Текст книги "Камер-фрейлина императрицы. Нелидова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

   – Ваше величество, если мне позволено будет высказать моё мнение, покойная императрица руководствовалась, по-видимому, несколько иными принципами. Она хотела образовать новую породу людей, способных к собственным суждениям. Я сама слышала, и не раз, как государыня повторяла, что ранний приём детей в учебные заведения позволит их освободить от ферулы Домостроя и даст основание для независимых суждений.

   – Мой бог! И это в противовес семейным традициям и укладу? Государство вольнодумцев и бунтовщиков! Нет, в моей империи ничего подобного не может быть. Дочери должны повторять опыт матерей, матери – бабушек. Именно так будет перестроено воспитание повсюду. Кстати, вы знаете что-нибудь о воспитательном доме?

   – Воспитательном доме, ваше императорское величество? Пожалуй, ничего, кроме восторженных дифирамбов господина Бецкого и тех из воспитанников, которые стали украшением придворного театра и Академии трёх знатнейших художеств.

   – Вы опять о том же, Катерина Ивановна, и на этот раз в отношении простонародья. Вот видите, вы сами подтвердили мои опасения, что занятия искусством снимают преграды между сословиями, а такое недопустимо. Каждый должен знать своё место в обществе и ограничиваться пространством, выделенным его сословию. Порядок – вот что должно быть прежде всего! И, думаю, что в этом император меня полностью поддержит, не правда ли?

   – Ваше величество, мне не приходилось слышать высказываний императора на сей счёт.

   – Мне тоже. Но я знаю направление его мыслей. Оно всегда было полностью мне открыто, просто не было возможности поддержать его должным образом. Зато теперь! Это станет настоящей моей империей, и вы мне в том будете помогать, не правда ли?

   – Воля императрицы не может не быть для меня законом.

   – И руководством к действию, Катерина Ивановна. Мы слишком много времени потратили впустую, не заботясь о прямых нуждах нашего общества.

* * *

Наши сеансы /портрета императрицы Марии Фёдоровны/ происходили после обеда, так что император и его два сына, Александр и Константин, обыкновенно присутствовали. Августейшие посетители не стесняли меня ничуть, потому что император, единственный, кто бы мог меня стеснять, был очень со мною любезен. Однажды, когда подали кофе и когда я была уже у мольберта, он сам принёс мне чашку и ждал, чтобы я выпила её содержимое и вернула ему. Правда, в другой раз я была свидетельницей довольно дикой сцены. Я была занята устройством ширмы за императрицей, дабы получить спокойный фон. В минуту отдыха Павел начал делать тысячи прыжков, совсем как обезьяна; он царапал и скрёб ширму и делал вид, что на неё взбирается. Игра сия продолжалась не малое время. Александр и Константин, по-видимому, страдали, смотря на отца, проделывающего столь нелепые шутки перед иностранкою; и, признаться, мне самой было неловко за него.

Из «Записок» художницы Виже-Лебрен.

Император Павел I, императрица Мария Фёдоровна

   – Государь, надеюсь, вас порадует известие, что над задачами образования девочек мы работаем в полной комитиве с Катериной Ивановной. Нелидова вполне поддерживает мои соображения и, мне кажется, вполне обрела себя в новых обязанностях.

   – Почему это должно меня радовать или хотя бы интересовать, ваше величество? В конце концов, это круг ваших занятий, который вы сами себе определили, и можете сами выбирать себе помощников или единомышленников, как вам будет угодно.

   – Но вы всегда выражали недовольство по поводу моих соображений относительно поступков и высказываний Екатерины Ивановны. Хочу признаться, я недостаточно понимала эту очень милую особу.

   – Даже милую! Как меняет людей время. Но повторяю, это ваше дело, тем более открывать себе новых друзей и доверенных лиц.

   – Однако, ваше величество...

   – Вы никогда не умели вовремя остановиться в любом разговоре, а став императрицей, и вовсе потеряли чувство меры.

   – Но вы же всегда выговаривали мне, а вот теперь...

   – Что теперь? Вы хотите меня уверить, что ни с того ни с сего после стольких лет самого близкого знакомства открыли в своей бывшей фрейлине кладезь человеческих достоинств? Так вот позвольте вам сказать, императрица, я одинаково не верю ни вашему прозрению – вы никогда не умели менять своих взглядов и оценок, разве начинать скрывать их за слишком очевидным притворством. Вопрос о Нелидовой – не исключение. Я не верю и увлечению вашему делами Катерины Ивановны. Я слишком хорошо знаком с образом её мыслей.

   – Но поверьте, сир, Катерина Ивановна сама согласилась со всеми моими доводами. Я прошу её откровенно высказать своё мнение, и она не оставляет моих вопросов без ответа.

   – Не сомневаюсь в превосходном воспитании госпожи Нелидовой. Она знает все тонкости придворного этикета и никогда не допустит самой возможности противоречить монаршей особе.

   – О, государь, вы не верите в чисто дружеские отношения?

   – Дружеские? С вами? После стольких лет сплетен, неуместных жалоб, даже обращений за помощью к императрице?

   – Но... то были особые обстоятельства.

   – Вот именно, когда каждый должен был показать высоту и благородство своих чувств или опуститься до уровня немецкой горожанки.

   – Сир, я не хочу даже думать, что вы имеете в виду свою супругу.

   – Я имею в виду достаточно обобщённые выводы. Но думаю, вряд ли стоит поднимать старые темы. Всё изменилось, и слава богу. Прошу вас только отныне и впредь не занимать моих мыслей дворцовыми мелочами. А ваша неожиданно проснувшаяся симпатия к Катерине Ивановне мне представляется совсем неуместной. Она вызовет гораздо больше разговоров, чем ещё недавно вызвали ваши бесконечные жалобы на эту достойную женщину.

   – Ваше величество, вы несправедливы ко мне!

   – Вы не можете отвыкнуть от обычая семейных сцен, императрица. Вы готовы к ним каждую минуту. Но обещаю, больше их не будет! Никогда! Если вы не хотите, чтобы я проявил неуважение или прямую грубость в отношении вас при посторонних.

   – Вы мне угрожаете, сир?

   – Я вас предупреждаю. Вы такая же моя подданная, как и все остальные жители Российской империи. Вы слышите такая же! Ваш титул целиком зависит от меня, а уважение к вам окружающих – исключительно от моей позиции в отношении вас. Займите положенное вам место матери многочисленного семейства, а в скором времени, надеюсь, и бабушки. Оглянитесь на свой возраст. И ведите себя сообразно этим данностям.

   – Но я так надеялась, что, вступив на престол...

   – ...императором начнёт командовать императрица? Повторяю, и этого не будет. Если прежде мне приходилось считаться с прихотями большого двора со всеми его фокусами и вывертами, то теперь это мой двор и всё в нём будет так, как того желает император Павел I. Ваше дело – благотворительность, и только.

   – Государь, но что страшного, если круг моих обязанностей и ответственности станет постепенно расширяться?..

   – Я уже сказал: вы не умеете вовремя прекращать разговора. Прощайте, Мадам, и освободите моё время для государственных дел. И, кстати, госпожа Нелидова ваша партикулярная гостья. Она не имеет отношения к придворному штату. Значит, вы можете её принимать на своей половине.

* * *

При вступлении Павла на престол был он /А.А. Аракчеев/ подполковник, через два дня после того генерал-майор в Аннинской ленте и имел две тысячи душ. Не довольствуясь обогащением и быстрым возвышением его, новый император открыл широкое поле его известной деятельности. На просторе разъярённый бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать всё ему подчинённое: офицеров убивал поносными, обидными для них словами, а с нижними чинами поступал совершенно по-собачьи; у одного гренадера укусил нос, у другого вырвал ус, а дворянчиков унтер-офицеров из своих рук бил палкою. Он был тогда ещё совсем не стар, не совсем опытен и в пылу молодости спешил по-своему натешиться. Чрезмерное его усердие удивило самого Царя, и в одну из добрых минут, внимая общему воплю, решился Павел его отставить и сослать в пожалованную ему деревню Грузино...

П.Н. Полевой.

Е.И. Нелидова, Н.Г. Буксгевден

   – Таша, мне страшно.

   – Страшно? Тебе? Но почему? Я уверена, отношения с императором теперь-то у вас наладятся. Его величество так уважительно отзывался о тебе в разговоре с Буксгевденом. Муж вернулся прямо окрылённый. Вообрази, наконец-то...

   – Мы обманываем себя, Таша, тем горше будет похмелье.

   – Я не узнаю тебя, Катишь. Дурные предчувствия? Но можно ли им верить?

   – Я была на аудиенции у императрицы.

   – Конечно, знаю. И что же? Императрица хотела показать тебе свою власть и новые возможности. Но надо ли этому придавать сколько-нибудь большое значение? Император не изменит своего отношения к супруге – это так очевидно.

   – Да, ты права, на очередной аудиенции императрица по-прежнему настаивала на конфиденциях со мной, но только теперь я разобралась для чего.

   – Ваши отношения...

   – Если бы, Таша. Нет, она создаёт свою империю и непременно хочет моего соучастия и чуть ли не единомыслия.

   – Вот уж действительно новость. Но что империя? Вышивок, рисования в альбомах и переписывания стихов из бабушкиных альбомов?

   – Можно сказать и так, но какими средствами!

   – Ты меня положительно интригуешь.

   – Интригую, но чем же?

   – Наша великолепная Мария Фёдоровна проснулась для государственной деятельности! Это компенсация за скуку возле неё императора. Но его величество не дал ей никаких возможностей, кроме занятия незаконнорождёнными младенцами, а эта империя много не сулит. Соски, пелёнки, крики мамок и отвратительный запах – боже, как подумаешь только, становится дурно.

   – Императрица нашла выход. Она объявила, что в воспитательные дома не следует принимать всех приносимых младенцев. Их число в Москве и Петербурге должно быть строго ограничено пятьюстами детьми.

   – А что же делать остальным? Умирать на улице или на пороге воспитательного дома? Какое варварство!

   – О, нет, подкидышей следует сразу по поступлении сортировать.

   – Как это – сортировать? По каким качествам?

   – Таша, императрица всё продумала: по здоровью. Тех, кто слабее, следует оставлять в воспитательном доме; тех, кто здоровее, отдавать в казённые государевы деревни на воспитание добропорядочным пейзанам.

   – Мне решительно чужды эти материи, и всё же я не уверена, что не найдётся множество препятствий. Как можно поручиться, что удастся найти потребное число благонамеренных пейзан? И почему их можно заставить заниматься воспитанием чужих детей?

   – Полно, полно, Таша. Тебе ли не знать, этих пейзан императрица видела только на сцене придворного театра или из окна кареты. Это нисколько не мешает её уверенности, что пейзане ждут этих подкидышей, чтобы мальчиков держать до восемнадцати, а девочек до пятнадцати лет, приучая к правилам сельского домоводства. Императрица так и выразилась: сельского домоводства.

   – Всё это превосходно в мечтах.

   – Какие мечты! Императрица добилась полного согласия его императорского величества. Она с гордостью показала мне уже подписанный им указ.

   – Всё это невыносимо скучно.

   – Но вообрази, императрица начала мне говорить, что она создаст таким образом собственную империю, где будет единовластной решительницей человеческих судеб. Подумай сама, если штат воспитательного дома заполнен, то какова будет судьба принесённых, скажем так, сверх штата больных и слабых детей?

   – Ты спросила её?

   – Осмелилась, на что получила ответ: в воспитательном доме всегда будут вакансии благодаря естественной убыли младенцев.

   – Но императрица сама возмущалась, что в воспитательных домах умирает слишком много детей.

   – Но это же на словах. На деле она успела будто б оговорить с императором, и его величество отозвался с полным безразличием о несчастных. Он считает, что слабосильным из податных сословий нет нужды выживать. Из них получатся одинаково плохие и солдаты, и земледельцы.

   – Боже, такая жестокость!

   – Нет-нет, Таша, я не верю императрице. Она всё перекраивает на свой лад. Его величество не мог быть таким... бессердечным. Я знаю, точно знаю, он всегда думал о своих подданных, говорил об их благе. Он не мог простить императрице и Потёмкину путешествия в Тавриду из-за гибели стада скота и мучений стольких землепашцев. Он всегда говорил об оборотной стороне её человеколюбивых деяний. Нет, это фантазии Вюртембергской принцессы и только, уверяю тебя! Но как же мне трудно было их выслушивать от имени государя!

   – Катишь, ты неисправима. Государь изменился не в один день. Он, если хочешь, мужал год от года.

   – Мужал? Ты называешь появление жестокости возмужанием?

   – Но, Катишь, ты сама не захотела оставаться его ангелом-хранителем на каждый день, ты сама уехала из дворца так стремительно, что никто из твоих друзей не успел прийти к тебе на помощь своими советами.

   – Всякие советы были бесполезны, и ты это знаешь.

   – Видишь, видишь, как неприступна ты в своей гордыне! В конце концов, в ваших характерах с императором существует некое сходство. К тому же тебя ещё отличает твоя неоглядная вера. Ты хочешь видеть людей такими, какими их себе воображаешь.

   – Но ведь каждый поступает именно так. Мне кажется, это свойство человеческой натуры.

   – Ты всегда настаиваешь на правде, Катишь, вот и выслушай меня до конца, не раздражаясь и не обижаясь. Его величество всегда был таким, и только обстоятельства сдерживали до поры до времени его характер. К этим обстоятельствам относились и живые люди, его величество окружавшие. Ты захотела уйти из этого круга...

   – Не я я захотела – обстоятельства стали невыносимыми для моей гордости. Чувство собственного достоинства, наконец.

   – Мы не об этом сейчас говорим, Катишь. Так или иначе ты ушла. Да, вы встречались с его величеством почти каждый день, но... Но между вами пролегла определённая черта. Ты уже не была осведомлена с былой мелочностью о всех событиях двора. Ты узнавала о них в пересказе, а это совсем иное дело. Его величество не мог в любую минуту поделиться с тобой возникающими затруднениями или просто высказать своё огорчение.

   – Но я была совсем рядом, и достаточно было одного слова...

   – В том-то и дело, что слова. А раньше, пока ты жила во дворце, ни в каких словах потребности не было. Всё было проще и легше. Буксгевден всё это видел каждый день и говорил тебе, не правда ли?

   – Таша, я не вижу нужды в нынешних обстоятельствах обращаться к прошлому. Оно мне слишком дорого обошлось.

   – Конечно, дорого. Слишком дорого. Но будь же и ты справедлива к императору. Его окружили солдафоны, которых он предпочитал теплу домашнего очага будущей императрицы. Ты только вспомни, какой невыносимой она была даже в ваши тихие семейные гатчинские вечера. То играла в шахматы – ровно столько, чтобы убить время для пресловутой прогулки, когда она со своими сердечными друзьями пускалась в путь по комнате, чтобы проделать ровно сто кругов.

   – И после каждого круга в шляпу одного из друзей кидалась жемчужина. Идиотичная забава, ничего не скажешь.

   – Ты забыла, каждый круг объявлялся к тому же громким голосом. А перед последним все пускались вперегонки догонять друг друга. Императрица в её пышнейшем туалете бегущая с кем-нибудь из камергеров! Его величество предпочитал на это время выходить из покоев. А кто бы не вышел, если бы была такая возможность! Какие ещё нужны доказательства, как тяготился император семейной жизнью! Ведь вы редко принимали участие в этих забавах?

   – Не принимали никогда. Я всегда сидела за вышиванием, а если позволяла погода, выходили в парк. Там было сыро, пахло землёй, цветами и иногда вдали кричали павлины... Государь радовался, как школьник, этой минутной свободе.

   – Вот видишь! А теперь не стало и такой свободы. Император всегда в окружении офицеров, этого мерзкого брадобрея Кутайсова, и не может быть иначе, потому что императрица без перерыва ему за то выговаривает, пока император не обрывает поток её слов самым неучтивым образом.

   – Но при чём здесь невинные дети, и без того несчастные подкидыши? Так легко себе представить их беспросветную судьбу.

   – Мысль императрицы могла быть занята чем-то совсем иным, и под рукой не оказалось человека – близкого человека, который бы обратил внимание его величества на эту сторону дела.

   – Мне было бы легче так думать.

   – Только так и не иначе. Пока у тебя нет оснований на иные выводы.

   – А знаешь, императрица замахнулась и на наш институт.

   – Это ещё с какой стати?

   – Она ненавидит наши театральные представления и положила их искоренить, потому что они унижают дворянских девиц недостойным их ранга занятием.

   – Что поделаешь, она сама недостойна любви собственного мужа. Впрочем, как смешно, что она всё ещё продолжает на неё претендовать. В конце концов, это против правил хорошего тона.

   – Как ты категорична в своих выводах.

   – Я очень тебя люблю, Катишь, но не хочу так мучиться, как ты.

* * *

Император подошёл ко мне, как к близкому приятелю и поверенному, и сказал: «Моп cher, faites danser quelque chose de joli»[24]24
  «Моn cher, faites danser uelque chose de joli» – Мой дорогой, станцуйте что-нибудь красивое» (фр.).


[Закрыть]. Я сразу смекнул, что Государю угодно, чтобы я протанцевал с Екатериной Ивановной Нелидовой. Что можно было протанцевать красивого, кроме менуэта или гавота сороковых годов? Я обратился к дирижёру оркестра и спросил его, может ли он сыграть менуэт, и, получив утвердительный ответ, я просил его начать и сам пригласил Нелидову, которая, как известно, ещё в Смольном отличалась своими танцами. Оркестр заиграл, и мы начали. Что за грацию выказала она, как прелестно выделывала па и повороты, какая плавность была во всех движениях прелестной крошки, несмотря на её высокие каблуки, – точь-в-точь знаменитая Сантини, бывшая её учительница! С своей стороны я не забыл уроков моего учителя Канциани, и при моём катане а ля Фридрих Великий мы оба точь-в-точь имели вид двух старых портретов. Император был в полном восторге и, следя за нашими танцами во всё время менуэта, поощрял нас восклицаниями: «C’est charmant, c’est superbe, c’est delicieax!»[25]25
  «C’est charmant, c’est superbe, c’est delicieux» – «Очаровательно, великолепно, прелестно» (фр.).


[Закрыть] Когда этот первый танец благополучно был окончен, Государь просил меня устроить другой и пригласить вторую пару... Разумеется, я снова пригласил Нелидову, и танец был исполнен на славу, к величайшему удовольствию его величества. Надо было видеть, с каким восторгом и восхищением благодарил он потом мою прелестную партнёршу.

Записки Саблукова о временах

Императора Павла I.

Перевод с английского. Петербург. Год 1797.

Е.И. Нелидова, А.Б. Куракин

   – Катерина Ивановна! Катишь! Мадемуазель Катишь!

   – Князь, вы? Без предупреждения? В такой час! Это для меня полная неожиданность, тем большая, что Селестин даже не соблаговолила доложить о вашем приезде.

   – Это наш маленький сговор. Верная наперсница знает мои резоны и согласилась нарушить обычай.

   – О, этого от неё всегда можно ждать. И всё же я хотела бы принять вас сразу в доме, не на этом, пусть и поэтичном, но таком крохотном клочке земли.

   – А я как раз рассчитывал застать вас именно здесь. Врасплох.

   – О, я становлюсь объектом стратегических расчётов. Как интересно. И загадочно.

   – Этой загадке много лет, Катишь. Слишком много. И мне показалось, что пора подойти к её разгадке.

   – Я могла бы продолжать словесную игру, но... не хочу. Она вам не нужна, не правда ли? Я слушаю вас, князь.

   – На первый взгляд вам может показаться непонятным моё обращение к семейной куракинской хронике. Но я прошу вашего терпения.

   – Моё внимание и время принадлежат вам, князь.

   – Благодарю вас, Катишь. Я хочу начать с первых лет в Гатчине. Первый восторг некоего освобождения от гнёта Царского Села уже прошёл. У нас сложилась жизнь иная, чем в Павловске, но в чём-то более тревожная. После заграничной поездки великий князь как-то острее и непримиримее стал воспринимать особенности своего положения.

   – Разве это не было естественным? Теперь ему было с чем сравнивать свою судьбу и свои возможности. И, может быть, впервые он так остро почувствовал уходящие годы. Его величество впервые стал их считать. К тому же все европейские монархи так или иначе давали ему понять его бесправие, договаривались с ним на будущее. Только на будущее, между тем государь был так полон сил, энергии, идей.

   – Вы по-прежнему болеете за те годы, Катишь. Это так на вас похоже. И так дорого досталось... мне.

   – Вам, Алексей Борисович? Вам? Но почему?

   – День за днём я убеждался, что ухудшение характера его высочества никак не сказывалось на вашем отношении к нему. Напротив. Вы с самоотверженностью сиделки старались смягчить его приступы гнева, растерянности и совсем не замечали окружающего.

   – А в чём оно могло заключаться, князь? Поддержка великого князя составляла для меня смысл моего достаточно сложного существования при дворе.

   – Вы следовали нерушимому для вас принципу преданности. Друзьям.

   – Благодарю вас за это признание, но ведь не ради него вы начали весь этот, как я вижу, сложный для вас разговор.

   – Может быть, совершенно ненужный для вас, но, как я понял, необходимый для меня. Сколько раз я пытался тогда понять, сможете ли вы отвлечься от своей миссии милосердия, и не находил ответа. Какую питал надежду, что долг милосердия движет вами, а не иные чувства. И вот именно тогда, в минуту полного отчаяния я решился на предложение моей матушки о женитьбе. Что с вами, Катерина Ивановна? Вам не нужны мои слова, как я и думал? Вы приказываете мне прекратить эту беседу?

   – Нет-нет, князь, просто это отклик на мои воспоминания. Простая женская несдержанность, с которой я сумею справиться. Я слушаю вас.

   – Извольте. Батюшки моего к тому времени уже лет двадцать как не было в живых. Скончался он тридцати лет от роду, хотя успел к тому времени приобрести множество чинов и отличий. Генерал-лейтенант, обер-гофмейстер, сенатор, президент Коммерц-коллегии и Коллегии финансов, кавалер орденов Александра Невского и Святой Анны, он оставил по себе настолько хорошую память у вступившей на престол императрицы, что она определила старшего моего брата воспитываться вместе с наследником. Александр Борисович с тех пор стал неразлучен с великим князем. Мы оба были преданы будущему государю и с годами начали возлагать на его приход к правлению все большие надежды. Впрочем, вряд ли это стоит повторять. Но потом – потом появились вы, Катерина Ивановна. Брат был старше вас, я моложе, но восторг перед вами мы испытывали совершенно одинаковый.

   – Алексей Борисович, полноте, ведь мы с вами давние друзья.

   – К счастью. Или к сожалению. Короче, предложение матушки о женитьбе стало для меня выходом из невыносимого положения. Брат один знал мою душевную растерянность и согласился с подобным решением: графиня Наталья Ивановна Головина стала княгиней Куракиной.

   – И это стало вашим жизненным выигрышем, князь, не спорьте. Пусть вы не сразу поняли, какое сокровище получили. Ведь княгине посвящали стихи Иван Иванович Дмитриев и Ржевский. Её пение и игра на арфе сделали бы честь любой заезжей знаменитости. Для меня всегда бывает счастьем их услышать.

   – Это значит, я поступил правильно: у меня не было надежды. А Наталья Ивановна своей живостью, непосредственностью так напоминала вас! И теперь, мне кажется, я вижу те же отблески в обеих своих дочерях, хотя они ещё так юны.

   – Князь, я отвечу вам откровенностью на откровенность. Полной неожиданностью слова ваши для меня не стали. Я женщина, а женщина слишком много угадывает сердцем, без слов и объяснений. Но не будем говорить о чувствах, и вот почему.

   – Катерина Ивановна, простите мне мою бесцеремонность, но если бы сегодня – да-да, сегодня я мог решать свою судьбу...

   – Нет-нет, остановитесь, Алексей Борисович. Я хочу ответить прежде, чем вы кончите свой вопрос. Каковы бы ни были мои чувства, я никогда и ни с кем не свяжу своей судьбы.

   – Я не понимаю вас, Катерина Ивановна. Сегодня, когда вас уже не связывает двор и поступки императора...

   – Алексей Борисович, дело не в моих обязательствах и не в феруле двора. Вопреки своему положению и своим средствам я всегда сохраняла за собой независимость действий. Что могло мне угрожать? Ссылка? Вряд ли. Нищета? Но я родилась в ней и никогда не испытывала тяги к богатству. Я ничего не требовала от жизни, значит, ничего существенного она меня и не могла лишить. Вам ли не знать: выгоды никогда мной не руководили.

   – Тем более, Катерина Ивановна, вы совершенно свободны.

   – Но это не так, Алексей Борисович. В своё время я обещала верность одному очень несчастливому человеку. Я обещала поддерживать его во всех жизненных перипетиях. Я ровным счётом ничего из себя не представляла, но, может быть, просто голос человека со стороны оказал великому князю поддержку. Мне не счесть всех тех случаев, когда его высочество был на грани полнейшего отчаяния, окончательного разрыва с большим двором и – кто знает! – ссылки или официального лишения прав наследования престола. Я не хочу казаться ни лучше, ни сильнее, чем я есть от природы. Я изо всех сил помогала усилиям истинных друзей будущего императора – Александра Борисовича, вас, князь, Сергея Ивановича.

   – Это мы помогали вам, Катерина Ивановна.

   – Князь, смешно считаться заслугами, которые сегодня уже не имеют никакого значения и представляются императору только обременительными. Наше время дружества прошло.

   – Но вы же сами это понимаете, Катишь. И, вероятно, куда острее, чем каждый из нас.

   – Не то, князь, опять не то. Я сказала – время дружества, но не наших душевных обязательств.

   – Я не скажу вам ничего нового, Катишь, но император изменился до неузнаваемости. Даже с момента кончины императрицы. Он стал иным человеком, и наши внутренние обязательства...

   – Для меня, например, обретают новый характер. Вы говорите, его величество изменился. Но так меняются все, вступавшие на ступени трона. Вспомните слова княгини Дашковой о покойной императрице. Вспомните рассказы о приходе к власти императрицы Елизаветы Петровны. Мать стольких детей, добрый человек, она с полным равнодушием смотрела на брошенную на пол опочивальни правительницы новорождённую принцессу Мекленбургскую – потому что уже чувствовала себя облечённой в порфиру. А покойный государь Пётр III, переставший замечать собственную супругу, изгнавший всех придворных чинов? Или императрица Екатерина I, супруга Великого Петра, переставшая находить время для посещений тела своего мужа, стоявшего в Петропавловском соборе.

   – Иными словами, вы во всём извиняете поступки императора.

   – Они не нуждаются в оправдании. Просто, как я поняла, они совершаются по иным законам.

   – И вы пришли к сознанию, что перемениться надо вам самой.

   – Алексей Борисович, мы слишком долго знакомы и... в чём-то очень... близки. Я не переменюсь никогда. Но если сегодня император всё дальше отходит от тех принципов, которые всем нам были так дороги и осуществление которых мы так ждали от императора Павла I, это не основание оставлять его. Я могу ошибаться – на то я и обыкновенный человек, но я не теряю надежды в какой-то момент получить возможность достучаться до монаршего сердца и хотя бы несколько не изменить, но смягчить ход событий.

   – Катишь, Катишь, что вы говорите! Ваши доводы против слитной когорты настоящих, как выражается император, гатчинцев! Против Кутайсова, Аракчеева, этой орды пруссаков! Я никогда не подозревал вас в таком безмерном романтизме. Это абсолютно невозможно! Поверьте, мне приходится едва ли не каждый день сталкиваться с императором, тогда как вы предпочитаете гатчинское уединение.

   – Благодарю вас, князь, за снисходительную любезность ваших оборотов. Вы правы, я просто не получаю приглашений во дворец.

   – Но вы и не ищете их, Катерина Ивановна. Ваша гордость, я это понял, постоянно задевает императора. К тому же вокруг него полно людей, которые ему об этом напоминают.

   – Мой боже, и вы подумали, что я могу навязывать своё общество императору! Давайте же назовём вещи своими именами, князь. Я перешагнула своё сорокалетие. Этого много для каждой женщины, для друга императора тем более. Или связывающие нас узы должны быть очень глубокими, необходимыми внутренне обоим, или... их нет никаких. Если император обратится ко мне, я откликнусь, несмотря на своё нынешнее положение и все происходящие кругом события. Но он может этого и не сделать, я это также понимаю. И тем не менее, как мне передают, император достаточно часто колеблется, вспоминает моё имя и – не может переступить собственную гордость. Теперь уже гордость вполне законную венценосца, хотя для меня он навсегда останется великим князем.

   – Значит, всё-таки чувство...

   – Долг, князь. Долг перед ним и перед самой собой. А перемены... Мне трудно об этом говорить, но мы одни и император одинаково близок нам обоим. Рассудку великого князя так долго приходилось противостоять разного рода жизненным неустройствам. Вступить на престол сорока двух лет, из которых все сознательные годы были таким мучительным и отравленным опасениями ожиданием. Жизнь на вулкане, который взрывался в самые неожиданные минуты и при самых неожиданных обстоятельствах. Императрица ни на минуту не переставала видеть в наследнике врага.

   – Вы никогда не были, мне кажется, так серьёзны с великим князем.

   – Может быть. Его высочество не терпел нотаций и указаний. Каждая мысль должна была родиться у него самого. Что бы было, если бы его высочество заподозрил в своей собеседнице наставника или даже равнозначного партнёра? Вот видите, князь, как в действительности я предусмотрительна и расчётлива.

   – Ради дорогого вам человека.

   – И ещё одно. Я бы никогда не согласилась принести в приданое возможному супругу тень наших отношений с императором. Никогда! Вы же хотели ответа на ваш невысказанный вопрос.

   – Мне остаётся благодарить вас за вашу откровенность, Катерина Ивановна, и, пожалуй, рассказать новость, которая поддержит вас в ваших надеждах. Я подчёркиваю – в ваших, ибо для всех остальных за всем этим стоит простая случайность. Добрая минута императора или такая же минутная досада на любимца. Итак, Аракчеев снят со всех должностей и отправлен к себе в деревню.

   – Вот видите, князь, вот видите! Я так и знала, что император увидит истинную сущность этого кнутобойца! Что же послужило прямой причиной увольнения?

   – Поверьте, не то, что он избивал нижних чинов и издевался над ними. Его издевательства стали распространяться на офицеров, и в этом Аракчеев перебрал меру. Такой способ выполнения его приказов не понравился императору. Аракчеев отбыл в Грузино и будет отводить душу над своими крестьянами.