Текст книги "Камер-фрейлина императрицы. Нелидова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

   – Я не знала, что он вообще обращает на неё внимание.

   – И очень даже. Вы имеете в виду, что граф Андрей повсюду строит куры? Но это не мешает ему быть отличным отцом. Интрижки и семья вещи разные, нельзя не признать.

   – Вы оправдываете его легкомыслие, о котором я и не догадывалась.

   – Я никогда не оправдывал и никогда не буду оправдывать легкомыслие. Вступив на престол, я встану на страже самой строгой добродетели и соблюдения христианских заповедей в отношении семьи и семейных обязанностей, но как великий князь я должен ограничиваться кругом собственной семьи. Как бы мне это ни было тяжело. Свойственная супругам Шуваловым французская манера поведения...

   – Супругам? Вы имеете в виду и графиню?

   – Само собой разумеется. Графиня Екатерина Петровна большая любительница махаться с придворными кавалерами, о чём в своё время толковал весь Париж, когда они там жили. Сейчас они возвращаются в любезные их сердцу места, и графиня будет иметь возможность вернуться и к своему модному салону, и к своим привычкам, которым следовать в России достаточно затруднительно.

   – Значит, граф не окажется больше у нас. Надеюсь, вы не будете иметь ничего против, если я пошлю супругам прощальную записку с добрыми пожеланиями.

   – Ни в коем случае. Ведь вы и так, как говорила мне прислуга, достаточно часто посылали её к графу с записочками.

   – Только по поводу книг. И обоим супругам.

   – Но я же не высказал никаких претензий, моя дорогая. Конечно, лучше оставить по себе в сердцах людей добрую память. А ваше побуждение тем более понятно, что вы переживаете самый трудный период своей жизни. Если бы вы знали, как я жду вашего счастливого разрешения от беременности, друг мой, как жду...

* * *

Е.И. Нелидова, Н.Г. Алексеева

Не успели шёпоты о разбойнике оренбургском стихнуть, новые – о принцессе Елизавете пошли. Монастырки и на людях не бывают, а знать всё до мелочей знают.

   – Таша, милая, никак твой благодетель вскоре в Петербурге будет.

   – Не знаю, Катишь, печалиться или радоваться.

   – Как так печалиться? Почему, Таша?

   – Сама посуди, хорошо, если в институт заглянет, а коли нет? Тогда уж лучше где вдали б находился. Да и не до меня ему будет, вот увидишь. Слыхала, какие страсти о делах его рассказывают?

   – Всему верить? Полно, Таша! Как можно?! Граф Алексей Григорьевич человек храбрый, решительный. Не помню, кто-то сказал: рыцарь наших дней, как есть рыцарь. Кто его на здешних турнирах видал, в один голос твердят: глаз не оторвёшь.

   – Не знаю, сколько в том правды, только не по душе мне, Катишь, эти игры в мышеловку. Как себя воображу на месте авантюрьеры, покой и сон теряю.

   – Побойся Бога, Таша, ты – и авантюрьера!

   – Да ведь и она будто бы ни на что не претендовала – обстоятельства вынудили. Разве не понимала, что прав у неё никаких! Вот только на уговоры благодетеля поддалась. Да и то какие: предложил ей флот российский показать. Полюбопытствовать – не более. И уговаривал долго, и с женой английского посла свёл, что, мол, сопровождать её будет. Кто бы не поверил!

   – Только кто тебе истинную правду расскажет, Таша? Может, так всё было, может, совсем иначе. Одно понятно: не любила она своего жениха князя Лимбургского. Не любила! Никаких увещеваний его слушать не хотела. Из графства Оберштайн на волю рвалась. Вот граф Алексей Григорьевич на пути и оказался.

   – Оказался! Да он её, все толкуют, как дичь какую выслеживал. Офицеры его переодетые сколько недель у её дома дежурили, с прислугою в сговор норовили войти. А итальянцы – что! Кто больше заплатит, тот и хозяин. Вон офицер приехал, Иваном Кристинеком называют, тот и вовсе в службу ей набивался. Представлял увольнительную от графа Орлова, что российский флот навсегда оставил.

   – Может, и впрямь оставил?

   – Да нет же, Катишь, нет! Это всё фальшь одна, обман! Граф Алексей Григорьевич сам Кристинека подучил, тот ему и проложил дорогу к принцессе Елизавете.

   – Тише, тише, Таша, не дай бог имя это услышат!

   – Видишь сама, какая она всем ненавистная! Говорят, граф, как аудиенцию у авантюрьеры получил, со всей свитой прибыл, в полной парадной выкладке. Присесть будто бы не осмеливался. Протокол выдерживал. При всех офицерах своих в верности клятву давал, а ты говоришь...

   – А после клятвы что?

   – Будто бы уговорил поехать посмотреть российский флот в Ливорно.

   – Зачем же она согласилась? Чего от такого осмотра ждала?

   – Не знаю, Катишь, ничего не знаю. Видно, благодетель резоны представил неопровержимые или просто по глупости. Но согласилась, понимаешь – согласилась! И папа Римский её через кардинала своего на поездку эту благословил.

   – Он-то при чём? Неужто других советчиков не было?

   – А может, одни конфиденты графа. Выехала в нескольких колясках. Со всей свитой. В Ливорно квартира ей подготовлена была самая роскошная. Английский посол с супругой представиться будто бы поспешил. Потом обед торжественный.

   – С послом же! Да как же тут не поверить!

   – Поверила. После кофею предложил граф ехать корабли смотреть. Народу на набережной собралось видимо-невидимо. По слухам, ведь дочь русской императрицы – каждому любопытно. Галера подошла императорская. Да-да, не удивляйся, Катишь, все уверяют – с императорским штандартом. Вместе с ней посол с супругой в галеру спустились. На главный корабль её на императорском кресле подняли. Под салют пушечный. Под оркестр.

   – Боже! И всё один обман? Всё-всё?

   – Всё, Катишь. Как на палубе оказалась, тут её скрутили и арестовали вместе со всей свитой. Народ на набережной ещё долго её возвращения дожидался. Чуть не до полночи...

* * *

Екатерина II, М.С. Перекусихина

   – Марья Саввишна, да ты мне никак кофий без сливок подала. Сколько себя помню, никогда не ошибалася, а тут... Что с тобой? Случилось что?

   – Прости, матушка государыня! Христа ради прости. Не в себе, не в себе я, места не найду, а тебя беспокоить...

   – Случилось что? Так говори скорей. Тут и так неприятностей не оберёшься. Чем ты меня порадовать решила?

   – Государыня, повивальная бабка нынче из Павловска пришла.

   – Ну и что? Родить-то великой княгине вроде ещё не время, так в чём печаль?

   – В том, матушка, что глядела бабка великую княгиню.

   – А та разрешила? Вот уж чудо! Она же нашими докторами и то брезгает. На такой великий случай своего вызвать требует – великий князь мне говорил.

   – Нет-нет, матушка, бабка обок стояла, когда дохтур великую княгиню осматривал. Говорит, плохи её дела.

   – Что значит плохи?

   – Говорит бабка, может не разродиться, а уж что роды тяжкие будут, тут и сомнений у неё никаких нет.

   – А доктор что сказал?

   – Господи, да что дохтур! Сколько он за всю жизнь родов принял, а то, может, и совсем не принимал. А бабка-то иной раз на неделю у нескольких рожениц бывает. Ей ли не знать.

   – Лишь бы младенец живой да здоровый родился. В нём одном всё дело. А вот тебя, Мария Саввишна, спросить хочу: почему же государыню твою, когда графа Бобринского рожала, да и Наталью Григорьевну тоже, ни одна бабка не смотрела? Разговоров ни с кем государыня никаких не вела, помощи ни у кого не искала? С графом Бобринским мало что сама как перст управилась, так ещё во время положенное уложилась.

   – Как не помнить, государыня матушка, страсти какие! Василий Шкурин дом тогда свой на Охте поджог, чтоб Пётр Фёдорович, покойник, обычаем своим на пожар помчался.

   – Вот-вот, не то что пожог, а ещё и пожар раздувал, чтобы горел дом подольше, чтобы Петра Фёдоровича задержать.

   – Господи помилуй, откуда только у тебя, матушка государыня, силушка такая взялась, терпение такое великое? Подумать только – и то сердце захолонуло.

   – А примчался Пётр Фёдорович обратно во дворец, сей час в мои покои. Весь в копоти, в саже, сапоги в грязи – так и ворвался. Донёс ему кто-то. Так и сказал: а что, мол, супруга моя, без меня делала, чем занималась.

   – А вы, государыня матушка, его величество в дверях опочивальни встретили. Ещё прибраться успели. Всё сами, всё без помощи.

   – Какая уж помощь! Об одном думала: как бы на ногах устоять. Коленки подламываются. В глазах темень. Голос прерывается.

   – Не оставил вас, государыня, Господь своей милостью!

   – Я выдержала – и великая княгиня справится. А заметила ты, Марья Саввишна, как принцесса наша измениться успела? Не сравнишь, что три года назад приехала. Та и улыбчивая, и тихая, и за всё благодарная, а теперь – одни капризы.

   – Ой, и правда, поедом великого князя ест. Всё-то не по ней, всё-то недовольна. Чего наш князюшка для неё ни придумает, всё оговорит, охает. Обидно ему, бедному.

   – Ну, ты великого князя не больно-то жалей. С ним мало кто уживается. Другое дело – не подошёл он принцессе нашей, совсем не подошёл. Видно, не то на уме держала, когда с ним под венец шла.

   – Не пойму что-то, государыня матушка. Чего ждать от супруга-то? Ласковый с ней Павел Петрович. Все толкуют, не ждали от него доброты такой. На каждое желание откликается, угодить норовит. Ей бы Бога благодарить, а она...

   – А она престол царский спит и видит. Мешаю я ей, Марья Саввишна, вот и весь секрет. И Павла Петровича настраивает, чтобы власти требовал, чтобы себя передо мной поставил, только что не соправителем стал, как оно при венском дворе.

   – Ох, грех какой, неблагодарность какая! Мне и невдомёк, дуре, чо у них там деется.

   – Так что, Марья Саввишна, жалость – вещь хорошая, только и её с умом тратить надо, во все стороны не разбрасывать. Доктору приказать надо, чтобы почаще к малому двору заезжал, а большего от меня ждать нечего.

   – Как прикажешь, государыня, как прикажешь.

   – И одну меня оставь, никого пускать не давай. Дела у меня важные. Обдумать всё надо.

   – А коли Григорий Александрович?

   – Ему извинись какими там дамскими обстоятельствами. И он мне не нужен сейчас.

Пошла. Слава Богу. Значит, изловил Алексей Григорьевич авантюрьерку. Говорят, что изловил. Только меня ему не провести: обманом взял. То, что называется, обошёл да в поле и вывел.

Знала, что хитёр, а тут себя превзошёл. На мой разум, уверил поначалу в своей преданности, что на её сторону вместе со всем флотом российским переметнулся. Потому и не устояла – встретилась с соблазнителем. Как стереглась, как одна нигде не появлялась. Коли в экипаже – стёкла завешаны, коли в доме – приступу нет: прислуга близко не подпускала. Приёмов никаких. Встреч тоже. С кардиналами одними от папы Римского. Каролю Радзивиллу аудиенции назначала, а тут, на поди, прямо в дом обманщика и ввела.

Обманщик! А может, и не обманщик? Сначала по-одному думал, потом передумал. После маркиза Пугачёва. Да и от Шувалова должна была сведения иметь, каково братцу Орлову верить. Ни на шаг от неё Иван Иванович не отступал. Граф Алексей Григорьевич думал в безвестности императрицу держать, до того не дошёл, что не один он на свете: сколько глаз за каждым его шагом следило.

Добивался аудиенции у авантюрьеры долго: веры его словам не давала, опасилась.

Для всей Европы Елизавета Вторая! Если разобраться, со смертью покойной императрицы оказалась в Киле. Агенты проверяли, и впрямь жила там. Знал ли Пётр Фёдорович о ней? Знал. Не мог не знать: Голштиния его царство. Все свои, все доброжелатели. С чего бы против Шувалова восстал ни с того ни с сего? Сам Фридрих Великий ему присоветовал Ивана Ивановича Шувалова, аманта бывшего покойной императрицы, немедленно в армию отправить под неусыпный надзор своих сторонников, и русских, и прусских.

Не стало Петра Фёдоровича – всё ещё в Киле жила. В деньгах, хоть и дитятя, не нуждалась. Своих банкиров будто бы доверенных имела. Зато как пошли переговоры об отказе России от герцогства в пользу исконного врага Голштинии – Дании, переполошились.

Право русской императрицы – от прав России на голштинские земли отступиться. Правда, ждать надо было для законного акта, пока цесаревич совершеннолетия достигнет, ну, да это мелочи. Датчане сразу в герцогство вступили. 1767 год, когда и пустилась авантюрьера в странствия, а опеку над ней Кароль Радзивилл принял.

Пять лет как из Киля выехала – жених объявился. По всем правилам. Один из немецких имперских князей, кстати, и претендовавший на голштинские земли. Так не он ей – она ему за свои деньги целое графство Оберштайн в Арденнах выкупила! А рядом, в Спа, вся Европа толковала: некий русский вельможа устроился, с которым чуть что не каждый день переписывалась. Граф Алексей Григорьевич прямо указывал – Иван Иванович Шувалов. Почерк на письмах сличал. Что почерк – больше и быть некому!

И не один граф Алексей Григорьевич авантюрьеру изловил – посланник английский помог. Ему авантюрьера доверилась. А лорд императрице российской подыграл: ведь не стало больше Пугачёва.

Граф Орлов красок не пожалел расписать, каково ему груз такой вокруг всей Европы в Петербург довезти. Мол, государства и народы волнуются. Где хотели корабли эскадры водой да провиантом снаряжать, манифестаций враждебных боятся. В газетах опять же шумиха, и всё против русской императрицы.

Того в толк не возьмёт, что себя уже выдал: с эскадрой не пошёл. Сухопутным маршрутом решил в одиночестве ехать. Мол, пусть вице-адмирал Грейг за всё ответ держит. Да и не одна авантюрьера – с целым штатом. Тут тебе и секретари, и придворные чины из польской шляхты, и лакеи, и камеристки из дворянок немецких. Всем отдельные помещения, стол особый, викт государственный.

Одного не уразумел граф. Не то искусство авантюрьеру до Петропавловской крепости довезти, как следствие устроить. Следователей немых да безответных среди придворных да именитых сыскать. Кто промолчит, а кто нехотя слишком глубоко копнёт, – мало ли какая правда всплывёт.

Кабы утонул тот корабль... Только чудес не бывает. Запретить Грейгу в город входить. На рейде подальше оставить. Ночным временем галеру прислать, чтобы сняли авантюрьеру и в крепость переправили. Лишь бы ума да смётки у Грейга хватило. Чтоб без слов, без приказов всё понял.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Людям свойственно ошибаться, особенно в оценках окружающих. В который раз я имела возможность убедиться в этом на своём достаточно горьком опыте, посколько речь идёт о членах моей семьи и, следовательно, наиболее дорогих мне людях. Вы, вероятно, помните, как радовал меня брак великого князя, кажется, вернувший мне сына. Великая княгиня недаром получила от меня имя золотой женщины. Однако золото оказалось всего лишь позолотой, оставшейся на руках окружающих и легко обнажившей сущность этой принцессы. Великая княгиня постоянно больна, и как же ей не быть больной! Всё у этой дамы доведено до крайности: если она гуляет пешком, то двадцать вёрст, если танцует, то двадцать контрдансов и столько же менуэтов, не считая аллемандов; чтобы избегнуть жары в комнатах, их вовсе не топят; если кто-нибудь трёт лицо себе льдом, то у нас всё тело становится лицом, одним словом, середина во всём далека от нас. Опасаясь злых, мы не доверяем целой земле и не слушаемся ни хороших, ни дурных советов, нет и добродушия, и осторожности, ни благоразумия во всём этом, во всём одно верхопрахство. Долгов у нас вдвое, чем состояния, а едва ли кто в Европе столько получает...

Екатерина II – Д. Гримму. 1774.

Е.И. Нелидова, Н.Г. Алексеева

– Катишь, Катишь, ты слышала ужасную новость? Великая княгиня скончалась. Пять суток таких мук нечеловеческих, и скончалась. Доктора сказали, иного исхода и быть не могло. Операцию ей какую-то в детстве неудачно сделали – нельзя ей было рожать. Совсем нельзя. А уж замуж выходить тем паче не надо.

   – Боже, а как великий князь? Каково ему сейчас?

   – Сказывают, до последнего вздоха у постели великой княгини был, всё за руку её держал. Доктора вывести из опочивальни не могли. Государыня приехала и тоже ничего сделать не сумела. Поверить не могу, но будто бы твёрдо так государыне сказал, чтобы она ушла, а он с супругой один на один остался. Когда уже надежды не осталось. Антонов огонь начался.

   – За что ему такие испытания! Ты спорила, Таша, а вот сама теперь убедиться можешь, сколь мягко и чувствительно его сердце. Так переживать!

   – Погоди, погоди, Катишь, а мне казалось, великий князь с немалым удовольствием с тобой танцевал, комплименты говорил.

   – Полно, Таша, как можно! В такие минуты!

   – Но ведь я видела своими глазами. Не официальные любезности его высочество тебе отпускал, а с немалым чувством.

   – Я прошу тебя, Таша!

   – Но чего же стесняться? Ведь и великая княгиня – разное о ней говорили. Разве нет?

   – Откуда нам знать, сколько в сплетнях правды.

   – Так первый год никаких сплетен не было.

   – Ты же знаешь, как оно во дворце: пригляделись и начали болтать.

   – Было к чему приглядеться! Забыла, как графиня Екатерина Петровна шутила, что ей, мол, с её высочеством тягаться не приходится. В чём тягаться-то?

   – Я никогда графиню Шувалову понять не могла. Так болтать – только тень и на себя, и на супруга своего наводить.

   – А по-моему, так оно и лучше. Первая посмеёшься – другим острословам и делать нечего.

   – Вольтерьянцы они.

   – Пусть вольтерьянцы. Один другому ни в чём не помеха, а детей сколько! Последнюю дочку графиня меньше года назад родила.

   – Но ты не сказала, что же с младенцем? Кого родила великая княгиня – мальчика, девочку?

   – Младенец погиб в утробе матери, оттуда антонов огонь и пошёл.

   – Боже, как страшно! У великого князя не осталось даже такого утешения. По крайней мере дитя...

   – Зачем бы оно ему было нужно? Великий князь сам ещё только наследник и, бог весть, когда вступит на престол. Нужды в собственном наследнике у него пока никакой. А вот государыня, сказывают, гибелью наследника до чрезвычайности огорчилась. Даже будто бы ножкой топнула с досады, когда доктор сказал.

   – Таша, а может быть?..

   – Что тебе в голову пришло, Катишь? Ты побледнела даже. Что?

   – Что, если досада государыни говорит о её планах в отношении внука – в обход великого князя?

   – Но как так может быть?

   – Почему же нет? Ты только вспомни: покойная государыня Елизавета Петровна хотела ведь престол передать Павлу Петровичу – не племяннику и тем более не ныне царствующей императрице.

   – Толки ходили.

   – Что толки! Ты же сама передавала, что от Ивана Ивановича Бецкого об этом слыхала, в доме его.

   – Не от Ивана Ивановича – это госпожа де Рибас в сердцах откликнулась. Иван Иванович ещё на неё зашикал так, как никогда не делает.

   – Видишь, видишь! Иначе с чего бы государыне досадывать?! Бедный великий князь – такая нелюбовь родительницы.

   – Катишь, перестань великого князя жалеть. Лучше подумай, в чём в церковь нам идти, и вероятней всего сегодня же. От фрейлин от первых присутствия потребуют, дежурства определят. Там, кстати, и великого князя увидишь. Я бы на твоём месте ему соболезнование выразила. И по этикету так положено, и вообще. Давай времени терять не будем. А грусти особой выражать нужды нет, иначе раздосадовать государыню можно.

* * *

Екатерина II, великий князь Павел Петрович

Шепоток. Шелестящий по тёмным углам коридоров, дворцовых переходов. Еле касающийся губ. Неприметный для глаз. Кто б мог подумать, такое отчаяние великого князя!

Любовь к покойной супруге – этому здесь могут только улыбнуться. Где великому князю догадаться, что каждое его слово, каждое движение руки, складка на лице известны всем. А здесь...

Потерять сознание, узнав о смерти! Рухнуть на гроб без памяти, так что понадобилась помощь доктора Роджерсона. Отказаться от утешения самых близких. Не давать вынести тело в церковь. Бормотать без склада и лада. Доктор Роджерсон сам обратился к государыне за помощью: надо применить силу, приказ, что угодно, иначе великий князь может лишиться рассудка. Надо немедленно. И пусть императрица не колеблется – любые средства хороши, потому что впереди ещё отпевание, похороны, погребение: «Ну же, Мадам, вы всегда отличались завидным мужеством. А сейчас дело идёт не только о здоровье вашего сына – надо полагать, вам небезразлична судьба наследника престола? Разве не так?» Так.

   – Сын мой, я пришла не просто утешить вас.

   – Я не нуждаюсь в утешениях, тем более ваших, Мадам. Вы ненавидели покойную великую княгиню. Она чувствовала себя здесь одинокой и затравленной. Это ваш двор и его порядки не дали нам семейного счастья, а великой княгине самой возможности жить.

   – Вы не отдаёте себе отчёта в ваших словах, сын мой. Только это и позволяет мне простить вам ваш неуместный монолог.

   – Ах, вы ещё собираетесь меня прощать, Мадам! Меня! Вы лишили меня отца. Это по вашему приказу мой отец был задушен вашими фаворитами и клевретами.

   – Остановитесь, великий князь! Доктор Роджерсон прав, вы на грани помешательства и притом буйного. Как, впрочем, и ваш родитель.

   – Это значит, вы угрожаете мне таким же концом, который постиг внука Петра Великого, императора всероссийского Петра III? О, вы сумеете его организовать, ни минуты в этом не сомневаюсь. Но там вы рвались к власти, на которую ни по рождению, ни по праву не имели шансов. А здесь – чем помешала вам принцесса, чем?

   – Сын мой, я ничем не угрожаю вам. В вас говорит только одно буйное воображение. И вы забываете, что я была целиком на стороне вашего выбора. Это вы протянули руку Вильгельмине, а я от души порадовалась вашему союзу. Вы забыли, как много я говорила всем нашим иностранным гостям о её душевных качествах.

   – Вы забываете, Мадам, я далёк от вашего двора, и что именно вы изволите говорить вашим гостям, мне попросту неизвестно. Хотя, может быть, для начала вы и изображали довольную свекровь, зато потом... потом вы преследовали великую княгиню как фурия.

   – Только потому, что великая княгиня стала меняться, и вы сами эти перемены замечали. Месяц за месяцем великая княгиня становилась всё более нетерпимой, капризной и своевластной. Она могла игнорировать меня, замкнувшись в Павловске, но ведь она начала игнорировать и вас, своего супруга. Я ошибаюсь или преувеличиваю?

   – Вы дразнили великую княгиню своей бесконечной иронией, унижали своими замечаниями и доводили до исступления своей презрительной снисходительностью. Надо было быть ангелом во плоти, чтобы не измениться в таких условиях. Вы, только вы, Мадам, виноваты в этих страшных муках и в этой кончине. Вы хотели её смерти, потому что моя супруга была дорога мне, потому что она одна дарила мне покой и счастье. Свою ненависть к сыну вы перенесли на ни в чём не повинную юную женщину, такую прекрасную, так мечтавшую о счастье.

   – Хватит! Хватит, великий князь! Вы немедленно пройдёте со мной в мой кабинет, и я передам вам свидетельства подлинного отношения к вам покойной. Идёмте!

   – Какие ещё свидетельства? Что вы придумали, Мадам?

   – Придумала? Письма, написанные рукой вашей идеальной супруги, я придумала? Я не собиралась вам их показывать, но после всех глупостей, вами сказанных, вы заслужили того, чтобы ознакомиться с ними, и вы сделаете это.

   – Письма великой княгини? Я не собираюсь их читать. Откуда они у вас появились? Значит, пока я был около покойной, вы обыскали её личные покои? Вы осмелились...

   – Прекратите, великий князь! Вы и так зашли слишком далеко. Вы заслужили полного отрезвления. Нет, я не входила в личные покои великой княгини. Никто не обыскивал её бумаги. И вообще, как вы думаете, почему бы её рукой написанные письма оказались у неё неотправленными? Нет, великий князь, это письма к адресату, который... Конечно, я могла бы сказать – не озаботился должным образом их хранить. Но я не хочу лгать. Они попали в руки жены адресата, которая поступила с ними, как может поступить любая ревнивая женщина. А впрочем, пусть Василий принесёт мой бювар сюда. Переход в мои апартаменты вызовет у вас слишком резкое сопротивление.

   – Вы купили эти письма мадам, или вы их выманили?

   – Какое это имеет значение? Главное, что они существуют. Я передам их вам, а вы поступите так, как сочтёте необходимым. Для вашей мужской гордости и чувства собственного достоинства наследника российского престола. Василий сейчас будет здесь, а я оставляю вас вашему собственному суду и вашему чувству справедливости по отношению к вашей матери, если таковое у вас всё-таки проснётся. Я должна только оговорить, что письма попали ко мне непосредственно перед родами великой княгини. Читайте же, мой сын, читайте.

   – Ваше императорское высочество, бювар...

   – Да-да, положи на стол. Ступай. Ступай же!

   – Целый бювар писем? Её рука. Невероятно. Без адресата... Когда же она писала их?.. Когда могла успеть?.. Не иначе какие-нибудь пустяки. От скуки. Это, наверно, когда я оставлял её, задерживаясь на плацу. Ей не с кем было перемолвиться словом, и она придумывала поводы, чтобы рассеяться. Конечно же. И всё-таки...

«Мой дорогой, быть не может, что ввечеру нам не удастся даже прогулка в парке. Этот несносный дождь тому виной, хотя вчера все предсказывали отличную погоду. Терпеть... Надо терпеть...»

«Живу сегодня воспоминанием о вчерашних минутах. Они были прелестны, но слишком коротки. Когда-то удастся ещё такой милый тэт-а-тэт? Вся надежда на задуманные плац-парады...»

«Какая тоска! рассуждения о воинских экзерцициях, преимуществах прусского вооружения перед французским, датским и ещё бог весть каким. В следующий раз, я думаю, состоится лекция о солдатских сапогах и о чём-нибудь ещё, также дурно пахнущем...»

«Ваш царственный друг положительно решил свести меня с ума рассуждениями о римской истории. Как было бы чудно заменить меня графом Никитой Паниным – во всяком случае, великий князь очень нескоро заметил бы подмену. Если бы заметил вообще...»

«Мой дорогой, узнайте, насколько реальны планы вашего царственного друга о поездке в солдатские лагеря. Если бы! Тогда можно было бы иметь хоть один вечер для нас, не правда ли?»

«Милый граф, не видела вас целую неделю. Боже, какая тоска! Целая неделя рассказов о родителе со всеми его, на мой взгляд, никогда не существовавшими талантами. И о Фридрихе Великом – как я ненавижу этого солдафона-философа...»

Граф... Царственный друг... Нет-нет, я должен знать наверное. Я не вправе оскорблять подозрением тех слишком немногих людей, которых мне подарила судьба. Надо смотреть дальше...

* * *

Екатерина II, Г.А. Потёмкин

Кому, как не Марье Саввишне да Анне Степановне знать: настало время Григорию Александровичу из дворца съезжать. Куда каким коротким потёмкинское царствование оказалось. Уж такой горячий на первых порах Григорий Александрович был. Любые преграды сначала снести мог – на дороге не становись. А тут вроде бы и сам скорой развязке рад. Да и развязка какая-то непривычная: всё время опасаться надо, чтоб государыню не огорчить. Пробовали о Потёмкине хуже отозваться – вскинулась: золотой человек, для державы нужный. Похвалили – опять вскинулась: света Божьего за Потёмкиным видеть не стали, судить людей по справедливости разучились. Только Григорий Александрович своё гнёт, не меняется: государыня моя лучше в свете не бывает, ни краше, ни мудрее. В глаза льстит, одни и те же слова изо дня в день повторяет, а её величество то ли не замечает, то ли наслушаться не может. Вот и поди тут разберись. С утра вон снова запёрлись в кабинете вдвоём – чтобы никто, не дай Господи, и близко не подходил, не мешал. А ввечеру с красавцем молодым в который раз заходил. Хохлом. Что рост, что стать, что обходительность – не ему чета, одноглазому. Всё понять давал, будто в схватке с Орловыми глаз потерял. Орловы слова не молвят, а он... Ну, да бог с ним. Новая гроза надвигается, а тут ещё с великой княгиней управиться надо. Была государыне обузой и со смертью хлопот прибавила.

   – Слыхал, папа, новость? Великий князь наотрез отказался в похоронах великой княгини участвовать. Сказать прислал, хоть в могильницу для убогих выкиньте, ему разницы нет.

   – Да ты что, матушка, случилось-то что? С чего поворот такой несуразный?

   – Слово хорошее нашёл: как есть несуразный.

   – Да ведь ещё вчерась Роджерсон, сама говорила, за рассудок его опасался. Может, и впрямь рехнулся наш князюшка? Всяко бывает.

   – Не знаю, как и сказать, папа. Не знаю... Письма я ему великой княгини прочесть дала. Всё, что графу Андрею Шувалову писала.

   – Писала? Ну как есть великая княгиня свихнулась. Да нешто можно по себе следы такие оставлять, да ещё царственной особе!

   – Прибавь ещё – такому шелопуту, как Андрей Петрович.

   – Это, матушка, кому ни пиши, шило из мешка в каждую минуту вылезти умудрится. В письмах-то что?

   – Маханье обыкновенное. Великий князь придворного обихода понимать не желает. Весь в отца. Только тот и со своими амурами не крылся, и к супруге с ножом к горлу не приставал. Лишь бы всё шито-крыто, а там трава не расти.

   – Да это, матушка, при жизни, а теперь-то, когда покойница на столе, порядок соблюсти следует. И то сказать, ты уж не гневись, матушка, великого князя с графом никак сравнивать нельзя.

   – По внешности, что ли?

   – О внешности что говорить! Для нашего брата чуть лучше чёрта – уже красавец. По складу душевному – вот что важно. Князюшка наш только и умеет, что дуться да судьбу во всём винить, а граф – он лёгкий, весёлый, в делах амурных обихоженный. Разве не так?

   – Не то, не то, папа. Ты в расчёт прими: Андрей Петрович самый что ни на есть закадычный приятель великого князя, и то с младенческих лет. Тут обида двойная! Свой же приятель супругу увёл, не посовестился. Да ин и бог с ними. Подскажи, как с похоронами быть? Меня великий князь видеть не хочет, слов моих не услышит. Может, послать кого до разума его достучаться? Как письма прочёл, ни разу в церковь не заходил. Пока по переходам шептаться могут, что от горя, мол, себя не помнит. А на похоронах? Как хоронить без супруга-то? Тут уж всё грязное бельё на всю Европу вывернем.

   – Совета моего хочешь, государыня, – махни на Европы рукой. Что подумают, что скажут, – велика ли разница. Ты же какую державу представляешь! Перед силищей такой каждый помолчать предпочтёт, хоть на всякий случай. Кто с Россией из-за одной неверной принцессы ссориться станет? Родительнице принцессы написать о её похождениях можно, она первая притихнет.

   – Послала я ей пару писем принцессы к Шувалову.

   – Вот и славно. Сама пусть стыдится дитятка родимого. Ей после такого конфуза только и думать, как бы остальных дочек пристроить, а не то что российскую императрицу да двор осуждать. Ещё напомнить тебе, матушка, хочу о давних временах. Как оно с супругой царевича Алексея Петровича, принцессой Софией Шарлоттой Вольфенбюттельской[17]17
  В 1711 г. царевич Алексей Петрович женился по настоянию отца на принцессе Софье Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской (в крещении Евдокия, ум. в 1715 г., оставив дочь Наталью и сына, будущего императора Петра II).


[Закрыть], случилось. Никто толком не сказал, родами ли померла или скрыться вовремя сумела.