Текст книги "Камер-фрейлина императрицы. Нелидова"
Автор книги: Нина Молева
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
И дабы все прочие, как из дворянства, так и из здешнего и иностранного знатного купечества равномерно имели участие в оном увеселении, то розданы были двойные билеты и учинено такое учреждение, что с утра следующей пятницы до самого утра субботы продолжался другой маскарад и таким же преизрядным порядком и предовольным угощением.
Вход в дом был из сеней вверх по лестнице до большой передней залы уставлен весь большими плодоносными оранжерейными деревьями, так что казалось, не инако как приятная аллея из оранжерейного леса.
В гроте под хрустальным паникадилом поставлен был круглый стол с двойным набором, который шпалеры или стену в виноградной горы весьма натурально представлял; ибо по ней кругом обвивались большие виноградные лозы с зрелыми кистьми, которые концами своих ветвей вверху составляли простирающийся в округе аркад или свод, где висели зрелые кисти...
Пред залою в ночи зажжена была иллюминация, которая представляла два большие и посреди оных одно младое кедровое дерево, осияемые свыше лучами происходящими от вензелового имени Её Императорского Величества и стоящие посредине отверстой галереи, сделанной наподобие амфитеатра:
Три кедра видны здесь под облистаньем света,
На них пускает луч с высот Елизавета.
От двух произращён младой сей ветви кедр:
То Павел виден, то с Екатериной Пётр,
Они, Елисавет, и вся Твоя Держава
Гласят% греми всегда Елисаветы слава!
«С.-Петербургские ведомости», 1754, 1755.
Императрица Елизавета Петровна, М.Е. Шувалова
– Государыня матушка, опомниться от радости не могу! Да неужто опросталась, наконец, великая княгиня-то наша? Неужто изловчилась простым бабьим делом заняться – младенца родить? Нынче уж по совести сказать могу – совсем в душе надежду потеряла. Изболталась больно наша учёная немочка, до того со стариками своими о материях всяких филозофических в разговоры ушла, что и позабыла напрочь, пошто её в невестки-то взяли.
– Твоя правда, Маврушка, надоела длинноносая, сил моих на рожу её постную глядеть нет. Я-то на другое грешила – что великому князю с ней и делом-то ночным заняться охота отпала. Он и так больше к парадам да плацам сердцем прилежит, а тут эдакий лимон в уксусе. Наследник нужен был, ой как нужен, да ведь и человека не повинишь, коли душа не лежит.
– Ой, матушка, чтой-то ты в защитницы Петра Фёдоровича вышла? С каких таких пор? Да ему, государыня, оно что нужду справить – он на бабу и глядеть не глядит. Отзвонил и с колокольни долой.
– Больно долго звонил. Почитай девять лет супруга у него пустая ходила. Девять! И вдруг...
– Возраст подошёл или...
– Кто помог, думаешь? И мне то на ум пришло, только разведывать, упаси тебя Господь, не вздумай. Есть младенчик, и ладно. Укоротить теперь племянничка куда легче будет.
– А я ещё, знаешь, матушка государыня, о чём подумала: и здесь великой княгинюшке удача вышла. Гляди, в какой день родила – на предпразднество Рождества Святой Богородицы. Это когда в храме стихиру возглашают: «Боговместимая Отроковица, и Богородица чистая, пророков слава, Давидова Дщи, днесь рождается от Иоакима и Анны целомудренныя: а и Адамова клятва, яже на нас, потребляется Рождеством Ея».
– Ну, это уж новорождённому судьба. Ему счастливым быть и людей счастьем одаривать, хоть и от таких родителей. Вон великий князь даже поглядеть на младенца не пожелал.
– Чему ж дивиться, государыня? Разве не толковала ты: был бы внучек, ему бы престол завещала.
– Кому я об этом говорила?
– Не мне одной, матушка, не мне. Нетто с Михайлой Ларивонычем совета не держала? А с Алексеем Петровичем Бестужевым-Рюминым? Канцлер ведь – как без его совета. Где три-четыре персоны, там и весь двор оповещён в одночасье будет. Так чему ж великому князю радоваться? Любого ворога в сыне увидал. Так, по правде, одной великой княгине веселье. Бездетная кому нужна, зато теперь, как у всех добрых людей. Вместо стариков своих учёных станет младенчиком заниматься.
– Не станет.
– Как это? Мать да не станет дитём заниматься?
– И не увидит его больше, чтобы чёртова отродья не вырастила. Проследишь младенца нянькам передать да около моих апартаментов разместить. Поди, к императрицыным комнатам не сунется.
– Думаешь, так лучше, государыня? А может, и впрямь лучше.
– И рассуждать нечего. Только так будет. Кровь у младенца недобрая. Глаз да глаз за ним нужен. Да это все пустяки, главное – народился. А то уж я Ивана Ивановича злыми словами не раз поминала: выискал невесту, грехи свои старые прикрыл да и амантку былую по-царски отблагодарил.
– Как ни толкуй, государыня матушка, всё равно шебутной он, ох и шебутной. Известно, вне брака рождённые все порядку толком не знают. А тут – князь Иван Юрьевич Трубецкой да ещё графиня шведская ни с того ни с сего приплелась. Иван Юрьевич, видать, не промах, коли, в плену у шведов сидючи, эдакие амуры развёл.
– А Ивана Юрьевича и не в чем винить. Сынка не оставил, на воспитание никаким крестьянам не отдал. Как ни толкуй, а всё не с руки было мужику с дитём возиться. Ан не постыдился фельдмаршал. Образование отличное дал, в военную службу записал. И быть бы Ивану Ивановичу офицером, кабы не лошадь: на скаку скинула, на всю жизнь хромым сделала. Фельдмаршал снова денег дал, чтобы поездил по Европе, ума-разума набрался.
– Набрался, ничего не скажешь. Встретил в Париже принцессу Ангальт-Цербстскую и во все тяжкие пустился.
– Ох, ты праведница моя! Там мужа-то и в помине не было: с принцем своим Иоганна давно порознь жила, да и он, сказывали, больше мальчиками интересовался.
– Вот-вот, обстоятельства благоприятные. Наш Иван Иванович так круто за дело взялся, что пришлось нашей принцессе разводной обратно к супругу бежать – от позору скрываться. Девке деревенской ко положено в подоле приносить, а тут, гляди, коронованная особа, да не у себя в дому – в Париже, на всеобщее удивление.
– А где это ты, Маврушка, святых-то видала? Чего разбушевалась – к непогоде, что ли?
– Зачем к непогоде. Просто про себя смекаю, и тот младенчик, хоть и девочка, куда как кстати всем пришёлся.
– Это что же ты сообразила?
– А то, матушка государыня, что про принца сплётки разные ходить перестали. Мальчики там не мальчики, а дитё им же самим признанное. Выходит, перед добрыми людьми порядок в доме какой следует. А что девочка, так ведь породниться с другими домами правящими можно, престижу себе прибавить. Разве не так вышло? Одному Ивану Ивановичу досталось: пришлось добру молодцу Париж на места российские холодные поменять, у батюшки защиты искать.
– Не больно досталося. Иван Юрьевич сынка с распростёртыми объятьями принял. Обласкал, как умел. Личным адъютантом сделал – как-никак генерал-фельдмаршал.
– Поди, деньки радостные с баронессой Вреде, матушкой-то Ивана Ивановича вспомнил.
– Почему бы и не вспомнить, коли и впрямь радостными были. Да ведь знаешь, виделся он со своей матушкой, Иван Иванович-то, и не раз, когда кабинет-курьером по Европе разъезжал – то в Вену, то в Берлин, а то и в Париж душе его дорогой заглядывал. Анна Иоанновна покойница в дела их семейные не вникала, да и Бецкой глаз ей не мозолил – батюшка его о том строго-настрого упредил. Вот и обошлося.
– А в ночь-то нашу великую[3]3
В ночь на 25.IX.1741 цесаревна Елизавета Петровна (1709—1761/62) с помощью гвардейцев Преображенского полка арестовала правительницу при малолетнем императоре Иване VI Антоновиче (1740—1764) Анну Леопольдовну, герцогиню Мекленбургскую, и заняла российский престол.
[Закрыть], как на престол тебе вступать, неотлучно при государыне своей будущей находился. Ничего не скажешь, на шаг не отступал. Потому ты, матушка, орден Святой Екатерины прямо с себя сняла – на Ивана Ивановича при всех надела, а уж потом и невестку выбирать доверила. Сомнений в Иване Ивановиче не имела. А ему одна дорога – к разлюбезной своей принцессе. Даже крыться не стал – мол, лучше невесты нашему наследнику как есть не сыскать, даром что не больно удалась дочка-то баронессе.
– Вот видишь, Маврушка, как оно в жизни получается. И люди все свои, каждого, кажется, насквозь видишь да знаешь, а выходит хуже врагов всяких. Родной племянничек ни в чём с тобой согласия не имеет, потрафить тебе и не подумает, а уж невестушка...
– Отпустила ты тогда, матушка государыня, Ивана Ивановича на житьё заморское. Может, лучше бы здесь оставила – за невестушкой нашей приглядел, уму-разуму поучил, где и одёрнул. Она бы его, глядишь, и послушала.
– Послушала! Она-то, Екатерина Алексеевна наша! Ей, Маврушка, престол российский сниться стал – какие уж тут уроки да наставления. Ты и то вспомни, когда Иван Иванович её вместе с принцессой своей в Петербург привёз, тише воды, ниже травы была. Во всём с наследником ладила. Слова какие ласковые для него находила – дамы придворные на танцах только дивились. А отпустила я Ивана Ивановича вслед за принцессой – просил очень. Слёзно просил.
– Полно, матушка! Так бы ты на его слёзы и откликнулась. Дурит мужик, делами заниматься толком не хочет – и весь сказ. Тут другое. Сестрицу его, принцессу нашу Гессен-Гомбургскую Анастасию Ивановну больно ты жалела. Её утешить хотела. И впрямь не задалась ей жизнь, вот уж не задалась. И красавица писаная – тебе только уступит, и умница – со всяким беседу поведёт, в грязь лицом не ударит, а судьбы нет.
– Что ж, и Настёна тоже. Сродственница ведь по Нарышкиным. Батюшка покойный о замужестве Настёнином печалился. Хоть и второй женой молдавского господаря стала Дмитрия Кантемира, а всё почёт, и немалый. Не дано ей было с ним жизни порадоваться. Принц Людвиг Вильгельм Гессен-Гомбургский сыскался. При покойнице Анне Иоанновне генерал-фельдцейхмейстер. Помоложе Настёны, зато обхождения самого что ни на есть придворного.
– Да и ты, государыня матушка, его милостью своей не обошла – при короновании в генерал-фельдмаршалы возвела, уважила, ничего не скажешь.
– Только что толку. В 1745-м, как раз на свадьбу наследника его и не стало. Сорока лет в гроб лёг. Настёна тогда лицом вся почернела. Ни красы былой, ни веселья. Один Иван Иванович утешить умел. С ней и разрешила ему уехать. Развлечься ей надо было.
– Когда это было! Лет семь уж прошло, можно бы и воротиться.
– Да ты что запамятовала: Иван Иванович писал в остатнем письме болеет Настёна, тяжко болеет. Чахотка разыгралась, с места не сдвинешься.
– Выходит, братец сестрицы не оставляет? Поди, тоскливо ему, голубчику. Человек ещё молодой, чай, не дохтур какой – от больной не отходить.
– Так он давно в Париже задомовился. С тамошними учёными людьми да философами дружбу свёл. Дочкой богоданной занимается. Тоже ведь назвал в честь сестрицы Настёной. Учителей ей всяческих приискивает. У актрис знаменитых разговору да обхождению обучает.
– Записана-то она как? Не Соколова ли?
– Соколова и есть. Настёна у меня разрешения спрашивала её в своём доме как воспитанницу держать. Ещё подсмеивалась, что Иван Иванович учителем заделался. Все на материи воспитательные разговоры обращает, с умными людьми советуется. Пансионов да школ разных пересмотрел видимо-невидимо.
– Вот и наша великая княгинюшка[4]4
Речь идёт о великой княгине Екатерине Алексеевне (1729—1796), будущей императрице Екатерине II (с 1762).
[Закрыть], роженица-то наша, про образование толковать любит. Григорий Николаевич Тёплое в шутку жалился, что перед разговором с ней должон книжки разные листать, чтоб в грязь лицом не ударить.
– Послушай, Маврушка, что вспомнилось-то. Положила я быть Воскресенскому Смольному монастырю[5]5
При Воскресенском Смольном Новодевичьем монастыре по указу императрицы Екатерины II в 1764 г. был основан Смольный институт под названием «Воспитательное общество для благородных девиц». С 1796 г. вошёл в Ведомство учреждений Марии (Фёдоровны). Просуществовал до 1917 г. Наследник – сын Анны Петровны и герцога Голштинского, впоследствии император Пётр III Фёдорович (1728—1762).
[Закрыть] в канун свадьбы наследника.
– А как же – в 1744 году ты, государыня матушка, под монастырь этот свой распрекрасный Смольный дворец отдала. На 20 монахинь.
– Вот-вот. Так Иван Иванович, поздравляя меня в день освящения, сказал, как бы отлично было в том монастыре пансион для обучения благородных девиц на манер французских монастырей устроить. Пожалуй, поговорить о том с Шуваловым надобно – что скажет.
* * *
Сим имею честь известить милостивицу и благодетельницу нашу о благополучном разрешении от бремени супруги моей младенцем женского полу, коего нарекли именем Екатерина. Стеснённые материальные обстоятельства воспрепятствовали соответственному празднованию сего знаменательного для семейства нашего события выездом в уездный город, ограничившись обрядом крещения, совершенном в сельском доме нашем приехавшим из соседнего села священником. Хотя супруга моя не оправилась ещё от многотрудного для её слабого здоровья события, не теряю надежды, что впредь потщится она подарить семейство наше наследником, коего столько лет в молитвах и смирении душевном ожидаем.
И.Д. Нелидов, поручик армейский —
И.С. Афросимовой, штабс-капитанше. 1756 год.
В деревенском доме Нелидовых суета. Гости здесь не редкость, да всё больше из тех, которых с кухонного хода принимают. А тут крыльцо настежь. В зале, она ж и столовая, в ней гостей принимают, полы наново перемыты. Самовар зеркалом сияет. Скатерть чистая колом стоит. Девки бегают, да всё непутём. Одна чашку несёт, другая с блюдцем торопится. Не столько дело делают, сколько боками трутся, ноги босые друг другу давят – по чистому полу не в их обувке топтаться, хоть и декабрь на дворе. Хозяйка в спальне лежит. Отойти от недавних родов не может. Младенчик нет-нет да и криком заходится. Нянька на весь дом шикать начинает. Воздух тяжёлый, спёртый, а холодом отовсюду дует. Никакой порог высокий не помогает.
И.Д. Нелидов, его сослуживец
В доме и к хозяину-то самому, Ивану Дмитриевичу, не больно привычны: по службе редко в родные места заворачивает. А тут ещё сослуживец давний завернул. Дворовые совсем с ног сбились. Угодить бы, хоть по правде и угождать-то нечем. Так – наливочки домашней графинчик, водочка на травках. Пирог кухарка спроворила с капустой. Бычачина сыскалась. Похвалиться нечем, а принимать дорожного человека всё без стыда можно.
– Вижу, радость тебе не в радость, Иван Дмитриевич. Смурной ты какой. О здоровье супруги печёшься?
– Оклемается. Она не смотри, что на вид от соломинки переломится. Полежит, как в их дамском деле полагается, да и встанет.
– Так о чём же печаль? Что сына не принесла? Так дело молодое – ещё принесёт, и не одного.
– Всё так, да ведь опять расходы, опять хвори да лекарства. А девчонка и вовсе один расход: одевать, учить.
– Не повезёшь же ты её из деревни. А здесь что ни одень, всё ладно. Когда ещё заневестится?! А с ученьем – дьячка сговоришь, он грамоте и научит. Много ли барышне требуется – книжку для виду в руках при гостях подержать али где имя своё вывести.
– Супруга не согласится. Толковать без устали будет о своей родне, об ихних порядках.
– О родне! Так вот из родни бы и принесла капиталу на все свои желания, а коли за мужнин счёт...
– То-то и оно, что здесь всё за её счёт. И деревенька эта, и приданое иное всякое... Было. Ей и невдомёк, что нету его уже.
– Нету? А куда ж делось? Нетто ты сам, Иван Дмитриевич, завинился? Помнится по полковой нашей жизни, к картишкам у тебя слабость.
– Грешен. Так не виниться ж перед ней. Вся родня её слетится, такие разборки начнутся – звон по всему уезду пойдёт, если только до полка не доберётся. Пока мог, толковал ей про недород, про засуху, ну, там всякие иные дела житейские, так ведь сколько верёвочке ни виться, кончика не миновать. А тут упёрлась: не желаю, чтобы дочь моя в бедности прозябала, хочу, чтобы всё у неё было. Мне не удалось – пусть она за меня поживёт. Вот как!
– А по службе переводу какого добиться не сможешь? Покровителей высоких не сыщется?
– Был, был, да прибрал Господь. Не поверишь, друг, судьба злая, да и только. Княгиня Анастасия Ивановна Гессен-Гомбургская, фельдмаршала Ивана Юрьевича Трубецкого единая дочь. Так вышло, что семейство наше представлено ей было и милостиво обласкано. Я как узнал о рождении Катерины, сразу о княгине и подумал. Она, известно, небогатых дворяночек и сама в доме своём воспитывает, и вообще пособить вряд ли откажется. Так вот, Катерина на Спиридона-Солнцеворота на свет пришла, 12 декабря, в самый Рождественский пост. Как в народе-то говорят: солнце на лето, зима на мороз. Вроде бы приметы добрые. А спустя две недели узнал: десятью днями раньше не стало княгини Анастасии Ивановны. На пророка Аввакума не стало.
– В Петербурге?
– В Париже. В Париже она после кончины своего второго супруга жила. Как с императрицей ныне здравствующей благополучно ни дружила, в Россию ворочаться не стала. Болела будто бы долго. За ней братец её сводный, как за дитём малым, ходил – Иван Иванович Бецкой. Дружба между ними, сказывали, наикрепчайшая была.
– Поди, состояние всё братцу завещала.
– Да Ивану Ивановичу и своего хватает. Много мне о нём майор в нашем полку один старый рассказывал. Как начинал службу в датской армии, у короля датского. Как на учениях лошадь его сбросила, а весь эскадрон по нему и прошёлся. Как только жив остался. Ногу одну доктора залечить не смогли: хромает и по сей день.
– Слушай, Иван Дмитриевич, не Господь ли тебе его посылает? Разыщи его превосходительство, время придёт, да судьбу Катерины своей и представь. Может, он в память сестрицы и облагодетельствует дочку твою.
– Твоими бы устами да мёд пить, друг. За границей Иван Иванович, и слухов, что ворочаться собирается, нету.
– Так он тебе не сейчас нужен: Катерине ещё расти и расти. А в Россию господин Бецкой беспременно приедет – дела устраивать, о наследстве сестрином побеспокоиться. Вот тут ты его и не упусти, слышь, Иван Дмитриевич!
* * *
Великий князь Пётр Фёдорович – И.И. Шувалову. 1754. Петербург.
Месье!
Я столько раз просил вас попросить от моего лица её величество разрешить мне отправиться на два года в путешествие по чужим краям. Я повторяю ту же просьбу снова, настойчиво умоляя вас представить её таким образом, чтобы она была уважена. Моё здоровье слабеет день ото дня, ради Бога окажите мне эту дружескую услугу и не дайте мне умереть от огорчения. Моё положение это не то положение, в котором можно выдерживать мои огорчения и постоянно усиливающуюся меланхолию. Если вы находите, что есть надобность всё это представить её величеству, вы доставите мне самое большое в мире удовольствие и тем более я Вас об этом прошу.
В заключение остаюсь преданный вам
Пётр.
Императрица Елизавета Петровна, М.Е. Шувалова, М.А. Салтыкова
И крестины отпраздновали, и во дворце младшего великого князя устроили – чтобы великая княгиня и доступа к дитяти не имела, и племянничка любимого Петра Фёдоровича поуспокоили, а всё слухам конца нет. Хотела с Шуваловым посоветоваться – где там! Ничего не слышал, ничего не знает. Все у него люди достойные. Всё что положено делают, благородно поступают. И не потому, что и впрямь глух да слеп ко всему, собственными мыслями занят – мешаться в дела придворные не хочет. Какая от него польза. Опять к Маврушке обращаться надо.
Мечется Елизавета Петровна. И здоровье вроде сдавать стало. Иной раз припадок упредишь, заранее в опочивальне закроешься, отлежишься. Иной в театре прихватит, тогда из ложи всех вон, покуда не оклемаешься. Хуже – всё ждёшь страха этого, ждёшь, и нет ничего, сама на себя беду накликаешь. Да разве таким даже с Маврушкой делиться станешь? Терпеть надобно. Из последних сил перемогаться. А тут ещё с младшим великим князем беда.
– Маврушка, Марьюшку Салтыкову позвала ли?
– Как же, как же, государыня. Оглянуться не успеешь, тут будет. Сама к ней заезжала, упредила, о чём толк будет. Чтобы здесь случаем причитать не начала, шуму не наделала.
– И что она? Огорчилась? До неё-то слухи дошли?
– Врать, государыня матушка, не стану, как не дойти. Она ведь и раньше сынка образумить пыталась. Сначала и ей невдомёк было, к чему дело идёт. Назначила ты её Сергея Васильевича камергером к великому князю, вот и славно. Весёлый, оборотистый. И великого князя распотешит, и великой княгине, учёной-то нашей, скучать не даст.
– Да уж не дал, ничего не скажешь.
– Так, государыня матушка, парень, как день ясный, хорош. Девки такой не нашлось, чтобы на него не оглянулась. И в обращении мягок, услужлив. Пётр Фёдорович и решил на него нелюбимую супругу свою сбагрить, чтоб ему с его прусаками на плацу манёвры всякие проделывать не мешала, под ногами не путалась. А Серёженька, прокурат эдакой, оказывается, глаз на нашу Екатерину Алексеевну положил. И чего только в ней нашёл, Господь его ведает.
– Не мели ерунды, Маврушка. Сама знаешь, как оно с персонами царского дому. Тут тщеславие впереди всяческих чувств выступить норовит. Не какую-нибудь придворную даму – великую княгиню окрутил. Вот где самолюбию-то праздник, дурьей голове радость.
– Может, и так. Ведь как оно поначалу устроилось-то ловко. Верхами с великой княгиней ездить стали. Сначала компанией, а там день ото дня всё дальше, народу округ поменьше, пока и вовсе один на один не оказались. Ну, тут уж, матушка государыня, как грешному человеку устоять, особливо длинноносой нашей. У ней, поди, от такого красавца небо с землёй перемешалось.
– Да ведь Сергей всего-то навсего года полтора как после свадьбы был. И женился, твердил, по великой любви.
– Э, государыня матушка, сколько их великих Любовей до первой ночки: отведал да поостыл. Не по вкусу ему, видать, Матрёна Павловна Балк пришлась. Нешто так в жизни не бывает? В каком это году приключил ось-то? Никак в 1752-м?
– В 1752-м и есть, государыня матушка. Ты тогда Сереженьку надолго в отпуск от двора отправила. Без малого год остывал вдалеке.
– Плохо остывал. Не успел вернуться, опять к великой княгине кинулся – не оторвать. Да и она, тихоня наша, вроде тоже его дожидалася. Э, да вот и Марья Алексеевна наша. Здравствуй, Марьюшка, здравствуй.
– Государыня матушка, не вели казнить, вели миловать...
– Полно, Марьюшка, полно. Твоей вины тут никакой нет, что снова сплетни по двору расползлись. Лучше вместе давай думать, как конец-то маханью голубков наших положить. Ведь если со стороны посмотреть, девять месяцев назад сынок твой ко двору вернулся, ан Екатерина Алексеевна нам младшего великого князя и принесла.
– Матушка, прости, прости ты его непутёвого. По молодости он. Иной с детства в разум входит, а мой вот, видишь, в 26 без ума живёт, тебя, благодетельницу нашу, только огорчает.
– А если бы и салтыковская кровь к нашей примешалась, не так уж грех велик. Тоже ведь царская, хоть государыню Прасковью Фёдоровну вспомнить. Только ведь в ногах со свечей никто не стоял, правды никто никогда не узнает, да и нечего её узнавать. Советоваться, советоваться, Марьюшка, давай.
– Снова высылать его, государыня матушка, надобно, да за рубеж подале. Хоть и горько с дитём родным расставаться, да что будешь делать.
– Что ж, твоя правда, Марьюшка. Для начала пошлём его к королю Адольфу-Фридриху в Швецию с радостным известием о рождении Павла Петровича, а там...
– Государыня матушка, может, разрешишь и мне, рабе твоей, словечко молвить.
– Говори, говори, Маврушка, слушаем.
– Выслать парня не фокус. А вот чего и впрямь добиться надобно, чтобы наша великая княгиня сама от него отвернулась.
– Посоветовать ей что ли хочешь? Аль приказать указом?
– Это зачем же. Исподволь, путями окольными порассказать великой княгине, как Сергей Васильевич не за ней одной, а за каждой прекрасной дамой в отпуске своём волочиться принялся, мол, ни одной юбки без внимания не оставлял. И не оставляет. Мол, жизни он самой что ни есть неумеренной. Тут и Марьюшка своё словечко добавить может.
– Ну, и что? Чего от хитрости такой ждать собираешься?
– А того, что великая княгиня наша великого самолюбия дама. Коли узнает, что в одном ряду с другими дамами стоит, разобидится на всю жизнь. Нипочём его и близко более не подпустит.
– Думаешь?
– Тут и думать нечего. За дело, государыня, браться надо. Может, девять месяцев и совпадение, только разговоры такие о царском дитяти ни к чему. Рубить такое произрастание надобно, и немедля.
* * *
Королева (французская – Мария Лещинская) приняла княгиню Голицыну (Екатерину-Смарагду Дмитриевну, урождённую Кантемир) без всякой церемонии в шлафроке, после обеда в своей спальне, после чего она была введена к мадам Аделаид, куда другие медам де Франс изволили нарочно из своих покоев притти, а оттуда прошла к дофинше. В тот же день она была и у госпожи де Помпадур маркизы, которая с несказанною ласкою её приняла... Нельзя лучше и отличнее учинить приём знатной чужестранной даме: видела она королеву и королевскую фамилию приватно и в шлафроке, хотя все здешние дамы не могут при дворе инако явиться как в робах; казалось для неё весь этикет оставлен был.
ФД. Бехтеев – М.И. Воронцову.
Париж. 1758.
И.И. Шувалов, М.В. Ломоносов, Ерофей
Прислуга не могла не заметить: в великой озабоченности Иван Иванович Шувалов. Ввечеру во дворце ночевать не остался. Поздненько домой воротился. Ото всего ужина разрешил Ерофею только стакан молока себе в спальню отнести, двери поплотнее прикрыть и более ему ни под каким претекстом не мешать. Всю ночь со свечами сидел. Писал. Слышно было – иной раз листы рвал. Слова какие-то вслух говорил. У Ерофея сердце не на месте: нет-нет да по коридору мимо проходил. На самом рассвете лишь забылся. Неизвестно было, то ли помогать одеваться, то ли сразу фриштык в постелю подавать.
– Ерофей! Ерофеюшка, здесь ли ты? Звонок под бумагами запропастился – сразу не сыскать.
– Здесь я, здесь, батюшка, где ж мне ещё быть.
– Послать надобно за Михайлой Васильевичем. Письмецо я ему набросал, так свезти спешно.
– Батюшка, виноват, вчерась доложиться не успел: заезжал господин Ломоносов. В послеобеденные часы заезжал, а как же. Передать просил, что ежели вашему превосходительству не помехой будет, то нынче в десять часов утра визит свой повторит.
– Отлично. Одеваться давай, Ерофеюшка. Приму дорогого гостя в халате, по-домашнему. Как-никак почти свой человек, не обидится.
– Да вот экипаж уж и подъехал к крыльцу. Никак ломоносовский. Так не подать ли вам велеть фриштык сюда, в опочивальню? За кофеем и потолкуете, вроде способнее так будет.
– Что ж, похлопочи, похлопочи, Ерофеюшка, да главное беги гостя встреть с честью, а то неизвестно, что лакеем-то в голову вбредёт: ещё объявят, что ждать надобно.
– Ваше превосходительство, разрешите пожелать доброго утра.
– Входите, входите, Михайла Васильевич. Надо же такому быть: вы моего разговору искали, а я только что посылать вам письмо хотел – к себе пригласить опять же для разговору. Так дело у вас какое?
– Мне-то всегда одно: о деньгах. Лабораториум академический реактивов требует, а начальство наше...
– И времени на пустяки такие не тратьте, Михайла Васильевич. Бумажку о нуждах своих написали? Вот и ладно. Сегодня всё и решим. А вот у меня разговор будет для вас неожиданным.
– Я весь внимание, ваше превосходительство.
– Не знаю, с чего и начинать. Помнится, не доводилось мне вам рассказывать, как господин Бецкой перед её императорским величеством с предложением выступил. Случилось то в год, когда великий князь невесту свою здесь встречал и бракосочетание царственной пары состоялось. Государыня всемилостивейше изволила свой Смольный дворец новоустроенному монастырю женскому Воскресенскому передать, и господин Бецкой высказался в том смысле, что не плохо бы на французский образец устроить в том монастыре первый в России учебный пансион для девиц благородного происхождения, дабы сообщить будущим матерям семейств сведения, необходимые для первоначального воспитания потомства их.
– Замысел похвальный, однако, по моему разумению, трудно осуществимый. Девиц набрать для пансиона, одного ли, нескольких ли, не трудно, зато учителей вряд ли. Опять же программа должна разработана быть иная, нежели в учебных заведениях для мужского пола. Тут и на чужие примеры оглянуться не грех, и о первых наставниках позаботиться.
– Вот-вот, Михайла Васильевич, для того и просил вас заехать, мыслями вашими поделиться, ибо для меня предмет сей совершенно неизвестен. Об одном лишь подумал, захочет ли дворянство с дочерьми своими расставаться, когда и сыновей с великою неохотою в заведения учебные отпускает.
– Ну, тут дело простое. Знатные не захотят, а кто победнее – нужда заставит. На милость начальства надеяться станут. Случайно, что ли, в народе говорят: нужда заставит калачики есть.
– Обидно это государыне показаться может. Другое дело – подкидыши или незаконно рождённые. Вот если бы так придумать, чтобы знатное дворянство само потянулось.
– Обычая такого у нас нет, Иван Иванович. Обычаи-то они веками складываются. А впрочем, лиха беда начало.
– Я вот тут, Михайла Васильевич, кое-какие мысли свои письменно изложил. О детях. Прежде чем государыне представлять, с вами посоветоваться решил. Вот извольте: «Должно учредить военную академию для обучения всех военных и гражданских чиновников. Отдельно от неё должна быть устроена академия гражданская. Дети будут приниматься в академии девяти лет». А для бастардов иное: «Для подкидышей должны быть основаны особые постоянные заведения. Для незаконнорождённых учредить сиротские дома и воспитанников выпускать из них в армию или к другим должностям. Отличившимся императрица может даровать право законного происхождения, пожаловав кокарду красную с чёрными каймами и грамоту за собственноручным подписанием и приложением государственной печати».
– Указ такой замыслили, Иван Иванович?
– В заблуждение вводить вас не стану. Об указе и разговору не было. Это уж ваш покорный слуга, по собственному разумению, пункты кое-какие наметил. Для иного документа. На будущее.
– Неужто для духовной? И государыня о ней подумала?
– Нет-нет, Михайла Васильевич, ни о чём подобном государыне и в мысль не приходило. Но ведь духовные разве только при конечных обстоятельствах составляются. В животе и смерти Бог волен, так что государи заранее судьбу державы своей обеспечить хотят. А России на что с нашим великим князем надеяться. Делами гражданскими его высочество заниматься не станет. Не лежит у него к ним сердце. Другое дело – священная воля тётушки. Предшественницы. Монархини. Только уж вы, Михайла Васильевич, во избежание всяческих слухов ненужных ни с кем в обсуждение сей материи не входите.
– Господь с вами, благодетель мой! За доверие спасибо, а что словом единым ни с кем не обмолвлюсь, покойны будьте. Только ведь вас, как я понимаю, сегодня больше девицы озаботили. И вот что на ум мне пришло. Дошёл до меня слух, что в Париже господин Бецкой с философами самыми знаменитыми встречается, беседы ведёт, а у них тема главная, как новое поколение рода человеческого в правилах добра и справедливости воспитывать. Так не обратиться ли к нему – пусть свою же мысль обоснует, с обстоятельствами разными ознакомится. Человек господин Бецкой обстоятельный, с книгами дружит, может, нарочно в Париже задержится.
