Текст книги "Камер-фрейлина императрицы. Нелидова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Подлец! Как есть подлец. Вот где ему про все дела придворные всё знать удаётся! С Гришей посоветовалась. Удивился: а почему бы и нет? Настасья его в твою пользу, матушка, повернёт. Уж она в девках противу всякого разума да обычая засиделась. Молодого да красивого мужа как зеницу ока сторожить станет. От неё далеко не уйдёт. А коли решится, она тебе всё как есть доложит. Бога надо благодарить, что всё так складно устраивается. Не мне тебе, государыня, советовать, а только на мой разум тянуть с такой свадебкой не стоит. Одной заботой меньше станет.

   – Государыня, могу ли потревожить вас в вашем полуденном отдыхе? Если не ко времени пришёл, велите прочь идти.

   – Можешь, можешь потревожить, Иван Иванович. Вижу, новость у тебя спешная. Весь ты взволнованный. Как со здоровьем-то?

   – Грех, государыня, Бога гневить. Другая у меня забота, совсем другая. Биби мне загадку загадала.

   – Биби? Ну и впрямь удивил. Что же это вы с ней вдвоём решить не смогли? Биби женщина решительная.

   – То-то и оно: замуж собралась. В её-то годы!

   – Замуж? Вот и отлично. А что годы не больно молодые, тем паче торопиться следует. Неужто ты бы хотел, чтобы она всю жизнь около тебя одного провела? Несправедливо это, Иван Иванович, совсем несправедливо. Сколько твоей Биби?

   – Тридцать пятый год пошёл.

   – Бог мой, как летит время! Но как ни говори, 35 – очень много. Ты бы и впрямь времени не тянул.

   – Государыня, но вы даже не спрашиваете об интересанте. Как будто сами всё знаете.

   – Откуда же, Иван Иванович? Думаю, сам, как захочешь, скажешь.

   – Как не сказать! В том-то и вся загвоздка, что случайной он человек при екатеринином дворе, пришлый. И с репутацией сомнительной – лучше до корней не докапываться. Де Рибас это, государыня, конфидент Орлова-Чесменского, что прислал он к тебе с вестью о поимке авантюрьеры. Каково?

   – А чего ж от меня-то ждёшь, Иван Иванович? Чтоб руками всплеснула или в обморок упала? Де Рибас так де Рибас. Чем молодец для Биби нехорош? Радоваться надо, что в свои годы Биби такого красавца охомутала. Вот уж ей красавицы наши позавидуют!

   – И впрямь так, государыня, думаешь или подшутить над Бецким решила? Мне-то не до смеха.

   – А напрасно, Иван Иванович. Давай-ка в деле твоём семейном досконально разберёмся. Говоришь, происхождения молодец сомнительного.

   – Как иначе скаясешь, государыня? На словах – сын какого-то там испанского дона, в неаполитанской службе пребывающего, и французской дворянки, по неизвестной причине в Парме родившейся. О доне у посла испанского узнать потщился, только плечами пожал: не знает такого. А французской дворянке в Парме чего делать? Полагать надо, верны слухи, что всего-то наш красавец сын неаполитанского кузнеца, а уж о матушке никто и речи не ведёт. Не из таких кругов, чтоб кто-никто о ней помнил.

   – Если и так, тебе-то что, Иван Иванович? Как ты породу Биби определить сможешь? На людях, конечно. Кто она будет?

   – Как можешь, государыня! Биби у сестрицы моей покойной как родная дочь в Париже воспитывалась. Образование какое получила! Какие люди к тебе на аудиенцию приезжают, а только Биби может их разговором развлечь, в грязь лицом лучше всех твоих фрейлин не ударить. Сколько лет не с кем-нибудь – с хранителем Венского музея Дювалем в переписке состоит. Вы послушайте только, государыня, как Биби в одном из последних писем на рекомендацию Дюваля прочесть книгу «Картины революции» отозвалась. Вам, государыня, не постыжусь ответ такой передать. «Я, – написала, – надеюсь, что книга эта меня несколько просветит в отношении периодов человеческого сумасшествия». Каково, государыня?

   – Уймись с дифирамбами своими, Иван Иванович! Тут тебя остановить никому не под силу. Так неужели ты думаешь, что я кому ни попадя воспитание графа Бобринского могла поручить, а? А вот Осипу Михайловичу доверила бы без боязни. Значит, увидела в нём достоинства, и немалые, хоть лет ему всего двадцать шесть. Потому он от меня и чин капитана получил, и к сухопутному шляхетному корпусу причислен. А уж воспитание графа Бобринского совсем особое поручение. Сам знаешь, люблю его больше всех остальных детей, хоть и не радует меня граф своим характером.

   – Да уж, граф больше всех предложению де Рибаса обрадовался. Мол, все вместе встречаться у Бецкого будем, то-то веселье у нас пойдёт.

   – Ему бы только веселье! Да надеюсь, Биби вместе с Иосифом Михайловичем этого недоросля приструнят. От тебя-то, Иван Иванович, строгости необходимой не жду. Тебе бы только монастырок моих опекать, с них пылинки сдувать.

   – Выходит, надо мне соглашаться, государыня.

   – Выходит, Иван Иванович, выходит. Со свадьбой, как говорила, не тяни. Сама на ней буду и невесту под венец наряжу. Чем тебе месяц май плох? На май и назначай свадебку.

   – Не слишком ли рано после кончины великой княгини?

   – У великого князя возражений не будет, у меня и подавно.

* * *

В доме барона Ф.Ю. Аша, что на Миллионной, тишина. И порядок. Мебелей немного. Никогда к ним старый барон сердцем не прилежал – ровно столько, сколько по повседневному обиходу требуется. Гостей принимать не любил. Да и к чему? Что ни гость – у правящей особы сомнение. Сегодня человек вроде бы и в чести, а завтра один Господь ведает. На извечной службе барона – по директорству над российской почтой, а главное – по праву и обязанности перлюстрации почты всех сколько-нибудь сомнительных, по его собственному разумению, лиц осмотрительность ой как требуется!

Многим, может, старый барон грешил, только не на службе. Кому служил – а сколько их, монархов, через его долгую жизнь прошло! – тому душу отдавал. Без остатка.

При великом государе в 1724 году в должность вошёл. Император Пётр I так и говаривал, мол, пора настала, Аш, в бельишке грязном подданных моих поразобраться, помощником моим станешь в деле этом, моими глазами и ушами. Пустяками мне голову не забивай, а важных дел не пропусти. Не хочешь доносчиком выглядеть, понимаю, а державу мою от измены спасать, престол мой от колебаний? В том твоя первейшая обязанность.

Первейшая, да опоздавшая. Едва успел государь на должность поставить, ан его уж и не стало. Коли и не знал барон наверняка, то уж догадываться-то догадывался, чьих рук дело. Не Господь прибрал великого императора – людских рук дело. Может, и успел бы своевременно государя упредить, а может, и нет. Сталося, что тут в задний след догадки строить.

И государыня Екатерина Алексеевна Первая его службой не побрезговала – в должности оставила. Впрочем, чего уж задним-то числом притворствовать. Какая она государыня была – Александр Данилович, светлейший князь Меншиков всей державой правил. Ему барон угоден был, ему, Фёдору Ашу, верил. Да и то сказать, как жизнь-то сложилась. Вспоминать начнёшь – сам удивляешься.

Родился в Силезии, да Господь надоумил шестнадцати лет в русскую службу вступить, а там и православие принять. В Прутском походе Господь сподобил внимание государя Петра Алексеевича на себя обратить, даром что от роду всего двадцать четыре года было. Не просто государь внимание проявил – великой доверенности удостоил: при вышедшей замуж племяннице своей, герцогине Анне Иоанновне Курляндской, секретарём стать.

Тут ведь наказ государев каков был: и герцогине вдовствующей понравиться, и Бестужева-Рюмина Михайлу Петровича, упаси Бог, ничем не раздражать, сомнений у боярина никаких не вызывать. Михайла Петрович всеми делами двора Курляндского назначен править был. С хозяйства началось, а там...

Герцогиня и в браке-то не жила, а кровь молодая, горячая. Известно, не каждому предопределено в монастырь уходить, постом да воздержанием всю жизнь казниться. Кроме Михайлы Петровича, и глаз-то герцогине положить было не на кого. Так и случилось.

Вот государь наш и приказал Ашу глаз да уши иметь, что боярин измыслит, какие дела делать начнёт, чтобы России урону какого не произошло.

Ну, известно, боярин Бестужев-Рюмин себя обижать не стал. Свой карман с герцогским иной раз путать умел. Государь на то: пусть, только бы в разумных пределах. Без интересу волк выть не станет, а с человека и вовсе какой спрос. Не переборщил бы! Спасибо, герцогине о том докладывать нужды не было по своей секретарской должности.

Когда в Курляндии прижился, по преимуществу к герцогине сердцем и душой прилегать стал. На неё надеяться. А виду не подавал, ни боже мой! Потому государь Пётр Алексеевич Аша выбрал для почётнейшей миссии – брак устроить старшей цесаревны Анны Петровны с герцогом Голштинским, для чего и ездить пришлось в Вену ко двору римского императора.

А как сватовство сладилось, претендент со всей своё свитой в Петербург прибыл, решил было государь Ашу в столице должность соответствующую предоставить. Не удалось. Слёзно герцогиня Анна Иоанновна о возвращении Аша на старую должность к себе молить стала. Государь на аудиенции личной так и сказал, мол, хотел бы тебя, барон, под рукой в столице иметь, да может, и стоит тебе ещё не оставлять нашу вдовствующую особу. Ума баба недалёкого, у Бестужева, на мой взгляд, тоже амбиции разыгрываться начали – приглядеть следует. А тебя опасаться не стану – привычный ты. Поезжай – ещё сочтусь с тобой. Вот и счёлся в канун кончины своей. Наградил щедро. Дом заставил обок дворца приобрести. Обещал вниманием не обходить. Да оно и к лучшему, что не успел – светлейшему в подозрение не вошёл.

Бирона знал. С первого раза, когда тот при дворе герцогини Анны Иоанновны в 1718 году объявился. Происхождения отличного. Страха от рождения не ведал. Выслужиться больше жизни хотел. Так что за грех, коли Господь умом да ловкостью не обделил. Поначалу в штате государыни Екатерины Алексеевны пристроиться мечтал. Ещё бы! В Петербурге-то! Курляндские дворяне против ополчились. Чего-чего только на молодого дворянина не нанесли! Если правда и была, то наветов вдесятеро. Да и светлейшему не по душе пришёлся: прыткий больно. Ни с чем в Курляндию вернулся.

В те поры уж больно боярин наш развернулся. Не то что карманы – свой и герцогини путать стал, а о герцогине и вовсе забыл: жадность такая обуяла. Понимал: последний срок свой в фаворитах пребывает – торопился.

Ничего герцогине не говорил, лишь раз-другой бумаги разные по случайности прочесть дал. Сама уразумела, а верить всё не хотела. С Ашем советовалась – ничего не сказал. Отговорился: бумаг не видел, переписки с Петербургом не знаю. Другое дело – шкатульные деньги, что государь присылал на содержание двора, наличный обиход. Вот их, для надёжности, можно было бы и в заграничный банк поместить, её право, а проверить уже никто не проверит.

Обрадовалась – сказать нельзя. Порешили на Амстердамском банке, и чтобы, кроме Аша, ни одна живая душа о них не ведала. Ни Михайла Петрович, ни Бирон – он уже тогда в силу входить начал. Герцогине вскорости родить: о наследнике очень беспокоилась.

Ещё раньше порешили: Бирону, для соблюдения благопристойности, немедля жениться. Младенцу, как на свет придёт, среди его детей расти. И у герцогини под рукой – всегда может дитя посмотреть, с ним побыть, а болтать людям не с чего будет. Так и пришёл мальчик будто в чужую семью, а в Амстердамском банке его уже 136 000 тысяч рублей ждут – сумма огромная, а если с процентами посчитать, и вовсе невиданная. Ни гроша из них не брал Аш, чести своей не уронил.

Теперь пора настала наследнику императрицы Российской Анны Иоанновны всё наследство его передать. Не ждал нынешних перемен. На государя императора Петра Фёдоровича возлагал. И впрямь, как вступил на престол, Аша ото всех отличать стал. В звание баронское возвёл. Земли наметил – для пожалования. Большие. От Анны Иоанновны в Курляндии и так немало имел. Не случилось – не стало императора. Нехорошо не стало. А императрица нынешняя – что о ней говорить! Откуда только взялась! Не по крови, не по праву, не по выборам дворянским – одна, с одними амантами власть захватила. Что ж удивительного, расправилась с Ашем. Мол, почтительности должной не проявил. Почтительности!

В те поры к наследнику императрицы Анны Иоанновны и обратиться бы – всю правду ему как есть раскрыть. Самому первым свидетелем и гарантом выступить. Не успел! Не успел – оказался наследник за пределами Российской империи. Как бродяга бездомный, по разным странам ездит. Когда вернётся и вернётся ли – бог весть. А тут время подходит. Не дожить Ашу до встречи. Что тогда? Письмо хотя бы написать с описанием всех обстоятельств. Письмо! И старшему сыну своему доверить. Он слово блюсти умеет. Как-никак офицер.

Ф.Ю. Аш – И.И. Шувалову.

Петербург. 4 марта 1773.

Милостивый государь!

Глубокая старость моя, как мне уж от роду 85 лет, и здравие моё, от времени до времени ослабевающее, отнимают у меня надежду дожить до того радостного дня, когда ваше императорское величество, по счастливом возвращении в государство ваше с помощью всемогущего Бога, вступите на всероссийский императорский престол, к несказанной радости всех ваших поданных.

Не дожив до чрезвычайной радости персонально принести вам моё усерднейшее поздравление с восшествием, я не премину пожелать того сим письмом и принести вам, милостивейшему государю, мою должную благодарность за оказанные мне милости, за благосклонные оферты /предложения/ от вас, за доверенность: а паче за то, что ваше высочество, перед отъездом в чужие края удостоили меня, нижайшего слугу, вашим милостивым посещением.

Удовольствие большое я имел в том, что, служа предкам вашим 58 лет, служил я также в Бозе почивающей матушке, блаженной и вечной славы достойной государыне императрице Анне Иоанновне ещё в бытность её в Митаве, – честь, которую имели только несколько её подданных.

По преемственной линии в правлении Всероссийской империи от государя и царя Иоанна Алексеевича, по неимению от него наследников, всевышний творец назначил вас, ваше высочество, к принятию всероссийской императорской короны, чего искренно желают все ваши верноподданные, которые только известны о высокой особе вашей.

Для восшествия вашего высочества на императорский престол потребно будет освободить дворец от обретающихся в нём императрицы и их высочеств...

К сей важной и секретнейшей экспедиции вашему высочеству потребно таких подданных ваших верных и надёжных, которые справедливые причины имеют быть недовольны нынешним правлением; в числе таких многих известных мне персон находится и сын мой старший Фёдор, писатель сего списанного мною концепта, и который сие вашему высочеству в собственные руки вручить честь иметь будет. Будучи два года первым полковником во всей регулярной армии, он в 1766 году был отставлен от воинской службы с чином бригадира и пенсиею. В то время ему было только 39 лет и при добром здравии, он был ещё в состоянии нести полевые службы, чему по инклинации /склонности/ его охоту имел. Ежели ваше высочество по исправлении помянутой комиссии его удостоить соблаговолите, то я ему сим даю к сей секретной экспедиции моё родительское благословение. Я приказал ему под клятвою никому не говорить об этом письме, хотя брату родному. При всём том я уверен, что все мои сыновья и зять мой, за шталмейстера правящий генерал-майор Ребиндер, ваше высочество за настоящего государя нашего с истинным глубочайшим респектом почитают.

Препоруча наконец себя и всю фамилию мою вашей высокой милости, мне остаётся теперь, как стоящему у могилы, только молиться Всевышнему о всегдашнем здравии вашего высочества до позднейших времён...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

По запечатании всех моих донесений вашему императорскому величеству, получил я известие от посланного мною офицера для разведывания о самозванке, что оная больше не находится в Рагузах, и многие обстоятельства уверили его, что она и поехала с князем Радзивиллом в Венецию, и он, нимало не мешкая, поехал за ними вслед, но по приезде его в Венецию нашёл только одного Радзивилла, а она туда и не приезжала, и об нём разно говорят: одни – будто намерен он ехать во Францию, а другие уверяют, что он возвращается в отечество; а об ней оный офицер разведал, что оная поехала в Неаполь; а на другой день оного известия получил я из Неаполя письмо от английского министра Гамильтона, что там одна женщина была, которая просила у него пашпорта для проезда в Рим, и что он для её услуги и сделал, а из Рима получили от неё письмо, где она себя принцессою называет...

А.Г. Орлов – Екатерине II.

5/16 января 1774.

Е.И. Нелидова, Н.Г. Алексеева

Вечерами в дортуарах холодно. Иной раз так озноб пробирает – зубы стучат. Надзирательницы строго следят, чтобы всё по приказу императрицы: холод – залог здоровья. Иной раз только незаметно к печке прислонишься, чтобы не заметили, и скорее в сторону. Хоть платок какой на плечи накинуть – пригреться. Снова нельзя. Кроме форменного платья ничего в дортуарах быть не должно. Таша не так зябнет – смеётся: орловская порода! – а и то нет-нет крепко-крепко прижмётся, обоймёт, на ухо шепчет: вырастем – обогреемся.

Матрасы на кроватях волосяные, тоненькие. Одеяла как пёрышко. Зато простыни тяжёлые, грубые – плечи не завернёшь. Привыкли, чтобы заснуть, на спину ложиться. Спина пригреется, глядишь, и глаза закроются, в сон потянет. Ещё молоко тёплое помогает – каждой девочке перед сном кружка. Прислужница обносит, надзирательница из-за плеча смотрит.

Давно ещё у Таши спрашивала: а дома как было? Глаза отводила: какой дом! С няней только хорошо было. Добрая она, руки старые, корявые, а ласковые. По голове погладит. Косы заплетёт. Пуховичком прикроет: спи, дитятко, спи, богоданная. Больше никого.

Теперь всё от благодетеля своего какой-никакой весточки дожидается. Госпожа Протасова сказала, далеко Алексей Григорьевич, в тёплых краях. Раньше воевал. На кораблях. Теперь дело у него государственное. Какое, не проговорилась. Да всё равно узнали: во дворце кругом шепчутся и до института доходит. Ловит авантюрьеру. Императрица велела изловить и в Петербург доставить. Статочное ли дело – человека как зверя дикого для зверинца.

   – Уснула, Катишь? Слышу, неровно дышишь.

   – Нет-нет, Таша, не идёт сон. О тебе задумалась, что долго от благодетеля весточек не имеешь – огорчаешься. Так ведь заезжал старший его брат, гостинцы привозил. Значит, помнят, не забывают.

   – Как службу отбывают.

   – Что ты, что ты, Таша! Как можно? Граф ведь одно время говорил, что после института возьмёт тебя к себе. Разве нет?

   – Говорил. Один раз. Больше никогда не поминал. Только о замужестве. Что жених для меня сыщется самый лучший.

   – А госпожа Протасова, помнишь, говорила, что приданым тебя не обидит. Это ли не забота?

   – А портрета моего заказать господину Левицкому не захотел...

   – Таша, Ташенька, как же можно! Ведь это императрица придумала. Как бы граф свою волю творить стал? А что жаль, то жаль, очень мне господин Левицкий нравится. И тебя бы он так распрекрасно описал. Вместе бы к нему на сеансы ходили.

   – Бог с ним, Катишь. Не видела я, как ему твой портрет удаётся. Трудно на сеансах-то быть? Позу держать?

   – Да господин Левицкий долго стоять не заставляет. Больше разрешает свободно стоять. Всё в лицо всматривается. Вопросы всякие задаёт. Рассмешить старается. Иной раз так смешно по-хохлацки заговорит, что от смеха не удержишься, а он и радуется, скорее рисует. Меня тоже петь просит. Говорит, когда я представлять начинаю, будто бы совсем меняюсь.

   – Это правда, Катенька, сама тебя порой не узнаю, как ты в ролю войдёшь. Счастливая такая. Лёгкая-лёгкая. Дунешь – взлетишь. А уж хороша до чего делаешься!

   – В жизни иначе.

   – Конечно, иначе. Только ты, Катишь, что ни минута меняешься. И смеёшься, и шутишь, и в восторг приходишь, а иным разом, кажется, слезу готова смахнуть.

   – А мне, Таша, только там и жизнь, там и счастье. Остальное время – как во сне: живёшь и ждёшь, живёшь и ждёшь...

   – И ещё, Катишь, спросить тебя я хотела. Как думаешь, эта авантюрьера самозванка ли, а если самозванка, то чьё имя на себя всклепала? Значит, был человек с таким именем, была дочь у покойной императрицы или нет?

   – Ты же знаешь, разное говорят.

   – Да ты не сторожись, Катишь, одни мы. Только очень мне знать правду надо. Не удивляйся, очень надо. Не потому, что может она престол востребовать – для бастардов на престол дороги нет. Но зачем за ней гоняться? Слыхала же ты, будто замуж она собирается в каком-то немецком княжестве. Ну и пусть бы жила с супругом в тишине и семейной радости. Зачем же благодетелю ею который месяц заниматься? Зачем только что с собаками не травить?

   – А если завещание?..

   – Завещание? Думаешь, было оно? И в её пользу?

   – Откуда мне знать! Просто за спиной слово это слышала, как начальница с господином Бецким говорила. Прошептала и, видно, не на шутку испугалась: господин Бецкой только что не в голос на неё кричать начал. Нет, мол, никакого завещания. Раз в пользу нашей государыни или даже маленького великого князя не было, то такого уж и вовсе появиться не могло.

   – Вот оно что... Кто ж из родителей побеспокоился о ней?

   – Да, наверное, болтовня одна пустая.

   – Кто знает, Катишь, кто знает.

   – А великий князь хорошо бы в порфире смотрелся. Глаза голубые-голубые. Губы добрые. Некрасивый, зато добрый. Правда...

* * *

Д.Г. Левицкий, Н.А. Львов

   – А всё-таки я завидую вам, Дмитрий Григорьевич!

   – Вы? Львов – мне? Статочное ли дело, Николай Александрович!

   – Ещё как завидую. Вы могли разговаривать с самим Дидро.

   – Но вы никогда не относили себя к его поклонникам.

   – В прямом смысле да. Предпочтение я отдавал и отдаю Женевскому гражданину, и всё же. Такое общение позволило вам прикоснуться к живой мысли французской. Разве не так?

   – Так-то оно так.

   – Но я улавливаю в вашем тоне разочарование.

   – И не ошибаетесь. Я сам ждал много большего. Господин Дидро был слишком осторожен в словах и мыслях.

   – Его можно понять: слишком много благ получил он от нашей государыни.

   – Однако и он не сделал над собой усилия быть любезным, и государыня перестала им интересоваться.

   – О, с фернейским патриархом, я уверен, было бы ещё хуже. По-моему, Вольтер вообще не способен скрывать иронического склада своего ума. К тому же он обладает редкой способностью облекать свои самые опасные мысли во внешне невинные оболочки. Что вы хотите, если государыня допустила в Смольном институте постановку «Заиры». Вы писали портрет Левшиной, об игре которой столько говорилось, – она действительно способна была понять смысл пьесы и роли?

   – Понять смысл пьесы Вольтера? Конечно, нет.

   – Но о какой же игре тогда можно говорить?

   – Позвольте с вами не согласиться, Николай Александрович. То, что мне действительно посчастливилось услышать от господина Дидро, касалось как раз этого феномена. Кстати, он так и назвал свой трактат – «Парадокс об актёре».

   – И что же? В чём парадокс?

   – В том, что актёру, по существу, не важно, во что перенести своё возбуждение. Господин Дидро говорил, что это напоминает волну, которая отрывает пловца от земли. Он способен гневаться, ненавидеть, испытывать страсть безо всякой связи со смыслом представления. Иначе, утверждал он, актёры не могли бы играть всех выспренных трагедий, от которых отказывается вся Европа.

   – Но было время, когда эти трагедии всем казались убедительными.

   – Искусство меняется вместе с людьми. Господин Дидро толковал, что наступает время пьесы с обыкновенными событиями и чувствами.

   – То, о чём говорил Никита Иванович Панин: конец оперы с фантастическими событиями и начало жизни кузнецов и кузнечих на сцене.

   – А ведь вы то же самое делаете в своих стихах – разве не стремитесь к естественным чувствам, а вместе с ними и к простым словам?

   – Пока это только попытки и часто довольно неуклюжие.

   – С этой неловкости начинается каждый новый шаг в ремесле художественном. Хватило бы терпения преодолеть неловкость.

   – Иногда я готов обвинять себя в том, что мне не хватает серьёзности, особливо в поэзии. Меня развлекает множество предметов и даже служба.

   – Вы молоды, Николай Александрович.

   – Вы почитаете это свойством возраста? Или характера? Впрочем, я вспоминаю жизнь женевского гражданина – она далеко не всегда свидетельствовала о преданности литературе и размышлениям.

   – Граф Строганов рассказывал, что у Вольтера были немалые успехи при дворе. Он даже стал камергером и историографом, так что добровольно соглашался писать хвалебные стихи и оды.

   – Только его натура этому не подчинилась. Семён Кириллович Нарышкин толковал, будто Вольтер всё перепутал. Не тому, кому надо, писал оды, не того, кого надо, задел в эпиграммах. Так что пришлось ему от двора спасаться бегством. Даже карточный долг был в этом замешан.

   – Господин философ и карты?

   – Видите, одно другому не мешает. Впрочем, знаю наверняка, что спастись Женевскому гражданину помогли женщины. Сначала одна маркиза-аристократка, для которой он начал писать новеллы, – она была очень стара и слаба. Потом маркиза де Шатле, сама превосходно владевшая пером и увлекавшаяся математикой. Вольтеру повезло – в замке маркизы он занялся осмыслением истории человечества. Его ничто не отвлекало и не развлекало.

   – Вы хотели бы иметь такую музу?

   – Кажется, это единственное, в чём бы я мог сравняться с фернейским патриархом.

   – Но господин Дидро сожалел о кончине маркизы.

   – И это сразу состарило философа, я знаю. Верно одно: общение с ней избавило его от личного тщеславия и суетности. Он сам пишет об этом. Но всё же сначала была дружба.

   – Не отсюда ли господин Вольтер узнал все тонкости общения с женщинами и в том числе коронованными?

   – Вы имеете в виду его переписку с государыней?

   – На протяжении стольких лет.

   – О, я уверен, его педагогические таланты не уступают филозофическим.

   – Педагогические?

   – Естественно. Нельзя же относить к дипломатии его умение внушать свои мысли, служить просвещению. Мне кажется, если бы не подобное просветительство, Женевский гражданин не стал бы насиловать себя перепиской с русской императрицей. Он умеет не раздражать её величество, не надоедать, оставаться всегда одинаково занимательным, а это уже талант. Безбородко говорил, что, когда приходит письмо от Вольтера, государыня оставляет все занятия, чтобы его тотчас прочесть. И читает не при всех, а непременно одна, запёршись в кабинете. Иной раз смеётся, иногда потом пересказывает тем, кто её ждёт, вольтеровские мысли.

   – Воспитывать монархов...

   – Вот именно – не к этому ли следует стремиться? Монарх – тот же человек со всеми ему свойственными слабостями и пороками. Чем лучше воспитатель монархов, тем легче для народа. Кстати, вы знаете, чем закончилось пребывание Вольтера при дворе великого Фридриха?

   – Мне неоткуда знать такие подробности.

   – Так вот, здесь всё удивительно похоже на случай с Дидро. Король ещё юным наследным принцем завязал самую оживлённую переписку с Вольтером и позже, уже став монархом, умолял его о приезде, если не переселении в Берлин. Вольтер не обращал внимания на это предложение, пока не оказался в удалении от французского двора. Обида была так велика, что он, не размышляя, отправился к коронованному другу, и первое впечатление оказалось превосходным. Гостеприимству не было границ, любезностям со стороны монарха также, а весь двор, следуя примеру монарха, рассуждал только на философские темы.

   – Неужели господин Вольтер поверил в подобную идиллию?

   – Сначала да. Но философ не мог изменить своей натуры. Он быстро начал подмечать смешные нелепости придворных, капризы короля, его деспотизм и – что самое худшее – стал делиться наблюдениями с мнимыми друзьями. В результате его насмешки, эпиграммы, колкости стали доходить до короля скорее, чем Вольтер успевал вернуться с созванного вечера к себе домой. За ним следили, его преследовали. Ссора философа с монархом входила в расчёты слишком многих, а Вольтер давал для этого слишком благодатную пищу. К тому же он был против военных увлечений Фридриха и отказывался присутствовать на плац-парадах, восторгаясь муштровкой. После очередного смотра философ был отпущен монархом даже без слов прощания. Дидро просто забыл об этом.

* * *

Д.Г. Левицкий, Дидро

   – Я рад, что вы занялись моим портретом, господин Левицкий, и очень рассчитываю на вашу удачу.

   – Мне остаётся поблагодарить вас за доверие, месье Дидро, результат же покажет, оправдал ли я ваше ожидания.

   – О, в этом я уверен. Но откуда у вас такой великолепный французский язык? Это присуще всем русским художникам?

   – Конечно, нет. Мне пришлось пользоваться советами господина Токкэ и притом без переводчика.

   – А, Токкэ! Вы разрешите, я не буду высказывать своего мнения об этом художнике? Лучше ответьте мне на вопрос, любите ли вы театр?

   – Театр?

   – Но что вас удивляет? Вы написали театральные портреты.

   – Я бы назвал их скорее маскарадными.

   – Вы беспощадны, месье Левицкий, и всё же? Хорошо ли знакомы вы вообще с театром?

   – Живя в российских столицах и особенно в Москве, нельзя не знать театра.

   – Там так много трупп?

   – Я бы ответил иначе. Не так много трупп, как велик интерес к ним.

   – Но театр – это частное дело небольшой группы любителей.

   – Только не в Москве.

   – Но почему же? Вы меня интригуете, мэтр.

   – Хорошо. Я попрошу вас недолго соблюдать молчание, и, чтобы вам это не показалось скучным, расскажу кое-что о интересующем вас театре.

   – Но прежде чем я погружусь в столь не свойственное мне безмолвие, ответьте хотя бы на один вопрос: театр подарила России нынешняя императрица?

   – Конечно, нет. Я не застал сгоревшего театра на самой большой – Красной площади Москвы. Его строил наш знаменитый зодчий Бартоломео Растрелли, он вмещал около трёх тысяч человек.

   – Первый театр, и сразу на три тысячи зрителей?

   – Господин Дидро, вы опять обрушиваете на меня водопад эмоций!

   – Которые мешают вам работать! Бога ради извините. И всё же это невероятно.

   – Прежде всего театр этот не был первым. До него около тех же кремлёвских ворот существовал другой, построенный Петром Великим. В нём шли драмы с длинными музыкальными антрактами. И вы, может быть, удивитесь, но не содержание действия, а именно музыка стала привлекать сюда публику. Когда вступившая на престол императрица Анна решила заменить театральное здание большим по размеру, было ясно, что это будет опера.

   – Я опять повторяю своё «невероятно»!

   – Тем не менее. Новый театр был за несколько месяцев возведён. В нём играли музыканты, пели приглашённые из Италии солисты и актёры Комедии масок. Почти каждый год императрица меняла итальянского капельмейстера, в обязанности которого входило также писать музыку. На сцене была машинерия, и у москвичей сохранилась память о том, как актёров спускали на облаках из-под потолка зала, имевшего три яруса.