Текст книги "Камер-фрейлина императрицы. Нелидова"

Автор книги: Нина Молева

   – В России умеют так фантастически быстро строить?

   – Обходясь без фундамента, внутренней отделки зала и даже многих дверей. Императрица Анна не хотела ждать завершения, и актёры начали играть в незаконченном помещении, где самым докучливым в зимнее время был холод.

   – Но откуда вам знакомы такие подробности, мэтр?

   – От господина Дмитриевского, превосходного актёра первого положения при дворе, к тому же обучающего сценическим действиям воспитанниц Института благородных девиц.

   – Ах, так! С ними занимается профессиональный актёр. Но это совсем не то, о чём я думал, рекомендуя школьный театр. Впрочем, это уже неважно. Дорасскажите мне историю театра.

   – Она достаточно продолжительна. После гибели первого оперного театра во время пожара, уничтожившего едва ли не две трети Москвы, пришедшая на престол императрица Елизавета Петровна подарила городу ещё лучший Оперный дом, правда, в той части Москвы, которую предпочитали и двор, и иностранцы, начиная со времён Петра Великого. В Оперном доме было пять тысяч мест и сцена, на которой ставились самые сложные оперы с декорациями и сложнейшими машинными эффектами.

   – И это в то время, когда столица находилась в Петербурге? Значит, императрица выстроила народный театр?

   – Двор постоянно приезжал и сейчас приезжает в Москву. Как раз приезды императрицы и отмечались новыми постановками в Оперном доме. Кроме того, была собственно городская театральная антреприза на окраине Москвы, возле так называемого Красного пруда. Итальянец Локателли бросил Петербург и специально переселился в Москву, чтобы ставить в этом огромном помещении итальянские оперы.

   – Снова оперы? А язык? Ведь он же оставался непонятным простонародью?

   – Но это решительно никого не смущало. Я сам был не раз в этом театре и видел полное удовольствие зрителей. Привязанность москвичей к опере огромна.

   – По-видимому, не только москвичей. В том же театре Смольного института я увидел комические оперы, которые давно вышли из моды в Париже. Я не мешаю вам, мэтр?

   – Нисколько. Теперь нисколько. Набросок закончен. Мне остаётся уточнить некоторые детали.

   – Так вот, время выспренных оперных спектаклей, как и трагедий, прошло. Зритель ждёт от театра пьес на темы из обыкновенной жизни обыкновенных людей. Актёры должны спуститься с котурнов и начать учиться у зрителей. Простота и естественность – вот к чему должен идти современный театр. Думаю, та же волна заставит измениться и портретное искусство. В конце концов. Просто я предугадываю перемены, но с какой скоростью и где они будут совершаться, мне не под силу угадать.

   – Наверно, вы правы, месье Дидро, но для России это время не представляется таким уж близким.

   – Возможно. Но позвольте, ваш набросок может служить иллюстрацией к моим теоретическим выкладкам. Я не знаю, как будет выглядеть портрет в окончательном виде, но сейчас... Вы увидели во мне разочарованного скептика.

   – Подождём окончания портрета, месье Дидро.

* * *

Я никак не могу порочить употреблённые вами строгости, но напротив того, нахожу их весьма нужными. Я б желала, чтоб вы между теми офицерами, кои должности свои забыли, пример также сделали; ибо до ужасных распутств тамошние гарнизоны дошли. И так не упустите, где способно найдёте, в подлых душах поселить душу к службе нужную; я думаю, что ныне, окроме уместною строгостию, не с чем. Колико возможно не потеряйте времени и старайтесь прежде всего до весны окончить дурные и поносные сии хлопоты. Для Бога вас прошу и приказываю всячески вам приложить труда для искоренения злодействий сих, весьма стыдных перед светом.

Екатерина II – А.И. Бибикову.

Царское Село. 9 февраля 1774.

Кажется, не ошиблась с Бибиковым. Поначалу оттеснил разбойников. В феврале до границ Башкирии стояли – к Волге отошли, а на юге – и вовсе до Самарской линии. 22 марта мои войска крепость Татищеве заняли. Да что там! В этом бою Пугачёв всю артиллерию потерял – вот что важно. Осаду с Оренбурга удалось снять. А 24 марта и осаду Уфы. Вот только не скрывал командующий: не сокращалась пугачёвская, прости господи, армия. Не сокращалась! С каждым поражением разрасталась. А тут нежданная беда – не стало 9 апреля Александра Ильича.

В донесениях говорилось: от горячки. В одночасье сгорел. Слухи поползли – отравили. Яду в кушанье подсыпали, так что из-за стола и встать не успел. Что дальше... Что?

С Орловым расквиталась. Давно пора – время подошло. С Васильчиковым – как от сердца оторвала. Снова выхода не было – понадеялась, Потёмкин всё дело в свои руки возьмёт. Лихой. Вроде удачливый.

Об оренбургских степях и думать не стал. 1 марта во дворец ворвался. Тем же днём главным командиром Новороссии стать пожелал. Не отказала. Да и в Петербурге с ним обок спокойнее.

Из Европы новость. Тринадцатого мая авантюрьера выехала из Оберштайна в Венецию. Свадьбу с князем отложила. Не время, сказала. Значит, к большим планам перешла. Зачем ей князёк нищий? Из Венеции в Турцию собралась. Король Радзивилл сопровождать собрался. Княжну Елизавету Владимирскую!

Потёмкину пожаловалась – плечами пожал. Чему, государыня, удивляться? На престол зариться все горазды. Занять-то его проще, чем потом удерживать. Вот ты только сейчас тревожиться начала, а что ж раньше тишь да гладь одна была? Сколько правишь, тень покойного императора у трона лежит, с места на место передвигается. Ведь и мне, поди, не скажешь, сколько дел в Тайной канцелярии о самозванцах Петрах Фёдоровичах прошло да проходит.

Не скажу. Никому не скажу. Припомнила, в первый же год по церквам Оренбургской губернии молиться начали о здравии государя Петра Фёдоровича III. Попы ведь молились, прихожан уверяли: жив император – в заключении находится. Жена с полюбовниками грех на душу взяла. А какой-то армянин себя императором объявил. Били его тогда плетьми, в Нерчинск сослали. Другой самозванец в Брянском полку объявился. Тоже в Нерчинск отправили.

Двух лет не прошло – беглый солдат народ в Воронежской и Белгородской губерниях взбунтовал. За него придворный певчий свидетельствовать стал. Видеть его, дескать, во дворце. На руках, мол, сам нашивал. Откуда вору знать, скольких лет наследником Пётр Фёдорович в Россию приехал? Как-никак сразу под венец пошёл. И солдата в Нерчинск отправили.

Потёмкин другое вспомнил – как сын майора Опочинина себя сыном покойной императрицы Елизаветы Петровны и английского короля объявил. Будто бы приезжал английский король в составе посольства в Россию инкогнито, вот императрица и сблудила, сынком разродилась. Одних свидетелей сколько сыскалось! Одни померли – наследникам слух завещали, другие живы – под присягой свидетельствовать готовы. И не о себе Опочинин-младший хлопотать принялся – за Павла Петровича, потому что стало всем известно, что императрица Екатерина Алексеевна решила всю Россию между братьями Орловыми поделить, совсем народ российский обездолить. Потёмкин усмехнулся: не наказали ведь Опочинина, не казнили. Свидетелям и впрямь досталось. А ему нет. Только в дальние линейные батальоны на службу отправили. В чём бы причина? В англичанах?

Зато Григорий Александрович о деле Иосифа Батурина не знал. Батурина в Шлиссельбургскую крепость ещё при покойной императрице заключили за злодействие намеренное к бунту. Додумался убить Алексея Разумовского, что российскую державу растаскивает, и посадить на престол Петра III, о чём наследнику в потайной записке сообщить решил.

И Пётр Фёдорович как к власти пришёл, бунтовщика не отпустил. И мне он на воле ни к чему не нужен. Пусть свой век в равелине доживает. Бог даст, не заживётся. Так и вышло. В 68 году Батурин заявил, что, судя по планетам, через три года Пётр Фёдорович объявится живой и здоровый. Объявился. У Григория Александровича на всё один ответ: на каждый роток не накинешь платок. Пусть толкуют. А на глаза попадутся, на люди выйдут, тут их и казнить самой что ни на есть жестокой казнью.

Легко говорить, когда вся страна кипит. Вся! Вот в Нерчинск всех самозванцев ссылают, а верно ли это? Вон венгерского барона Морица Анадора де Бенёва, что в Польской конфедерации служил, в 1769 году захватили наши войска и на Камчатку сослали. А он там в два счета всех сосланных за антиправительственные заговоры вокруг себя сгоношил, местных купцов, промышленников, жителей к ним прибавил да 25 апреля 1771-го российским императором Павла Петровича провозгласил. Кто надоумил? К чему?

До Петербурга известие пока дошло, уже весь Дальний Восток да и Европа знали, что захватили повстанцы галиот, развернули на нём знамя Павла I и назвались собранною компанией для имени его величества Павла Петровича. Письменную присягу в верности ему подписали и в Сенат отправили, а сами отправились в плавание к европейским берегам – через Курилы, Японию, Китай, Мадагаскар вплоть до Франции. Французы и придумали. Почему бы нет?

А вот теперь в Европе авантюрьера Пугачёву послания шлёт, братцем двоюродным называет, великого князя – дорогим племянником. Семейка! Одной императрице среди них места нет. От неё избавляться надобно.

* * *

Императрица Екатерина II, И.И. Бецкой

   – Иван Иванович, что тебе? Говорила ведь, по утрам делами занимаюсь, не до твоих питомцев.

   – Государыня, хочу подарок вам сделать.

   – И что же, подарок твой своего часу подождать не может? Что за спех, право.

   – Полагаю, ваше величество, сюрприз мой порадует вас.

   – Сомневаюсь, да и обойдусь я без твоих сюрпризов. Всегда ты со своими пустяками.

   – Не гневайтесь, ваше величество, но пройдите в малую гостиную.

   – Ещё одна новость: из кабинета, все дела бросив, в гостиную отправляться. Разве ради того, чтобы ты дал мне наконец покой. И так с твоим выпуском монастырок непомерно много шуму устроил.

   – Вы были недовольны выпускными праздниками?

   – Всем была довольна. Только слава богу, что всё позади. Так чем же решил ты меня удивить?

   – Прошу, ваше величество, взгляните!

   – Портреты монастырок? Девушка Молчанова – о ней очень супруга Семёна Кирилловича хлопотала, Борщова, твоя Алымова. Не слишком ли торжественно, Иван Иванович? А впрочем, написаны неплохо. Это Левицкий?

   – Левицкий, ваше величество, он самый.

   – Что ж, хорошо. Спасибо. А дальше что с подарком своим делать собираешься? Не в классах же учебных вешать, полагаю.

   – Я надеялся, государыня...

   – На меня, конечно. Что я прикажу их повесить в залах Зимнего дворца. Нет, друг мой, такого намерения у меня нет.

   – Не обязательно Зимнего, ваше величество.

   – Ты прав, дворцов достаточно – и тех, в которых я предпочитаю жить, и тех, в которых предпочитаю реже бывать. Итак, я должна решать судьбу твоего подарка. Что же, я думаю, им следует разделить участь первых трёх. Надо распорядиться, чтобы их отправили в Петергоф.

   – Но, ваше величество...

   – Ты, кажется, возражаешь, Иван Иванович? Поверь, я устала от препирательств с тобой. Кажется, я даже представлю ту комнату, где они будут мило смотреться – это может быть биллиардная.

   – Ваше величество, кто же будет в увлечении игрой замечать эти полотна?

   – Ты прав. Уже знаю! Там есть гостиная в бельэтаже. Тот, кому захочется остаться наедине с монастырками, легко сможет это сделать. Василий! Ты слышал? Отправь все эти четыре картины в Петергоф и распорядись. А тебе, Иван Иванович, мой приказ. Госпоже Алымовой в твоём доме делать нечего. Что это за мода такая – молоденькую девушку в доме старого холостяка селить. Не знаю, кому из вас двоих такая мысль в голову пришла, но чтобы я больше об этом не слышала. А пока прощай. Меня дела ждут.

   – Государыня, последний вопрос: вы не будете возражать, если я произведу Левицкого в советники Академии?

   – Конечно, нет. Он достойный художник. Прощай же.

* * *

Александр Ильич! Письма ваши от 2 марта до рук моих дошли, на которые ответствовать имею, что с сожалением вижу, что злодеи обширно распространились, и весьма опасаюсь, чтоб они не пробрались в Сибирь, также и в Екатеринбургское ведомство. Дела не суще меня веселят... Друга вашего Потёмкина весь город определяет быть подполковником в полку Преображенском. Весь город часто лжёт, но сей раз весь город я во лжи не оставлю. И вероятие есть, так тому и быть. Но спросишь, какая мне нужда писать к тебе сие? На что ответствую: для забавы. Есть ли б здесь был, не сказала б. Но прежде, нежели получите сие письмо, дело уже сделано будет. Так не замай же, я первая сама скажу.

Екатерина II – А.А. Бибикову.

15 марта 1774.

До конца не знала, соглашаться ли на Григория Александровича. Дела так повернулись – без сильной мужской руки никуда. Алексей Орлов от берегов наших далеко, да ещё и с немалой эскадрой. От всего семейства самой что ни на есть щедрой рукой откупилась, ему, буяну и смутьяну великому, виду не подала, что расстроились отношения наши. Над письмами сидишь, каждое слово выверяешь, чтобы подозрения какого не родилось. От него, голубчика, всего ждать можно. А так – всё угроза: Потёмкина быстро не скрутишь и в отваге не превзойдёшь.

На Евдокию, 1 марта, переехала во дворец и тут же за дела государственные. Посмеялась: где ж медовый-то месяц наш с тобой, Григорий Александрович? Соколом глянул: коли утром сумеешь встать, государыня, жить тебе два века, не стареть, год от года молодеть.

Не обманул, а всё что-то сердце защемило. Будто и ночи не было: за бумагами сидит. Некогда, мол, государыня, некогда, дела в полном запустении. Может, и не неглижируешь ты ими, а всё напору не хватает. Не сыскал Лёшка Орлов авантюрьеры? Не сыскал. Ищет, говоришь. Мне-то сказок не рассказывай. Натуру его подлую превзошёл. Какие там донесения по авантюрьере были? 16 июня – сколько уж месяцев прошло! – донесение, что вместе с Каролем Радзивиллом, польскими и французскими офицерами выехала из Венеции в Турцию, помощи у падишаха просить. Первую остановку в Рагузе сделала. Вперёд гонцов послала, сама в доме французского посла поселилась. Это надо же такое небрежение к государству Российскому!

Александра Ильича покойного тоже хвалить не стал. Верно, что маркиз Пугачёв – так, кажется, патриарх Фернейский его называть решил? – поначалу на Яик отступил. Так ведь там же стал и новыми частями пополняться. В мае занял ряд крепостей по Верхне-Яицкой линии и на Казань двинулся. Подожди, подожди, государыня, вот же, чёрным по белому, 23 июня через Каму переправился, по камским берегам сколько земель занял, Ижевский и Боткинский заводы без боя взял, а там 9 июля к Казани подошёл. Армия у него 20 тысяч человек достигла.

Так ведь на том всё и кончилось будто бы? Будто-то, государыня! Это сколько же дней между разбойниками и твоими войсками бой продолжался? С тринадцатого по восемнадцатое? Июля? Слов нет, потерял маркиз Пугачёв всю артиллерию, народу своего уложил видимо-невидимо, так ведь через Волгу переправился, на Московскую дорогу вышел. К обороне Нижнего Новгорода да и самой Москвы готовиться пришлось. Не правда разве? Вот он откуда, мир спешный с Турцией, не до жиру – быть бы живу.

Что все для него плохи, кроме него самого, понять можно. А Алексея Григорьевича, хоть и враждовал с ним, откуда Потёмкину знать? Правда о графе куда как горька. Любить не умел, жалеть не учился. Хуже, что преданности никогда не знал. Братца родного обходил не задумываясь. Дочку понесла – знал, чьё дитя. По дням рассчитать не трудно. А как называть, сразу отмахнулся: пусть Григорьевной будет – чего там Грише лишнее знать! Над именем посмеялся: Наталья! У вас, мол, к нему тяга какая. Говорю: Наталья Кирилловна – родительница Великого государя, Наталья царевна – сестрица его любимая, ещё одна Наталья – дочка, внучка – тоже царевича Алексея Петровича дитя[13]13
  Наталья Кирилловна Нарышкина (1651—1694), вторая жена царя Алексея Михайловича, мать Петра I, царевна Наталья Алексеевна (1673—1716), сестра Петра I, Наталья Алексеевна (1714—1728) – дочь царевича Алексея Петровича.


[Закрыть]. На меня посмотрел: глаза бешеные, весёлые. А что, государыня, может, кстати и Наталью Демьяновну вспомнить, Разумиху, Алексея Григорьевича графа Разумовского родительницу? Ту, что в понёве[14]14
  Юбка с плотно прилегающим лифом, длинная, расширенная, в подоле присборенная и подобранная так, что из-под неё виднеется нижняя длинная юбка.


[Закрыть] да черевичках, навозом замызганных, государыня покойная Елизавета Петровна прямо во дворец потребовала? И её, дескать, почтить надо, царственную даму.

И всё-таки не прав Гриша оказался. Не дали маркизу Пугачёву правительственные войска к Москве двинуться – путь перегородили. Как он тогда со всеми своими разбойниками к Дону рванулся! Вёрст, сказывали, тысячу с лишним отмахал. Тут уж новая литания. 20 июля Курмыш занял, 27 июля Саранск, а 1 августа и Пензу. Думала, папа сам захочет конец разбойнику положить. Словом об отъезде не обмолвился, не то что когда к Бендерам рвался.

Полковник Михельсон донесение прислал: не менее пятнадцати тысяч разбойников опять собралось. С таким сбродом что за диво, что 6 августа и Саратов заняли, а спустя пять дней и Камышин. Настояла бы, чтоб папа туда отправился, только снова донесение пришло – не от графа Алексея Орлова, а что к нему, герою Чесменскому, командующему русским флотом на Средиземном море, авантюрьера личное письмо отправила, а в письме том ни много ни мало послание к русским морякам от «принцессы Елизаветы».

Обнаглела так обнаглела!.. Только почему Алексей Григорьевич о корреспонденции такой соблазнительной ни словом не обмолвился? Что с посланием делать решил? Промолчать? Или, наоборот, обнародовать? На сторону авантюрьеры встать? Голова раскалывается, но ведь и папе во всём признаваться нельзя. Не такой он человек – сразу поняла. Не такой. Ему в победителях только ходить, около могучей монархини процветать. Забот себе лишних искать не станет, жизнью и вовсе не рискнёт.

Каждого донесения о разбойнике как ждала! Нарочного объявят – сердце замирает. К Царицыну 21 августа Пугачёв подошёл, да на счастье стоявшие в городе казаки отказались к нему примкнуть. Если попервоначалу и хотели, тут о близких правительственных частях дознались – поопаситься решили. Разбойник так и понял – на следующий день к Чёрному Яру отправился, чтобы до Яицкого городка добраться, на зиму там стать.

Вот только как могло случиться, что авантюрьера в тот самый день письмо турецкому султану и его первому визирю отправила? Просила их «братцу» своему Емельке Пугачёву привет передать да ещё ему же и содействие всяческое оказать. Папа тут же отозвался: вот о чём, Катя, думать надобно, над чем голову ломать: откуда бы авантюрьере все подробности действий разбойника известны, откуда связь такая? Попробуй от Царицына до Рагузы доберись, дорогу найди. Тут тебе и степи, тут тебе и море, границ государственных не счесть. Помогают, выходит, авантюрьере, крепко помогают. Спросила: о Кароле Радзивилле думает? Рассмеялся: куда ему, вельможному пану! Хорохориться он, может, и горазд, а дело делать ума не хватит. Нет, Катя, здесь о дворах европейских скорее думать приходится, у кого и деньги, и агенты по всей Европе, и расчёт государственный.

Катя... Гри-Гри и тот государыней всегда звал. На имя редко решался. Сама его иной раз дразнила: что же это ты, граф, как недоросль какой, кураж теряешь? Посмеётся над недорослем: а я, матушка государыня, недоросль и есть. Да ты не думай, мне оно, может, лестней, что с государыней запросто сижу, с императрицей на равной ноге разговоры разговариваю. Всё нет-нет да и подумаю, каково это ловко мы тебя на престол подняли, кругом порядок навели. Прост-прост, а лишний раз напомнить любил, чем семейству его обязана. Не понял добрый молодец, что всему предел есть, а уж императрицыному терпению тем паче.

У Григория Александровича иначе: Катей зовёт, а чуть что – по полному этикету, и когда один на один бываем, величает. Границы никогда не переступит.

Всем, государыня, вам обязан, за всё только вас Бога молить до скончания века должен. Сказала: будет время – заведёшь семью. Посмотрел насмешливо так: это после всего, что было, да так себя унизить? Плохо ты, Катя, Потёмкина знаешь! Своей императрице век верность хранить буду, ни в чём не изменю. Не Орлов я, не из орловского гнезда – из потёмкинского. Катеньку Нелидову опекает: свойственница – из родни Энгельгардтов, сестриного мужа, а всё не потёмкинская. Разве не видишь, государыня, собой-то нехороша? Мои племянницы от сестрицы – другое дело. Их энгельгардтовская кровь не испортила. Одна другой краше. Пошутила: что это, папа, никак на девочек заглядываться стал? Смотри у меня! Твоя правда, государыня, девочки ещё, а красавицы вырастут – всему миру на удивление. Ты уж, Катя, не столько меня, если милость твоя будет, жалуй, сколько к ним доброту да ласку свою яви. Мне она, знаешь, как дорога будет!

Всем что-то нужно, всем не терпится. О Нелидовой сказала, будто великий князь с ней не один раз и танцевал, и говорил серьёзно, так Королева Лото только диву далась. Плечами пожал: ну и что? Бога благодарить надо, коли так. Почему же, говорю? Как не понимаешь, государыня, коли великий князь вниманием своим не на одну супругу свою потратится, значит, великой княгине руки куда как укоротит. А то, слух идёт, больно она многого от муженька хотеть стала, а муженёк уж и на сторону глядит. За Катеньку не боюсь: умница, каких мало. Второй Елизаветы Романовны, что супругу твоему покойному царствие ему небесное голову крутила, из Нелидовой не выйдет. Побоится, поинтересовалась? Нет, не то. Дурной славы не захочет. Ведь ей ещё замуж выходить. А без приданого да с дурной славой куда денешься? Неужто, спрашиваю, с приданым не поможешь, на государыню императрицу и этот расход перенесёшь? А как же, разве не всем монастыркам собиралась ты дорогу в жизнь прокладывать? Что же Потёмкину с самой императрицей соревноваться? Негоже. Сразу видно, на вид рука широкая, меры не знает, а на деле прижимист, ох и прижимист Григорий Александрович.

* * *

Д.Г. Левицкий, Г.Р. Державин

   – Простите мне мою бесцеремонность, господин Левицкий, но уж коли мы встретились – и не раз – у Львова, я взял на себя смелость обратиться к вам с вопросом.

   – Что ж так официально, Гавриил Романович? Все мы здесь друзья и единомышленники. Во многом, во всяком случае.

   – Благодарю вас. Сказывал мне Богданович, что думаете вы над портретом нашей монархини, и портретом необычным.

   – Это верно. Думать думаю.

   – Для какого-нибудь места официального, если не секрет?

   – Никакого секрета. Задумал я сию композицию сам по себе, а уж если потом кому покажется, напишу как положено.

   – Композицию, вы сказали?

   – Да-с, скорее аллегорическую, чем собственно портретную. Плод размышлений наших общих: какой представляется идеальная монархиня.

   – Сам над этим размышляю. Что правда, ко двору не приближен, а всё же посчастливилось – видел государыню, как вас сейчас вижу.

   – Это где же?

   – В Петровском графа Разумовского, где её императорское величество к въезду торжественному готовилась, я на карауле от своего полка Преображенского стоял.

   – Кажется, давненько это было.

   – A y меня всё перед глазами стоит. Её величество что ни день инкогнито в Москву ездила, а по вечерам прогуляться выходила. С княгиней Дашковой, помнится. Обе росту невысокого. Государыня чаще в мундире Преображенского полка. Сразу видно, осанка царская, взор милостивый, снисходительный. Нам, караульным, один раз доброго вечера пожелала.

   – Караульным? Вы что же, на часах стояли?

   – На часах и есть, как солдату положено. Офицером-то мне быть не довелось. И ещё государыня спросила, знаем ли мы Москву. Мой товарищ не знал, а я отвечал, что знаю, хоть и не московский родом.

   – С родителями живали?

   – Только вам и признаюсь, Дмитрий Григорьевич: в такой бедности детство провести пришлось, что и не дай господи. Мы, как дворяне, по Казанской губернии приписаны, а чтоб меня учиться устроить – батюшка всё о сухопутном шляхетном корпусе для меня мечтал – надо было в Москве в Герольдмейстерской конторе бумаги выправить. Когда батюшка меня первый раз повёз, мне десятый год шёл. Денег лишь до Первопрестольной хватило, а за бумагами потребовалось в Петербург ехать. Так ни с чем и вернулись. Батюшки скоро не стало, тогда матушка со мной в путь собралась – о Московском университете нам с ней думалось. И снова неудача – бумаги не те, одежонка плоха. Спасибо, в родной Казани от гимназии не отказали. А уж из гимназии без денег всё равно одна дорога – в солдаты.

   – Досталось вам, Гаврила Романович, ой досталось!

   – Что прожито, о том и толковать резону нет. А вспомнить и хорошее есть что. Знаете ли, Дмитрий Григорьевич, когда я для себя стихами заниматься положил? Не поверите!

   – Нешто не с годами наитие сие к вам пришло?

   – С какими годами! Как сейчас помню, послали меня с приказом к прапорщику третьей роты князю Козловскому Фёдору Алексеевичу, а жил он у знатного пиита – Майкова, что «Елисея» написал[15]15
  Василий Иванович Майков (1728—1778), русский поэт, известен своей ирон-комической поэмой «Елисей, или раздражённый Вакх» (1771). Выступал против официальной литературы, поддерживаемой Екатериной II.


[Закрыть]. Пакет я передал, а князь в то время новую трагедию свою хозяину и гостям читал, и я за дверью в антикаморе постоял, послушал. Тут и понял: хочу владеть мастерством пиитическим.

   – Встречались ли вы потом с князем?

   – Где же!

   – И о кончине его не знаете?

   – Слыхал, что в молодых годах преставился.

   – Нет, я о другом. Князь Фёдор Алексеевич великий поклонник был Женевского гражданина.

   – Вольтера?

   – Господина Вольтера. Так что когда его курьером к графу Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому направили, разрешение он получил по дороге Ферней посетить. Точно не скажу, а кажется, письмо от государыни господину Вольтеру доставить. Господин Вольтер охотно князю время своё драгоценное посвятил и сам беседою той доволен остался. Государыня сама удовольствие господина Вольтера придворным пересказывала.

   – А когда вернулся князь?

   – Фёдор Алексеевич из вояжа своего европейского не вернулся. Как пакет графу Орлову доставил, так при нём на флоте российском и остался. А во время боя при Чесме вместе со взорванным кораблём Святого Евстафия погиб. Михаил Матвеевич Херасков сей скорбной кончине строки в поэме своей «Чесменский бой» посвятил. Если не слишком торопитесь, сейчас в записках своих отыщу. Да вот они:

 
О, ты! питомец муз, на что тебе беллона,
Когда лежал твой путь ко храму Аполлона?
На что война тебе, на что ружей гром?
Воюй ты не мечом, но чистых муз пером;
Тебя родитель твой и други ожидают,
А музы над тобой летающи рыдают;
Но рок твой положен, нельзя его прейти,
Прости, дражайший друг, навеки ты прости!
 

   – Вот ведь как случается: сам счастья своего не узнал, что такого человека встретить пришлось. Даже обиду не один год держал, что тогда слуги из антикаморы прогнали, дослушать трагедии не довелось.

   – С тех времён вы её величество и помните?

   – Вообразите себе, Дмитрий Григорьевич, что мне ещё раз довелось государыню охранять. На этот раз ехала она в Москву Комиссию по составлению нового Уложения открывать. От самого Петербурга в эскорте быть довелось, только с Москвой мне тем разом удачи не было.

   – О какой удаче вы говорите, Гаврила Романович? Чем Москва вам не потрафила? В те поры и я в Первопрестольной жил.

   – Правда? А со мной что приключилось – лучше не вспоминать. Матушка с превеликим трудом скопила деньжонок, чтобы какую никакую деревеньку махонькую в Вятской губернии купить – на севере-то всё дешевле, а ей на старости лет покою хотелось. Так вот, я все эти денежки и прокутил до единого грошика.

   – Несчастье какое! А служба как же?

   – То-то и оно, что служба. Я с Валдая в кураж вошёл, от поезда царского отстал и быть бы мне под судом и следствием, кабы не полковой секретарь – дай Бог ему всяческого благополучия – Нехлюдов. Распорядился для прохождения дальнейшей службы приписать меня к московской команде Преображенского полка.

   – Значит, в Москве и остались?

   – Зачем остался? Я о Москве и помышлять не хотел. Опять друзья помогли в Петербург вернуться, да только тут карантин чумной в Москве объявили. Ждать мне две недели по характеру моему совершенно невозможно было. Тогда-то, чтоб от багажа отделаться, я на станции Тосно, уже под Петербургом, сундук свой с рукописями в огонь и кинул. Что писал сам, что с немецкого не один год переводил – всё сгорело.

   – Теперь, поди, жалеете.

   – Как не жалеть! С годами в разум входишь, понимать начинаешь, ни единой строчки заново не напишешь. Так, бродят в голове обрывки – мусор один. А я как заново родился. Было – не было. Всё снова начинать пришлось.

   – Горячи вы, Гаврила Романович, ой горячи!

   – Я тогда, как из Москвы от чумы бежать, к Александру Петровичу Сумарокову на Новинский бульвар заходил. Проститься. Будто знал, что в последний раз.

   – Писали мне из Москвы – денег после него на похороны не осталось, так актёры московские на руках до Донского монастыря отнесли.

   – За такую почесть можно и без денег умирать.

* * *

Д.Г. Левицкий, И.И. Хемницер

   – Напросился я к вам в гости, Дмитрий Григорьевич. Видать, не ко времени заявился?

   – Полноте, Иван Иванович, Хемницера всегда рад видеть, хоть и не скрою, что вы львовским хоромам предпочли мою мастерскую. Принять вас в ней как следует не могу, а от работы отрываться – краски сохнут. Уж извините, сейчас кончу.

   – Нет-нет, не утруждайтесь мною, прошу вас. Мне так, напротив, прелюбопытно на труд ваш поглядеть. Императоры живописцам за честь почитали подупавшие кисти подымать. Как Карл Великий придворным своим сказал, когда они сим поступком монарха своего удивились: ваши титулы от одного моего указа родиться могут, а талант Тицианов от Бога и другого такого быть не может.

   – Не в России это было, Иван Иванович. Здесь от лакея художника вряд ли кто отличит, да и то пока художник нужен. Басня бы ваша хемницерова на то понадобилась, только кто бы её печатать стал?

   – В огорчении вы, Дмитрий Григорьевич, пребываете.

   – И так сказать можно. В кружке нашем, у Львова, человеком себя ощущаешь, а так...

   – Утешать вас не стану, потому что всё это на себе испытал. Говорить горько.

   – Хемницер в огорчении? Да я вас, Иван Иванович, иначе как с улыбкой на устах и не видывал. Разве не от того вы и басни сочинять стали?

   – Полноте, Дмитрий Григорьевич, для развлечения басен не сочиняют. Сколько у нас пресерьёзнейших пиитов к роду сему поэтическому обращались – Тредьяковский, Сумароков, а из иностранных господин Вольтер. Каждая басня моралью сильна. Родитель мой покойный любил повторять: грамоте – и то человек учиться должен – не для смеха и развлечения – для пользы всеобщей. На том особенно настаивал – всеобщей. Профессия у него человеколюбивая была – лекарь, и из меня надежду имел медика воспитать.

   – Душа не лежит к врачеванию?

   – Только к душевному – не физическому. Батюшка в Россию из Саксонии приехал, на российскую службу штабс-лекарем вступил, все при дальних гарнизонах. Так и я в Енотаевской крепости родился. Слыхали о такой?