Текст книги "Мишка, Серёга и я"

Автор книги: Ниссон Зелеранский

Соавторы: Борис Ларин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

XI

Мишка сразу ушел домой. Мы с Серёгой еще долго бродили по улицам. Мне некуда было торопиться. Мама еще не пришла со службы, а сидеть в четырех стенах наедине со своей славой я, разумеется, не мог.

Мы забежали домой к Серёге. Он бросил сумку и заодно объяснил Анне Петровне, почему наш класс сегодня отпустили раньше: заболели физик и историк, а англичанка вышла замуж. Кроме того, Серёга одолжил у матери два рубля для меня. Они были нужны на покупку газет. Я подсчитал, сколько экземпляров необходимо купить. По одному – матери и отцу; тетке в Малаховку – три, чтобы она могла подарить знакомым; Сперанским; в мой пионерский отряд; ну, еще Марасану (надо будет ему что-нибудь надписать. Может быть: «От одного из героев». Или: «Верному Марасану от зачинателя нового движения»). Штуки три оставлю себе. Вообще теперь я буду собирать все, что обо мне напишут. Через много лет я с удовольствием разверну стертые на сгибах газетные листы и посмотрю, с чего все начиналось.

До чего же здорово жить на свете! Теперь мне нечего бояться Перца. Не исключат же из комсомола человека, которого «Комсомольская правда» поставила всем в пример!

Итак, я должен был купить минимум двенадцать экземпляров. Впрочем, на тринадцатый уже не хватало денег. Отойдя от киоска, я вспомнил, что не сосчитал самого Сергея. Мне стало ужасно неприятно.

– Серёга! – воскликнул я. – Как же так? Ладно, я отдам тебе один из своих экземпляров.

– Идет! – без особого энтузиазма отозвался Серёга. – Пусть мой пока у тебя хранится. А то, понимаешь, одна комната, затеряться может.

Я надулся но смолчал. Не хочет – не надо. Потом сам попросит, да будет поздно.

Обедать мы пошли ко мне. Дверь нам открыла мама. Я ворвался в коридор, едва не сбив ее с ног, швырнул пальто на сундук и потребовал, чтобы нас скорее кормили.

– Очень хорошо, – сухо сказала мама. – Повесьте пальто и проходите в комнату. Там тебя ждут, Гарик.

– Почему ты разговариваешь таким тоном? – возмутился я. – Серёга, сказать ей, что ли?

– Гарик, тебя ждут, – повторила мама, проходя в комнату.

– Может, обеда не хватит? – стеснительно спросил Серёга. – Я лучше пойду.

– Брось ты! – горячо воскликнул я.

И мы пошли в комнату.

За нашим обеденным столом сидел Геннадий Николаевич. Перед ним стоял стакан чаю. На блюдце лежал кусок пирога, который мама пекла в прошлую субботу. На скуле у нашего классного красовался здоровенный синяк. Мама посматривала на него с плохо скрытым неодобрением.

Сначала я решил, что Геннадий Николаевич прочитал газету и пришел меня поздравить. Но по выражению его лица я понял, что ошибся.

Серёга обернулся ко мне и, подмигнув, прошептал:

– Вляпались!

– Вот и мой сын, – сказала мама, страдальчески улыбаясь.

Мы настороженно поздоровались с Геннадием Николаевичем.

– Ну хоть вы, Геннадий Николаевич, посоветуйте, что с ним делать, – горько сказала мама, кутаясь в шаль. – Я больше не могу. Не мо-гу. Он не хочет понять, что у меня никого нет, кроме него. Я понимаю, что мальчику в его возрасте нужно и пошалить иногда. Я с удовольствием заплачу за это стекло. Это жизнь, это можно понять.

Геннадий Николаевич багрово покраснел, так, что синяк стал почти незаметен, и отодвинул две десятирублевые ассигнации, которые лежали на столе возле стакана.

– Нет, нет! – заметив это, сейчас же запротестовала мама. – Пожалуйста, возьмите! Я вас прошу!

Геннадий Николаевич еще больше сконфузился и сунул деньги в карман.

– Но смириться с тем, что он меня не любит, не уважает, – сказала мама, продолжая кутаться в шаль, – я не могу.

– Вы преувеличиваете, – осторожно сказал Геннадий Николаевич. – Игорь такой же, как все. В этом возрасте они стесняются нежности. Я тоже стеснялся.

– Но раньше он от меня ничего не скрывал, – сказала мама, и ее глаза покраснели. – А тут он лезет по пожарной лестнице… Рискует жизнью. И я узнаю об этом последней. Если бы он думал о матери, он ни за что не стал рисковать собой.

– Вы меня не так поняли, – мягко прервал Геннадий Николаевич. – То, что Игорь полез, это скорее хорошо. Вообще-то он у вас трусоват…

Мы с Серёгой стояли молча. В то время когда перечисляли мои пороки, он обернулся ко мне и незаметно кивнул на газеты, которые я по-прежнему держал в руке. Во мне медленно закипала ярость. Почему все обращают внимание на мои недостатки, но никто не хочет заметить, как я их исправляю?

– Кстати, мама, – сказал я очень холодно. – О твоем трусливом и эгоистичном сыне сегодня написала «Комсомольская правда». Можешь убедиться.

Я небрежно швырнул газеты на стол. Они разлетелись веером. Одна из них даже упала на пол. Мама почему-то подобрала именно ее.

– Гарик, что ты выдумываешь? – сказала мама, растерянно посмотрев на Геннадия Николаевича.

Тот развел руками и встал.

– Вы разверните, – сказал Серёга маме. – На третьей странице. Давайте покажу.

Отстранив его руку, мама торопливо развернула газету.

Геннадий Николаевич тоже взял газету. Со стола.

– «Всеобщая забастовка…» – настороженно читала мама. – «Индия накануне выборов». Гарик, я надеюсь, ты не пошутил?

– Внизу, – подсказал Серёга. – «Коммунистическое воспитание».

– «Коммунистическое воспитание», – торопливо прочитала мама. – «Комсомольцы… хозяевами жизни…» Гарик, смотри-ка! Сыночек! – вдруг закричала она. – Геннадий Николаевич, вы нашли? Сережа, ты читал? Сыночек, дай я тебя поцелую.

– Мама! – грозно прикрикнул я, поспешно отходя к окну.

Мне было стыдно Геннадия Николаевича. Я слышал, как Сергей хмыкнул за моей спиной. Что за отвратительная привычка целоваться при посторонних!

Геннадий Николаевич будто случайно подошел ко мне и строго прошептал:

– Верезин, обними мать.

– Потом, – шепотом ответил я.

Мама наконец оторвалась от газеты.

– А ну, накрывать на стол! – счастливо прикрикнула она. – Гарик, Сережа. Сейчас все будем обедать. Геннадий Николаевич, может быть… Немного вина? Гарик, немедленно позвони папе.

В передней раздался звонок. Мама закричала: «Я сама, сама!» – и побежала открывать.

– Гарька, – сказал Серёга, – там вроде наши.

Мне тоже послышались голоса Борисова, Иры и даже Ани.

– Заходите, заходите, – радушно приглашала мама, распахивая дверь. – Наш герой дома. Сейчас будем обедать. Гарик, займи гостей, а я разогрею обед.

Аня, Ира и Кобра раскраснелись, и от них пахло морозом. Я смотрел на Аню и против своей воли глупо улыбался. Она тоже улыбнулась мне, смущенно и лукаво, но тут же нахмурила брови и отвернулась. Это, по-видимому, означало: не выдавай нас, здесь посторонние.

Я стремительно подбежал к двери (сейчас мне почему-то все хотелось делать стремглав) и закричал на всю квартиру:

– Мама! Мы будем все обедать! Все!

– Как хорошо, что вы здесь, Геннадий Николаевич! – сказала Аня, когда я вернулся к столу. – Класс хотел попросить вас заступиться за Сперанского и Иванова.

Она рассказала, что Мишку и Серёгу исключили из школы на три дня.

– Не понимаю, чего ты хочешь, Мальцева? – сердито спросил Геннадий Николаевич. – И не подумаю заступаться. Еще не хватало, чтобы вы дрались в школе!

– Это была не драка, – возразил я. – Это была дуэль. Из-за принципиальных разногласий.

Геннадий Николаевич улыбнулся.

– Из-за чего? – переспросил он.

– Из-за принципиальных разногласий, – повторил я. – Бывают же такие случаи, когда спор не решается голосованием.

– И решается кулаками? – усмехнулся Геннадий Николаевич.

– Какие там принципы! – вмешалась Аня. – Просто подрались, как всякие мальчишки! Но ведь выручать-то их надо! Правда, Ира?

– Конечно, – моментально согласилась Ира. – Я то же самое хотела сказать. Только другими словами.

– Что ты понимаешь в драках, Мальцева? – возмутился Костя. – У них была именно дуэль. Даже при секундантах.

– Драка – всегда драка, – безапелляционно заявила Аня. – Правда, Геннадий Николаевич?

– Чего вы ее слушаете? – закричал Серёга. – Если бы вы знали, из-за чего я подрался.

– Спятил? – зашипел на него Кобра.

– А чего? – невозмутимо сказал Серёга. – Будто Геннадий Николаевич сам никогда не дрался.

– Если по-честному, – вдруг сказал Геннадий Николаевич, – то, конечно, дрался. Но не из-за пустяков.

И, подмигнув нам, он потрогал свой синяк.

– Так ведь и я не из за пустяков.

– А из-за чего?

– Ишь какой хитрый! – сказал Сергей, подмигнув нашему классному.

– А что? – удивился Геннадий Николаевич. – Мы же как друзья разговариваем.

– Я-то вам расскажу – как другу. А вы-то меня накажете – как классный.

– Вот тебе и раз! – рассмеялся Геннадий Николаевич.

Он был явно счастлив. Неужели из-за того, что мы с ним разговаривали дружески? Если так, то он очень странный человек. Ему важнее симпатии нескольких непостоянных восьмиклассников, чем то, что он вчера проиграл Званцеву. Можно было даже подумать, будто Геннадий Николаевич сильнее стремится стать хорошим классным, чем олимпийским чемпионом по боксу.

– Я все равно не согласна, – обиженно проговорила Аня. – Дракой ничего не решишь.

– И я так думаю, – поспешно согласилась Ира.

– Чем же ты решишь, Мальцева? – язвительно спросил Костя. – Голосованием?

– Хотя бы.

– Что же ты решишь?

– Все.

– И хороший он педагог или плохой, тоже решишь?

На секунду мы замялись. Аня предупреждающе сдвинула брови. Я дернул Костю за рукав.

– Чего? – запальчиво спросил Костя. – Я же не сказал кто. Я сказал: «он».

Геннадий Николаевич насторожился.

– О ком же вы спорили? – спросил он безразличным тоном.

– Об одном учителе, – небрежно ответил Серёга. – Вы его не знаете. Он из другой школы.

– Ага, – сказал Геннадий Николаевич и замолчал. Лицо его помрачнело.

– Все-таки драки иногда необходимы! – сказал я с излишней горячностью. – Правда, Геннадий Николаевич?

– Только в исключительных случаях, – подхватила Аня. – Правда, Геннадий Николаевич?

– Правда, – вяло согласился наш классный. Он сидел, не поднимая головы, и складывал газету со статьей обо мне вдвое, еще раз вдвое, еще раз… И старательно заглаживал сгибы ногтями.

В комнате сделалось очень тихо. Я услышал, как мама крикнула из кухни:

– Гарик, накрывай на стол!

– Ну что ж, – невесело сказал Геннадий Николаевич, – я, пожалуй, пойду.

Не глядя ни на кого из нас, он встал и бросил на стол газету.

– Куда же вы? – испугался я. – Мама обед разогрела.

Ребята знаками показывали мне, чтобы я удержал классного во что бы то ни стало.

– У нас сегодня обед вкусный, – растерянно добавил я.

– Спасибо, – уже от двери отозвался Геннадий Николаевич. Обернувшись, он добавил с горечью: – По горло сыт. – И вышел.

– Гарик, проводи! – сказала Аня.

– Неудобно, – замялся я.

Едва хлопнула входная дверь, мы набросились на Кобру.

– Эх, ты! А еще журналист, – укоризненно сказала Аня.

– Что вы, ребята! – виновато оправдывался Костя. – Разве я нарочно?..

Он замолчал, потому что в комнату вошла мама с кастрюлей в руках.

– Гарик, что же ты не накрыл на стол? – спросила она. – Где Геннадий Николаевич?

– Ушел, – сказал Серёга. – Дела у него.

– Не везет нам на классных руководителей, – с сожалением проговорила Ира. – Этот, видно, тоже у нас не засидится.

XII

Вскоре после обеда ребята ушли.

С минуту я постоял у двери, слушая, как затихают на лестнице шаги, смех, голоса. Мне вдруг стало очень грустно. Мама гремела посудой на кухне. Смеркалось. Вещи теряли свои очертания. Зажигать свет не хотелось. Это было похоже на воскресный вечер. Гости уже разошлись, ты возвращаешься в комнату, где в беспорядке стоят стулья, где в пепельнице полно окурков, и невольно начинаешь думать о том, что завтра понедельник, опять надо идти в школу. Я подумал о Геннадии Николаевиче. Теперь он будет ко всем придираться, особенно ко мне.

Надо было готовить уроки, писать статью для стенной газеты. Но теперь мне не хотелось ни читать, ни писать. Я хотел бы сейчас сесть в папино кресло, закинуть ногу на ногу и закурить. Как жаль, что я не умею курить!

В прихожей послышался робкий звонок. У меня сильно забилось сердце.

Это была Аня. Она запыхалась и тяжело дышала. От растерянности я так и не выпускал дверной замок. Мы стояли, разделенные порогом, и молчали.

– Кто там, Гарик? – крикнула из кухни мама.

– Это я, – помедлив, отозвалась Аня. – Я забыла варежку. Извините.

Я спохватился, что держу Аню на лестнице, и, пропуская ее в прихожую, спросил с разочарованием:

– Вправду забыла?

Минуту назад мне казалось, что Аня хочет сказать мне что-то очень важное.

– Конечно, – сказала Аня.

Подойдя к сундуку, она взяла свою варежку.

– До свидания, Гарик, – проговорила она потом, не глядя на меня.

Я молчал. Аня мельком взглянула на меня и стала натягивать варежку. Подождав минуту, она вздохнула и грустно повторила:

– До свидания же, Гарик.

Я продолжал молчать, лихорадочно придумывая слова, которые могли бы ее удержать.

– До завтра, Гарик, – решительно сказала Аня и шагнула к двери.

– Погоди! – испуганно воскликнул я. Когда она обернулась, я с трудом произнес: – Не хочу до завтра.

Аня покраснела. Она опустила голову и очень быстро, словно фраза была заранее приготовлена, проговорила:

– Хорошо, Гарик, раз ты так просишь, я буду в семь часов у памятника Пушкину.

Она выбежала прежде, чем я успел ей что-нибудь сказать. С минуту я смотрел на дверь, растерянно хлопая глазами. Потом захохотал, завопил: «Эх, дороги, пыль да туман!» – и с такой силой пнул старую галошу, что она ударилась в стену, как футбольный мяч.

– Гарик, что ты там делаешь? – строго окликнула мама.

На одной ножке я допрыгал до кухни и продекламировал нараспев:

– Я спешу к те-бе на по мощь, я и-ду по-су-ду мыть…

Конечно, мама вскоре прогнала меня. Я пробовал жонглировать тарелкой и разбил ее.

Время в этот вечер совсем сошло с ума. Чем ближе стрелки подходили к четырем, к пяти, к шести, тем длиннее становились минуты. Я повернул будильник циферблатом к стене, надеясь, что, если я не буду на него смотреть, время пойдет быстрее. Но когда я снова повернул его к себе в полной уверенности, что прошло по крайней мере четверть часа, оказалось, что миновало только три минуты.

Около шести я не выдержал. Крикнув маме, что скоро приду, и кое-как одевшись, я выскочил на лестницу. В моем распоряжении было еще больше часа. Я решил идти к Пушкинской площади самым длинным путем. На это могло бы уйти минут сорок. Особенно, если по дороге честно читать все афиши и объявления.

Выходя на улицу, я столкнулся с Перцем. Значит, он вернулся. Эта встреча меня не очень обрадовала.

– Я за тобой, – сказал Перец. – Снежком в окно бросал. Твоя мамаша выглянула.

– А что? – сказал я рассеянно.

– Марасан зовет.

– Мне некогда, – решительно заявил я. Но тут же подумал, что, может быть, лучше поговорить с Марасаном, чем читать по дороге объявления и афиши.

– Ладно. Только ненадолго, – согласился я и пошел за Перцем.

Мне хотелось рассказать ему, что про меня сегодня написали в «Комсомольской правде». Но я не знал, как об этом заговорить.

– Где ты пропадал, Перец? – спросил я для начала.

– Где был, там уже нет, – недовольно ответил Перец. – В деревне у тетки. Дальше что?

– Ничего, – сказал я.

Марасан сидел на ящике в том подъезде, в котором он и его друзья всегда собирались зимними вечерами. От него сильно пахло водкой.

– Садись, Верезин-младший, – сказал Марасан. – Побеседуем.

Он сделал несколько быстрых затяжек и погасил папиросу о каблук.

– В милицию сегодня вызывали, – как бы нехотя сказал он. – Или на работу устраивайся, или из Москвы долой. Выручай, друг.

– Как же я могу тебя выручить? – спросил я испуганно.

– Тебе же объясняли, – хмуро сказал Перец. Он стоял в дверях, словно загораживая мне выход.

– Цыц! – оборвал его Марасан. Он напомнил мне свой план. Мы сделаем вид, будто Марасан спас меня из-под машины. Перец и еще два-три парня будут свидетелями. Мой папа, конечно, захочет отблагодарить Марасана и возьмет его агентом по снабжению.

– Нет, нет! – торопливо сказал я. – Это невозможно. Обо мне сегодня написала «Комсомолка». Я должен стать по-настоящему хорошим человеком.

– Дать ему раза, – вставил Перец, – так мигом сможет.

Марасан только взглянул на него, и Перец сразу умолк. Потом Марасан грузно поднялся и взял меня за шиворот.

– Значит, не можешь? – сквозь зубы спросил он. – Значит, настоящим человеком? А Марасана, значит, побоку?

Он спрашивал и все сильнее тряс меня. Мне все-таки удалось отпихнуть его руки.

– Атас! – сказал Перец, взглянув на дверь.

Марасан отступил от меня на шаг и начал закуривать. Перец снова встал так, чтобы я не мог убежать.

Мимо нас прошел мужчина в шляпе. Даже не посмотрев в нашу сторону, он стал подниматься по лестнице. Когда на каком-то из этажей за ним захлопнулась дверь, Марасан сказал мне:

– Ты, птичий помет, чтобы к завтраму полтинник мне достал. Слышишь?

– Пятьдесят копеек? – удивленно переспросил я.

– Полсотни, – хмыкнув, уточнил Перец.

– Пятьдесят рублей? Где же я их возьму?

– Где хочешь, – сказал Марасан и зевнул. – А то всем расскажу, какой ты настоящий человек. И вдобавок морду расквашу.

Я лихорадочно думал, где достать деньги. Продать книги? В этом нет ничего дурного. Я же продам только свои! Те, которые мне подарили. Так я искуплю то, что связался с Марасаном. Моя личная библиотека, пожалуй, стоит не меньше пятидесяти рублей.

Я сказал вслух:

– Больше, чем пятьдесят рублей, я достать не смогу. Чужие вещи продавать не буду.

– Тебя и не просят, – ответил Марасан и сплюнул.

– Теперь я могу идти? – спросил я.

– Пропусти эту козявку, Перец, – сказал Марасан, отворачиваясь.

Я вышел на улицу.

У меня было скверно на душе. Не оттого, что я боялся Марасана. И даже не из-за денег. В конце концов я их достану и откуплюсь от Марасана раз и навсегда. Самое неприятное, что я позволил Марасану так с собой разговаривать. Если бы я протестовал, меня, конечно, избили бы, может быть даже изувечили. Все-таки надо было протестовать. Аня никогда не узнает о моем разговоре с Марасаном, но мне было как-то стыдно встречаться с ней сейчас.

У памятника Пушкину стояло много людей, наверное тоже влюбленных. Время от времени кто-нибудь из них устремлялся навстречу своей девушке, подхватывал ее под локоть и уводил куда-то, оживленно и без умолку болтая (я решил, что точно так же уведу Аню).

Но на место уходивших влюбленных тут же являлись новые.

Толстяк с потертым портфелем под мышкой то и дело поглядывал на уличные часы. Он морщился так, словно у него болел зуб. Рослый парень без шапки, с напомаженными волосами внимательно разглядывал ноги всех проходивших мимо женщин и что-то насвистывал себе под нос. Пожилой человек с тросточкой, которую он обеими руками держал за спиной, ровными шагами, глядя прямо перед собой, ходил вокруг памятника.

Ани не было. Когда я почти убедил себя, что она не придет, неожиданно показалась знакомая светлая шубка.

– Что же ты опаздываешь? – растерянно буркнул я.

Аня рассмеялась и сказала, что девушкам полагается опаздывать.

– Пойдем, – предложила она после паузы, потому что я не ответил и только продолжал смотреть на нее.

– Куда? – спросил я.

– Куда-нибудь. Не стоять же здесь!

– Конечно, – спохватился я.

Мы пошли по бульвару. Среди черных, голых стволов виднелись скамейки, на которых сидели влюбленные. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и к ним никто не подсаживался. Только возле фонарей скамейки пустовали.

Я с ужасом чувствовал, что не знаю, о чем говорить.

– Ты не рад, что мы встретились? – спросила наконец Аня.

– Почему? – сказал я. – Рад.

– У тебя плохое настроение?

– Почему плохое? Хорошее.

– Я вижу! – насмешливо сказала Аня. – Больше ты ни о чем не можешь разговаривать?

– Могу, – сказал я со злостью, понимая, что окончательно иду на дно.

Мы опять замолчали. Аня посмотрела на часы и сказала, что в восемь ей надо быть дома. Я догадался, что ей со мной просто скучно. Я почему-то вспомнил Марасана, и мне вдруг стало очень жалко себя.

– Эх, Аня, если бы ты только знала! – невольно сказал я.

– Что же я должна знать? – спросила Аня насмешливо.

– Эх! – повторил я и махнул рукой.

– Ты, наверное, фантазируешь, Гарик!

У меня перехватило горло. Я всхлипнул и, едва удерживаясь от слез, горько сказал:

– Конечно… Вру.

– Нет, ты не врешь, – встревожилась Аня и попыталась заглянуть мне в лицо. Я отвернулся. – Ты должен рассказать мне, что случилось.

– Ничего.

– Нет, случилось. Я вижу.

– Ничего ты не видишь!

– Или ты мне расскажешь, или я сейчас же ухожу.

– Это тайна, – сказал я мрачно.

– Я никому не скажу. Честное комсомольское! Ну, Гарик!

– Давай говорить про литературу.

– Ты мне только скажи, это связано со Сперанским?

Я усмехнулся.

– С Ивановым? С Геннадием Николаевичем?

– Анечка, – сказал я покровительственно, – если об этом узнают, меня свободно могут убить.

У Ани загорелись глаза. Она схватила мои руки и сжала их.

– Ах, Гарик, это так интересно! – воскликнула она зачарованно. – Ты мне должен все рассказать. Все, все, все!

Я вздохнул и грустно покачал головой.

– Ты будешь молчать? – спросил я.

– Честное комсомольское!

Я огляделся по сторонам и шепотом сказал:

– Меня преследует банда. Они пытались меня завербовать. Сама понимаешь, у них ничего не получилось. Теперь они меня ненавидят.

В эту минуту я действительно верил, что Марасан может меня убить. И вообще был счастлив.

Аня нахмурила брови и сразу сделалась такой красивой, что я охотно согласился бы умереть, лишь бы меня убили на ее глазах. Нет, лучше не убили, а тяжело ранили, чтобы я мог видеть, как она горюет.

– Надо немедленно сообщить в милицию, – серьезно сказала Аня.

– Зачем? Я привык сам справляться со своими неприятностями.

– Я не хочу, чтобы тебя убивали. Идем!

– Не торопись, – сказал я и замялся. Кажется, не следовало заходить так далеко. – Видишь ли, – добавил я осторожно, – пока это еще не совсем банда. Но у них есть все основания, чтобы стать бандой. Даже атаман есть. Я тебе его покажу. А пока они мелкие хулиганы. Как только начнут действовать наши патрули, мы их арестуем.

– Тебя до тех пор не убьют? – спросила Аня. – Впрочем, что за глупости мы говорим! Ведь это же Москва. Вокруг тебя комсомольцы, Вячеслав Андреевич, Геннадий Николаевич. Как же тебя могут убить?

Я подумал, что Аня абсолютно права. Действительно, я окружен людьми, перед которыми Марасан просто ничтожество и трус.

– Конечно, не могут. То есть, я постараюсь, чтоб не убили, – поправился я немедленно, почувствовав, что впадаю в другую крайность. – Я буду осторожен. Опасность, о которой знаешь, уже не страшна.

Мы еще долго гуляли с Аней. Как настоящие влюбленные, мы тоже сидели на скамейке, правда, довольно далеко друг от друга, и к нам тоже никто не подходил. Потом мы играли в снежки и катались по ледяным дорожкам. Я держал Аню за локти, а она оборачивалась и спрашивала:

– Тебе весело?

Я кивал и тоже спрашивал:

– А тебе?

– Очень, – шепотом отвечала Аня.

Был уже десятый час, когда Аня спохватилась, что в восемь обещала быть дома. Я проводил ее. Несколько минут мы постояли в ее парадном, отделенном от улицы тяжелыми, тугими дверьми. По сравнению с этим наш подъезд стал казаться мне убогим и каким-то дореволюционным. Мы стояли молча, потому что я опять не знал, о чем говорить.

Наконец Аня спросила:

– У тебя есть бумага и карандаш?

– Есть, – сказал я.

– Я тебе что-то напишу, но ты прочти, когда я скажу: «можно». Ладно?

– Ладно, – сказал я, усмехнувшись.

– Честное комсомольское?

– Честное комсомольское.

– Отвернись.

Потом Аня сунула мне сложенную бумажку и, взбежав на лестничную площадку, крикнула:

– Можно!

Я снисходительно покачал головой и развернул записку. «Если ты смотрел пьесу «Платон Кречет», то вот – ты похож на него. Ты мог бы меня сегодня поцеловать. Но не догадался».

У меня закружилась голова. Я робко шагнул к лестнице и позвал:

– Аня!

– Что тебе? – перегнувшись через перила, спросила Аня.

– Мы не попрощались, – мрачно сказал я.

– Простимся завтра. Сразу за два дня, – проговорила Аня. Ее каблучки часто застучали по лестнице.

Я вышел на улицу. Остановившись на ступеньках подъезда, я несколько раз глубоко вдохнул синий морозный воздух. Мне не хотелось уходить отсюда. Я сел на ступеньки, но тут же почувствовал, что умру, если еще секунду просижу без движения. Я вскочил и помчался по улице, обгоняя прохожих.

Мне было даже немного жаль этих людей. Идут в одиночку, вдвоем, втроем. Домой или в гости, веселые или грустные, хмурые или довольные. И никто из них не знает, что этот нескладный юноша, который пробежал мимо, поправляя на ходу зимнюю шапку с болтающимися ушами, что этот мальчишка – самый счастливый человек на свете.

Интересно, чем же я похож на Платона Кречета?