Текст книги "Камер-фрейлина императрицы. Нелидова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

   – Не приходилось. Где же это, в какой стороне?

   – В Астраханских краях. В Астрахани же родитель отдал меня в обучение местному пастору – просвещённейший человек был, отдельно учителя русского языка сговорил. Потом уже в Петербурге отдал в научение одному из преподавателей медицинского училища. Да, видно, сердцу не прикажешь: все я мечты родительские порушил, в военную службу вступил. Двенадцать лет ей отдал. Дома, как известно, не нажил, прибытку никакого не получил. Спасибо господин Соймонов в Горное ведомство к себе принял, а там и вместе с Львовым в путешествие по странам европейским взял. По возвращении и захотелось мне басни сочинять.

   – По-новому жизнь нашу увидели?

   – Как иначе? Да и беседы наши полунощные с Николаем Александровичем на многое глаза открыли. То я от философии сторонился, а то увидел, сколь многую пользу принести она способна, коли с делом связана. Изумлялись мы великому фернейскому старцу. Не просто о милосердии и снисходительности общества к отверженным он рассуждал, а об отдельных осуждённых заботился. Всей Франции доказывал, сколь губительна и ошибочна может быть строгость закона. Это в первый год вступления государыни нашей благополучно царствующей на престол было, когда одного несчастного в Тулузе за подозрение одно в убийстве сына колесовали, четвертовали, а прах сожгли. С тех пор Вольтер и восстал против судов. Хоть с церковью он и не в ладах, но утверждал, что и по-христиански, и по-человечески люди не вправе решать вопросы жизни и смерти себе подобных. Не они дали несчастным жизнь, не им её и отбирать, потому что иной жизни ни одному человеку не дано.

   – Как хотите, Иван Иванович, только жестокость не от закона – от судей исходит. Законы надо точно писать, а людям, соблюдая их, в страсти не впадать.

   – Не стану спорить. Люди, только люди принесли фернейскому патриарху и славу великую, и страдания непереносимые. Ведь после раздора его с прусским королём французское правительство, чтобы не сердить соседнего монарха, запретило Вольтеру въезд в Париж. Навсегда запретило.

   – Так что же, господин Вольтер так и скончался под этим запретом?

   – А вы не знали? В журналах недавно писали в связи с его кончиной.

   – Значит, он не выбирал Швейцарии?

   – Это была необходимость. И Вольтер, чтобы не ставить в сложное положение женевские власти, поселился у ворот Женевы, позже в замке Ферне, на границе Франции и женевской земли.

   – Вечный изгнанник! Как, должно быть, это было ему тяжело при его слабом здоровье и вечных недугах.

   – Его недуги создали ему славу сфинкса – вечно погибающего и вечно оживающего с новой энергией и новыми замыслами. Достаточно сказать, что он превратил бедное, Богом забытое местечко Ферней в столицу Разума и Доброты. Здесь нашли приют и работу на вновь открывшихся предприятиях женевские ремесленники и рабочие. Его стали называть царём Вольтером, что ему и льстило, и повергало в негодование.

   – Даже французы легко возвращаются к идолопоклонству?

   – Даже они. А как было иначе его называть, когда в голодный 1771 год, когда в Москве бушевала чума, Вольтер организовал народное продовольствие не только в самом Фернее, но и во всех прилегающих областях. Он добился отмены крепостной зависимости монастырских крестьян, а затем стал думать об искоренении её остатков во всей Франции. Неужели такой философ мог быть нужен Парижу?

   – Да, королевская власть во Франции не имела ничего общего с тем просвещённым деспотизмом, о котором он мечтал. Удивительно, что у него хотели брать уроки все европейские монархи.

   – Уроки? Вы полагаете, уроки? Тогда почему же никто из монархов ничего не предпринимал по вольтеровой программе? Всё ограничивалось оживлённой перепиской, а письма почему-то становились достоянием всей Европы. Я хочу вам напомнить и другое. Когда Вольтер написал заказанную нашей государыней историю царствования Петра Великого, за границей тотчас объявилось издание «Антидота» – противоядия, опровергающего многие посылки и выводы философа. Кстати, вы не читали этой книги?

   – Не довелось, хотя рассказы о ней и слышал.

   – Нет, её надо читать самому. Говорят – впрочем, за достоверность слухов поручиться трудно, – «Антидот» писала сама государыня. Дружба с философами оказалась не такой простой, как с обыкновенными придворными. Вы знаете, Вольтер назвал в конце жизни все свои мечтания об улучшении деспотизма обманчивым дымом. Именно так – обманчивым дымом. И тем не менее вы задумали не простой портрет государыни.

   – Мне ещё трудно говорить о том, каким он будет. Пока я ограничиваюсь эскизами.

   – А по идее?

   – По идее снова хочу обратиться к «обманчивому дыму» и начертать наше представление о просвещённом деспотизме.

   – Это официальный заказ, который вы собираетесь таким образом истолковать?

   – О, нет, пока только собственные планы.

   – Но это же превосходно, Дмитрий Григорьевич! Вы не связаны заказчиком и необходимостью угождать его капризам.

   – Вряд ли у вас было основание обвинять меня в подобном угодничестве. Я просто хочу видеть в натуре человеческой лучшее.

   – И всё же нельзя не считаться со вкусами тех, кто платит. Не обижайтесь, но это закон нашей жизни. Я же, пользуясь вашей свободой в этом случае, хочу предложить кое-какие свои мысли.

   – Я буду рад их услышать.

   – Так вот, прежде всего меня донимает образ лестницы. Да-да, не удивляйтесь, лестницы, на которой мы все располагаемся согласно происхождению, богатству, чинам, предрассудкам, наконец. Мы все рабы этой лестницы.

   – И с каким же упорством пытаемся преодолевать её ступени!

   – Или напротив – перестаём о них думать, потому что в них заключено основное попрание свобод человеческих.

   – Если бы такое было возможно!

   – Согласен, тогда бы имели идеальное общество, которое создала натура и которое испортил своими вымыслами человек. Философы мечтают хотя бы смести сор с этой лестницы.

   – Тщетно!

   – Но иначе нельзя думать. Лестница нуждается в очищении от сора наших пороков, корыстолюбия, тщеславия, лжи.

   – Беззакония.

   – Вы правы: беззакония – сиречь справедливости. Любой закон должен иметь единственную цель – установления справедливости, без которой невозможно разумное и рациональное существование человека.

   – А лестница? Вы меня заинтересовали этим образом, Иван Иванович.

   – Может быть, сумею заинтересовать ещё больше. Ведь наши сатирики, литераторы, философы, наконец, стремятся истреблять пороки среди обыкновенных людей.

   – Разве это неверно?

   – Конечно, неверно. Ведь это значит начать мести лестницу с нижних ступеней, тогда как с высших будет по-прежнему сыпаться мусор и лестница никогда не станет чистой.

   – И вы предлагаете?

   – Очень просто: начинать мести только с верхней ступени. Наша критика должна быть обращена к сильным мира сего, а не к слабым. Слабые – всего лишь жертвы гнездящегося в верхах порока.

   – Жертвы и подражатели.

   – И подражатели, хотя это последнее и не представляется мне таким важным. Поэтому в вашем изображении идеальной монархини должны быть попраны все пороки, присущие царям – не простым людям. Вообразите себе хотя бы одно криводушие. Среди тех, кто окружает нас с вами, это означает, может быть, и множество, но мелких неприятностей. На высоте трона криводушие грозит бедами народу, государству, людским судьбам. Леность на нижних ступенях лестницы приводит, скажем, к бедности, разорению одного человека, одной семьи. На высших – предающийся лености и развлечениям монарх перестаёт заботиться о нуждах целого государства. Приупадает промышленность, ослабевает торговля.

   – А подданные, в свою очередь, забывают о прилежании в труде.

   – Потому что начинают понимать его бессмысленность.

   – Вы настойчиво отрицаете роль примера, Иван Иванович.

   – Может быть, потому что я строже, чем вы, отношусь к власть имущим. Вспомните Священное Писание: кому больше дано, с того больше и спросится.

   – Вы не склонны прощать соблазнов, которые предоставляет человеку власть и богатство? В конце концов, это тоже входит в число человеческих слабостей.

   – А эти соблазны увеличиваются от ступени к ступени и вместе с их удовлетворением растут размеры порока. Я не допускаю вседозволенности и ничем не могу её оправдывать.

   – Я говорю не об оправдании – о снисхождении. Только о снисхождении.

   – В вас говорит портретист – художник, который должен создавать приятный образ человека.

   – Вы правы – портретист, который в каждом человеке пытается обнаружить близкие его душе черты и особенности.

   – Получается, у злого художника будут злые портреты? И вы в это верите, Дмитрий Григорьевич?

   – Присмотритесь сами к полотнам разных мастеров – они вам ответят убедительнее, чем я. Поэтому и в своём портрете государыни мне хочется найти совсем человеческие черты вместе с высокими обязательствами, которые должны быть.

* * *

Желательно, чтоб искоренён был Пугачёв, и лучше б того, чтоб пойман был живой, чтоб изыскать чрез него сущую праву. Я всё ещё в подозрении, не замышлялись ли тут французы, с чем я в бытность мою докладывал, а теперь меня ещё больше подтверждает полученное мною письмо от неизвестного лица; есть ли такая на свете или нет – того не знаю, а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то я б навязал камень ей на шею да в воду.

Сие ж письмо при сем прилагаю, из которого ясно увидеть изволите желание; да мне помнится, что и от Пугачёва сходствовали несколько сему его обнародования; а, может быть, и то, что меня хотели пробовать, до чего моя верность простирается к особе вашего императорского величества; я ж на всё ничего не отвечал, чтоб через то утвердить её более, что есть такой человек на свете, и не подать о себе подозрения.

А.Г. Орлов – Екатерине II.

27 сентября 1774.

Екатерина II, Г.А. Потёмкин

В петербургском доме французского посла великая конфиденция. Примечено: с появлением приезжих из Парижа стали другие французы, что в городе живут, словно ненароком заезжать. Послы иных держав предлоги ищут на особности потолковать. Агентам только остаётся имена да порядок приездов запоминать. У Григория Александровича Потёмкина свой подход, как за иностранцами глядеть, как о них докладывать. Не так императрица интересуется, как Григорий Александрович сам примечает.

Вызнал новый фаворит про дела орловские, как годом раньше, когда граф Алексей Григорьевич, ненадолго в столицу заехав, с яицкими казаками встречался. Зачем? Императрицу спросил, знает ли. Удивилась: никаких таких разговоров не слышала. Может, сплетни. Куда! Потёмкин и имена назвал – Перфильев и Герасимов, и чего в столице искали – просить собрались снять с яицких казаков великое денежное взыскание за участие в волнениях 1771 года.

Императрица заинтересовалась: даже такие подробности узнал. Потёмкин в ответ: всегда умел, матушка, зёрна от плевел отличать, на том стою. Так вот почему бы, спрашивается, граф Орлов-Чесменский этими ходатаями заинтересовался? Почему, мало того, к себе на личную аудиенцию пригласил? Известно, часа два толковал.

Императрица припомнила: хотел уговорить казаков не поддерживать злодея. Вот как! А его ли это было дело – деньги какие-то непонятные казакам платить, бумагами охранительными на обратную дорогу снабжать, чуть что не своими лошадьми из Петербурга отправлять? Нет, Катя, нет, не всё так просто. Год прошёл, а всё равно дознаться удалось от своих людей, как Перфильев и Герасимов по возвращении на Яик не только не собирались разбойника ловить да правительственным войскам выдавать – с мятежниками смешались, от маркиза Пугачёва большое доверие получили.

Задумалась императрица: говорили про казаков. Верно, что говорили. Да и в предательстве Алексея Орлова обвиняли – не хотелось о том Потёмкину говорить, да ведь от себя не скроешь. И потом молчит Алексей Григорьевич, по-прежнему отмалчивается. С реляциями не спешит. Тут какая только мысль в голову не взбредёт! Поделиться с Потёмкиным всё равно нельзя – верить никому не привыкла, но хотя б о деле поговорить – и то благо.

   – Какие ещё подробности вызнал, Григорий Александрович?

   – Звали казаков Афанасий Перфильев и Пётр Герасимов. Казаки не простые. С полномочиями большими. И ещё странность одна, будто на Невском со слугой посла французского толковали в октябре 1773-го.

   – Глупость какая! На каком это диалекте разговор могли вести – об этом, Григорий Александрович, не подумал?

   – Отчего же, Катя, подумал. Значит, знакома им речь французская.

   – Вот и толкуй после этого про простых казаков. Да и маркиз Пугачёв к кое-каким иностранным языкам привык. Или того хуже – обучен.

   – Одно хорошо, Катя, что на Михельсона согласилась – его командующим своими войсками против разбойника назначила. Он и в Семилетней войне отлично воевал, и в турецкой кампании 1770 года в грязь лицом не ударил, и против польских конфедератов в боях отличился. С настоящим врагом сражался, но и разбойников всех мастей перевидал предостаточно. Чин у него невелик – всего премьер-майор, а военачальник настоящий. Генералом бесперечь станет.

Улыбнулась государыня: А знаешь, Григорий Александрович, как она жизнь-то складывается? Род какой у Михельсона удивительный? Дворяне. Из Англии перебрались в Данию, а там и в Швецию. Прадед Ивана Ивановича был адъютантом при короле Карле XI, дед убит под Полтавой, а внуки возьми да переселись в Россию. На русскую службу захотели вступить. И вот воюет Иван Иванович, как Бибикову и не снилось.

К истории у Потёмкина сердце не лежит: мало ли что было! Главное – разговоры о связях Пугачёва с иностранцами. Не отмахнёшься – косвенных доказательств пруд пруди. Вот где опасность!

   – Суди сама, Катя. 24—25 августа части Михельсона нагнали разбойника в ста вёрстах от Царицына, у Сального завода. Наголову шайку пугачёвскую разбили. Уйти маркизу удалось с полутора сотнями человек – не больше. К Чёрному Яру направился. И дошёл бы, кабы у Александрова Гая измены не случилось. Не дивись, Катя, у Михельсона твоего английского ума бы на такое нипочём не хватило. Ему бы только стрельбой командовать, из пушек палить.

   – А ведь сразу после разгрома у Сального завода, чуть что ни день в день, от авантюрьеры второе письмо султану полетело – о помощи маркизу. Мол, никак с помощью больше нельзя медлить.

   – Ты на числа, Катя, смотри. Вот где настоящая загадка скрыта: 11 сентября письмо султану, а в ночь на 15-е девять казаков схватили Пугачёва, привезли в Яицкий городок да властям и выдали.

   – Может, среди тех девяти петербургские гонцы были?

Потёмкин осердился: не тешь себя пустыми надеждами, Катя, не тешь! Их-то никто не поймал. Может, и вовсе за рубеж отправились на чужом диалекте объясняться. Лучше то в рассуждение возьми, что 24 сентября авантюрьера новые письма отчаянные пишет, теперь уже шведскому королю. Всех врагов Российской державы перебирает, говоришь, Катя? Тех, кто за кордоном, оно понятно. Только не их одних. Адресаты у авантюрьеры и в России куда какие высокие.

   – И наших вызнал ли?

   – Вызнал, Катя. Сразу сказал: не пожалеешь, что дружбу с Григорием Потёмкиным заведёшь. Так вот слухи идут, что не кого-нибудь – самого графа Никиту Ивановича Панина авантюрьера вниманием своим высоким не обошла, ему будто бы письмо адресовала. Благо от Никиты Ивановича рукой подать до великого князя. Разве нет? Знаю, о Никите Ивановиче разговор особый – со мной его вести не станешь. Дело прошлое. Что промеж вами было, в то мешаться не хочу. Одно всем известно: не тебя хотел на престоле видеть – сынка твоего. Регентшей тебе быть определял. Тебе – истинной императрице Российской!

А всё потому, что сам править собирался, почище Бирона. О своих прожектах беспокоился. Молчишь, Катя. Так ведь я ответа и не жду. Что знаю, с того меня никакими ответами не собьёшь. Только значит, что и авантюрьере планы панинские не чужды. Осведомлена она о них. Откуда бы, Катя? Вот отмахнулась ты от суждения фернейского патриарха, что маркиз Пугачёв с турками всенепременно прямую связь имеет. Можно и отмахнуться от старика как от досадливой мухи. Да вот ведь оказия какая – авантюрьера переписку тоже с Турцией ведёт. Чего там – в гости к султану заспешила.

Скажешь, потому первые они враги Российской державы. Нет, Катя, нет, турецкий султан – человек ума великого, и расчёты у него не простенькие. Он в политике, Катя, как в шахматы играет: ход сделает, а наперёд десять продумает. Верит не верит в маркиза Пугачёва, верит не верит в побасёнки авантюрьеры – всё прикидывает, какая ему выгода будет. И ещё. Не делился ли граф Никита Иванович новостями от авантюрьеры с великим князем? Проверить бы надобно.

* * *

Д.Г. Левицкий, И.И. Бецкой

В пору радоваться – снова господин президент монастырок писать предложил. Хоть один портрет, да обещал, и другие будут. К первому выпуску готовятся, сама государыня пожелала. А ведь к тому дело шло, что никогда больше к ним не вернёшься. Господину Дидро Институт благородных девиц по вкусу не пришёлся, о театре институтском и говорить не стал. Государыня хоть к гостю парижскому охладела, только и институтом заниматься перестала. Раз в несколько месяцев приедет, и то хорошо. Чаще спектаклями ихними и вовсе манкировала, а уж за нею и все придворные. Про былую моду вспоминать и то перестали.

Большое тогда неудовольствие с господином Дидро вышло. Надо полагать, государыня одних восторгов от знаменитого философа ждала. Где там! Всё не по его вкусу да мерке пришлось. Спектакли – и те хвалить не стал. Мол, опере комической жаль время уделять, не нужна она никому в Европе. Государыня гостя раз от раза холодней принимать стала. На прощальную аудиенцию господин президент обмолвился – пяти минут лишних пожалела. О былой переписке речи нет. Нового корреспондента государыня себе нашла – Гримма, королевского библиотекаря. До Дидро-то ему далеко, зато и слов супротивных не скажет, на своём стоять, спорить не станет. А всё равно слова Дидро в душу запали. Как же иначе. Все три портрета моих господин президент тотчас из института увёз. Место им сыскалось как в кладовке: у уборной её величества, в проходной клетушке, в Петергофе. Ни людей там, ни двора.

   – Ты что, Дмитрий Григорьевич, никак заказу не рад? Сам же горевал, что больше монастырок наших писать не придётся, привязался к ним.

   – Два с лишним года с тех пор прошло, господин президент.

   – Не так уж и много. Зато теперь к выпуску первому институтскому сама государыня пожелала монастырок своих видеть, сама и имена назвала. А главное – критика нашего заморского более нету. Никто государыне настроения не испортит. И то правда, не помянешь нашего парижского гостя добром. Вон и теперь государыня распорядилась никаких театральных сцен не представлять. Каждая девица должна отдельное искусство представлять, но чтобы в парадных, самых что ни на есть роскошных туалетах, чтобы во дворцовых залах повесить можно.

   – А размер какой полагаете, ваше превосходительство?

   – Большой. Больше, чем в тех девочках был.

   – И с чего начинать?

   – С музыки. Под видом музыки должна быть представлена мадемуазель Левшина, у арфы. Только ты, Дмитрий Григорьевич, имей в виду: Левшина – любимица её императорского величества. Сколько государыня в институт в своё время ни ездила, а всё с одной Левшиной говорила да её около себя держала. И то сказать, умела эта девица свой восторг перед императрицей высказать, слов всяких наговорить. Откуда что бралось! Зато и государыня один её портрет у себя в личных апартаментах держала перед глазами. Иной раз подумаешь, родному сыну столько ласки да привета не доставалось. А тут всё «Лёвушка» да «черномазая Лёвушка». До чего дело доходило: государыня записочки сей девице писала и с нарочным пересылала. К тому же единственную – дело решённое! – к себе во дворец фрейлиной берёт и рядом с личными апартаментами поселит. Ещё экзамены не прошли, выпуска не было, а покои дворцовые новосёлку ждут. К тому говорю, чтоб постарался ты очень, Дмитрий Григорьевич. Государыне понравится – мне тебя легче и в чинах повысить будет.

   – Вы говорите, ваше превосходительство, без театра, а разве не о госпоже Левшиной Александр Сумароков строки вдохновенные писал? Точно не помню, но только о том, как играла она в одной из пьес.

   – Память у тебя, Дмитрий Григорьевич, отличная. О ней, о Левшиной, писал Сумароков: «Под видом Левшиной Заира умирает». Девица она – не то что Нелидова: в ролях трагических преуспела, а в начале нынешнего года с успехом несравненным героиню в пьесе Вольтера представила. Государыня тогда её всю как есть подарками засыпала. Раза три спектакль повторять велела, чтобы «Лёвушку» посмотреть.

   – Что ж, начну, как прикажете. А другие, ваше превосходительство, кто же будут, чтобы мне из них всех композицию сделать и каждую по-особенному представить?

   – Ах, да, остальные. Глафира Ивановна Алымова, прекраснейшая девица, с арфой представлена быть должна. Музыкантша отменная. Екатерина Ивановна Молчанова – её лучше в виде науки, прибор какой физический возле неё изобразить можно. А Наталья Семёновна Борщова – танец. Так полагаю, что эти три вместе висеть будут, а «Лёвушку» государыня для собственной радости отдельно поместит.

   – А нельзя бы мне их всех в действии увидеть, хоть краешком глаза? Рисовать не буду, только взгляну.

   – Почему же? Конечно, можно. На прогулке, например. Я с тобой секретаря своего пошлю – он покажет. А во дворец, тем паче в институт, не обессудь, пригласить не могу. Во дворце всё от государыни зависит – раз сама согласия не выразила, чтобы её писал, художнику туда и на хоры танцевального зала дороги нету. В институт посторонним не положено. В том и загвоздка, что только после акта выпускного можешь сеанс иметь, а к тому времени портреты уже готовы быть должны.

   – Как же с костюмами быть?

   – С костюмами... Подолгу писать-то их будешь?

   – Часа по два-три за сеанс.

   – Лакей тебе привозить и отвозить будет. А туалет госпожи Алымовой могу и сейчас к тебе отправить. Он дома у меня. Сам за ним приглядел, чтобы всё как положено было. Скажу тебе, друг мой, госпожа Алымова достоинствами своими душевными так меня к себе расположила, что я её за дочь свою почитать стал. По выпуске, полагаю, в дом к себе взять, чтобы судьбу её устроить. Родитель Глафиры Ивановны – полковник Иван Акинфиевич, предостойнейший человек, но семейство в обстоятельствах стеснённых находится. Грех был бы сей одарённой великими способностями девице не помочь. А туалет у неё такой придуман – полонез[16]16
  Торжественный танец-шествие в умеренном темпе, имеющий польское происхождение. Исполнялся, как правило, в начале балов, подчёркивая возвышенный характер праздника.


[Закрыть] на большом панье с хвостом и крыльями. Подол фалбалой отделан, лиф бантами пышнейшими. На ножках туфельки мюль – знаешь, с изогнутыми носами. Поди, не видел ещё таких – из Парижа выписаны. Оттуда и причёска взята – шиньон с цветами искусственными полуприкрыт газом с белыми мушками. Вот оно как! А сидеть будет госпожа Алымова у арфы – музыкантша она редкостная. Её императорское величество всегда изволит игру Глафиры Ивановны хвалить. Портрет отличный напишешь – большую радость мне доставишь.

   – И остальные девицы в подобных же туалетах?

   – Откуда? О госпоже Молчановой, правда, супруга Семёна Кирилловича Нарышкина заботится, но с деньгами не то что жмётся – души в них, как я, не вкладывает. А от родителя, коллежского советника, ждать ей ничего не приходится. Одно знаю: платье полонез на панье будет. Шиньон непременно. Да, впрочем, к Семёну Кирилловичу в дом сам заглянуть можешь. Когда здесь господин Дидро жил, ты, помнится, портрет сего философа в его доме писал. Так и увёз с собой господин Дидро твой портрет. Государыня его иметь не пожелала.

   – Разговору такого не было.

   – Потому и не было, что не пожелала. Слава богу, и разговоров о сём достойном муже никто больше не ведёт.

   – А как с четвёртой девицей?

   – Верно-верно, про Борщову-то я и забыл. О Наталье Семёновне говорить много не станешь. Дочь всего-то отставного фурьера, так что пришлось мне позаботиться. Ей из театрального гардероба платье взяли – из бархату с отделкой золотым кружевом вместо фалбалы, как на сцене полагается. Её так в танце и представить следует.

* * *

Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и теперь с возможною верностию его описать, по крайней мере как оно мне представлялось...

Пугачёв с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, чёрные и небольшую бороду клином.

Рассказ И.И. Дмитриева. Примечания к VIII главе

«Истории Пугачёва» А.С. Пушкина.

Екатерина II, Г.А. Потёмкин

   – Вот этот день, Катя, тебе на всю жизнь запомнить надобно: 10 января 1775 года. Твой праздник, государыня! Твоя победа! Казнили наконец маркиза Пугачёва.

   – Не так, как было задумано, папа, и то меня в большое смущение вводит.

   – Не так казнили? О чём ты, государыня?

   – Положили проклятого живьём четвертовать, а уж потом голову отрубить, чтобы муку смертную принял, чтобы понял, скольким людям страданий принёс.

   – А разве не четвертовали его? Я слышал...

   – Правильно слышал, да порядок палач то ли от растерянности, то ли, не знаю отчего, самовольно изменил: сначала голову отсек, а уж потом руки-ноги поотсекал.

   – Твоя правда, государыня: палача в отставку. Розыск провести немедля – с кем связан, кого послушать мог. Может, и просто толпы испугался. Толпа-то московская, она, знаешь, какая неуступливая, горячая. Николи по приказу не поступит, знай своё ломит. Вон видишь, из Москвы мне какие обстоятельства сообщили. Будто бы на Болотной площади монашки собрались, стихиру затянули, а люди их и поддержали. Слова одни чего стоят: «Иже землю истребити первее запретив всю, и изсушими море хваляйся, наругаем верными, показася, яко птица днесь и посмеятельнейший комар: ему же судися вид, яко же некое страшилище, и поправся Христовым угодником».

   – Господи боже мой, да что же это!

   – На первый взгляд и не придерёшься, государыня. Казнь пришлась на день памяти преподобного Дометиана, епископа Мелитинского. Ему стихира и обращена. А уж как народ её понимает, другое дело. Многие, сказывают, на колени упали, только вопить в голос не стали. Так что давай так, государыня, порешим: кончился маркиз, ин и Бог с ним, кабы себе большей беды не нажить.

   – Подожди, подожди, Гриша, давай разберёмся. В ноябре прошлого года авантюрьера прибыла из Рагузы в Неаполь, а оттуда в Рим. Так ведь?

   – Так, а 4 декабря маркиза Пугачёва под усиленной охраной, в клетке железной в Первопрестольную доставили. В тот же день допрос с пристрастием начался. Что потачек не было, моя в том голова. Не зря вместе с князем Михайлой Волконским да секретарём Сената Шешковским мой племянник Михайла Потёмкин сидел, за всем доглядывал да сразу мне доносил.

   – Тогда же и авантюрьера поутихла.

   – Ещё бы не утихнуть при таких прискорбных для неё обстоятельствах. Агент мой доносит, что князь Филипп Фердинанд Лимбургский в канун нашего православного Рождества отправил авантюрьере письмо с рекомендацией – не к нему ехать в его княжество, чего ранее добивался, а искать убежище в Германии или в Италии.

   – Выходит, папа, перед тем, как в Кремлёвском дворце суд над разбойником начался?

   – А о чём я тебе, государыня, который месяц твержу! Одно к одному всё выходит. И куда было Европе от такого суда уйти: члены Сената и Синода, президенты всех коллегий, десять генералов, два тайных советника твой приговор за свой приняли. Пугачёву казнь смертная, крестьянам – повешение одного человека за каждые три сотни во всех местах, где маркиз владычествовал, всем остальным – нещадное плетьми наказание, а у пахарей, негодных в военную службу, на всегдашнюю память об их преступлениях урезать ухо. Что и говорить, справедливо ты, государыня, решила. Справедливо, хоть и круто.

   – Никак в защитники, папа, пойти решил? Не ожидала от тебя снисходительности. Заразу калёным железом выжигать надобно, иначе антонов огонь по всему телу разойдётся – тогда уж и спасения не будет. А чтобы на веки вечные истребить память о разбойнике и душегубе, отныне станица Зимовейская, где он родился, называться станет Потёмкинской, яицкие казаки – уральскими, река Яик – Уралом, а Яицкий городок – Уральском.

* * *

Великая княгиня Наталья Алексеевна, великий князь Павел Петрович

   – Ваше высочество, это правда в отношении графа Шувалова?

   – Что именно, моя дорогая?

   – Ему назначено уехать из России, и притом немедленно?

   – Да, таково решение императрицы.

   – И вам, как всегда, нечего по этому поводу сказать? Ведь он же ваш друг, человек, к вам сердечно расположенный. Не в этом ли причина его дипломатической ссылки?

   – Мне трудно сказать, что это была дружба. Граф Андрей принадлежал к большому двору. Без него давно не могла обходиться императрица. Поэтому не понимаю, почему именно я должен строить какие-то возражения.

   – Вы забываете, граф постоянно навещал нас и был очень приятным собеседником.

   – Но это не повод обострять отношения с большим двором защитой его мнимых интересов. Граф Андрей, кажется, всё время скучал здесь по Парижу и просвещённому обществу.

   – И заменял нам с вами это общество.

   – К тому же отправка с дипломатической миссией после неудачной поездки Шувалова в Швецию для него просто выгодна.

   – Он ни в чём не виноват.

   – Откуда вам знать, моя дорогая. Вы не настолько введены в тонкости интриг и расчётов большого двора. Во всяком случае, граф Андрей откланялся мне и просил передать вам своё глубочайшее почтение.

   – Как передать? Где вы могли принять его прощальный визит? И почему я об этом впервые слышу? Что происходит, наконец?

   – Дорогая моя, ваша ажиотация мне решительно непонятна. Графа я встретил на дороге из Павловска. Мы остановили лошадей. Граф откланялся, и, поскольку я его освободил от прощального визита к нам, он просил передать вашему высочеству свои нижайшие поклоны. Что же ещё, моя дорогая?

   – Ах, так. Если таково ваше желание, другое дело.

   – Впрочем, графиня Екатерина Петровна, по словам графа, непременно нанесёт лично вам прощальный визит, хотя после недавних родов здоровье её ещё не окрепло.

   – Эта пустышка с её детьми.

   – Вы беспощадны, моя дорогая. Четверо детей не так уж и плохо для каждой семьи, а то, что графиня сама их вскармливает, делает ей только честь. Граф очень гордится этим обстоятельством и самоотверженностью супруги.