Текст книги "Камер-фрейлина императрицы. Нелидова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

   – Как это скрыться? Шутишь, папа. Да ещё после родов!

   – А ты, матушка, сама рассуди, кому принцесса-то была нужна в те поры? Положим, царевича она родила. Значит, о престоле беспокоиться более не приходилось. К тому же государь Пётр Алексеевич уже положил сына от первого брака от престола отстранить, а тут ещё дети могли пойти – лишняя забота.

   – Как у тебя, папа, всё просто!

   – А что ж тут эдакого мудреного? Помогли принцессе бежать: и перед Веной не виноваты, и себе руки развязали. Думаешь, матушка, случайно слухи-то по сей день ходят, что живёт наша принцесса за океаном с полковником каким-то, графиней прозывается.

   – Ну, ладно, бежала – не бежала, нам-то что с наследником придумывать? Хочешь не хочешь, огласка плохая.

   – Кто спорит, лучше бы без неё. Да ведь ты, матушка, сама мне говорила, что философу этому, или библиотекарю, Гримму[18]18
  Гримм Фредерик Мельхиор (1723—1801), барон, литератор, один из участников кружка энциклопедистов, главный из европейских советников Екатерины II.


[Закрыть] о перипетиях великого князя семейных подробно писала. И характер у принцессы какой оказался неуживчивый, и мотовка она редкостная. Так ведь? А Гримм при матушке княгининой состоит, значит, там ни для кого не новость. А ты возьми да и сговори наследника со следующей невестой.

   – С ума сошёл, папа! Эту не погребли, а ты...

   – Что я? Ты совета спрашиваешь, я тебе по своему рассуждению и советую. Как в Европе узнают, что жених такой завидный освободился, знаешь как все родители возрадуются?!

   – А Павел Петрович? Согласится ли?

   – Попробуй, матушка, есть же у него мужская обида – согласится.

   – Ничего не пойму. Заговорил ты меня, папа, – голова кругом пошла.

   – У тебя-то, матушка? Да никогда в жизни. Ты у нас всегда со светлым умом да крепкой головкой. Какой генерал против тебя выстоит?! А коли плохо пояснил, повторю. Любому кавалеру куда лучше даму оставить, нежели самому в отставке оказаться.

   – Это что – как у нас с тобой, папа?

   – Ну, мы с тобой, матушка, дело особое. Хотя есть щепоточка и от того, что тебе сказал. Ведь всё равно надоем я тебе, как Бог свят, надоем. А так, видит Бог, мне, акромя тебя, никого в свете не нужно. Жениться никогда не женюсь, а уж ты, государыня, жизнью-то попользуйся. Ещё Потёмкину Гришке спасибо скажешь.

   – Какой ты, право, Григорий Александрович.

   – Вот видишь, сразу как государыня заговорила. И ладно, и слава Богу. А хочешь, я через приятелей царевичевых к вопросу твоему его подготовлю? Чтоб не как снег на голову, а?

   – Спасибо тебе, папа, скажу.

   – Не надо мне благодарностей, государыня, лишь бы тебе во всём угодным быть. Ой, да время я у тебя отнял, заболтался совсем. А там в антикаморе кавалер какой распрекрасный аудиенции у тебя дожидается. Обещал ему похлопотать.

   – Кому ещё, неуёмный ты человек?

   – Завадовскому Петру Васильевичу.

   – Ты обещал? Ты, Григорий Александрович? Впрочем, проси.

* * *

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

Сама не знаю, что в эту анфиладу потянуло. Тихо во дворце. Голоса человеческого не услышишь. Хвоей тянет. Ладаном. Певчие и те в церкви будто беззвучно поют. Свечи теплятся – огоньки от сквозняка мерцают. Хотела к покойной зайти, да новость такая, что с мыслями не соберёшься. Отказал великий князь, наотрез отказал супругу в последний путь проводить, проститься по-христиански. Духовник и тот отступился, говорят. Пять минут от силы с его высочеством пробыл и вышел, рукой махнул.

Для всех – один каприз. Прихоть царевичева, а по мне иначе. Прямой его высочество. Честный. И от других прямоты ждёт. А коли нет, так и скрываться не хочет. Таких людей во дворце днём с огнём не сыщешь. А он...

Может, Анна Степановна Таше что скажет – приехала откуда-то, с Ташей запёрлась. Всё хлопочет, всё по поручениям императрицы бегает. Недобрая она. И его высочество не любит. При мне Таше сказала: слава Богу, мол, в твоих жилах крови этой голштинской и в помине нет. Значит, императора Петра III. А великий князь как родителя ценит! Говорить о нём начинает – голос дрожит. Чувствительный он, великий князь. Как-то теперь ему без супруги, совсем одиноко станет.

Неужто шуваловская интрижка всплыла? Сколько лет тянулась и так не вовремя объявилась. Да и было ли что, кто знает. Любую записочку так представить можно или смехом обойтись.

Боже мой, да это его высочество! Один!

   – Катерина Ивановна, почему вы здесь – не в церкви? Всему придворному штату положено оплакивать великую потерю. Вы иначе думаете? Решили нарушить положенный ритуал?

   – Ваше высочество, я плохо умею думать – только чувствовать.

   – Но это прекрасное качество. Как вам удалось сохранять его во дворце? Среди людей, рассчитывающих каждый свой шаг?

   – Право, не знаю, ваше высочество. Наверно, всё дело в том, что я предпочитаю всем разговорам собственные мысли. Они меня полностью занимают. Знаю, это плохо, и потому стараюсь скрывать этот свой недостаток.

   – И чудесно. Так какие же мысли привели вас к этим окнам?

   – Ваше высочество, я очень люблю Неву, а время, когда идёт лёд, особенно. Кажется, вся природа куда-то устремляется, торопится, ждёт. Нет, я не неудачно сказала: природа начинает дышать, как пробуждённый ото сна человек.

   – Какое поэтичное сравнение. Вы сочиняете стихи?

   – Ни в коем случае, ваше высочество. Никогда не испытывала подобной потребности.

   – Потому что много стихов посвящалось вам. Я читал некоторые – они совершенно восторженные.

   – Я умоляю о пощаде, ваше высочество. Не вспоминайте о них. К тому же все вирши относились к сценическим представлениям, а не ко мне как к человеку. Так что они меня не волнуют. Играть ролю и быть в жизни – слишком разные вещи.

   – А мне кажется, вы несправедливы к своим почитателям. Они сумели за представлением разглядеть вашу действительную натуру и на неё отозваться.

   – Вы льстите мне, ваше высочество. Но, даже понимая это, я испытываю несказанную радость. О, простите, в такой день...

   – Обыкновенный день. Вы хотели мне выразить соболезнование? Помнится, вы это сделали вместе с Натальей Григорьевной сразу же после кончины великой княгини. Вы были так заплаканы. Вы любили великую княгиню? Были к ней привязаны?

   – Вы разрешите мне откровенность, ваше высочество?

   – Только она одна и имеет для меня смысл. Если вы, конечно, на неё и впрямь решитесь.

   – Я соберу всё своё мужество. Но я просто не могу не быть искренней с вашим высочеством. Я не любила великую княгиню и думала только о ваших переживаниях, о всём горе, которое вам придётся пережить.

   – Не любили? У вас были на это какие-то особые причины?

   – Никаких! Мне просто представлялось необходимым в отношении такого человека, как ваше высочество, больше восхищения, уважения.

   – И любви, хотели вы сказать?

   – Нет-нет, об этом я не вправе судить и не судила никогда. Простите, ваше величество, я никогда не позволила бы себе даже помыслом вторгаться в чужую жизнь.

   – Вы продолжаете меня удивлять, маленькая Сербина. Представления на сцене должны были вас научить притворству, между тем я готов верить в вашу искренность.

   – Это самая большая награда для меня, ваше высочество.

   – И всё-таки, что привело вас в эту анфиладу, кроме невского ледохода? У всего двора сегодня иные заботы и репетиция общего представления. Кстати, это любимое место и моих прогулок, когда приходится быть в Зимнем дворце. Вы не знали этого?

   – Я слишком редко могу себе позволить минуту раздумий, ваше высочество. Всё остальное время занимает служба.

   – Точнее – её видимость, к которой вы относитесь, насколько я мог понять, далеко не слишком ревностно. Вы не ищете благоволения императрицы – в отличие от остальных монастырок.

   – Моя подруга Наталья Григорьевна его тоже не ищет.

   – Ей в этом нет нужды. Её жизнь и будущность обеспечены, тогда как вам естественно о них задумываться. Кстати, вам первой скажу, что мне предстоит очередной брак и притом не дожидаясь окончания срока траура. Опережая ваше недоумение, отвечу: такова моя воля. Императрица просто согласилась со мной.

   – И у вас уже есть на примете будущая великая княгиня, ваше высочество, простите мне женское любопытство?

   – Понятия не имею. Я доверил выбор невесты императрице. Мне он совершенно безразличен. Моё сердце свободно и останется таким в любом браке теперь уже навсегда.

* * *

А как Её императорское величество повелеть соизволила сего числа 27 мая 1775 года в селе Сарском быть свадьбе камер-югферы Настасьи Ивановны Соколовой шляхетского сухопутного корпуса с капитаном Йозефом Дубасом и для того, во время пребывания в гроте, Её величество через г. гофмаршала повелеть изволила находящимся в свите персонам на сей случай быть дамским персонам в белом, а кавалерам в цветном платье.

Пред полуднем, в 12-м часу, после литургии, в придворную церковь введены, были: жених – г-ном гофмаршалом, а невеста, из внутренних апартаментов, чрез малую среднюю парадную лестницу сеньми – введена тайным советником и кавалером его сиятельством графом Минихом. По начатии венчания Её величество с Его императорским высочеством и Его величеством королём Прусским изволили прибыть в церковь на хоры.

По окончании венчания новобрачные из церкви введены были в пред янтарную комнату, в коей и принесли Её императорскому величеству за высочайшую к ним матернюю милость всеподданнейшие и усерднейшие благодарения и всемилостивейше пожалованы к руке.

По сём Её величество с его Королевским величеством и с прочими персонами изволила следовать в галерею к обеденному столу и кушать на 32 куверах, а новобрачные сидели от Её величества на правую сторону в четвёртой паре.

Сего числа Её величество изволила быть в белом платье.

Из камер-фурьерского журнала. 1776.

Е.И. Нелидова, Н.Г. Алексеева

Как-то странно в этом году во дворце. Похороны на скорую руку великой княгини Натальи Алексеевны, в одночасье забытой, никем более не упоминаемой, сменились совсем необязательной свадьбой камеристки Настасьи Соколовой, на которой среди самого избранного круга придворных пожелала быть сама императрица. И новое положение теперь уже госпожи де Рибас. Настасья с супругом въехали в дом Ивана Ивановича Бецкого, по-хозяйски расположились. По-семейному. Если кто прежде и не верил в разговоры о происхождении камеристки, то уж тут сомневающихся не осталось. Да и сама госпожа де Рибас ни с какими семейными секретами крыться не пожелала. Напротив. Только, почитай, благодаря им такого красавца-мужа заполучила. Вертопрах, жулик – за версту видно, а всё равно при дворе, в милости у императрицы. Молодая супруга преклонных лет души в нём не чает, денег на красавца не жалеет.

Обо всём шелестят разговоры в Смольном. Монастырки научились переговариваться ровно без звука: по губам будто все новости друг у друга читают, то ахают, то смеются – всё беззвучно. Никакая смотрительница не поймёт, а уж не услышит – наверняка.

Наталья Григорьевна разыскала подругу:

   – Катишь, милая, какая досада, право.

   – О чём ты, Таша?

   – О назначении нашем: ведь не ко двору – к малому двору. Фрейлинами будто к новой великой княгине.

   – Отсюда твоё огорчение?

   – Ещё бы не огорчение! Ни тебе балов, ни вечеров музыкальных, ни приёмов посольских, ни театров. Господи! Да за что же немилость такая? Это мы с тобой сами виноваты: к её императорскому величеству не ластились, за каждым визитом государыни ручек у неё бессчётно не целовали, красотой государыни не восторгались, вот и получили за гордыню свою.

   – Полно тебе, Таша, неловко ведь было, как Алымова. Всем за версту видно, что притворяется.

   – Всем видно, одной государыне нет. Да неужто непонятно, как фрейлиной при великой княгине заделаешься – перемен ждать нечего. Так и будешь весь век в Павловске коротать. Ой, всё бы сейчас сделала, все слова бы нашла, чтобы государыню умолить – поздно! Господи, на всё поздно! Здесь ничего не повидали – всё урывками, всё как краденое, а дальше того хуже.

   – Ташенька, Таша, но ведь с его высочеством...

   – Опять ты за своё, Катишь! Может, и хорошо с его высочеством одну беседу отбыть, а на каждый день каково? Ни посмеяться, ни пошутить не умеет. Всё будто в облаках каких витает, а на землю грешную глянет – искривится весь с досады. Губ не разжимает. Да и неизвестно, что за новая великая княгиня объявится. Та хоть романом своим занималась, а эта, может, порядки наводить станет.

   – И напрасно ты так о великом князе. Если б знала, каково интересно его высочество об истории рассказывает, какие примеры приводит – заслушаешься.

   – Бог мой, час от часу не легче! Со скамьи институтской да на скамью школьную пожизненную! И как только ты успокоить себя хочешь, Катишь! Знаю, делать нечего, но хоть бы Потёмкин Григорий Александрович за тебя заступился – ведь и по сей день много может. Коли захочет – императрица ему ни в чём не откажет.

   – Не захочет. Да и я не захочу – ни Григория Александровича просить, ни с тобой расставаться. Разве что за двоих его просить – неизвестно, согласится ли. А мне бы только с тобой быть.

   – Прости меня, Катишь, не всё сразу решилась тебе сказать. Со мной может всё иначе сложиться...

   – Иначе? Как это? Если уж во фрейлины...

   – То-то и оно. Намёк мне от Анны Степановны был: жених мне отыскался. Коли будет со стороны государыни согласие...

   – Ташенька... Таша...

   – Подожди, голубушка моя, подожди отчаиваться. Разговор такой, будто жениху моему будущему назначение к малому двору последует. Ну, не будем мы с тобой в соседних комнатках жить, так хоть видеться что ни день станем – всё легче.

   – Утешить меня хочешь...

   – Упаси господь, не лгу и не придумываю. Анна Степановна так мне впрямую и сказала. Только с именем пока воздержалась. Мол, до апробации государыниной нет смысла зря болтать.

   – Как, поди, страшно-то тебе, Ташенька.

   – Катишь, помнишь, как нянюшка в первом-то нашем отделении говаривала: «Спите, голубоньки, утро вечера мудренее. Перемелется – мука будет». Вот и мне хочется так о будущем своём думать. Я ведь тебе ещё и любопытные новости приберегла. Думала, мы с тобой вместе ещё герцогиню Кингстон увидим.

   – А что, опять от этой авантюрьеры сведения какие?

   – Лучше сказать – ещё какие! Вообрази себе, в суде она дело по завещанию герцога Кингстона выиграла.

   – Как не помнить. Потому что её покойник девичьим именем назвал?

   – Ну конечно. Только наследники к ней с другой стороны приступили: процесс о двоебрачии начали.

   – А её супруг? Почему родственники, а не он?

   – Право, не знаю. Только суд признал её законной супругой лорда Хервея, лишил союз с герцогом Кингстоном силы. Вообрази, её должны были заклеймить – выжечь клеймо на плече.

   – Какой страшный конец!

   – В том-то и дело, что никакого конца не наступило. Почему-то никто герцогиню клеймить не стал. Больше того. Она продолжает пользоваться герцогским титулом. Вот только граф Бристоль решил потребовать с герцогини какое-то имущество её незаконного супруга. Так что ей пришлось вместо Рима, куда она собиралась ехать на встречу с папой Римским, отправиться в Мюнхен. Но, знаешь, я уверена, мы ещё увидим герцогиню в Петербурге, раз она сама так положила.

* * *

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

   – Мадемуазель Нелидофф, меньше всего ожидал вас здесь встретить. Я полагал, вас всё ещё удерживают в стенах монастыря.

   – О, нет, ваше высочество, императрица пригласила нескольких особ нашего выпуска, чтобы определить нашу судьбу.

   – И что же, решение состоялось?

   – Да, ваше высочество. Императрица была очень милостива к нам – нам всем предстоит придворная служба. Это совсем как в сказке.

   – Вам так нравится дворец императрицы?

   – Кто бы осмелился им не восхищаться, ваше высочество!

   – Вы это очень ловко сказали: осмелиться не восхищаться. Вы маленькая дипломатка, мадемуазель, или же вы нисколько не виноваты в простой оговорке? Как прикажете вас понимать?

   – Никакой оговорки не было, ваше высочество.

   – Ах, так. И тем не менее у вас такой сияющий вид.

   – Ваше высочество, вы не разрешите мне задать вам вопрос? Всего лишь один, ваше высочество. Я понимаю, насколько это нарушает этикет, но вы так милостиво говорите со мной.

   – Я был бы рад, если бы вы в разговорах со мной поступились этими надоедливыми правилами. И чувствовали себя так же свободно, как на сцене. Так задавайте же ваш вопрос, мадемуазель.

   – Почему вы улыбаетесь, ваше высочество? И почему в вашем взгляде, простите мне ещё одну вольность, столько... лукавства? Вы не гневаетесь за мою бесцеремонность, ваше высочество?

   – Нисколько, но вы очень наблюдательны, маленькая плутовка. Вы всегда отличаетесь таким качеством?

   – Только в отношении вас, ваше величество.

   – Только в отношении меня? Я не ослышался? Это значит, что я стал для вас объектом особого внимания.

   – Я не собираюсь этого скрывать, ваше высочество. Но, поверьте, это происходит помимо моей воли – совершенно непроизвольно. Я сама удивляюсь тому магнетизму, которым вы, ваше высочество, для меня обладаете. Моё уважение к вам и восхищение вами безграничны.

   – Вы меня повергаете в полнейшее изумление, мадемуазель Карин. Скажите, вас так зовут ваши друзья? И позволите ли вы мне присоединиться к их кругу? Этим вы доставили бы мне большую любезность и удовольствие.

   – Ваше высочество... ваши слова... впрочем... Нет, мои друзья произносят моё имя иначе. Для них я Катишь – так повелось с первых лет моего пребывания в Смольном институте.

   – Мадемуазель Катишь – какая прелесть! И вам необычайно идёт это кокетливое имя, необычайно!

   – Ваше высочество, в ваших глазах я становлюсь воплощением всех пороков. Вы определили меня как дипломатку, плутовку, а теперь ещё и кокетку. Мой Бог, с таким грузом недостатков мне не приходится рассчитывать на добрую славу на придворной службе.

   – Вовсе нет, мадемуазель Катишь. Как раз они и откроют перед вами все возможности службы при дворе. Впрочем, я хочу оговориться об одном исключении. Вы непременно должны сохранить своё кокетство, но только для одного человека. В отношении всех остальных я вам его запрещаю.

   – Одного лишь человека, ваше высочество? И кто же этот допускаемый вами избранник? Вы назовёте мне его?

   – Непременно. Это ваш покорный слуга.

   – Вы, ваше высочество? Вы разрешаете мне быть с вами кокетливой?

   – Как ваша прелестная Сербина.

   – Но...

   – И чтобы никто не замечал вашего милого кокетства.

   – Ваше высочество, вы вгоняете меня в краску. Такое исключение.

   – Оно вам неприятно?

   – Неприятно? Бог мой, напротив! Я просто растеряна. Вы, ваше высочество, такой серьёзный, такой...

   – Хмурый, хотите вы сказать, такой нелюдимый.

   – Нет-нет, именно серьёзный. Таким делают вас ваши мысли. И вдруг вы позволяете мне...

   – Не позволяю, если хотите, приказываю. А ведь вы знаете, что теперь я имею на это право.

   – Вы всегда его имели, ваше высочество, и я всегда с радостью выполнила бы любой ваш приказ или пожелание.

   – В силу простой вашей любезности, я понимаю. Но теперь, мадемуазель Нелидофф, вы принадлежите к моему штату. Вы знаете об этом? Вы теперь фрейлина будущей великой княгини.

   – Именно потому вы и поймали меня на улыбке, ваше высочество. Я не поверила своим ушам, когда императрица сделала своё определение. И простите меня, ваше высочество, я изо всех сил сдержала свою радость, чтобы приказ не был отменен.

   – Да, это было своевременно и очень умно. Императрица не желает, чтобы в моём окружении находились расположенные ко мне люди.

   – О, ваше высочество, я ещё не разбираюсь во всех хитросплетениях придворных расчётов, но тем не менее совершенно убеждена: у вашего высочества множество доброжелателей, до поры до времени скрывающих внешние проявления своей преданности.

   – Вы преувеличиваете, мадемуазель, я благодарю вас за добрые интенции, но правда куда более горька, и я её знаю. Императрица не благоволит наследнику и сочтёт предателем каждого, кто обладает симпатией к нему. Она заинтересована в моей изоляции. Поэтому всё назначение штата состоялось без моего ведома.

   – Значит, мой ангел-хранитель и в самом деле простёр свои крылья надо мной, раз я получила такое чудесное назначение. И, ваше высочество, императрица обратилась ко мне с напутственным словом, отличным от ваших мрачных предположений. Она сказала, что мы обязаны, так-таки обязаны отвлекать ваше величество от грустных мыслей, которым вы время от времени подвержены благодаря усиленным занятиям наукой и государственными делами. Что мы обязаны приложить все силы к тому, чтобы двор вашего высочества стал напоминать французский Версаль с балами, праздниками, представлениями, шарадами, маскарадами. Вот видите, ваше высочество! А я ровным счётом ничего не прибавила к словам императрицы.

   – Какое же вы милое дитя, маленькая мадемуазель Катишь! Слова императрицы – вы ещё узнаете им цену. Поэтому могу только заранее сказать: берегитесь и главное – ни с кем не откровенничайте. Кроме вашего покорного слуги. Вы были бы одной из немногих, в чьей искренности и преданности мне было бы слишком горько разочароваться. Вы слышите, мадемуазель Катишь?

   – О, государь, этого никогда не произойдёт! Вы сами в этом убедитесь, сколько бы лет ни прошло!

   – Вы неправильно титуловали меня...

   – Неправильно? Но я думаю всё время о будущем. О вашем счастливом и блестящем будущем, которое непременно наступит. Ошибка во времени – не такой уж большой грех.

   – Вы сделали её первой.

   – Тогда я тем более счастлива. Примите же мою, как вы изволили выразиться, ошибку как доброе предзнаменование. У меня серые глаза, ваше высочество, они не могут принести неудачу.

   – С зелёной искоркой. Это так необычно.

   – Вы позволите мне откланяться, ваше величество?

   – Вы чем-то огорчились, мадемуазель Катишь? Моими словами? Но какими? Поверьте, я никак не хотел вас обидеть.

   – Нет-нет, вы не могли меня обидеть, ваше высочество! Просто я подумала, что плохо начинаю свою придворную службу. Отнять у вас, ваше величество, столько времени пустой болтовнёй – это недопустимо ни по какому этикету.

   – Зато доставило мне искреннее удовольствие. Вы не знаете, что такое внутреннее одиночество царственных особ.

   – Но вам предстоит скорая свадьба, ваше высочество.

   – Всё верно, скорая свадьба неизвестно с кем. Это ещё одна неоспоримая обязанность члена царствующей семьи. Супруга и наследник – правящий род не должен прерываться. Где же здесь место для истинного счастья и истинных чувств!

   – Но вы же не знаете вашей невесты, ваше высочество, и может быть...

   – Ничего не может быть. И не будет. Я согласился на эту неприличную поспешную свадьбу, чтобы раз и навсегда положить конец разговорам о кончине покойной великой княгини. И – могу вам в этом признаться – чтоб иметь собственный двор. Мысль находиться в свите императрицы мне ненавистна, а так я хоть в каждодневной жизни стану сам себе хозяином. А вы, милая мадемуазель Катишь, точно выполните строгое наставление императрицы. Мне же рядом с вами будет совсем нетрудно стать весёлым.

   – О, ваше высочество!

* * *

Князь Александр Михайлович!

Тому сего дня тридцать пять дней, как контр-адмирал Грейг отправился из Ливорнского рейда и, чаятельно, буде в Англию не заедет или в Копенгагене не остановится, что при вскрытии вод прибудет или в Ревель или к самому Кронштадту, о чём не худо дать знать адмиралтейской коллегии, чтобы приготовиться могли, буде к тому им приготовления нужны. Господин Грейг, чаю, несколько поспешит, потому что он везёт на своём корабле, под караулом, женщину ту, которая, разъезжая всюду с беспутным Радзивиллом, дерзнула взять на себя имя дочери покойной государыни императрицы Елизаветы Петровны. Графу Орлову удалось её изловить и шлёт её с двумя при ней находящимися поляками, служанкою и с камердинером на сих кораблях, и контр-адмиралу приказано её без именного указа никому не отдавать. И так воля моя есть, чтобы вы, буде Грейг в Кронштадт приедет, женщину сию приказали принять и посадить её в Петропавловскую крепость под ответом обер-коменданта, который её и прокормит до остального моего приказания, содержав её порознь с поляками её свиты. В случае же, если Грейг прибыл в Гевель, то изволь сделать следующее распоряжение: в Гевеле есть известный цухгауз, отпишите к тамошнему вице-губернатору, чтоб он вам дал знать, удобно ли это место будет, дабы, нам посадить сию даму под караулом, а поляков тамо в крепости на первый случай содержать можно.

Письма сих беспутных бродяг сейчас разбирают, и что выйдет и кто начальник сей комедии, вам сообщим, а только известно, что Пугачёва называли братом её родным.

Екатерина II – А.М. Голицыну.

22 марта 1775. Петербург.

Екатерина II, Г.А. Потёмкин

Оглянуться не успела – Потёмкин в кабинете. Секретарям знак подал, чтобы вышли, – здороваться не стал.

   – Слыхал, папа, новость преотличную?

   – Что герой наш Чесменский авантюрьеру словил? По Сеньке шапка, по молодцу служба: девок ловить да ещё обманом.

   – Ты вражду свою извечную оставь, Григорий Александрович. Дело-то сделано, а уж как...

   – А уж как, люди рассудят – так полагаешь, государыня?

   – Иначе судишь, папа?

   – Иначе, государыня, совсем иначе. Вот теперь у тебя настоящая забота и начнётся: где прибылую поместить, как содержать да что с ней дальше сделать.

   – Тоже себе нашёл задачу. В крепости места хватит.

   – Хватит, кто спорит. Зато шум на всю Европу. Жених-то новоприбылой никак обратно свою невесту требует, аль люди меня в заблуждение ввели?

   – Верно, требует.

   – А его, матушка, самозванцем не назовёшь. Личность известная, всеми признанная. Подупадлый, это верно, денежкой не смердит, так ведь невеста ему ни много ни мало княжество целое выкупила да подарила. Думаешь, при дворах европейских не заметили? Таких денежек не всякий князёк немецкий владетельный набрать сможет. Да что там говорить, ни один не сможет. Обручение у них официальное состоялось? Имеет жених право свою невесту к себе требовать?

   – Замолчи, папа, обманщица она, и всё тут. Поразмыслит Филипп-Фердинанд, сам разберётся. А пока мы следствие проведём.

   – Следствие, говоришь, государыня. А чего же ты, позволь тебя спросить, от такого следствия ожидать собираешься? Какой такой правды? Правду, ваше величество, вы и сами преотлично знаете. Другое дело – кто девицу поддержал, в чьих расчётах успех её был. Только тут о простом следствии и речи быть не может. Туман, так тебе скажу, не разгонять, а сгустить надобно. Для других. А дознание самой вести. По-тихому!

   – Подумала я тут, папа, и решила следователем не Трубецкого – фельдмаршала Голицына назначить. В тонкостях следственных он ничего понимать не может, запутается, а уж вывод я сама сделаю.

   – Может, и верно, что следователя настоящего к делу такому сомнительному допускать и за версту нельзя. Да тут иная опасность видится. Часто ли князь в былое время во дворце бывал?

   – Постоянно бывал, сам знаешь.

   – Обывателей дворцовых, выходит, всех как есть видывал?

   – А как иначе. Странные вопросы задаёшь, папа.

   – Странные, говоришь, матушка. Ну, а коли князь наш от природы памятлив? Лица да обстоятельства в голове держит?

   – Не может быть, чтобы авантюрьера...

   – Хорошо, хорошо, матушка, лишнего вслух не произноси. Во дворце ушей любопытных да догадливых больше, чем щелей в полу. А если вдруг, ненароком, князю какое сходство на ум взбредёт? Такое ведь всегда случиться может. И то в толк взять надо: новоприбылая обиход придворный во всех тонкостях знает, на языках многих отлично изъясняется, политесу обучена. Ну, велела ты сказать, дочь она трактирщика какого-то.

   – Пражского. Из города Праги.

   – Вон как! И обиход царский в трактире, промеж пивных бочек и блевотины пьяной изучала, так что теперь дофинку французскую и ту в сомнение ввела! Уже одна несообразность эта князя задуматься заставит. Да и неизвестно ещё, что дитё запомнить могло.

   – К чему клонишь, папа?

   – К тому, что никаких документов новоприбылой Голицыну ли, кому другому ни под каким видом не давать. Пусть у тебя, матушка, в самом большом секрете хранятся. За фельдмаршалом наблюдение установить самое что ни на есть строжайшее. И секретное! Слышь, государыня матушка, секретное по части мыслей его самых сокровенных. Вещи также личные новоприбылой у ней отнять – пусть в одном платье остаётся. Вещи тоже убрать, чтоб никто не лазил, не любопытствовал.

   – Я о Шешковском думала...

   – Упаси тебя Господь, государыня! И что тебе на каждом углу кнутобоец этот снится? Ты сама рассуди: покуда дело до допроса с пристрастием не дошло, новоприбылая, если чего лишнего и знает, болтать не станет. Надежда у неё останется то ли с тобой, государыня, повидаться, то ли в выгодную минуту следователю выложить, если доверием его подарит. А после твоего кнутобойца человек всё разом выложит – терять ему уж покажется нечего. Вот если бы князь на доверие новоприбылую вызвал...

   – Так ты и насчёт крепости спорить станешь.

   – Да нет, крепость, может, и на пользу делу пойдёт. Только чем ты, матушка, дело-то кончать собираешься? Отпустить гостью на ссыльное житьё? За караулом, это уж как водится. Повесить вроде негоже. Женщина, да и вообще...

   – Со ссылкой забот много.

   – И то верно. А у тебя ещё целая свита – с ней разбираться надо.

   – Знаешь, папа, намёк такой от Орлова есть: что если бы её замуж за одного из свитских выдать да и прочь пустить.

   – Это чтобы вся Польша за ней сгоношилась? Хорош твой Орлов Алексей Григорьевич! Как есть мудрец.

   – Да по его мысли, за плохоньким шляхтичем никто не пойдёт.

   – Не пойдёт? Нет уж, матушка, тут лучше проб не делать – обожжёшься. А о конце новоприбылой ой как подумать следует.

* * *

Всемилостивейшая государыня!

Содержащаяся в Петропавловской крепости известная самозванка, от давнего времени находяся в слабости, пришла ныне в такое худое состояние здоровья, что пользующий её лекарь отчаивается в её излечении и сказывает, что она, конечно, не долго переживёт. Хотя во всё время её содержания употребляется для неё строгость в присмотре, однако всегда производимо ей было изнурительное пропитание. Следовательно, если она умрёт, то сие случиться может не иначе, как по натуральной болезни, приключившейся ей от перемены бывшего состояния. Чего ради почитаю я за должность вашему императорскому величеству донести всеподданнейше, пребывая впрочем со всеглубочайшим респектом всемилостивейшая государыня, вашего императорского величества

всеподданнейший раб князь Александр Голицын.

Октября 26-го дня 1775 года. Санкт-Петербург.