поговорить. Все-таки вы, мальчики, странные люди. Его обидели, а он не хочет жаловаться. Садись же, тебе говорят!

Я почувствовал, что Анина власть надо мной крепче, чем я думал. Мне как-то сразу расхотелось сопротивляться.

Я сел. И только постарался, чтобы лицо мое было холодным и ничего не выражало.

– Воркуют, как голуби мира, – глупо сострил от доски Синицын.

Но ребята все равно засмеялись.

Аня упрямо дернула подбородком, как всегда, когда делала наперекор другим.

– Хочешь, я расскажу, как кончилась история с железом? – ласково спросила она.

– Хочу, – смущенно пробормотал я. И вдруг так обрадовался, что мне захотелось показать Синицыну язык.

Вот что рассказала мне Аня.

Когда ребята вчера собрались в гардеробе, настроение у них быстро переменилось. Они топтались у вешалок и не знали, что делать. Потом Мишка со злостью сказал, что, сорвав урок, они поступили как жалкие пятиклассники. Он, как комсорг, просто возмущен этим.

– Ты ведь тоже ушел! – крикнули ему.

– И больше всех виноват! – буркнул Мишка. Он предложил пойти к директору и признаться во всем. – Пусть наказывает, как хочет, но такого классного руководителя нам не нужно.

Вячеслав Андреевич терпеливо выслушал делегатов и сказал:

– Ну что ж, дело ясное. Урок вы сорвали, и теперь будем вас наказывать.

– Правильно, – твердо сказал Мишка.

– Жестоко наказывать. Так?

– Зачем жестоко-то? – уныло спросил Кобра.

– Об этом мы больше не говорим, Борисов, – сказал директор. И вдруг разозлился. Он стал кричать на делегатов, что мы мальчишки, не умеем держать свое слово и что нам нельзя доверить серьезное дело.

Получалось, что Вячеслава Андреевича огорчил не сорванный урок, а то, что мы не пошли в райсовет доказывать свою правоту с железом.

Странный он был человек, Вячеслав Андреевич. Никогда нельзя было угадать, за что он на тебя нападет. Зато такого директора не было ни в одной из соседних школ.

После переговоров с директором ребята встревожились. Оки решили сейчас же всем вместе пойти в райсовет и выяснить наконец, кто же был прав с железом.

В райсовете над всей этой историей долго хохотали. Нашего управдома там сейчас же окрестили «железным Петровичем» и сказали, что объявят ему выговор. А насчет железа обещали ходатайствовать, чтобы из него сделали вертолет.

Класс почувствовал себя победителем. Теперь уже бояться было некого. С железом наша взяла верх. Правда, мы сорвали урок, но ведь сами же в этом сознались (у Вячеслава Андреевича было такое правило: сознался – половина вины долой). Ребята договорились: если от нас уберут Геннадия Николаевича, мы станем просто идеальными…

Я очень ясно представил себе, как все это происходило. Вот ребята тянутся к школьной калитке. Борисов, у которого нелады с физикой, говорит:

– Не успею задачи решить… – И тут же машет рукой. – Наплевать!

– Зачем наплевать? – на ходу оборачивается Мишка. – Хочешь, сегодня вместе физику сделаем?

Кто-нибудь вспоминает, что в кармане завалялись семечки, и раздает их по две-три штуки каждому. В райсовете ребят пропускают в кабинет без очереди. Секретарша докладывает:

– Иван Иванович (или Сергей Сергеевич), к вам восьмой «г».

Председатель райсовета откладывает папки с бумагами и поднимается навстречу:

– Ну, здравствуйте, восьмой «г»!

После всего этого не хочется расставаться. Ребята, которым пора сворачивать в свой подъезд, медлят и в конце концов проходят мимо. Все чувствуют себя празднично. И кажется, что восьмой «г» теперь уже навсегда останется таким дружным.

Я слушал Аню с завистью.

В это время в класс вошли Мишка и Сергей.

Мишка был злой и расстроенный. Серёга мрачно шел за ним.

– А чего! – говорил он сердито. – Какое они имеют право!

Ребята встревожились. Мишка, пробормотав «здорово», направился к своей парте.

– Что случилось-то? – спросил кто-то у Серёги.

– Что, что! – огрызнулся Иванов. – Шкодил класс, а попало больше всех Сперанскому.

– Где попало? – закричали мы. – Когда? За что?

Гуреев, вскочивший на парту, чтобы лучше видеть Серёгу, обернулся и махнул рукой тем, кто еще продолжал сидеть на местах. Теперь весь класс столпился возле Серёги, и только Мишка хмуро доставал книги из отцовской папки. Она заменила ему портфель, отобранный Геннадием Николаевичем.

– Ну, говори! – крикнул Серёге Борисов. – Чего молчишь?

– Ты на меня не нукай! – разозлился Серёга.

За дверью задребезжал звонок. Шум в коридоре усилился. Было слышно, как в соседних классах захлопали крышки парт.

– В общем, дело такое, – нехотя сказал Серёга. – Сегодня комсомольское собрание. Мишку переизбирать будем. Завтра папаш в школу приглашайте.

– А райсовет! – закричали мы. – Там же сказали!..

– Да чего вы ко мне пристали! – проговорил Серёга, расталкивая ребят и направляясь к Сперанскому. – Мы войти не успели, как секретарь комитета налетел! Вот и стали идеальными…

X

Комсомольское собрание должно было начаться сразу после уроков. В класс вошел секретарь школьного комитета комсомола Володя Мякишин и сказал, чтобы мы шли в пионерскую комнату.

Это был зловещий симптом. Нас собирают в пионерской! Значит, собрание затянется (в классе нам помешала бы вторая смена). Кроме того, председательствовать будет сам Мякишин!

Володю в школе и любили и побаивались. Он славился умением так разрисовать даже самый мелкий проступок, что совершивший его начинал чувствовать себя чуть ли не бандитом, которого следовало бы по меньшей мере расстрелять. Все страшно удивлялись, когда дело кончалось тем, что Володя предлагал поставить виновному на вид.

Мы потихоньку потянулись в пионерскую комнату. В классе было семь комсомольцев (Синицын тоже хотел вступить, но мы его не приняли, потому что он пижон и плохо учится).

Мы с Серёгой немного отстали и договаривались, что будем делать.

Помирились мы уже на первой перемене. Чуть кончился урок, меня окликнул Мишка. Я насторожился. После того, что было вчера, я не знал, как вести себя с ним и особенно с Серёгой. До вчерашнего дня мы считались друзьями. Но кем мы будем сегодня?

Мы с Мишкой остановились возле двери, и он грустно сказал:

– Все равно меня надо переизбрать.

– Почему? – спросил я.

– Я с собой-то едва справляюсь, – тихо, словно по секрету, сказал Мишка. – Мама принесла новую книгу про шпионов. Я и не заметил, как до середины дочитал. Потом, конечно, спохватился. – Мишка тяжело вздохнул. – Где уж мне с ребятами справиться…

Я ничего не успел ему ответить. В эту минуту к нам подошли Серёга и Аня. Увидев нас, Серёга состроил такую печальную мину, что у меня сразу отлегло от сердца.

– Гарик, я больше не буду! – жалобно проговорил он. – Честное пионерское!

Спрятавшись за Аню, он протянул мне руку.

– Ну и артист! – улыбнувшись, заметил я и пожал ему руку.

Аня, не глядя на меня, сказала Мишке:

– Мы сейчас договорились, что не хотим другого комсорга. Так и заявим Володе Мякишину.

– Чепуха, – возразил Мишка. Он начал сердито доказывать, что его обязательно надо переизбрать.

Серёга незаметно отвел меня в сторону.

– Слушай, голова профессора Доуэля, – прошептал он. – Мишка стал на принципиальную линию, значит, с ним амба. Уж мы-то с тобой его знаем.

– Что верно, то верно, – согласился я.

– Слушай-ка, – голосом заговорщика продолжал Серёга. – У меня вот законная идея появилась…

Мне кажется, преподаватели должны бледнеть, когда у Серёги появляется «законная идея». На этот раз он предложил говорить на комсомольском собрании только о железе. Володя Мякишин начнет о том, что мы сорвали урок. Мы ответим: «Да, сорвали. Но с железом оказались правы». Геннадий Николаевич (он, как классный руководитель, конечно, будет на собрании) скажет, что разговор сейчас о другом. А мы возразим: «Да, о другом. А с железом как?» И даже когда в пионерскую комнату позовут директора, мы ему ответим: «Да, вы совершенно правы. А как же быть с железом?»

– Ничего, – одобрил я. И, рассмеявшись, добавил: – Честное слово, недурно.

– Мечта, – скромно сказал Серёга. – Ребятам я скажу. Только смотри Мишке ни-ни!

Я понимающе кивнул. Мишка и всегда-то неохотно шел на такие вещи. А сегодня и подавно не согласился бы.

Все это было на перемене. А сейчас мы направлялись в пионерскую комнату.

У входа стоял Мякишин. Он окликнул меня.

– Выступишь первым, Верезин, – сказал Володя, подождав, пока ребята пройдут в комнату. – Ты ведь единственный, кто не сбежал с урока.

– Есть! – весело согласился я. – Всё?

– Подожди, – замялся Мякишин. – Ребята тебя вроде вчера…

– Я пойду Володя, – нахмурившись, сказал я.

– Значит, про это на собрании вспоминать не надо? – осторожно спросил Мякишин.

– Снег идет, – сказал я, глядя в окно. – А утром солнце было.

– Ты все-таки ничего парень, – улыбнулся Мякишин. – Я бы на твоем месте тоже про снег сказал.

– Володя, – выглянув из пионерской комнаты, позвал Миша. – Будем начинать?

Мы вошли в пионерскую.

Ребята толпились у стенда с отрядными флажками, горнами и барабаном. Серёга пальцами выстукивал на барабане «Крала баба грузди». Подмигнув мне, он кивнул в сторону Геннадия Николаевича, который стоял у стены и внимательно читал плакаты с «Пионерскими ступеньками».

Геннадий Николаевич был совершенно спокоен. Может быть, он просто притворялся? У взрослых это бывает трудно понять.

Проходя мимо Геннадия Николаевича, я небрежно сказал: «Здравствуйте». Сначала он кивнул, не глядя на меня, потом обернулся и вежливо проговорил:

– Здравствуй, Верезин.

– Начинаем, – сказал Мякишин, когда мы устроились вокруг стола. Почему-то нахмурившись, он объявил собрание открытым. – Геннадий Николаевич! – обратился он к дочитавшему наконец «Пионерские ступеньки» классному. – Может, сначала вы скажете? (На наших собраниях первыми всегда выступают педагоги. Это называется «задать верный тон».)

– Зачем? – удивился Геннадий Николаевич. – Пускай они говорят. Мне говорить не о чем.

Мы переглянулись. Этот человек решительно не понимал нашего класса. Уж не надеялся ли он, что мы будем у него просить прощения?

– Тогда первым я скажу, – объявил Мякишин. – Больше всего мне жалко Сперанского, – сердито начал он. И стал расписывать, как нехорошо мы поступили, подведя своего комсорга. Фактически мы навредили не только себе, ко и всей комсомольской организации. Предполагалось выдвинуть Мишку в комитет, а теперь он получит выговор. – После вчерашнего, – заключил Володька, – всем в организации стало ясно: с вами в разведку не пойдешь (когда Мякишин хотел похвалить человека, он говорил: «Я бы с тобой пошел в разведку». Это было у него высшей похвалой).

– Выходит, мы нарочно Мишку подвели? – спросил Серёга.

Мы зашумели.

Мякишин кивнул. Он очень любил, когда ему возражали.

– Ах вот как! – ласково сказал он. – Тогда извини, Иванов. Значит, ты просто в бессознательном состоянии заявил, что тебя нет в классе?

Серёга растерялся. Ира Грушева прыснула. Впрочем, она тут же смущенно покосилась на Аню и приняла чинную позу.

– Может быть, ты вышел из класса под гипнозом? – продолжал Мякишин. – Тебе, комсомольцу, даже и в голову не могло прийти, что ты срываешь урок?

– Чего ты остришь, Мякишин? – мрачно сказал Мишка. – Ну виноваты. Сами знаем. – И с вызовом добавил: – А больше всех я виноват.

– Вот и ответишь первым, – сказал Геннадий Николаевич.

– Ну и отвечу! – покраснев, буркнул Мишка.

Мне показалось, что даже Мякишин недружелюбно взглянул на нашего классного руководителя.

Ребята притихли.

Вдруг стало слышно, как кто-то подошел к дверям пионерской комнаты.

– Кому слово? – со вздохом спросил Володя, – Верезин, ты?

Я поднялся.

В эту минуту дверь открылась, и в комнату заглянула чья-то белобрысая голова. Затем дверь с шумом захлопнулась.

– Знаешь, Володя, – начал я. – Мы переживаем переходный возраст, и с нами нужно обращаться бережно. А нас берут и ни с того ни с сего обвиняют чуть ли не в том, что мы украли железо. Конечно, после этого мы сорвем урок. Но кто же виноват: мы или те, кто нас обидел? Ведь с железом-то мы оказались правы!

– Ты что, очумел? – удивленно спросил Мишка.

Я миролюбиво улыбнулся ему и спокойно сел.

– Не обращай внимания, Володя, – ядовито сказал Мишка. – У Верезина, как всегда, особое мнение.

– Странное мнение для комсомольца, – многозначительно проговорил Мякишин. – Борисов, ты просишь слова?

– Я хотел добавить, – сказал Костя, протирая полой свитера очки и близоруко щурясь на Геннадия Николаевича. – Председатель райсовета даже сказал, что про историю с железом следовало бы написать фельетон.

– Между прочим, – с усмешкой сказал вдруг Геннадий Николаевич, – забыл предупредить. Я сегодня могу заседать хоть до вечера. Нарочно отложил все дела.

– Законно, – сейчас же сказал Серёга. – Всласть наговоримся.

– Наговоримся, – миролюбиво согласился Геннадий Николаевич. – Володя, продолжай собрание.

Мы сидели благовоспитанно, сложив руки на коленях, просили слова и один за другим говорили о железе. При этом каждый из нас глядел на Геннадия Николаевича. А он невозмутимо молчал. Мякишин краснел все больше и больше. Мишка растерянно смотрел на нас и все порывался что-то сказать.

– Они сговорились! – наконец крикнул он.

– Почему сговорились? – спросил Гуреев и подмигнул Серёге. – Ведь ты, кажется, был с нами в райсовете?

– Ладно, Гуреев, – попросил Сперанский. – Хватит бузотерить. Давайте за дело.

– Обожди, Мишка, – вмешался Серёга. – Ты ведь был с нами?

– Ну был.

– И что нам сказали?

– Да не об этом же речь! Урок-то мы все-таки сорвали!

– А с железом были правы.

Геннадий Николаевич засмеялся. Дверь снова приоткрылась. Теперь в пионерскую комнату просунулось сразу несколько голов. Они бесцеремонно уставились на нашего классного.

– Другим-то дайте посмотреть! – жалобно попросили из глубины коридора. – Что вы всю дверь заняли!

Какой-то парень, подпрыгнув, оперся на плечи тех, кто к нам заглядывал. Над их лицами на миг появилось еще одно, возбужденное и счастливое.

– А ну закройте дверь! – крикнул Геннадий Николаевич.

Дверь сейчас же закрылась. В коридоре кто-то удовлетворенно сказал:

– Это он крикнул. Слышали?

– Ты кончил, Иванов? – грозно спросил Володя. – Или, может, продолжать будешь?

– Я лучше помолчу, – любезно ответил Серёга. – А то сам ведь знаешь, директор, родительское собрание, комитет.

– Комитета тебе и так не миновать! – сердито проговорил Мякишин.

– Видите? – сказал Серёга Геннадию Николаевичу до того печально, что я фыркнул. – А ведь с железом-то мы были правы.

– Но урок-то вы сорвали? – не выдержал наконец Геннадий Николаевич.

– А с железом – правы.

– Я говорю тебе, Иванов, про урок.

– А я про железо.

– Сорвали урок – и правы! – Геннадий Николаевич обернулся к Мякишину и возмущенно развел руками.

– А в райсовете нам что сказали? – невозмутимо спросил Серёга.

– Тьфу! – взорвался Геннадий Николаевич. – Ну пусть по-вашему. С железом вы были правы, и я вас обидел зря. Но урок-то зачем срывать? Я вас обидел. Вы – меня. Так, что ли? Я вам по челюсти, вы – мне…

Геннадий Николаевич так здорово показал, что ребята невольно рассмеялись. Борисов шепнул мне:

– Недурно. Неплохое сравнение.

Дверь в третий раз распахнулась, и озорной мальчишеский голос крикнул:

– Боксер! На тренировку опоздаешь!

Геннадий Николаевич мигом выскочил в коридор. Мы услышали, как он закричал:

– Кто вам позволил комсомольское собрание срывать?

– Мы больше не будем, товарищ Козлов! Честное слово! – виновато зачастили ребята. – А насчет боксера, так это не наш орал. Это из второй смены. Ему уже выдали.

– Я вас сейчас к директору отведу. Марш по домам!

– Товарищ Козлов! Мы больше никому не позволим к вам заглядывать. Мы только здесь постоим. А когда кончите, домой проводим. Можно?

Я ничего не понимал.

Мякишин как-то странно взглянул на нас. Потом он на цыпочках подошел к двери, плотно закрыл ее и, обернувшись, прошептал нам:

– Хлопцы, это же Козлов!

– Кроме того, он еще и Геннадий Николаевич, – сказала Грушева.

– Девочка, – покровительственно сказал Мякишин. – Это же Геннадий Козлов! Ребята, неужели вы не догадываетесь?

Гуреев вдруг ахнул, вскочил и замахал руками.

– Не может быть! – закричал он.

Лицо у него стало смущенное и обрадованное, будто он получил пятерку за диктант.

– Доигрались! – с обидой сказал Мишка и стукнул кулаком по столу. – Такого человека и так встретили!

– Что с вами случилось? – засмеялась Аня. – Гуреев, ты даже смущен. Первый раз такое вижу.

Гуреев только выругался и негодующе хлопнул себя по голове, остриженной, как у первоклассника.

За Сашку Ане ответил Мякишин. Оказывается, нашим классным руководителем стал молодой, но уже известный боксер – чемпион Москвы. Я вспомнил, что даже видел где-то его фотографию. Но газетные портреты почему-то мало напоминают тех, кто на них изображен.

Когда Геннадий Николаевич вернулся, мы встретили его восторженным молчанием. Мякишин и Мишка одновременно вскочили, уступая ему место, хотя стул Геннадия Николаевича стоял рядом. Ира и Аня стали быстро перешептываться, и у них заблестели глаза.

Я же решил остаться безразличным. Спорт всегда был мне чужд. В конце концов, Геннадий Николаевич – хороший драчун, не больше. Ну пусть даже один из лучших в стране. Как, например, Марасан – лучший в переулке. Но когда Геннадий Николаевич мельком скользнул по мне взглядом, я неожиданно для себя ответил ему жалкой и просительной улыбкой.

Усаживаясь, он подозрительно посмотрел на ребят. Он, конечно, заметил перемену, которая в нас произошла, и, нахмурившись, сказал:

– Продолжаем собрание.

Мы молчали.

– Мякишин, что же ты?

Володя, который с почтением разглядывал нашего классного, неохотно обернулся к нам.

– Давайте, ребята, – вяло проговорил он.

Мы продолжали молчать.

– Почему бы нам еще не поговорить о железе? – спросил Геннадий Николаевич.

– О каком железе? – притворно удивился Серёга.

– Знаете что? – неожиданно загорелся Гуреев. – Пусть они вас не провожают. Лучше мы вас проводим.

– Вы мне лучше уроков не срывайте, – уклончиво сказал Геннадий Николаевич. – Что же, Мякишин, приступим к перевыборам?

Новым комсоргом мы выбрали Аню.

Мы все проголосовали за нее. И не только потому, что наш классный оказался чемпионом. Просто выяснилось, что Вячеслав Андреевич посоветовал переизбрать Мишку. Он, как всегда, нашел совершенно неожиданные доводы: если бы Сперанский считал правильным уйти с урока, тогда бы его не за что было снимать с комсоргов. Но он ведь был против ребят, а молчал. Даже сам, как баран, потащился за остальными. Какой же он после этого вожак?

Да, Вячеслав Андреевич был очень хитрым человеком.

Перед тем, как мы подняли руки за Аню, Мишка объявил хмуро:

– Пока я еще секретарь, хочу сделать одно дело. Извиниться перед Геннадием Николаевичем. За себя и за вас тоже.

– Правильно! – дружно закричали мы.

(Все-таки Мишка – удивительный парень. Он ведь терпеть не может извиняться. Мог бы подождать несколько минут, и тогда бы уже не ему, а Мальцевой пришлось просить прощения. Но он, словно назло себе, сделал именно то, что было ему так неприятно.)

Когда мы расходились, меня окликнула Аня. Я обернулся. Она схватила меня за рукав и возбужденно сказала: