Текст книги "Мишка, Серёга и я"

Автор книги: Ниссон Зелеранский

Соавторы: Борис Ларин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Гарик, давайте сходим все вместе в театр. Все комсомольцы. Надо сдружить комсомольскую группу. Это самое важное. Ты купишь билеты, ладно?

– Ладно, – нехотя отозвался я.

– Ты за меня рад? – неожиданно спросила Аня шепотом.

– Рад, – ответил я, растерявшись.

– Только не задавайся, что я подошла, – сказала Аня. – Я просто очень счастливая сейчас. И хочется, чтобы всем было хорошо. Вот только Сперанского жаль. Но ведь он сам виноват. Не нужно было убегать с урока. Правда? – Она показала мне язык и убежала.

«Ребенок», – снисходительно подумал я. Мне вдруг захотелось проскакать по коридору на одной ножке.

XI

Я сидел дома и ждал Мишку Сперанского. Еще в школе мы договорились, что он вечером зайдет за мной и мы отправимся к Серёге. Чтобы помочь ему мыть лестницы в подъездах.

Про эти подъезды я услышал еще дней пять назад. Я тогда забежал к Ивановым – они жили через дом от нас – узнать, что задано по истории.

Серёга с матерью ужинали.

(Каждая семья гостеприимна по-своему. Когда к нам приходят гости, мама достает с верхней полки буфета белый сервиз с золотыми розочками. Мне категорически запрещается дотрагиваться до него. По-моему, мама больше гордится этой посудой, чем едой, которую она приготовила для гостей.)

Серёга с матерью ели жареную картошку прямо со сковородки. Мне отделили ту часть, что побогаче салом. Сало аппетитно шипело. Я невольно подумал, насколько это гостеприимство человечнее, чем у нас.

– Садись на кровать, – сказал Серёга и подложил мне подушку в цветастой ситцевой наволочке, чтобы повыше было сидеть.

– Сергей, – строго сказала Анна Петровна (так зовут Серёгину мать). – Подыми-ка сковороду, я клеенку подстелю.

– Что вы, что вы, – запротестовал я, – из-за меня… Не нужно.

– Пусть, – шепнул мне Серёга. – Ей это приятно. – И громко добавил: – Валяй, маманя, стели.

Мне нравилась Анна Петровна. Она была приветливая, добрая и, хотя выглядела усталой, никогда не жаловалась. Меня трогало, что в большой рамке на стене, где было много фотографий – деда, бабки, Серёги, его отца и еще каких-то родственников, – не было ни одного портрета Анны Петровны.

Доставая клеенку, она сказала мне:

– Гриша (она меня почему-то называет Гришей)! Хоть бы ты сказал ему… Не годится так.

– Маманя, – подмигнув лукаво, сказал Серёга, – думаешь, он понял, в чем дело?

Впрочем, дело было несложное. В их домоуправлении заболела уборщица. Управляющий предложил Анне Петровне мыть лестницы и полы в парадных. Анна Петровна согласилась, потому что хотела немножко подработать. Она вернулась домой и с радостью сказала сыну, что теперь купит ему портфель. Она давно мечтала купить Серёге портфель, не понимая, что каждый из нас с наслаждением променял бы самый лучший портфель на такую фронтовую сумку, какая была у ее сына.

Серёга же рассвирепел и набросился на мать. Он назвал управдома толстым боровом, который эксплуатирует женщин.

«Если так, я сам буду мыть эти лестницы!» – заявил Серёга.

– Нельзя ему поломойщиком быть! – жалобно сказала Анна Петровна, по-прежнему обращаясь ко мне и словно не замечая сына. – Некрасиво.

– Ладно, хватит! – недовольно сказал Серёга. – Сооруди-ка нам лучше чайку.

Анна Петровна засуетилась.

– Я быстро, – сказала она и обратилась к сыну: – А может, и вовсе от них отказаться, от парадных-то? Скоро вы свой футбол придумаете. Премию получите. Ты только подумай, Гриша, десять тыщ, а?

Мы с Серёгой переглянулись.

– Футбол хорош, а полы вернее, – сказал он.

– Выйдем, – предложил я ему, – на минутку.

– Куда? – всполошилась Анна Петровна. – А уроки?

– Уже, – проговорил Сергей, поднимаясь.

– Нет, ты покажи. О чем вам задали?

– Тригонометрические функции угла! – со смехом ответил Серёга. – Будешь смотреть?

Он взял с подоконника тетрадь и протянул ее матери. Анна Петровна надела очки и стала водить пальцем по формулам.

– Как ты насчет котангенсов? – спросил Серёга. – Приветствуешь?

– Ты зубы-то не скаль! – обиженно сказала Анна Петровна. – Вишь, чего выдумал! На мамашу кричать!

Когда мы с Серёгой вышли, я спросил его:

– Зачем ты связался с этой работой? Не получается с футболом? А то я вам помог бы. Ты не думай, – заторопился я, заметив, что Серёга хочет возразить, – мне деньги не нужны! Я просто так. По дружбе.

Серёга рассмеялся и сказал:

– Футбол – это что! Вы бы с Мишкой лучше помогли парадные мыть. Законно было бы.

– Верно, – сказал я, обрадовавшись. – Поможем.

Мы уже один раз помогали Серёге. Сегодня же условились пойти к нему снова. Маме я заранее сказал, что мы с Мишкой собираемся погулять. А то она не пустила бы меня. Ей не следовало знать, что я мою полы.

Я спешил сделать уроки, пока Мишка не пришел. Папа в соседней комнате читал газету, лежа на диване. Мама накрывала к чаю.

Когда в передней дважды продребезжал звонок, я крикнул ей:

– Открой, пожалуйста! Это за мной. – И принялся торопливо дописывать последние строчки.

Через минуту мама, возвращаясь из прихожей, громко проговорила:

– Проходи, проходи, Мишенька.

– Мишка, – позвал я, – давай сюда!

Мишка, плотно прикрыв за собой дверь, остановился на пороге. Он почему-то все время тер глаз носовым платком. Складывая тетради, я спросил:

– Попало что-нибудь?

– Да, – неопределенно ответил Мишка, – попало.

Когда он наконец опустил руку с платком, я увидел, что под глазом у него, меняя цвета, как хамелеон, набухал внушительный синяк.

– Где тебя угораздило? – поинтересовался я.

Мишка посмотрел на меня так, будто это я его ударил, но промолчал. Я пожал плечами и, усмехнувшись, проговорил:

– Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит, тот и съест.

Это была присказка, которой мы в детстве начинали игру в «молчанку».

– Ну и дрянь ты! – убежденно сказал Мишка.

Я оторопело взглянул на него.

– Комсомолец! Сам не справился, так шпану подговорил.

– Какую шпану? – спросил я изумленно.

– Такую. У вас во дворе.

Только теперь я догадался, что произошло. Очевидно, Мишка встретил во дворе Марасана. А тот еще во время разговора со мной пообещал: «Попадись они мне…»

Я почувствовал себя крайне неловко. Но в эту минуту вошла мама, держа поднос с чашками и конфетами. Увидев Мишкин синяк, она поставила поднос на кровать и сказала:

– Подойди-ка, Мишук…

Взяв в ладони Мишкину голову и внимательно рассмотрев синяк, она испуганно проговорила:

– Сильное кровоизлияние. Что это с тобой?

– Упал, тетя Лиза, – сказал Мишка с улыбкой.

Мама покачала головой и дернула Мишку за ухо.

– Зачем вы так бегаете? – сказала она. – Сорванцы! Пейте чай, что с вами поделаешь.

Пока мама разговаривала с Мишкой, я стоял в стороне и от нетерпения грыз ногти. Мне хотелось, чтобы она поскорее ушла и чтобы мы с Мишкой выяснили отношения.

Как только мы остались вдвоем, я спросил:

– С чего ты взял, что это я их подговорил?

Мишка разворачивал конфету, видимо размышляя, стоит ли мне отвечать.

– С того, – наконец сказал он, надкусывая карамельку, – что они мне заявили: «Вот тебе за Гарьку Верезина».

– Ну и что?

– Ну и то…

– Это еще не повод «дрянью» кидаться. Докидаешься!

Мишка усмехнулся и взял чашку с чаем.

– Слушай, – сказал я, – во-первых, никого я не подговаривал (это действительно было так. Говорил Марасан, а я только молчал. Уж если я сказал бы, то прежде всего про Серёгу). Во-вторых…

– Гарик! – позвала мама.

Я чертыхнулся и открыл дверь.

– Что еще?

– Возьми пирог.

– Никакого пирога я не хочу! – крикнул я и так стукнул дверью, что чашки задребезжали.

– Отвратительный ты человек! – брезгливо сказал Мишка, прихлебывая чай.

– Ах так! – взорвался я. – Тогда нечего тебе тут сидеть и пить мой чай. Убирайся вон!

Мишка удивленно посмотрел на меня и взял вторую конфету.

– Ты, может быть, не расслышал? – грозно спросил я и, распахнув дверь, проговорил раздельно и внушительно, так, чтобы услышали взрослые: – Пошел вон!

– Что случилось? – встревоженно спросила мама.

– Ничего особенного, – холодно ответил я. – Я предлагаю Михаилу убраться из моего дома.

– Это еще что такое?! – закричал папа, вскакивая с дивана и отбрасывая газету.

– Гарик, я спрашиваю: что случилось? – повторила мама.

– Мы поспорили, – объяснил ей Мишка, проходя мимо меня, как мимо стенного шкафа. – Я пойду.

– Никуда ты не пойдешь! – сердито проговорил папа.

– Тогда я уйду, – угрожающе сказал я.

– Что?

– Тогда я уйду, – раздельно повторил я, тоже повышая голос.

Папа выскочил в коридор и тут же вернулся с моими пальто и шапкой.

– Убирайся вон! – приказал он мне. – Можешь ночевать где угодно.

– Игорь, никуда ты не пойдешь, – воскликнула мама. – Игорь, немедленно извинись перед Мишей!

– Можешь извиняться сама! – закричал я.

Вырвав у отца пальто, я выбежал из квартиры. Уже внизу я услышал, как мама звала меня, как Мишка закричал: «Гарька, вернись, дурак!» – и бросился за мной по лестнице. «Не надо, Мишенька, – остановил его папин голос. – Остынет – сам вернется».

Если до этих слов я еще допускал, что через день-два вернусь домой, то теперь твердо решил: у Верезиных больше нет сына. Кстати, нужно завтра же выяснить, нельзя ли мне переменить фамилию.

XII

На дворе было холодно. Мокрые снежинки бесшумно падали на землю; на стенах соседнего дома смутно белели в темноте пятна снега. Когда снежинки летели мимо освещенных окон, они были похожи на длинные косые пунктирные нити. Было так промозгло, что я застегнул пальто на верхнюю пуговицу и поднял воротник. Погода словно настаивала, чтобы я скорее решал свою судьбу.

У меня было три выхода: пойти в райком комсомола и попросить, чтобы меня отправили на целинные земли; сбежать в какую-нибудь воинскую часть и стать «сыном полка» и, наконец, уехать в Малаховку к тетке, которая жила одиноко и безумно меня любила. Я знал, что она меня не выдаст. Особенно, если пригрозить, что я скорее убегу в армию, чем вернусь к родителям.

Я замедлил шаг, размышляя. Райком сейчас, конечно, закрыт. В полк, по совести говоря, не очень хотелось. Все-таки дисциплина! Оставалась тетка.

Из темноты подъезда до меня донеслись гитарные переборы. Я подумал, что там, должно быть, Марасан. Мне не хотелось встречаться с ним. Хоть он за меня и заступился, но ведь из-за него мне пришлось уйти из дома.

– Гарька! – крикнул из подъезда Марасан. – Ну-ка, Перец, догони его!

Очевидно, встреча была неизбежна. Не дожидаясь Перца, я пошел на треньканье гитары.

Марасан, Перец и еще трое незнакомых парней сидели в подъезде на пустых ящиках. Перебирая струны, Марасан заунывно пел:

 
И какой-нибудь мальчик босой, боже мой…
 

Парни, привалясь к батареям отопления, подтягивали. В подъезде было уютно, может быть, от этой песни, которой я еще никогда не слышал.

– Здорово, Гарька, – сказал Марасан. – Как жизнь?

– Видал Мишку? – обратился ко мне Перец, сплевывая. – Хорош фонарик? Моя работа.

– За что ты его? – спросил я угрюмо. – Он мой лучший друг.

Марасан зажал ладонью струны и внимательно посмотрел на меня.

– Беда? – сказал он. И, подвинувшись, добавил; – Садись. Рассказывай.

Я сел и рассказал, что случилось.

– Значит, лучший друг? – задумчиво переспросил Марасан.

Мне было неловко сидеть, чувствуя на себе взгляды молчаливых парней, которые только затягивались папиросами да почти неслышно мурлыкали свой мотив.

Марасан вдруг засмеялся чему-то и, ударив по струнам, запел:

– «И какой-нибудь мальчик босой…» Ошибаешься, – весело сказал он мне. – Я твой лучший друг. Перец, поди сюда!

Перец с готовностью подошел.

– Нагнись! – сказал ему Марасан.

И, когда Перец нагнулся, неожиданно ударил его кулаком по скуле. Перец отлетел к стенке.

– Чего дерешься-то? Сильный, да?.. – захныкал он.

Парни засмеялись.

– Цыц, ты! – прикрикнул на Перца Марасан. – Дайка поглядеть, как получилось. Кому говорю! Да наклонись ты, ничего не видно! Обожди, спичку зажгу.

При свете спички я увидел, что у Перца под глазом набухал такой же солидный и внушительный синяк, как у Сперанского.

– Красиво, – удовлетворенно сказал Марасан. И тут же с сожалением прищелкнул пальцами. – Этого не хватает… Гарька, как это называется, когда с двух сторон одинаково?

– Параллельные линии? – проговорил Перец и подобострастно улыбнулся.

– Молчи, дурак! На букву «с»… Как это, Гарька?

– Симметрия! – равнодушно отозвался я и сказал: – Я пойду. А то когда еще доберусь до Малаховки.

– Друг, – передавая парням гитару и вставая, сказал Марасан. – Ни в какую Малаховку ты не поедешь. Тебя отнесут домой на руках как героя. Все, Гарик, ни слова, – добавил он, заметив, что я хочу возразить. Потом он повернулся к Перцу и ударил его по другой скуле. – Не хнычь, симметрии не хватало, – пояснил он захныкавшему снова Перцу. – А теперь пулей к Верезиным. Знаешь, где они живут?

– Знаю, – неохотно буркнул Перец.

– Скажешь так: Гарька, мол, спросил тебя, за что ты побил Мишку. Потом подставил тебе эти два фонаря. Потом стал драться с тремя твоими приятелями. Но тут вышел из дому Марасан. Нет, Марасан возвращался из библиотеки. Он прогнал твоих приятелей, оттащил от тебя Гарьку и сейчас еле-еле удерживает его. Понял?

Не знаю, понял ли Перец, но я сразу сообразил, какие неисчислимые выгоды сулит мне этот план. Во-первых, я буду полностью реабилитирован перед Мишкой. Во-вторых, я стану героем: Сперанский наверняка расскажет все в классе. Папа и мама будут просить у меня прощения (до чего же мне повезло, что я понравился Марасану! Хорошо иметь такого надежного друга!).

Но я все-таки отказался. Потому что это было вранье. Как это ни жалко, но даже такое вранье несовместимо с чувством собственного достоинства.

– Гарька, – возразил Марасан, – я знаю, что делаю. Перец, мигом!

– Не надо! – крикнул я. Спина Перца была уже метрах в тридцати от нас. Но я все-таки добавил: – Верни его, Марасан. А то я уйду.

– И подведешь друга? – спросил Марасан.

Что мне было делать? Я промолчал. Я стал убеждать себя, что согласился на все это только из-за мамы. Она бы очень страдала, ведь я у нее один. Она меня очень любит. Хотя и эгоистично. Да и тетке было бы трудно меня прокормить. Она ведь живет на небольшую пенсию… Кроме того, что, в сущности, произойдет? Просто-напросто восторжествует справедливость. Ведь Мишка-то обвинил меня зря. И я в самом деле мог поколотить Перца.

Удивительно легко убедить себя в подобных случаях! В глубине души я понимал, что иду на сделку с совестью. В конце концов, мне просто хотелось вернуться домой и почувствовать себя героем. Я дал себе слово, что иду на такую сделку последний раз в жизни.

– Хорошо, – сказал я Марасану. – Только чтобы об этом никто не знал.

– Вопрос! – обиделся Марасан. – Могила!

(Парни лениво поднялись и сказали Марасану: «Мы тебя подождем». Через минуту я услышал, как они на улице напевали: «И какой-нибудь мальчик босой…»)

Мы вышли во двор. Марасан покосился на наш подъезд и сказал мне:

– Давай-ка мы тебя загримируем.

Он оторвал две пуговицы от моего пальто, сдернул с меня шарф и бросил на землю.

– Теперь и закурить можно. Будешь?

– Не курю.

– Правильно делаешь. Вредная привычка. А Мишка-то твой ничего. Мне понравился.

Оказывается, ударил Мишку не Перец, а один из незнакомых парней.

Мишка отскочил к стене, поднял булыжник и спокойно сказал:

– Кто подойдет, голову прошибу.

Парни замялись. Мишка прошел в подъезд и только там, усмехнувшись, отбросил камень в сторону.

Мне даже стало жалко, что это сделал Мишка, а не я.

Марасан насторожился.

– Идут, – сказал он.

Я услышал отчаянный мамин голос:

– Сыночек! Гарик! Сыночек!

Марасан деловито отбросил папиросу и сказал:

– Поворачивайся. Буду держать тебя за руки. А ты вырывайся. Особенно, когда Перца увидишь.

Из подъезда выбежали мама, папа и Мишка. Перец вышел последним и остановился в стороне, словно боясь ко мне подойти. Мама молча выхватила меня у Марасана и в перерывах между поцелуями ощупывала мои плечи и голову. Мне сделалось так стыдно из-за того, что я заставляю ее волноваться. Ведь она готова на все, даже драться вместо меня. А я доставляю ей одни огорчения. Но теперь я тоже буду готов для нее на все. И обманываю ее последний раз в жизни.

– Зачем же так, Лиза? Ну зачем? – говорил папа. – Ну, подрался. И молодец, что подрался. Верно, сынок?

– Да ладно! – смущенно сказал я.

– Гарик, куда он тебя ударил? – спросила мама, продолжая ощупывать меня.

Мишка подобрал мой шарф и виновато протянул его мне:

– Гарик, у тебя грудь раскрыта.

Только тут мама заметила, что у меня оторваны пуговицы. Она вырвала у Мишки шарф и стала торопливо кутать мне грудь, шею и голову.

Папа достал из бумажника двадцать пять рублей и протянул Марасану.

– Что вы, Алексей Степанович! – запротестовал тот. – Обижаете!

– Бери, бери, – неловко упрашивал папа, – выпьешь сто грамм.

– Бросил, – сказал Марасан. – Теперь только по праздникам. Разве что на книги? Библиотечку, знаете, собираю.

– Возьмите, – сказала мама и обратилась к Мишке: – Мишенька, если хочешь, посиди у нас. Но Гарика я сегодня никуда не отпущу.

Она прижимала меня к себе так встревоженно и крепко, что я сказал великодушно:

– Я и сам не пойду.

– Конечно, – предупредительно сказал Мишка. – Ты, Гарик, не волнуйся. Мы с Серёгой сами управимся.

Таким заботливым Мишка никогда еще со мной не был. Иезуитский план Марасана явно начинал приносить плоды.

XIII

Когда мы вернулись домой, папа и мама стали обращаться со мной так, словно меня только что выписали из больницы.

Папа усадил меня рядом с собой, и мы стали мечтать, как в воскресенье поедем к тетке в Малаховку. И еще папа научит меня бегать на коньках. Летом мы всей семьей поедем к морю. Папа сделает из меня настоящего пловца, и однажды мы заплывем так далеко, что мама испугается.

Я страшно люблю, когда мы с папой так мечтаем. Хотя наши мечты сбываются довольно редко. Вообще я люблю папу.

Мама стала мыть посуду не на кухне, а в комнате. Она то и дело подходила, чтобы поцеловать меня или папу. У нее было счастливое лицо. Она всегда огорчалась, что пана проводит со мной мало времени. Потом она отозвала папу, и они о чем-то зашептались.

– Гарик, – лукаво сказала мама через минуту, – ты ни о чем не догадываешься?

Я побледнел от волнения. Я понял, что сейчас исполнится моя давнишняя мечта.

Дело в том, что я уже давно мечтал о настоящей авторучке. Но сколько я ни доказывал маме, что Министерство просвещения разрешило старшеклассникам пользоваться вечными перьями, она все отмалчивалась. Напрасно я намекал, что ради авторучки готов носить галоши, ложиться спать не позже десяти и никогда не ссориться с Мишкой. Ничто не помогало.

(Теперь выяснилось: для того чтобы я получил вечное перо, родители просто должны были за меня испугаться.)

Когда мама спросила меня, не догадываюсь ли я о чем-нибудь, я отрицательно покачал головой. Мне не хотелось портить ей удовольствие.

– Подумай, – сказала мама, хитро улыбаясь.

– Да ладно, – сказала папа. – Не мучай парня.

И полез в карман за своим вечным пером.

Мама взяла ручку и торжественно протянула мне.

– Дай я тебя поцелую, сыночек, – сказала она.

Подставив ей щеку, я схватил ручку и тут же, на папиной газете, стал пробовать, как она пишет. Папа с мамой наблюдали за мной и переглядывались. Трудно было сказать, кто из нас больше счастлив.

Мне вдруг сделалось очень стыдно. Ведь, в сущности, я выманил подарок обманом. Если бы я на самом деле подрался с Перцем! Ну что мне стоило дать ему один раз по морде? Секунда страха – и все. В крайнем случае я получил бы сдачи.

Покраснев, но не выпуская авторучки, я буркнул:

– Лучше вы мне ее потом когда-нибудь подарите.

– Бери! – весело сказал папа. – Ты у нас сегодня герой.

– Никакой я не герой, – упрямо возразил я, не глядя на него.

Папа растрепал мне волосы и, беря газету, сказал:

– Самый настоящий герой. С такими подлецами, как этот ваш Петя, надо бороться. Вы бы организовали в классе бригаду какую-нибудь, что ли! – Он развернул газету и добавил: – Я уверен, очень скоро будет так: случится подлость, и весь город встанет на ноги. Об этом объявят по радио, зазвонят телефоны. Чрезвычайное происшествие! Случилась подлость! Вроде пожарной тревоги.

Я испуганно посмотрел на папу, пробормотал:

– Спасибо. Спокойной ночи, – и пошел в свою комнату.

Всю ночь меня мучила совесть. Я все время просыпался и только под утро придумал, как мне теперь быть. Я начну переделывать свой характер. Как Мишка. Чтобы больше никогда не допускать никаких сделок с совестью. В запиской книжке я обведу нынешнее число волнистым кружком и напишу: «Финита ля комедиа». Чтобы не было пути назад.

Конечно, я понимаю, что в ближайшие дни не смогу воспитать в себе ни сильной воли, ни кристальной честности. Но отныне я буду поступать только так, как поступал бы на моем месте человек принципиальный и целеустремленный. Тогда никто не догадается, что у меня это пока еще не проявление сильного характера, а всего лишь выполнение заранее намеченной программы. Ну, а потом эти поступки войдут в привычку, и я незаметно для себя совершенно изменюсь.

Мне захотелось сейчас же пройти к папе, разбудить его и рассказать обо всем. Но это было неудобно. Я решил дождаться утра и крепко уснул. Наверное, потому, что совесть моя была теперь абсолютно чиста.

Утром меня разбудила мама, она потрогала меня за плечо и сказала:

– Пора, сынок.

Я сел на постели и первым делом спросил:

– Где папа?

– Ушел. Ты так сладко спал, что мне не хотелось тебя тревожить.

С досады я даже стукнул кулаком по подушке. Почему мне так не везет? Рассказывать маме о моих планах было бессмысленно. Она поняла бы только одно.

«Гарик, я вижу, у тебя неприятности, – сказала бы она. – Почему ты их скрываешь от меня?»

У нас с ней уже не раз так бывало.

Поэтому я промолчал и пошел умываться.

Когда я вернулся в комнату, на столе уже стояла чашка кофе, а мама укладывала мне в портфель учебники и завтрак.

– Гарик, – вкрадчиво сказала она. – Папа очень жалел, что не успел с тобой попрощаться. Мы оба просим тебя больше не драться на улице. Ты обещаешь, милый?

– Обещаю, – сказал я мрачно. Я никак не мог простить себе, что упустил папу.

– Ты твердо обещаешь? – спросила мама.

– Конечно, твердо! Разве можно обещать жидко или газообразно?

– Хорошо, хорошо, только не нервничай. Дай я тебя поцелую.

Отхлебнув кофе, я, как всегда, подставил маме щеку.

– Проверь, не потерял ли ты авторучку, – деловито сказала мама. – И потом ты, кажется, обещал что-то насчет галош…

– Сегодня на улице сухо, – буркнул я и, встав, потянулся за портфелем.

За ночь действительно подморозило. Выпал снег. Выйдя на улицу, я даже слегка зажмурился: так светло было кругом. Снег прикрыл вчерашнюю слякоть, стало празднично и нарядно.

…В классе было уже довольно много народу. Большинство толпилось вокруг парты Кости Борисова. Кобра что-то читал вслух. С задней парты ему кричали:

– Читай громче, не слышно!

(Перед уроками на задних партах обычно сидят и списывают домашние задания.)

Борисов стал читать громче:

– «Но вспыльчивый и самолюбивый Геннадий сказал своему тренеру: «Нет!»…»

Я понял, что это статья про нашего Козлова. Значит, все ребята уже узнали, что он известный боксер и чемпион.

(Теперь у нас есть еще один повод поиздеваться над ненавистным восьмым «а». Чуть окажется рядом кто-нибудь из «ашек», я непременно скажу Серёге или Ире:

– Помнишь статью про Геннадия Николаевича?

– Это когда он в Берлине?.. – громко спросит меня Серёга или Ира.

«Ашки» не выдержат и тут же вставят:

– Зато у нас успеваемость лучше. И внешкольная работа тоже.

Когда люди в нашем возрасте завидуют, они почему-то обязательно начинают фразу словом «зато».)

Стараясь не шуметь, я пробрался поближе к Кобре и через его плечо увидел фотографию в журнале. Геннадий Николаевич был снят на ринге, в трусах и перчатках.

Мне стало жаль, что классным руководителям не разрешают приходить в школу в таком костюме. Тогда мы сразу полюбили бы Козлова и не было бы никаких недоразумений.

Я шепотом спросил ребят:

– Чей журнал?

– Мой, – гордо сказал Сашка Гуреев. – В читалке спер.

– Дашь почитать?

– В очередь! – возмущенно зашумели ребята. – Ишь какой, сразу ему!

– После меня будешь, – проговорила Лариска Деева, толстая сентиментальная девочка с большими выпуклыми глазами, за которые мы ее прозвали «Студебеккер» или сокращенно «Студя». Она славилась в школе как актриса на характерные роли. Ёе даже снимали в кино. В какой-то картине она появлялась в лесу и громко кричала: «Катя! Ау!..»

– Тихо! – цыкнул на Студю Гуреев. – Сейчас самое интересно место. Про нокаут. «Такую атаку за границей называют «левер-понч», что в переводе означает «удар ломом». Точно, Кобра?

– Ну и стиль! – поморщившись, сказал Борисов.

Я усмехнулся и пошел к своей парте.

– Он уже здесь! – услышал я голос Ани. – Гарик!

Я обернулся. Аня, раскрасневшаяся, улыбающаяся и ставшая от этого еще красивее, спешила ко мне. Она смотрела на меня с такой непонятной заинтересованностью, что я глупо улыбнулся.

Равнодушно взглянув на Иру Грушеву и Серёгу, следом за ней входивших в дверь, я снова уставился на Аню.

– Эге! – воскликнул Серёга. – Гарька, да ты, оказывается, хулиган?

И он расхохотался.

Я ничего не понимал.

– Брось притворяться! – проговорил Серёга. – Мне Мишка все рассказал. – И он закричал в восторге, хлопая себя руками, как крыльями: – Глядите, он краснеет!

Но я уже обо всем догадался. Мишка вчера прямо от меня пошел к Серёге. И, конечно, рассказал о моей стычке с хулиганами. А Серёга, видимо, по дороге в школу встретил Иру и Аню и расписал им мой «подвиг».

– Гарик, немедленно рассказывай все подробности, – потребовала Аня. Голос у нее был чуть-чуть капризный, словно она имела право требовать от меня что угодно.

Это привело меня в восторг. Я уже приготовился рассказывать. Но вдруг почувствовал, что не могу. Если бы истории с Перцем вообще не было! О, тогда я трещал бы без умолку! Я сочинил бы такое, что все слушали бы меня затаив дыхание. Но теперь, когда нужно было не просто выдумывать, а выдавать черное за белое, я молчал.

– Мы стесняемся, – женским голосом сказал Серёга и вильнул бедрами.

– А мне нравятся люди, которые стесняются, – с вызывом сказала Аня. И, отойдя к парте, стала возиться со своим портфелем.

Серёга даже опешил от такой вызывающей откровенности.

– Во дает, – сказал он. – Смотри, Анька, Чека не дремлет.

(Это выражение появилось у нас в прошлом году. Если кто-нибудь из нас начинал дружить с девочкой, он получал записку: «Эй, Чека не дремлет!»)

Аня презрительно усмехнулась и позвала:

– Гарик, помоги мне расстегнуть портфель. Замок испортился.

Я почувствовал себя окончательно счастливым. Потому, что Аня обращалась со мной как с человеком, который ей принадлежал, и еще потому, что она, ничуть не стесняясь, позвала меня на глазах у всего класса.

Когда я открывал ее портфель – кстати, замок был совсем исправен, – Аня сказала мне быстро и вполголоса:

– Вот ты, оказывается, какой. Я бы и не подумала… Ты подрался, как настоящий комсомолец.

Последняя фраза немного испортила мое настроение. Может быть, Аня похвалила меня как комсорг?