Текст книги "Камер-фрейлина императрицы. Нелидова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Екатерина II, А.С. Протасова

Кажется, обошлось со свадьбой. Не ждала, что Павел так легко отречётся от супруги. Полагала в нём большую глубину чувств. Ошиблась. А может, и нет никакой глубины. Угрюмость характера одна. И чувство собственности. Андрей Шувалов на его собственность позарился – вот и взвился.

Нет, не так просто. Ни разу даже могилы великой княгини не посетил. Спросила – ответ короче некуда: не было такой в моей жизни. Вы навязали её мне. Только вы!

О девочке из вюртембергского семейства думала не первый год. Мать увезла её во Францию. Забавно получилось: лоск французский – нутро немецкое. Упорядоченное. К семейному укладу прилежащее. На великого князя, как на икону, с первого раза глядеть начала. Образ святой! Не заметил. Знакомились – еле кивнул. К алтарю повёл – ни разу не посмотрел. Голову воротит либо под ноги глядит.

Спросила: понравилась ли? Плечами пожал: выбора не было, значит, и толковать незачем. Объяснять начала, резоны свои представлять – отмахнулся: сделано дело, и на поди. Нетто собой не хороша? Нахмурился: глупа. А впрочем, для ночи сойти может. О Наталье иначе говорил. В глаза заглядывал. Спрашивал без конца.

Сказала перед сговором: эта от обета брачного не отступится. Глаза поднял волк волком: никого под рукой не окажется, так не отступится. Или детей легко рожать станет. Роджерсон сказал, за ней дело не станет. Так и рассмеялся: хороша телка, от такой богатого урожая ждать можно.

Роджерсону выговорила: чтоб так об особе из царской фамилии!

Меня же по плечу ударил, смехом зашёлся: и чего это вы все правды не любите? Надо проще жить, вещи своими именами называть. Уверен – не полюбит супруги великий князь. Плохая она ему поддержка и утеха. Зато тебе, государыня, спокойней, верно? Поди с таким поговори.

Анна Степановна успела сведать: ещё венчание не состоялось – стал наш великий князь по библиотекам и боскетам с Катей Нелидовой разговоры разговаривать. Доверенные люди послушали: о книгах все толкуют. Один раз великий князь на одиночество жаловаться стал. Катишь разговор перевела. Отпустит его, нет ли – время покажет. При моём дворе все умные собой нехороши – что Екатерина Романовна, что Катерина Ивановна. Зато норовисты. Нелидова тоже. Виду не подаёт, а начальница сказала, всегда на своём настоять сумеет.

Бог ты мой, ещё о них думать! Граф Бобринский из заграничной поездки вернулся. Как только ни куролесил! Сколько денег выкинул. Бецкой за него горой: молод – отшуметься должен. А коли должен, вот и бери на себя обузу. Поместить в Кадетский корпус со всеми на равных, а по праздникам Бецкому его к себе домой и брать. Сам не справится – Настасья поможет. Шуметь станет – всякую охоту к шалостям отобьёт. Орловы молчат, будто и не их дело.

Марья Саввишна причитать не причитает, а в уголках слезу смахивает: не бережёте себя, государыня. Нешто не одна у вас жизнь, о себе бы подумали.

Анна Степановна тоже не молчит – против папы крутит. Один раз, с досады, прямо выложила. Поопасились бы, государыня. Уж на что Орловы преданы вашему величеству были – избавились от них. Не одной ночью бессонной за расставание расплатились. А тут от Григория Александровича тем паче вовремя избавиться надобно. Мало что ли люди об амбициях потёмкинских говорят. Да и вам что за радость? Родили Лизавету, беременностью перемучились, и Бог с ним. Нешто это любовь у него-то? Так. Бугай здоровый свою нужду при случае и справляет.

Думала обидеться. Думала, а позже... Что там говорить: ему бы только земель побольше да дела поменьше. Когда расстаться решила, сам первый, словно почуял, заговорил. Мол, государыня матушка, одна ты у меня в жизни была, одной и останешься. Никто акромя тебя мне не нужен, что бы тебе в уши ни пели.

Уехал в южные степи. Румянцев поторопился двух молодцов своих представить. Анна Степановна на помощь кинулась. Так хвалила, так хвалила, что от одного любопытства... Опять завралась. Какое любопытство! Хорош Петруша Завадовский, и впрямь хорош – глаз не отвести. Да не в том дело. Как в глаза загляделся, словно затмение какое нашло: любит.

Себе не поверила. Да как не поверишь? На руки в первый же день поднял, перед собой на вытянутых руках держит – глаз отвести сам вроде не может. Держал-держал, сказала: да полно тебе, не легка ноша – поставь. Не легка, ответил? Такая-то ноша да не легка? Государыня, я бы вас как пушинку вдоль всех границ державы вашей неохватной пронёс, не пил, не ел, только бы вами любовался!

Поэт, как есть поэт. Иль рыцарь средневековый. А разобраться – какое уж там рыцарство! Корреспондентам своим старинным писать про него стала – сама удивилась. Родился в глухомани Черниговской, в деревеньке, что и названия не выговоришь. Семья – из старшин казачьих. Учиться в иезуитское училище в Орше отправили, оттуда в Киевскую духовную академию перебрался и сразу в канцелярию малороссийского генерал-губернатора пёрышком скрипеть засел. Очень Румянцеву по душе характером пришёлся: что собой хорош, что нравом покладист. На всё улыбкой отвечает. Голоса ни-ни не подымает. В ссоры ни с кем не вступает.

Вся первая турецкая война для него при Румянцеве прошла. Вот и привёз любимца в Петербург. Кирила Григорьевич Разумовский по старой памяти вольность допустил. Два хохла, говорит, во всём одинаковых, только Завадовскому повезло, а Разумовскому нет, а жаль, ваше величество, ещё как жаль.

Не призналась: самой жаль. Время было не то, сама себе хозяйкой не была. А помнила. Сколько лет прошло, всё в памяти стоит. Губы полные вишнёвые. Зубы жемчужные. Рост – загляденье. Угрюмости какой никогда и в помине не бывало. Глаза карие, весёлые, от смеха искрятся. Может, из-за него и впрямь к Завадовскому потянулась.

Да что проку. Часу нет на простое бабье счастье. Вон опять Анна Степановна. Раскраснелась вся. Торопится. С ноги на ногу переваливается. Веером из последних сил обмахивается.

   – Государыня!

   – Что ты, что ты, Королева Лото?

   – Ваше величество, новость последнюю от молодых наших только что узнала. Неудовольствие у них. Великая княгинюшка собралась было к императрице с жалобой.

   – Это ещё что за новости? Года не прожили!

   – Вот-вот, государыня, о том и речь. Бунтовать молодая вздумала. Великий князь пожелал в библиотеку с одной из фрейлин пойти – о книжке какой разговор зашёл. Великая княгиня воспротивилась. Мол, ей самой фрейлина понадобится, отпустить её не может. У неё, мол, фрейлины служат, не у великого князя.

   – Один на один разговор был?

   – Кабы, государыня! При всех, как из-за обеденного стола вставать стали. Такого шуму наделала! Великий князь...

   – О великом князе можешь не рассказывать – все его характер знаем. Отвечать супруге стал ли?

   – Не стал, государыня, не стал! Фрейлине приказал в библиотеку идти книжку искать, а о великой княгине отозвался, что нездорова, что следует ей немедля в постелю лечь и медика позвать, чтоб припадок какой с ней не случился.

   – Унялась?

   – Не то что не унялась, пригрозила к твоему величеству с жалобой в сей же час идти. Великий князь только дверью с размаху хлопнул – стёкла в окнах зазвенели. Крут Павел Петрович, куда как крут.

   – А она дура. Жалоб мне её только не хватало! И что дальше?

   – Да что, все на цыпочках разошлись, а великая княгиня за ужином за ту же тему принялась. Мол, великий князь этикет нарушает, что она здесь хозяйка, ей и порядок наводить.

   – Вот и гляди, Анна Степановна, выходит, хрен редьки не слаще. Что же это за невезение такое! Без неё забот полно.

   – Ваше величество, вам мой умишко ни к чему, а вдруг на сей раз и от него толк будет. Что, государыня, если кто с этой принцессой на особности потолкует? Припугнёт, может. Мол, гляди и из державы Российской выслать могут, коли императрицу беспокоить будет. Лет-то Марье Фёдоровне немного, так и поучить в самый раз. Коли ума хватит, на всю жизнь заречётся.

   – Сама поговоришь?

   – Что вы, государыня, что вы! Нешто она со мной в разговор вступит? Вон амбиций каких набралась, только руками разведёшь. Порядков наших узнать не успела, а уж командовать принялась.

   – А тогда кто? Не Потёмкину же поручать.

   – Что если, государыня, дело это Иосифу Михайловичу передать, чтобы с братцем великой княгини потолковал? Человек де Рибас обходительный. Никакой персоны нипочём не заденет, обиды не причинит, а разъяснить просто может. Ведь братцу-то, государыня, тоже российская служба снится. Вот пусть и о себе кстати побеспокоится.

   – А фрейлина-то кто?

   – Нелидова, государыня.

* * *

Всемилостивейшая государыня!

Во всё время счастливого государствования вашего императорского величества службу мою продолжал сколько сил и возможности моей было, а ноне пришед в несостояние, расстроив всё моё здоровье и не находя себя более способным, принуждённым нахожусь пасть к освящённейшим стопам вашего императорского величества и просить от службы увольнения в вечную отставку вашего императорского величества.

Всемилостивейшей моей государыни всеподданнейший раб

граф А. Орлов-Чесменский.

1775 года ноября... дня. А.Г. Орлов – Екатерине II.

А.Г. Орлов, А.С. Протасова

   – К графу я, голубчик.

   – А как же-с! Ждёт, ждёт вас, госпожа Протасова, Алексей Григорьевич. Даже на дорогу посылал карету высматривать. Пожалуйте-с.

   – Задержалась, вижу, Анна Степановна.

   – Ох, ваше сиятельство, не так-то легко из дворца украдкой уехать. Минутку способную выбирала, вот и ввела тебя в неудовольствие.

   – Ладно, сочтёмся. Садись, Анна Степановна, и сразу говори, дошло ли прошение моё до высочайших рук.

   – Дойти-то дошло, граф, только не поторопился ли ты, Алёшенька?

   – Поторопился? Как это поторопился? Почитай, полгода прошло, как авантюрьера в крепости сидит, доставлена со всяческим бережением, мне же не то что милости царской – внимания никакого. Принять государыня и то не пожелала. Это как понимать прикажешь? В деле граф Чесменский, ой как нужен был, а сделал дело, так и со двора долой? Нет, шалишь! Напомнить я о должке должен, Анна Степановна, и напомню!

   – Что напомнил – верно, Алёшенька, а вот что из того получится, один Бог знает.

   – Ничего не понимаю.

   – Да понимай, Алёшенька, как хочешь. Осерчала государыня от твоего прошения. Крепко осерчала. Я уж пыталась резоны свои представить – куда там! Мало что осерчала её императорское величество, так ещё на беду Гришка Потёмкин подвернулся. Изголяться начал. Мол, как это вы, ваше величество, без такого слуги верного да отменного державой управлять станете. Кто ж вам бесправие такое станет по заграницам чинить, граждан иных стран хватать да вылавливать, позором державу Российскую и вас, просвещённейшую монархиню, позором бесправия покрывать.

   – Негодяй!

   – Так оно и есть, Алёшенька, да вот государыня слов его будто ждала. Все до единого повторила. Личико пятнами багровыми пошло. Вот, говорит, Королева Лото, кто у тебя в любимцах вечных и бессменных ходит, вот за кого ты горой стоишь!

   – Смолчала, Анна Степановна? Что ж не напомнила её императорскому величеству, как слёзно меня в каждом письме просила авантюрьеру сыскать, города, коли выдавать её не станут, из пушек корабельных обстреливать, как от её лица всех дипломатов иноземных сгоношить нам помогать. Кабы не Англия, куда труднее у нас бы всё пошло.

   – Не гневайся, Алёшенька, и впрямь смолчала. А как иначе? Государыня и так всё помнит – память-то у неё на целый Сенат хватит, да больно шум большой по Европам пошёл, винить нашу державу стали. Желательно теперь её императорскому величеству как есть ото всего отречься. А тут ты со своими просьбами. В недобрый час попал, ой в недобрый.

   – И конец какой вышел? Да ты уж договаривай, Анна Степановна, не жмись. Лучше любую беду заранее знать, предусмотреть.

   – Сказать мне, Алёшенька, как есть нечего. Прошение твоё Гришка Потёмкин подхватил. Обещал государыне, что сам во всём разберётся, указ какой следует заготовит. Если её императорское величество на суд его положиться решит.

   – Отдала? Прошение моё Гришке одноглазому отдала?

   – Да уж такая беда, голубчик. И мне при таких обстоятельствах помалкивать надо. Неровен час – сама под гнев попаду. Вот и сегодня один претекст вымыслила – о Таше распоряжения твои узнать. Мол, повидать после долгой разлуки захотел, гостинцы заморские привёз, через меня передать.

* * *

Указ Военной коллегии

Указ её императорского величества, самодержицы Всероссийской, из государственной коллегии господину генерал-аншефу и разных орденов кавалеру графу Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому.

В именном, за подписанием собственной её императорского величества руки, высочайшем указе, данном военной коллегии сего декабря 2 дня, изображено: генерал граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, изнемогая в силах и здоровье своём, всеподданнейше просил нас об увольнении его от службы. Мы, изъявив ему наше монаршъе благоволение за столь важные труды и подвиги его в прошедшей войне, коими он благоугодил нам и прославил отечество, предводя силы морские, всемилостивейше снисходим и на сие его желание и прошение, увольняя его по оным навсегда от службы всякой. О чём вы, господин генерал-аншеф и кавалер, имеете быть известны; а куда надлежало указами, о том предложено.

Григорий Потёмкин.

Секретарь Иван Детухов.

Генеральный писарь Сила Петров.

11 декабря 1775 года.

Великий князь Павел Петрович, Е.И. Нелидова, камергер

   – В который раз великая княгиня пропускает плац-парад! Это становится просто невыносимым! Ей, надеюсь, говорили, что я буду проводить с утра манёвр? Дежурный офицер, я вас спрашиваю!

   – Ваше высочество, по вашему приказу я осмелился постучать в покои её высочества в пять утра, но камерфрау ответила, что в такую рань и тем более в такую погоду великая княгиня безусловно не выйдет из покоев, и она даже не станет беспокоить её высочество.

   – То есть как? Дворцовая прислуга осмеливается не выполнять моего приказа? Камерфрау эта должна немедленно покинуть дворец. Слышите, кто там, немедленно!

   – Ваше высочество, это любимая камеристка великой княгини, и, может быть, вы разрешите представить её высочеству её вину...

   – Никаких любимых или нелюбимых камеристок! Я не буду повторять своих распоряжений. Погода! Сказать, что мелкий дождь, который идёт который уже день подряд – препятствие для плац-парада и присутствия на нём придворных дам! Впрочем, мадемуазель Нелидофф, вас дождь не испугал? Или наоборот – вы побоялись моего гнева? Напрасно. Он не имеет к вам никакого отношения.

   – О, нет, ваше высочество, никакие опасения на меня не действовали. Если погода хороша для монарха, то почему она может быть недостаточно хороша для его подданных?

   – Логично. Но пять утра...

   – Ваше высочество, осмелюсь напомнить, что к этому времени меня приучил институт, и старые привычки не покинули меня. Если люди делятся на жаворонков и сов, то я несомненно жаворонок.

   – Конечно, жаворонок, мадемуазель Нелидофф. Вы, вероятно, захотите оставаться под полотняным навесом? Дамам под ним всё удобней, чем прямо на ветру или в кавалькаде.

   – В кавалькаде? О, ваше высочество, неужели есть возможность наблюдать за манёврами в кавалькаде? С какой радостью я бы сделала это, если бы заранее одела амазонку.

   – Вы не рискнёте сесть в седло в своём нынешнем платье? Даже если я вас собственноручно подсажу?

   – Конечно, рискну, а уж для такой чести тем более. Но мне кажется, куртуазия здесь неуместна. Я отвлекла вас, ваше высочество, от главного занятия, простите меня, умоляю вас.

   – Напротив, мой жаворонок, вы стали лучом солнца в эту ненастную погоду, за который я вам благодарен.

   – Ваше высочество, а не разрешили бы вы последовать моему примеру госпоже Буксгевден? Наталья Григорьевна превосходная всадница и... вдвоём нам было бы удобнее. Во всех отношениях.

   – Превосходно. Конечно, я буду только рад. Сегодня наш плац-парад будет и в самом деле похож на плац-парады Великого Фридриха. При его дворе все дамы интересовались военными манёврами и неплохо разбирались во внешней по крайней мере их стороне. И разговор на подобные темы уж во всяком случае лучше бесконечной возни с шерстяными мотками, которые совершенно заполонили комнаты в Павловске.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

* * *

А.Г. Чернышев — А.М. Голицыну. Секретно.

Его сиятельству высокоповелительному господину, генерал-фельдмаршалу, сенатору, её императорского величества генерал-адъютанту, действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю Александру Михайловичу Голицыну

От генерал-майора и санкт-петербургского обер-коменданта рапорт.

Во исполнение высочайшего её императорского величества соизволения, данным мне сего году мая 12-го числа, ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя при ней находящимися поляками, с её служанкою и камердинером в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в таком месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина с теми, находящимися при ней людьми и сверх того четырьмя её слугами, от посланных того же мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержана была, которая с самого того времени означилась во одержимых её болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, а напоследок сего декабря 4-го числа, пополудни в 7 часу, означенная женщина от показанной болезни волею Божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержана была, тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам: при объявлении напоминовения верности её императорского величества службы присяги о сохранении сей тайны от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят всё благополучно, о чём вашему сиятельству покорнейше рапортую.

Андрей Чернышев

6 декабря 1775 года.

Екатерина II, А. А. Безбородко

   – Ваше императорское величество, на вчерашнем балу мне пришлось выдержать немалый натиск со стороны его высочества великого князя.

   – Натиск? По какому поводу? Мне кто-то сказал, что наследник расстался с вами крайне недовольный, но ведь он давно разучился владеть собой по самым пустякам, так что я не придала этому никакого значения.

   – На этот раз, ваше величество, повод для разговора был особый. Его высочество заинтересовался делом самозванки и непременно хотел узнать о ходе следствия и проявляющихся обстоятельствах.

   – Это что-то новое. Вы не поняли, Безбородко, откуда сей неожиданный интерес?

   – Возможно, из иностранных газет, ваше величество.

   – Но чего же добивался великий князь?

   – На мой уклончивый, но и вполне соответствующий действительности ответ, что я не принимаю участия в следствии и поэтому не могу знать никаких его подробностей, его высочество в повышенных тонах заявил, что как наследник престола вправе знать о всех претендентах на принадлежащий ему по праву рождения престол. Я почтительнейше подтвердил правоту его посылки, добавив, что авантюрьера к престолу не имеет никакого отношения и потому не может занимать внимания его высочества.

   – Это его удовлетворило?

   – Боюсь, что нет, ваше величество. Великий князь возразил, что если бы самозванство молодой особы было очевидным, откуда бы взялась необходимость в проведении столь обстоятельного следствия.

   – Это не ему решать!

   – Ваше величество, я позволил себе сформулировать ответ несколько иначе, обратив внимание его высочества на тех, кто мог воспользоваться авантюрьерой. Но его высочество возразил, что в делах тайной экспедиции всегда было предостаточно дел о самозванцах и все они заканчивались скоро и окончательно вырыванием ноздрей и ссылкой в Нерчинск.

   – Откуда такая осведомлённость?

   – Мне трудно строить на сей счёт домыслы, не ставя под подозрение имена вполне достойных людей. Гораздо более удивительным мне показалось то, что великий князь в курсе последних дней жизни молодой особы и даже того обстоятельства, что она похоронена во дворе равелина, а с солдат караульной команды взята присяга о неразглашении. Его высочество спросил меня, были ли совершены над телом усопшей, как он выразился, необходимые церковные обряды. Мою неуверенность с ответом его высочество расценил как желание ввести его в заблуждение, добавив, что отказать человеку в последнем прощании – грех, ни с чем не сопоставимый.

   – Наследник никогда не грешил религиозным фанатизмом. В этом замечании я вижу единственное желание поступить мне назло.

   – Ваше величество, его высочество ни разу не назвал вашего имени и не апеллировал к нему, хотя был крайне возбуждён. Повышенный тон его разговора невольно привлекал внимание окружающих, и только вмешательство князей Куракиных спасло положение.

   – Постарайтесь припомнить другие подробности, Безбородко.

   – Ваше величество, я сказал о главном, а в остальном – разве что желание его высочества увидеть письма умершей, её почерк, как он изволил выразиться.

   – И как вы это понимаете? Не кажется ли вам, что наследник хочет сравнить почерк авантюрьеры с каким-то другим, хорошо ему знакомым. Иначе его просьба не имела бы смысла.

   – Мои соображения, ваше величество, полностью совпадают с вашими.

   – И что же вы сказали?

   – Я снова не вышел за рамки правды, ваше величество. Я сказал, что сам не видел и даже не держал в руках переписки усопшей и что, как полагаю, она давно и полностью представлена вашему величеству, так что при всём желании угодить великому князю я просто бессилен. Может статься, его высочество обратится к вам.

   – Не обратится.

* * *

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

Зябко в библиотеке. Куда как зябко. Весна на дворе. На террасе солнышко греет. От птичьего гомона голосов человечьих не слыхать. Сорвутся с деревьев птицы, тучей небо закроют и словно дождь на ветки опадут. Смотреть – глаз не оторвёшь.

А в библиотеке зябко. Камин лишний раз великая княгиня топить не позволяет. Поленья счётом выдаёт, сама за всем следит. Как экономка простая по павловскому дворцу кружит. Во все углы заглянет. То тут, то там пальцем по лепнине проведёт: пыли нету ли, иной раз сама передник оденет. Как мещанка городская.

Стёкла в шкафах инеем поблескивают. От золочёных переплётов металлический холод идёт. По стремянке к полкам подыматься станешь – рука на перилах как зимой мёрзнет.

Иной день по часу сидеть приходится: нигде иначе с его высочеством не встретишься. Придёт непременно. Запыхается. Раздосадуется.

   – Вы здесь, мадемуазель Катишь?

   – Здесь, ваше высочество. Книгу Фридриха Великого, как вы пожелали, сыскала. Не скажу, чтобы всё уразумела, но и так прелюбопытно.

   – Правда? Правда, мадемуазель Катишь? Не думал, что женскому уму доступны эти воинские рассуждения.

   – Почему же, ваше величество? Та же философия, но на особой материи: можно ли человека переделывать сообразно своим нравственным лекалам и устанавливать эти лекала независимо от десяти заповедей.

   – Нет-нет, мой друг. Это не отказ от десяти заповедей, без следования которым не может быть истинного христианина. Скажем иначе, определённая коррекция, вызываемая реальными обстоятельствами конкретной эпохи. Сегодня на первом месте должна стоять дисциплина, беспрекословная подчинённость воле монарха.

   – Но монарх не Господь Вседержитель, давший нам заповеди.

   – Мадемуазель, вы не правы, монарх олицетворяет собой Господа и имеет от Вседержителя уповажнение действовать Его именем и в Его славу.

   – Ваше величество, но история рассказывает нам о монархах жестоких, несправедливых, грешных, наконец.

   – Даже если это и так, суд над ними принадлежит одному Господу.

   – Но как же монарх исповедуется и получает отпущение грехов от священника, как все самые обыкновенные люди?

   – Священнослужитель именем Господа может выслушать покаяние монарха, но не более того. Даже если бы монарх не каялся, прощать или не прощать его – дело Божье.

   – Наверно, вы опровергаете мою убеждённость, ваше высочество, но я твёрдо верю, что монарх должен начинать с доброты и всепрощения. Он настолько могущественнее всех своих подданных, что ему следует начинать с милосердия.

   – Женская точка зрения! Мир может существовать, только опираясь на железную дисциплину и порядок.

   – Но если это понимают монархи, то почему этого не могут понять и безо всякого насилия подданные? Разве разум не подскажет им обоснованность выводов монарха?

   – Доказывать подданным? Вступать с ними в дискуссию? Вот они, плоды вашего общения с французскими философами! Подумайте сами, если начинаются военные действия, есть ли возможность у командующего объяснять каждому солдату смысл принимаемого им решения? Здесь промедление смерти подобно, и успех дела зависит только от быстроты и натиска. Вот в чём сила армии!

   – Ваше высочество, но война представляет обстоятельства исключительные, между тем мирная жизнь даёт время для размышлений и собственных выводов. Разве вам не кажется, что решение, принятое самим человеком в результате размышлений и логических построений, гораздо более действенно и основательно овладевает его натурой?

   – Никогда не думал, что найду в вас такую спорщицу! Вы просто не понимаете предназначения монархов и монархической власти. Впрочем, это естественно: вы стоите у подножия трона, тогда как мне понятно и доступно сознание пребывания на нём.

   – Само собой разумеется, ваше высочество. Но мне так хочется обратиться к присущей вам человечности и снисхождению к близким.

   – Я не знал их в отношении себя, почему же я должен, по вашим словам, гарантировать их своим подданным?

* * *

Великая княгиня Мария Фёдоровна, великий князь Павел Петрович

   – Ваше высочество, вы отправляетесь на прогулку верхами?

   – Странный вопрос. Вы же видите, что это так.

   – Но вы опять не предложили мне участвовать в ней.

   – А вы полагаете, я должен был это сделать?

   – Но почему я совершенно исключена из этого удовольствия? Вы едете с фрейлиной Нелидовой?

   – И с супругами Буксгевден. Вас это удовлетворяет?

   – Вы так досадливо об этом говорите, ваше высочество. Между тем все уже стали обращать внимание на моё отсутствие.

   – Вы так думаете? И кто же сообщил вам подобную новость?

   – Это не может не бросаться в глаза решительно всем.

   – Так вот я хочу раз и навсегда пресечь эти неуместные торги. Я еду с теми, с кем хочу, и приглашаю тех, кого я хочу. К вашему сведению, вы далеко не совершенно ездите верхом, разве что по парковым аллеям, тогда как я предпочитаю скачку по ровному полю. Вы одинаково боитесь плохой дороги и хорошей лошади. Зачем же вам нужно отравлять удовольствие настоящим наездникам?

   – Но если даже это и так, ваше высочество, то вы могли бы отказаться от подобных прогулок хотя бы для того, чтобы не ставить свою супругу в нелепое положение.

   – Я отказаться? Абсурд! Вам же больше к лицу играть в шахматы или заниматься рукодельем, как образцовой матери семейства, которой вы мечтаете выглядеть. И давайте прекратим этот бесполезный разговор, который привлекает внимание прислуги.

Иногда начинает казаться, императрица специально выбрала себе невестку, которая каждым своим словом раздражает великого князя. Вот и теперь всё равно вышла на террасу, осматривает всадников, даёт последние советы великому князю, как избежать простуды, – прежде всего поправить шарф на шее и не забыть перчатки...

   – Ваше высочество, вы чем-то раздражены.

   – Раздражён? Да я просто взбешён. Великая княгиня...

   – Ваше высочество, пусть все дворцовые впечатления останутся во дворце. Хоть ненадолго. Взгляните, как хороши эти зеленеющие поля...

   – И свинцовое небо с непрекращающимся дождём.

   – Государь, ради бога, всё зависит от точки зрения. Сейчас оно выглядит свинцовым, но это значит, что через минуту-другую встанет радуга, и как же великолепно она будет выглядеть!

   – И как долго, вы полагаете, надо ждать эту радугу?

   – О, я уверена, совсем недолго. Мне кажется, всё готово к её появлению. Природа готовится к чуду обновления.

   – Вот в этом вы правы, мадемуазель Катишь. Я так давно хочу сказать вам... но мне не хватает решимости...

   – Вам, государь? Это невероятно! Вы меня решительно заинтриговали. Какая тема может привести вас в смущение? Я умираю от любопытства.

   – Ваше легкомыслие делает мою задачу ещё более трудной.

   – Моё легкомыслие! Государь, ваша жизнь так непроста, что мне хочется хоть на несколько мгновений отвлечь вас от ваших грустных мыслей. Всего лишь мгновений! Я чувствую себя совершенно счастливой, когда на ваших губах появляется хоть тень улыбки. Когда же вы смеётесь, я запоминаю этот день, кажется, навсегда.

   – Мой друг, то, что я хочу сказать вам, ужасно.

   – Ужасно? Вы не хотите больше видеть меня? Вам приелось моё общество и вы хотите меня отослать?

   – Всё совсем наоборот. Катишь, я... я... люблю вас. Мне не нужен никто, кроме вас. Только с вами я чувствую себя свободным и счастливым человеком. Только в вас я обрёл, наконец, истинное сочувствие и понимание. Я люблю вас, Катишь, я понимаю, что люблю давно. И неотвратимо. Если бы я мог предложить вам свою руку, но это невозможно. Совершенно невозможно. После поступков моего отца, после череды амантов императрицы я не хочу уподобляться им, но... я ничего не могу с собой сделать. Если бы вы знали, какое отчаяние я переживал, принося брачные обеты великой княгине. Ведь только что я был свободен. Свободен! И хотя бы это положение мог за собой сохранить. Я поступал в таком отчаянии. Я был так унижен всем, что произошло с моей первой женой. Второй брак, как отчётливо я теперь это понимаю, стал для меня сатисфакцией. Глупой, отчаянной местью всем и вся и прежде всего императрице. А сегодня – что я могу вам предложить сегодня? Одно сердце, полное любви к вам, но в какое положение я ставлю тем самым и вас и себя! Проявление моего чувства к вам вызовет опасность со всех сторон. Ненависть императрицы. Постоянная слежка за мной и за вами. Подслушивание. Подсматривание. Наглость временщиков. Характер великой княгини... Разве я не вижу, сколько огорчений она вам приносит каждый день, каждый час, что вы проводите во дворце. И это вам – после тех успехов, того обожания, которыми вы были заслуженно окружены в монастыре. Я не вижу выхода и не вижу исхода.