Текст книги "Камер-фрейлина императрицы. Нелидова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

«Вы разрешите, мадам, я сейчас закончу ваш туалет. Вы останетесь в шлафроке – в покоях прохладно. Этот Валдис опять положил мало дров, а я не доглядела...» – Да нет же, я надену платье. Зелёное. И ты дашь мне шаль. Знаешь, турецкую. – «О, это будет вам так к лицу, мадам! Вы всегда умеете выбирать самые удачные наряды». – Селестин! – «Знаю-знаю, вы не любите моих слов, но я просто не могу удержаться. Так вот, через два года тётушка в сопровождении Пьера поехала в Париж. Ей нужно было повсюду рассказать о новой работе господина Фальконе, сделать гравюры, публикации. И Пьер поехал вместе с ней, но он решительно ничего не делал, и если бы его воля, быстро растратил все деньги, данные господином Фальконе на поездку. Просто тётушка держала их в своих руках. Пьер негодовал, но покорялся». – Он любил мадемуазель Колло? – «Он никого и никогда не любил, мадам. Это был простой расчёт найти способ остаться в Петербурге. Да-да, на него не было спроса нигде, и он рассчитывал только на Петербург». – Как, впрочем, и многие другие художники. – «Мадам, Пьер понимал, что императрица благоволит к тётушке, и надеялся с её помощью стать ни много ни мало придворным портретистом. А любовь – он находил её у каждой работницы на дворе своего отца и не скрывал этого».

Они вернулись вдвоём?.. – «Очень скоро, мадам. Да, вдвоём. И со мной, мадам. Тётушка была так добра, что взяла меня с собой. У меня не было ни её удивительного таланта, ни денег. Никаких, мадам. Тётушка имела свои средства. Вернее – она зарабатывала их в Петербурге, но все до единого франка отдавала господину Фальконе». – Но почему? Он этого требовал? – «Ни в коем случае. О, мадам, я же говорю, тётушка была удивительной женщиной. Она клала все деньги в общую кассу, чтобы её учитель – иначе она господина Фальконе не называла! – видел в ней всего лишь ученицу и помощницу, от него одного зависевшую». – Я готова её понять. – «А я нет, мадам. О, нет. Если бы всё обстояло иначе, не разыгралась бы вся история с Пьером. Вы же помните, они обвенчались в 1777 году». – Да, я была уже фрейлиной. – «Без гостей. Без свадебного торжества. А через два месяца Пьер уехал. Взбешённый. Проклятый отцом. О, это был настоящий монстр, мадам». – Почему вы так резки, Селестин? Молодые могла не сойтись характерами. – «Но я же знаю, мадам! Я видела всё собственными глазами. Пьер убедился, что тётушка не располагает и не собирается располагать собственными деньгами, что он решительно ничего не может получить от жены. К тому же императрица...» – Знаю, при Малом дворе говорили, что императрица была рассержена этим браком и даже высказывала недовольство самой госпожой Фальконе-Колло. Я не была при этом, но друзья описывали эту сцену. Ваша тётушка не проронила ни слова, так что императрице, так и не добившись ответа, пришлось кончить аудиенцию. Все ждали неприятных последствий для госпожи Фальконе. Но их не последовало. И мне даже казалось, что госпожа Фальконе затаила обиду на императрицу. Ведь ей были сделаны такие выгодные предложения в отношении портретов и оформления дворцов. – «О, нет, нет! Ни о какой обиде тётушка никогда не говорила. И как бы она посмела! Просто когда господин Фальконе уехал из Петербурга в Гаагу, тётушка последовала вскоре за ним». – Не вместе с ним? – «Нет, мадам. Тётушка была беременна». – И её супруг знал об этом? – «Не думаю. Тётушка специально ему не стала об этом сообщать. Да и зачем? Это бы лишило его окончательно надежды на её денежные средства. Да и господин Фальконе мог разгневаться». – Но разве он не хотел брака с вашей тётушкой? Это так естественно: любимая ученица и сын. – «Господин Фальконе? Никогда! На браке настояла тётушка. Да, она не любила Пьера. Но по Петербургу стали распространяться неприятные для господина Фальконе слухи. Как стало известно со временем, с помощью того же Пьера. И тётушка нашла способ их прекратить». – Какое самопожертвование! Боже, какой подвиг... – «Разве это такая редкость в жизни, мадам? Вы преувеличиваете. Мне кажется, каждый второй брак строится только так. Вы хотели знать, мадам, почему тётушка задержалась в Петербурге. Господин Фальконе никогда не занимался хозяйственными делами, не устраивал хозяйства, не нанимал слуг, даже не знал, есть ли в доме дрова, а в конюшне овёс. Всё это было делом тётушки. Она не хотела, чтобы учителя обкрадывали, и вела всему строжайший учёт. Вот и здесь она знала, что господин Фальконе больше не может рассчитывать ни на какие деньги от императрицы, и постаралась продать каждую мелочь. Я сама ей помогала».

Какой странный разговор. Не следовало его начинать. Теперь Селестин не остановить... «Тётушка должна была устраивать новорождённую дочь. И Машеньку». – А это кто? Вы ни о какой Машеньке никогда не говорили. – «Простая, совсем ещё юная девушка, помогавшая тётушке в мастерской. Как она сама когда-то помогала Учителю в Париже. Машенька была такой же, как тётушка, во всём. Сегодня мне кажется, что я даже никогда не слышала её голоса. В доме она умела быть совершенно незаметной. О, тётушка её очень ценила. Ей и в самом деле нужен был помощник. Ведь господин Фальконе после этого памятника великому императору в Петербурге дал зарок больше не заниматься скульптурой». – Так это правда? Его величество обсуждал со мной этот странный зарок. После такого труда отказаться от своего искусства! Впрочем, я думаю, господин ваятель был очень обижен, потому что Двор обошёлся с ним незаслуженно несправедливо. Последнее время его просто перестали замечать. Недовольство императрицы не могло не передаться придворным. Все его письма к императрице оставались без ответа. И главное – он уехал, даже не дождавшись открытия своего памятника.

«Вы правы, мадам. Но – надо было продолжать жить, а это стоит денег, больших денег». – Разве господину Фальконе не удалось составить состояния? – «Вы шутите, мадам! Господин Бецкой год от года становился скупее, задерживал выплаты, проверял каждую копейку, и только тётушка умела улаживать с ним дела. Конечно, деньги у господина Фальконе были, но ведь приходилось думать о будущем. А если художник перестаёт работать...»

Деньги... Не хочу о них думать. Не хочу. – «Тётушка вынуждена была всё предвидеть и в том числе судьбу своей новорождённой дочери. Её следовало поместить в хороший монастырь или в дорогой пансион. Разве не так? » – И поэтому вы остались в Петербурге? – «О, мадам, теперь я счастлива, что осталась, но тогда... Тётушка сказала, что нашла мне хорошее место, что я постепенно накоплю денег на возвращение в Париж и на приданое. И чтобы, может быть, найти себе жениха. У неё уже не было возможности заниматься мною. Но Господь не оставил меня – я стала вашей камеристкой. Это было такой честью – при дворе. И у вас». – Бедная моя Селестин, сколько же вам пришлось пережить, что вы даже сейчас побледнели. Мы зря завели этот разговор. – «Нет-нет, мадам! Я столько прожила рядом с вами, что один раз можно высказаться до конца. Если только я ещё не наскучила вам своими домашними делами».

Вы и впрямь ничего не говорили мне, Селестин, а я... была слишком занята своими мыслями. Так что всё-таки постигло вашу тётушку? – «Мадам, вы всегда так добры. Что ж, история оказалась и долгой, и короткой. Господин Фальконе перестал работать. Он хотел только издавать какие-то свои книги и путешествовать. Смолоду у него не было на это средств». – Но ведь по-настоящему не было и после отъезда из России. – «Зато тётушка старалась создать видимость, что ему доступна каждая его затея. Она баловала его как единственное дитя. И работала. Говорят, она днями и ночами работала, потому что к ней пришла, наконец, слава, мадам, и она получала множество заказов. Машенька – в семье её называли Мари – писала мне, что боится за тётушкино здоровье: иногда она теряла сознание около скульптурного станка, и Мари приходилось приводить её в чувство. Тётушка не видит ничего, кроме их парижской мастерской, куда никогда не заглядывает её Учитель».

Какое странное утро. Туманное. И сырое. Не морозное – сырое. Как в Гатчине. Селестин не поймёт, почему не хочу менять этих покоев, смотрящих на каменный двор. Бог мой, как все ненавидят Гатчину, а между тем... Скажите, Селестин, но ведь ваша тётушка любила господина Фальконе? – «Да, мадам». – Так почему же они не поженились? Всё было бы куда проще. – «Мадам, это грустная история. Сначала знаменитый скульптор, знавшийся с не менее знаменитыми людьми в Париже, принимавший в своей мастерской самою мадам де Помпадур, и думать не мог о браке с девчонкой из предместья. Девчонкой с улицы, мадам. Может быть, я так думаю, и не слишком замечал её. На мой разум, он каждую минуту мог её выгнать на улицу, откуда она так неожиданно и безо всяких рекомендаций к нему пришла». – Пусть так. Но дальше, дальше, когда Мари-Анн Колло стала членом императорской Академии трёх знатнейших художеств, любимицей самой Великой Екатерины? – «Она обвенчалась с его сыном. Невестка не может стать женой свёкра, мадам. Так не бывает».

Как всё это грустно... – «Но тётушка могла оставаться с господином Фальконе до конца. Когда ей удалось накопить денег на путешествие в Италию – господин Фальконе всю жизнь мечтал о нём, – в самый день отъезда, на пороге их дома, его разбил паралич». – Я не знала об этом. Но когда его величество со второй своей супругой отправился в путешествие по Европе и мы оказались в Париже, вы и словом не заикнулись об этом несчастье. – «Я была у Фальконетов, мадам, и собственными глазами могла увидеть, сколь несчастным было положение Учителя тётушки. Болезнь лишила его и ног, и дара речи. Одна тётушка и Мари умели понимать его желания. И так продолжалось восемь лет. Господина Фальконе даже не переносили в другую комнату. Это было тяжело и бесполезно. А не рассказала вам, тогда, в Париже, – я же знала, как нравилось искусство господина Фальконе его величеству». – Ваша правда. Его величество находил Фальконетов стиль игрушечным или, как выражался он, кукольным. Но здесь он мог бы ему посочувствовать... – «Хотя бы для того, чтобы досадить своей державной родительнице, вы хотите сказать, мадам? О, это никому ничего бы не дало. Но я могу принести вам завтрак? Уже весь дом на ногах, и кухарка наверняка удивляется моему опозданию». – Она вряд ли обратит на него внимание. – «О, как вы не правы, мадам. Ведь дом вас любит и почитает. Но слугам не положено открыто выражать своих чувств. Это было бы невоспитанно. Так разрешите мне поспешить».

Каблучки Селестин стучат по плитам коридора. Всё дальше. Всё тише. Ей так хочется обманывать себя: кто-то о них вспомнит, кто-то озаботится временем завтрака. Дорога до кухни – коридоры, лестница, снова коридор... И никого по пути. Его величество говорил: смешно бояться одиночества. Одиночество укрепляет дух. Лечит. Он должен был думать так. Не мог иначе, если никому нельзя верить, если кругом доносчиков больше, чем опавшей листвы в осеннем парке. Куда больше. Должен был... А на самом деле, как любил когда-то смеяться. Как шутил... «Вот и наш завтрак, мадам. Кухарка уверяет, что сегодня особенно удались гренки, которые вы когда-то хвалили. С тёртым пармезоном. И специями». – Вы собирались принести круасаны, Селестин. – «Боже, я совершенно забыла о них распорядиться. Простите меня, мадам, ради бога, простите. Зато завтра...»

Не огорчайтесь, Селестин. Лучше продолжите ваш рассказ. Так когда же заболел господин Фальконе? – «В 1783-м, мадам, весной». – Как раз тогда, когда императрица Екатерина подарила его высочеству Гатчину. Какое странное совпадение. Его величество был так несказанно счастлив. И вы говорите, господин Фальконе пролежал восемь лет? – «Его не стало в 1791 году, мадам. Тётушке было всего лишь сорок три года, и она сразу отказалась ото всего: от Парижа, от занятий скульптурой и ото всех знакомств. На остаток денег купила маленькое поместьице в Лотарингии и там запёрлась одна». – Вы хотите сказать, с дочерью? – «О, нет, дочь её даже не навещала. Ей удалось выйти замуж за какого-то польского барона, и она всячески добивалась быть принятой в Версале. Похоже, она стыдилась своего происхождения и тем более тётушки, которая ни в чём не изменяла ни своим былым привычкам, ни даже платьям. Баронесса появилась в поместье только после смерти матери, чтобы войти в права наследства и выбросить оставшееся после неё имущество, кроме писем императрицы Екатерины господину Фальконе». – А Пьер? Пьер Фальконе – муж и отец? – «Он остался навсегда в Англии. Ни жена, ни дочь его не интересовали». – Итак, не надо бояться одиночества... – «Вы что-то сказали, мадам?» – Нет, просто вспомнила.

Одиночество... Нет, здесь оно не донимает. Напротив. Земли Буксгевденов в Эстляндии. Говорят, к этим местам надо привыкнуть. Но после Петербурга они даже приветливее, уютней. Долины. Множество речушек. Синяя глина по берегам. Скотина на травяных лугах. Сады. И дожди. Долгие. Тихие. Сливающиеся в листву. Шуршащие по черепичным кровлям. Зимним временем – прозрачная пороша в тепловатом солёном ветре...

Главное – другое. Друзья. Единственные. Близкие. Слишком рано ушедшие. Таша. Милая Таша. Графиня Наталья Григорьевна Буксгевден. Неразлучные подруги институтских лет. У всех называли родителей. Совсем простых, как у Натали Борщовой, будущей гофмейстерины императорского двора, досточтимой госпожи фон дер-Ховен. Или знатных, хотя и таких же бедных, как у княжны Хованской. О родителях Таши не заикались. Знали: сам наследник, великий князь Павел Петрович, при случае называл сестрицей. Мог и расцеловать. Наталья Григорьевна Алексеева – по имени героя Чесмы графа Алексея Григорьевича Орлова. В средствах не нуждалась, в доброте – очень.

Они сразу выбрали друг друга. Императрица благоволила к их дружбе. Делала одинаковые подарки. Никаких талантов Таши не поощряла. Ни танцам, ни сценическим постановкам Ташу не обучали: воля государыни. Её попытался брать к себе в дом на праздничные дни Иван Иванович Бецкой – Таша не захотела. Приневоливать не стали. Просиживали пустые, как говорилось, дни вдвоём в опустевших дортуарах. Читали. Играли на клавикордах. Рассказывали бесконечные истории. Выдуманные. Но такие, которые непременно должны были с ними случиться. Так и случилось с обеими.

Сколько лет прошло, а так и не могла в толк взять, почему государыня не воспротивилась дружбе к ней великого князя. Будто не замечала. Ни разу ему на вид не поставила. Может, сжалилась над одиночеством сына, нет, только не это. Жалости не знала. Другое дело – расчёт. Значит, был расчёт – понять бы, какой.

Таша оглянуться не успела, как стала невестой графа Фёдора Фёдоровича Буксгевдена. Всё решалось в семье. Род древний. Почтенный. Из герцогства Бременского. О предке что говорить. Альберт фон Буксгевден, каноник Бременский, в числе первых крестоносцев прибыл в Лифляндию, основал Ливонский орден, а в 1200 году город Ригу и стал первым римским епископом. Позднее возведён был вместе со своим братом, Германом, епископом Дерптским, в княжеское достоинство Римской империи. А от третьего брата, Иоанна, пошёл весь графский род.

Фёдор Фёдорович любил все подробности вспоминать. Родился в родовых владениях, на острове Эзель, только там и был счастлив. Таша нелегко привыкала. Её к себе что ни год звала: вдвоём легче, и Фёдор Фёдорович ничего против не имел – когда бывал в семейном кругу. Вся его жизнь в походах прошла. В 1764-м окончил инженерный и артиллерийский корпус, кадетом отправлен в турецкий поход. Отличился при Бендерах, при штурме Браилова. Потому и стал в 1772-м адъютантом генерал-фельдцейхмейстера Григория Орлова. Граф присмотрелся к нему, в зятья выбрал. Императрица не возражала. А уж там карьере Фёдора Фёдоровича только завидовать оставалось: скатертью дорога к чинам и орденам стелилась.

Таша за супруга радовалась, а уж он, как дитя малое, каждому повышению веселился. В 1787-м флигель-адъютантом самой императрицы стал и командиром Кексгольмского пехотного полка. В польской кампании 1793—1794 годов дивизией командовал. Не одна императрица Фёдора Фёдоровича ценила. Сам Суворов после взятия штурмом Праги назначил его комендантом Варшавы, иначе сказать, правителем всей Польши... Таша походной жизни не любила, лагерной по возможности сторонилась. На ученьях в дождь ли, в слякоть на плац выходить не спешила. Отговаривалась. Фёдор Фёдорович, если и досадовал, виду никогда не показывал.

Государь сразу после кончины императрицы Фёдора Фёдоровича петербургским генерал-губернатором назначил. Ташу лично поздравлял, милостиво сказал, что отныне никаких отговорок об отсутствии от сестрицы не примет. Сам с ней на балах танцевать станет. После появления во дворце мадемуазель Лопухиной всем вместе с Петербургом расстаться пришлось, что петербургскому генерал-губернатору, что бывшей фрейлине. Тогда-то и отправились в замок Лоде. Второпях. В обиде. Граф сгоряча не то что из Петербурга – из России в Германию уехал. Мы с Ташей задержались – Фёдор Фёдорович будто и не заметил. Таша молчала.

Военную службу граф больше всего любил. На приглашение императора Александра вернуться сразу отозвался. Под Аустерлицем в армии Кутузова сражался. После Тильзитского мира принял от Бенигсена главное командование армией. Все только диву давались, как быстро пополнил её ратниками ополчения, ратников экипировал, обучил. О сне и доме напрочь забыл. Таша молилась, лишь бы сил ему хватило, не ранили, не убили. А вышло, сама не выдержала. В шведскую войну 1808 года граф был главнокомандующим, всю Финляндию очистил. Одними фронтами своими жил. Не стало Таши, казалось, мог и не заметить. Заметил. Вышел в отставку. Никаких резонов принимать не стал. Государь Александр Павлович наград не жалел. Георгием 2-й степени и алмазными украшениями ордена Андрея Первозванного отметил. Граф на отказе от службы настоял. Пятьдесят восемь лет – не те годы, чтобы от дел уходить. В разговоре сказал: «Без Таши ни в чём смысла нет». Запёрся в замке Лоде. Здесь же спустя три года и умер. Перед кончиной просил платок, Ташей вышитый, в руки ему дать, чтобы с ним и в гроб лечь. Платка не нашли – мой графу дали. Не заметил. Вышивка у нас одинаковая была. Обещала: пока жива, к ним с Ташей приезжать. В завещании наследникам указал, чтобы комнаты госпожи Нелидовой всегда её ждали. Который год ждут. Наследники ни в чём последней воли не нарушили. Только самой всё труднее в дорогу пускаться. Может, ещё пожить. Уезжать – всё равно что с ними обоими снова прощаться. Что если навсегда...

«Мадам! О, мадам! Наконец-то!..» От Селестин и в парке не укрыться. Что там? – «Письмо, мадам! Письмо! Может быть, то самое, которого вы ждали!» – Ждала, но ей-то не говорила. До всего сама дознается. – «Вот, мадам, смотрите!» – Так и есть – от госпожи начальницы института. Пеняет, что задержалась. Что не возвращаюсь. С просьбой моей обратилась к государыне императрице. Ответ самый благожелательный: оставить за Нелидовой её комнаты в институте. Только в институте – не в Гатчине. Ведь спрашивала, нельзя ли в том домике глинобитном, что Николай Александрович Львов по приказу государя всем приближённым распорядился построить. Ни слова – будто и не было вопроса. Значит, Петербург. Охта... Впрочем, теперь какая разница.

Селестин! – «Я здесь, мадам! Я знала, что вы меня тотчас же позовёте». – Как долго нам собираться? – «Как собираться, мадам? Куда?» – Боже милосердный! Конечно же, в Петербург – куда же ещё! – «Не в Гатчину? Опять в монастырь?» – Опять вы за своё, Селестин. Вы положительно хотите меня раздосадовать. Какой монастырь! Что вы называете монастырём? Это же институт благородных девиц. – «Вот-вот, мадам, во Франции их так и называют – монастырями для благородных девиц». – Но вы же знаете, там нет никаких монахинь! – «Как нет? Конечно, есть. Просто их немного и занимаются они одним рукодельем. Они неграмотные и потому не могут учить девиц. Но если их заменят на других, то получится настоящий французский монастырь, куда вы, мадам, и торопитесь вернуться. Но почему, почему, скажите вы мне, вы не можете добиться другой квартиры? Более достойной. Без этих девиц, наконец, в одинаковых безобразных платьях, козловых башмаках и нитяных перчатках». – Когда я носила эти платья, они не казались мне безобразными. Напротив. – «Но что девочка понимает в изяществе и моде? И вообще одинаковые платья положено одним солдатам!» – И нитяные перчатки – это на каждый день. На праздники у всех воспитанниц есть лайковые. – «На праздник! Как в семьях бедных горожан, где берегут единственное на всю жизнь парадное платье». – Селестин, вы становитесь невозможны, и вообще я хочу получить ответ на вопрос, когда мы сможем тронуться в путь.

«Уложить два тощих чемодана – вы же не брали сюда настоящего гардероба, мадам, – и три шляпных коробки!» – У меня и нет такого гардероба. – «А мог бы быть. Но на такую работу мне хватит двух часов». – Вот и великолепно. Поспешите же! «Поспешить! Но ведь дело не в чемоданах, а в лошадях. На каких именно мы поедем? О них надо договориться, попросить управляющего». – Ни в коем случае! Мы поедем на почтовых. Надобно, чтобы кто-нибудь добрался до станции и уговорился с ямщиками. – «На почтовых? Вместе с нищими чиновниками и помещиками от трёх крестьянских душ? Мадам, это немыслимо! Я сейчас же иду к управляющему». – Я запрещаю это вам, Селестин! Достаточно, если нас довезут до почтовой станции. Вы окончательно решили вывести меня из терпения. – «И это значит, что мы будем ночевать на этих отвратительных станциях? » – Естественно. А как же иначе? – «Мадам! Вы скрыли от меня, что в письме есть листок от госпожи гофмейстерины». – А ты успела его увидеть. – «И прочесть. Да-да, мадам, вы можете возмущаться, но мой долг доставлять вам наибольше удобства, и я не отступлюсь от своих обязанностей, как бы вы ни гневались. Письмецо от гофмейстерины можно показать местному начальству и получить казённых лошадей. Так будет быстрее, удобнее – мадам, вы не девочка! – и дешевле». – Селестин! – «Бог мой! В конце концов, я забочусь и о своих боках тоже, мадам. Я не уверена в исходе своих хлопот, но не могу от них отказаться!»

Возок, как ни удивительно, нашёлся. Не слишком тёмный и не слишком душный. Сравнительно новая обивка поглотила настоявшиеся запахи конского пота, кожи, дёгтя. Но всё равно на разъезженных подтаявших колеях его швыряет во все стороны, как рыбацкий чёлн в непогоду. На станциях никакой еды, кроме водки и самовара. Селестин не успела толком запастись провиантом. Но это не страшно – лишь бы скорее: пока не наступила ростепель.

1838 год... Сколько времени – пустого, бессмысленного. – Селестин, как долго жила ваша тётушка в своём лотарингском замке? – «Долго, мадам. Едва ли не тридцать лет». – И чем она занималась? – «Разве я вам не говорила, мадам, она забрала с собой все рисунки и эскизы господина Фальконе, его записки и рукописи. Всего этого набралось очень много». – И что же? – «Мне писали, что она целыми днями перебирала эти свои богатства. А рядом лежали её аккуратно свёрнутые рабочий передник, косынка и все инструменты». – Просто лежали? – «Просто лежали». – Она служила заупокойную мессу по человеку, которого любила. Это прекрасно! – «Это неразумно, мадам, когда её мастерство могло ей приносить большие доходы». – Разве ей не хватало денег на жизнь? – «На жизнь – да. Но кроме...» – А кроме ничего и не нужно. Я лишена и этой возможности. Несколько десятков, пусть даже сотен коротеньких писем, которые нельзя вынести на свет Божий, и необходимость скрываться с именем императора, которого все поминают только дурным словом. Это так несправедливо. В конце концов, было столько добрых намерений... – «Которыми остаётся мостить ад, мадам. Именно так все и считают».

...Его слова. В парке Павловска. «Когда-нибудь мы пустимся с вами в путешествие по всей России. Но не так, как императрица ездила в Тавриду. Никто не будет знать наших маршрутов, самых неожиданных поворотов. Мы увидим настоящую державу. Мою. И мне станет понятно, в чём она нуждается. Мы увидим настоящих землепашцев, а не пасторальных пейзан, согнанных Потёмкиным. Мы будем ехать по полям и лесам, есть то, что на самом деле едят местные жители...» Мой бедный, обманутый жизнью друг!

И какое странное ощущение, будто ничего не было. Ничего и никого. И меня везут в первый раз в Петербург. В таинственный монастырь, где хотят бросить одну, без родных и близких.

«Няня! Нянюшка! Не надо меня отдавать! Не надо, нянюшка!» – К кому в доме, кроме Евстафьевны, можно броситься? В комнатах громкие голоса. Спор. Всем распоряжается крестная. Куда против неё батюшке, полунищему армейскому поручику. «Тише, Катенька! Тише, дитятко! Не дай Господь, родители услышат – накажут ведь, ещё как накажут. Ничего ты, касаточка, не добьёшься. Дело тут такое: крестная о тебе позаботилась. В Петербург берёт. На кошт государыни императрицы. Шутка ли! Учить тебя, голубоньку, будут, обихаживать, а там, Бог даст, приданым не обидят, за хорошего человека выдадут».

«Не хочу в Петербург! Не хочу приданого! Смилостивься, нянюшка!» – «Да я что, голубонька. Кто ж меня послухает, разве что от тебя на скотный двор сошлют, а то и выпороть велят. Сама знаешь, батюшка твой куда как гневлив. Людей-то у него раз-два и обчёлся, а барином быть куда как хочется. Да и то сказать, приупадло хозяйство-то наше, того гляди совсем развалится, под чистым небом все, неровен час, окажемся. Печка-то, вон гляди, по всем швам дымит, труба на крыше на честном слове держится. Половицы у порогов все подгнили. Окошками, сама знаешь, как дует. Нешто какой родитель своему дитятку такой судьбы пожелает? Уж как Ивану Дмитриевичу ни хотелось бы, не прибирает Господь никого из родственников богатых. Который год наследства ждём, дождаться не можем. А на одном армейском жалованье...» – «Нянюшка, да я и с такой печкой... Ну, подымит, ну, глаза пощипет, а там и обойдётся. Не надо, нянюшка...» И голоса не хватает, и слёзы будто все вытекли. Замерла вся, застыла. А тут дверь нараспашку: крестная. Раскраснелась вся: «Нянька, барышню собирай, нечего рассиживаться». Батюшка сзади: «Чтоб мигом! Нечего лошадей томить. К возку выйдем благословить, а сейчас дел невпроворот...»

Крестной всё не по сердцу: во что барышню нарядили, какие ботинки надели. Салопчик – стыдоба одна: тёртый, атлас линялый. «Так ведь в институте всё равно в казённое переоденут». – «Ах, вот как! Переоденут! А каково мне глядеть, что такую оборванку привезла? Ничего, ничего, Иван Дмитриевич, один раз потратишься, зато позже уж никогда заботы никакой иметь не будешь». – «А одёжка как же? Как вернуть-то её?» – «Ты что думаешь, я тебе узелок привезу или с нарочным пришлю? С ума спятил! Как есть с ума спятил! Там и бросим – наклоняться не станем». – «Деньги ведь трачены...» – «От силы на рубль разорился, да и то вряд ли. Вон ветошь одна. И рядиться со мной нечего. В ножки кланяйся, что господина Бецкого Ивана Ивановича умолила. Ради меня одолжение такое сделал – Катерину в списки включил. Другие добиваются, добиваются, а всё без толку». – «Так ведь вы, ваше превосходительство, говорили, будто граф Орлов вам протекцию свою высокую оказал». – «И без него не обошлось. Ну, едем, что ли?»