Текст книги "Движение"

Автор книги: Нил Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Являют вновь отстроенные стены

И в зодчестве, и в жизни перемены.

Театр – венец проектов и усилий,

А пьески-то остались, что и были.

Такой поток щедрот – чего же ради?

Невинность в страхе, и порок внакладе.

Когда и где так торопились к сроку?

Так много вложено, так мало проку.

Из нападок Даниеля Дефо на здание Оперы, «Ревю», № 26, 3 мая 1705

Клуб «Кит-Кэт» сделался знаменит по всему королевству. И ныне члены его возвели храм своему Ваалу, новый театр на Хей-маркет. Камень в его основание заложила с большой помпой дщерь преславного полководца; под закладной камень либо на него поместили серебряную пластину, на одной стороне которой выгравировано «Кит-Кэт», на другой – «маленькая вигесса» [21]21
  В честь леди Анны Сандерленд, дочери герцога Мальборо.


[Закрыть]. Оное совершено ad futuram rei memoriam [22]22
  на будущую память о событии (лат.).


[Закрыть], дабы эпохи спустя люди знали, чьими достойными руками и ради какой благородной цели воздвигнуто сие величественное здание.

Якобитский журналист Чарльз Лесли, «Репетиция наблюдателя», № 41 (5-12 мая 1705).

Та часть Оперы, которая выходила на Хей-маркет, хоть и превосходила шириною здания, стиснувшие её с обеих сторон, не могла бы вместить целый театр. Как обнаруживал всякий, вошедший в какую-нибудь из её трёх массивных сводчатых дверей, это был только вестибюль. Сам зрительный зал, коробка сцены и пространство за ней располагались под исполинским куполом, который высился над соседними домами, словно горный кряж над альпийской деревушкой, грозя когда-нибудь похоронить их под лавиной черепицы. Сегодня купол скрывала ночь, и лишь редкие отблески костров на улице внизу выхватывали из тьмы расставленных на нём безмолвных часовых. Он возвышался над отрезком Хей-маркет протяжённостью футов двести, от улочки, в которой стояла таверна «Колокол» (где, по слухам, имелся тайный вход для кит-кэтократии), до ещё более узкого и тёмного Юникорн-корта на юге (откуда те, кому хватало смелости дойти до самого тупика, попадали на сцену). В целом это было не самое великолепное и не самое жалкое здание в Лондоне; многие прошли бы мимо, не удостоив его взглядом, но именно здесь сегодня тори-якобиты разложили костры. Эскадроны, патрулировавшие округу, чтобы не допустить сообщения между домом Мальборо и клубом «Кит-Кэт» или домом Мальборо и Лестер-хауз, стянулись сюда и теперь смотрели на костры, которые они разожгли, и карету, которую они остановили. В карете, по слухам, находилась ганноверская принцесса, инкогнито прибывшая в Лондон для тайных переговоров с вигами. Никто из всадников не заметил расставленных на тёмной высокой крыше часовых, которые последние несколько минут кому-то сигналили флажками. Часовые смотрели не на Хей-маркет, а на запад, где в парках и на незастроенных пустырях не так давно появились на удивление чётко организованные бродяжьи становища.

– Деньги и всё с ними связанное мне отвратительны, – сказал отец Эдуард де Жекс, обращаясь к своим сапогам. Он упёр их в мостовую, стиснув щиколотками голову герцогини Аркашон-Йглмской и, таким образом, вынудив её смотреть ему в лицо. – Ещё живы люди, помнящие время, когда аристократам не приходилось думать о деньгах. Да, и среди знати были богатые и бедные, как были высокие и низкие, красивые и уродливые. Однако даже крестьянину не пришло бы в голову, что нищий герцог – в меньшей степени герцог, или что богатую шлюху надо сделать герцогиней. Дворяне не радели о деньгах и не говорили о них; а если и стремились к ним, то тщательно это скрывали, как всякий другой порок. Церковнослужители не марали деньгами рук, за исключением тех несчастных, в чьи неприятные обязанности входило вынимать десятину из церковной кружки. Обычные честные крестьяне были счастливо избавлены от денег. Для дворян, клириков и крестьян – трёх сословий, нужных в порядочной христианской стране, – деньги оставались странной диковиной, непонятной, как индусу – церковная облатка. В них видели наследие языческих римских некромантов, талисманы подземного культа Митры, которые святой Константин после обращения в истинную веру почему-то не уничтожил вместе с капищами идолопоклонников. Те, кто чеканил или преумножал деньги, были тайной кликой, заразой, пережившей столетия – не лучше иудеев. Да многие из них и были иудеи. Они стягивались в такие города, как Венеция, Генуя, Антверпен и Севилья, и опутывали мир паутиной, сетью, по которой деньги сочились слабой прерывистой струйкой. Это было мерзко, но терпимо. Всё изменилось в последнее время, изменилось страшно. Культ денег распространился по христианскому миру быстрее, чем учение Магомета – по Аравии. Я не понимал всего ужаса происходящего, покуда вы – жалкая голландская потаскуха, марионетка недужных банкиров – не явились в Версаль и не получили графский титул вместе со сфабрикованной родословной. И за что? За благородство? Нет, за то, что вы – верховная жрица денежного культа. Ваше умение обращаться с деньгами обворожило тех же развращённых царедворцев, что по ночам служили в заброшенных церквях чёрные мессы.

Поэтому я решил, что сожгу вас на костре, Элиза. Для меня это стало тем же, чем был для сэра Галахада святой Грааль – целью, поддерживающей в испытаниях и странствиях. О нет, я не просто хотел увидеть, как вас пожирает медленное пламя; не думайте, что я настолько потворствую своим прихотям. Ваша казнь, Элиза, стала бы кульминацией, катарсисом Великого делания очищения. Англия пала бы пред войсками христианнейшего короля и Голландская республика вслед за ней. Не только вы, но многие сгорели бы на аутодафе, которые запылали бы по всей Европе, как сейчас на Хей-маркет эти костры. То был бы конец ереси – ереси так называемых реформатов, евреев, а главное – культа денег. Микеланджело новой эпохи, работающие не для денег, а во славу Божью, запечатлели бы триумф веры на великих картинах и фресках. Там было бы много фигур, но в центре каждой картины, каждой фрески, на самом почётном месте, красовались бы вы, Элиза, в пламени костра посреди Чаринг-кросс. В кругосветном плавании, страдая от морской болезни, холода и усталости, я порою начинал терять веру; тогда я думал о грядущем торжестве и вновь обретал силу. Оно звало меня вперёд; и в то же время страх перед ним гнал Джека, как щёлканье бича над ухом гонит вола.

Во время этой странной речи Элиза по-прежнему старалась перепилить ремень из воловьей кожи, на которой держалась дверца. Чтобы де Жекс не заметил движений её плеча, резать приходилось осторожно, а значит, медленно. Де Жекс явно не спешил со своим аутодафе, но Элиза боялась, что сейчас он выведет какую-то мораль, а затем подожжет карету или сделает что-нибудь ещё в таком роде. Поэтому она задала вопрос:

– Ваши слова мне удивительны; зная вашу страсть к алхимии, кто бы подумал, что вы так ненавидите деньги?

Де Жекс печально покачал головой и впервые за всё время отвёл взгляд от Элизиного лица. Отсвет костра сверкнул на маслянистой поверхности клинка; де Жекс заметил его и, рассеянно вертя кинжал, продолжил:

– Конечно, среди алхимиков есть шарлатаны, стремящиеся к богатству; пародия на таких, как вы, столь же алчные, однако менее ловкие. Но разве вы не видите, что алхимия – ангел мщенья, который истребит вашу ересь? Ибо что будет с деньгами, когда золото станет дешевле соломы?

– Так вот ваша цель, – сказала Элиза. – Уничтожить новую систему, которая строилась у вас на глазах незримым движением денег.

– О да! Британия и Голландская республика не имеют права существовать. Господь не предназначал эти земли для людей, а если и предназначал, то не для того, чтобы они здесь процветали. Поглядите на здание Оперы! Выстроено на краю света обмороженными пастухами, а по своим размерам, по своему убранству – истинное чудище, мерзость, возможная лишь в мире, развращённом деньгами. Таков и весь Лондон! Я бы его сжёг! А вы стали бы искрой, от которой занялся бы город.

– Стала бы или стану? – Петля была почти перепилена; оставалось лишь резануть посильнее, чтобы дверца упала на мостовую. Однако Элиза всё равно не могла освободиться, пока де Жекс сжимает её голову. Она выгнула шею, задрав подбородок, и увидела в нескольких шагах от себя перевёрнутый костёр. Если б только де Жекс отошёл за головнёй, Элиза успела бы вылезти из-под кареты.

– Великие и блистательные планы, – с горькой улыбкой промолвил де Жекс, – вроде того, что я сейчас изложил, часто порождаются не благочестием, а гордыней. Устроить сегодня аутодафе на Хей-маркет было бы приятно для моей гордости, но в нынешних обстоятельствах чересчур амбициозно. Мне следует проявить смирение и ограничиться никотином. Можете извлечь отсюда нравственный урок: вы жили пышно и расточительно, а умрёте жалкой смертью в канаве Хей-маркета.

– Как обидно, – произнёс английский голос, показавшийся Элизе странно знакомым, – что высокородный и благочестивый муж, ненавидящий деньги, вынужден халтурить и убивать абы как из-за того лишь, что они с Луём не наскребли нескольких луидоров.

При первом звуке этого голоса де Жекс отступил на полшага. Теперь Элиза смогла повернуть голову и взглянуть на говорящего: он стоял в центральной арке Оперы, как если бы вышел после спектакля. Поскольку сегодня представления не давали, логичнее было предположить, что это кто-то, хорошо знающий окрестные проулки. Не сумев преодолеть кордон верховых якобитов и огненные баррикады, он незаметно проник в Оперу через двор таверны «Колокол», прошёл всё здание и появился с той стороны, с которой его никто не ждал – настолько не ждал, что всадники, патрулирующие огненный периметр, ещё не поняли, что к ним с тылу просочился чужой.

Элиза от изумления потеряла несколько секунд, в которые могла бы освободиться. Теперь она вновь заработала кинжалом.

Де Жекс шагнул к чужаку.

– Глупость несусветная даже для тебя! Смотри: ты окружён. Тебе осталось жить несколько минут.

– Вы озадачены, отец Эд, потому что всё время нашего знакомства я был так расчётлив и осмотрителен. Однако в юности я только и делал, что чудил, и чаще – к собственной пользе. Все мои умные действия в Лондоне имели одну цель – добиться случая сделать какую-нибудь глупость ради моей Элизы. И вот я здесь: момент настал.

– Как пожелаешь! – воскликнул де Жекс. – Мне будет приятно наказать тебя за безрассудство, Джек.

Услышав это имя, Элиза вздрогнула; рука её дёрнулась, и кинжал окончательно рассёк петлю. Дверца с грохотом рухнула на мостовую. Де Жекс, шагнувший было к Джеку, замер и обернулся. Элизе некогда было вылезать из-под кареты. Она метнула в де Жекса кинжал. Лезвие вонзилось в ляжку чуть ниже ягодицы, но было таким лёгким, что вошло от силы на четверть дюйма. Тем не менее оно ужалило, как оса. Де Жекс вытащил его и с криком: «Шлюха поганая!» бросился к Элизе, занося для удара собственный кинжал.

Джек сбежал по ступеням Оперы и на ходу выбросил в сторону де Жекса левую руку, похожий не столько на дуэлянта, сколько на чародея, посылающего заклятие, поскольку клинка у него в руке не было, а ударить на таком расстоянии он не мог. Однако что-то в ладони у Джека всё-таки было: оно вылетело, вращаясь так быстро, что воздух наполнился гудением, как от крыльев маленькой птички. Вещица пролетела над занесённой рукой де Жекса и тут же, вопреки всем законам природы, повернула и принялась описывать вкруг его запястья сужающуюся спираль. Она двигалась всё быстрее по мере того, как убывал радиус орбиты, и, наконец, превратившись в размазанное пятно, ударила де Жекса по руке. Здесь она и осталась; ибо вещь, которую бросил Джек, была усажена сверкающими лезвиями.

Джек рывком отвёл левую руку назад, и де Жекса в тот же миг бросило к нему; их соединяла шёлковая нить, привязанная к таинственному метательному снаряду. Теперь взметнулась правая рука Джека. Она сжимала саблю. Остриё полоснуло де Жекса по руке, выбив из неё кинжал, и разрезало нить. Кинжал отлетел во тьму.

Теперь и де Жекс показал, что некогда учился фехтованию. Он отпрыгнул от Джека в тот же миг, когда Джек шагнул к Элизе. Левую, кинжальную руку Джек ему рассёк, но правая по-прежнему действовала. Де Жекс выхватил шпагу и повернулся к Джеку, сжимавшему в правой руке булатную турецкую саблю и ничего в левой. Таким образом, силы противников были бы практически равны, если бы их не окружали вооружённые люди на конях.

– Здравствуй, Элиза, – сказал Джек, – если это ты. Я вернулся в твою жизнь, к добру или к худу, и прощаю тебя за то, что ты метнула в меня гарпун. Когда-то ты предсказала, что я больше не увижу твоего лица. Покамест это так, потому что я должен смотреть на де Жекса, доколе мы не завершим нашу дуэль. Но потом…

Элиза, протискивавшаяся под каретой, не ответила.

– Я бы охотно сразился с тобой на дуэли, Джек, – говорил де Жекс, – однако военачальник на поле брани не может позволить себе такой роскоши.

Он поднял окровавленную руку, делая знак кому-то, кого Джек не видел. Рассечённая перчатка хлопала, как чёрное знамя, кровь капала на мостовую. Зацокали, приближаясь, подковы; один из верховых джентльменов де Жекса подъехал и остановился в арке света, из которой только что выбежал Джек. Путь к отступлению был отрезан. Элиза наконец-то встала на ноги. Джек, по-прежнему глядя де Жексу в лицо, шагнул между ним и Элизой, заслоняя её спиной.

– Капитан Шелби, – обратился де Жекс к всаднику, – у вас есть пистолет?

– Конечно, милорд.

– Он заряжен?

– Естественно, милорд.

– Не угодно ли вам будет подстрелить вон того малого, с турецкой саблей?

– Мне это не составит труда, милорд.

– Тогда сделайте милость. Прощай, Джек; и пусть тебя напутствует мысль, что вы с Элизой скоро встретитесь в геенне.

Грянул выстрел; но не со стороны капитана Шелби, а с крыши соседнего дома. Со стороны капитана Шелби донёсся лишь неэстетичный хлопок брызнувших на мостовую мозгов, затем глухой удар падающего тела.

– То была одна английская пуля, – произнёс голос, странно похожий на Джеков, с парапета Оперы наверху. – У нас есть ещё.

– Назовитесь! – потребовал де Жекс, поднося окровавленную руку к глазам, чтобы заслониться от яркого света из дверей Оперы.

– Вы не можете мне приказывать. Однако в моих интересах известить вас, что вы окружены первой ротой первого драгунского полка ополчения вигов, который прежде звался и вскоре снова будет зваться Собственным его величества блекторрентским гвардейским полком. Мы стояли неподалёку, чтобы оборонять Мальборо-хауз, буде возникнет надобность, а сюда нас заставил выдвинуться поднятый вами шум.

– Так возвращайтесь на свой пост, капитан, – крикнул де Жекс.

– Увы, я простой сержант.

– Так ступай к Мальборо-хауз, сержант, потому что его очень скоро придётся оборонять. То, что здесь происходит, тебя не касается; ты самовольно оставил пост.

– По правде сказать, меня это очень даже касается, сэр, – отвечал сержант, – поскольку дело вроде как семейное. Если глаза меня не обманывают, мой братец, до сего дня бывший позором семьи, намерен загладить вину, искупить грехи и всё такое благородным и древним способом: в поединке за честь прекрасной дамы. Я клялся, и не раз, что убью брата при первом случае. Может, ещё и убью. Однако я не позволю пристрелить его сейчас, когда он впервые в жизни собрался сделать что-то достойное. Вас я не трону. Но если кто-нибудь из ваших всадников попробует вмешаться, он последует за капитаном Шелби. Мы драгуны; стирать в порошок расфуфыренную кавалерию – наша работа.

Так говорил Боб Шафто. Все верховые якобиты его слышали и вняли предупреждению, только отец Эдуард де Жекс пропустил заключительную часть речи, потому что юркнул в здание Оперы.

Джек припустил за ним.

Элиза, преодолев секундную растерянность, крикнула:

– Спасибо, Боб!…

– Не до того. Вы в колебаниях: часть вашей души зовёт бежать за Джеком, другая убеждает, что вам не нужен жалкий бродяга. Я говорю вам войти, Элиза, если сержант может приказывать герцогине. Сброд по другую сторону костров менее дисциплинирован и ответственен, чем якобиты. В любую минуту здесь может начаться настоящая война. В дом! От входа не удаляйтесь! Если запахнет дымом, встаньте на четвереньки, выбирайтесь наружу и бегите, куда глаза глядят!

Дом Болингброка на Толден-сквер
^{Тогда же}

– Мы, политики, – изрёк Генри Сент-Джон, виконт Болингброк, в одиннадцатый раз наливая себе портвейна, – подобны людям, живущим в холодном климате. Они, когда не заняты ничем другим, обыкновенно берут топор и принимаются рубить и складывать в поленницу дрова. Делают они это даже в августовскую жару, ибо их подгоняет память о том, как они мёрзли. И мне, и вам, Роджер, случалось промерзать до костей, поэтому мы, едва выдастся свободная минута, начинаем запасать политические дрова. У каждого из нас скопилась уже целая гора. Другие, сложив такую поленницу, давно бы остановились и перестали рубить. Однако мы с вами знаем, что дрова сгорят, стоит их поджечь, и сгорят быстро. Сейчас вся страна, которую мы зовём Соединённым Королевством, – одна большая поленница, вернее, две – виги и тори. Они так близко друг к другу, что нельзя поджечь одну, не запалив другую. Дело за искрой и трутом. Трута сегодня в Лондоне предостаточно, моими усилиями и вашими: ополчение и толпа. Они собираются у костров на Хей-маркет, на Холборне, в Смитфилде и на Чаринг-кросс, покуда мы стоим тут и наблюдаем.

Называя места, Болингброк поочерёдно указывал на них рукой. Вопреки обыкновению он не лгал. На небе зажглись звезды. Минуту назад их не было, и вот они есть. Однако они не вспыхнули внезапно, а проступали постепенно, как мель в отлив. Лондон превращался в созвездие костров также постепенно; они не запылали в один миг, но всякий раз, как Роджер смотрел в окно, их становилось больше. Целые районы были темны, зато между ними пролегла дрожащая сетка огней, растянутая, как старая паутина. Роджер знал, что, как старую липкую паутину, её так просто не смахнёшь. На самом деле она существовала всегда, но невидимо, словно паучьи нити, на которые натыкаешься в темноте. Костры лишь высветили её, явив во всей протяжённости.

Он поглядел вдоль реки, за собор святого Павла и Монумент, на древнюю цитадель с четырёхбашенным донжоном посередине: Тауэр. Там было темно и тихо – Монетный двор не работал. На Тауэрском холме, полосе открытой земли вдоль рва, пылали костры. Роджер отвёл глаза от них и отыскал чёрный силуэт Горки Легга, вдвинутой в беспокойное Сити, словно кулак. Следуя взглядом вдоль стен Тауэра против часовой стрелки, он отыскал Кровавую и Уэйкфилдскую башни в средней части южной стены, сросшиеся, как два близнеца, и смотрящие на Лондонскую гавань. На крыше каждой горело по сигнальному костру. Две искорки, легко различимые на таком расстоянии: сигнал, поданный кем-то, кому хорошо видно происходящее в гавани.

– Мне не нравится ваше сравнение с дровами, Генри, – проговорил Роджер, – ибо вы слишком явно пытаетесь меня застращать. И я знаю, что вы скажете дальше: ваша поленница больше моей. Так вот, меня не остановить сказочками о гражданской войне. Как бы ни была она ужасна, то, что предлагаете вы, ещё хуже: вы хотите вернуть нас во времена Марии Кровавой.

– О нет, Роджер! Конечно, его высочество католик, однако…

– И ещё. Я не страшусь вашей мощи. Принцессы Каролины, что бы вы ни воображали, в Лондоне нет.

Болингброк рассмеялся.

– Полно, Роджер! Полчаса назад вы сами сказали мне, что видите её в мой телескоп!

– Генри, я солгал. – Теперь уже Роджер взял графин и долил себе портвейна. При этом он обратил взгляд в сторону Хей-маркет. Язва костров уже распространилась по всей её длине, грозя слиться с более крупным очагом заразы на Чаринг-кросс. Особенно много их было у Итальянской оперы, что встревожило Роджера, который вложил в здание много денег и не хотел, чтобы театр спалили. Старческие глаза не различали так далеко отдельных фигур, но видели общий рисунок: кольца вокруг костров, тёмные потоки, которые прибывали и убывали, вихрились и расплёскивались: толпа, не обретшая ещё чёткой цели. В этом хаосе, как реки в море, выделялись более упорядоченные струи: дисциплинированные отряды, возможно, ополчение. От того, что всё происходит рядом с его любимой Оперой, Роджеру подурнело; ему подумалось, насколько проще сдаться, уступить Болингброку. Тут взгляд его выхватил чёрную корпускулу, которая решительно летела по Хей-маркет мимо костров, блестя, как капелька лака. На перекрёстке с Пиккадилли она свернула на Шаг-лейн, то есть к особняку Болингброка, из чего Роджер заключил, что это его фаэтон мчит через Лондон, как чёрная пантера через лесной пожар. Роджер не знал, чего ждать, но отчаянная скорость рождала надежду, что вести добрые.

– Скоро мы узнаем, лгали вы тогда или сейчас, – произнёс Болингброк, которому потребовалось несколько мгновений, чтобы вернуть себе прежнюю вальяжность. – Однако я хотел поговорить с вами о другом – о принце.

– О Георге-Людвиге Ганноверском? Отличный малый.

– Нет, Роджер. О его королевском высочестве Джеймсе Стюарте, по праву, если не по закону, нашем будущем короле. – Он поднял руку. – Королева приняла решение. Она не может отречься от брата. Она сделает его своим наследником.

– Так пусть заберёт фарфор и столовое серебро, мне ничуть не жаль. Только не Британию. Это в прошлом.

– Истинное право никогда не будет в прошлом.

– Временами, когда я говорю с тори, мне кажется, будто передо мной – средневековый реликт, – сказал Роджер. – Что за чудесная квинтэссенция в крови, по-вашему, даёт Стюарту право повелевать страной, которая его ненавидит и которая исповедует другую религию?

– Вопрос в том, будут нами повелевать деньги и толпа, которые для меня суть одно и то же, ибо они равно лишены разумного устремления, или тот, кто служит высшему благу? В этом смысл королевской власти.

– Мысль заманчивая, – помолчав, сказал Роджер. – И я вас понимаю, Генри. Мы на распутье. Одна дорога ведёт к совершенно новому способу управлять людскими делами. Это система, которую я в меру сил помогал строить: Королевское общество, Английский банк, перечеканка, Ганноверы на британском престоле – её элементы. Вторая дорога ведёт в Версаль, к тем порядкам, которые завёл у себя французский король. Я не слеп к величию Короля-Солнца. Я знаю, что во многих существенных отношениях Версаль лучше всего, что имеем мы. Однако каждый пункт, по которому мы уступаем Версалю, в чём-то восполнит строящаяся система.

– Эта система уже несостоятельна, – проронил Болингброк. – Здесь становится прохладно. Идёмте, у меня есть спешное дело в кабинете.

Он настоял, чтобы Роджер первым прошёл через дверь на лестницу. Вскоре они уже были в маленьком кабинете на третьем этаже. Днём отсюда открывался вид на всю площадь. Сейчас, напротив, вся Голден-сквер видела их, потому что Болингброк оставил незадёрнутыми занавеси, а в кабинете горело много свечей. В обсерватории они были словно за сценой, где актёры болтают по-свойски, дожидаясь выхода.

Теперь выход состоялся. Спектакль смотрели все люди на Голден-сквер, включая двух опоздавших, которые только что выпрыгнули из фаэтона. Один из них препирался со слугой Болингброка; Роджер слышал голос, хотя не разбирал слов. Сцепив руки за спиной, он подошёл к окну и глянул вниз: сэр Исаак Ньютон что-то властно говорил дворецкому, тот часто кивал, разводил руками, но не двигался с места. Даниель расхаживал за спиной у Ньютона с видом разом взвинченным и скучающим.

Тем временем Болингброк направился прямиком к бюро, стоящему у соседнего окна. Там лежал пышно оформленный документ, которому недоставало лишь подписи.

– Джентльмены, как правило, не говорят о деньгах…

– Простите, Генри?

– Минуту назад я сказал, что ваша система несостоятельна. Прошу не считать меня вульгарным.

– И в мыслях не было. Однако здесь жарко. Вы позволите мне открыть окно?

– Прошу, Роджер, чувствуйте себя совершенно свободно. Наслаждайтесь прохладой, по крайней мере, покуда вы у меня в гостях; как только вы отсюда выйдете, вас начнёт припекать. Это постановление, которое издаст завтра Тайный совет: в нём назначается испытание ковчега.

Роджер, стоя к статс-секретарю боком, толкал оконную раму. Она загремела, открываясь. Даниель поднял голову, на мгновение отвёл взгляд и тут же вновь посмотрел на Роджера.

– Мне больно опускаться до такого. Однако виги окончательно показали свою несостоятельность: интеллектуальную, моральную и финансовую. Их банкротство и порча денег угрожают королевству. Этому пора положить конец.

Роджер почти не слушал. Во-первых, Болингброк не столько вёл разговор, сколько произносил речь, во-вторых, заранее было понятно, что он скажет. Роджер соображал, как бы перекинуться словцом со стариной Даниелем; их разделяли каких-то десять футов по высоте и двадцать – по горизонтали. Даниель сосредоточенно выписывал на мостовой петли, ища место, где ветки деревьев не закрывали бы ему окно.

– Сейчас я ставлю свою подпись под документом, – объявил Болингброк, скрипя пером. – Вы будете моим свидетелем.

Роджер повернулся и стал смотреть, как Болингброк марает чернилами бумагу. Перо скользило и подпрыгивало, словно танцовщица на пуантах, перечёркивая t и ставя точки над i.

Что-то шмякнулось Роджеру в лицо и с глухим стуком упало на пол.

– Вы что-то сказали?

Роджер заморгал ушибленным глазом, прогоняя туман, и присел на корточки, чтобы подобрать влетевшую в окно вещицу. Подбрасывая её на ладони, он подошёл к столу, где Болингброк посыпал документ песком.

– Генри, коли уж вас так занимают монеты и монетное дело, я хотел бы вручить вам небольшой сувенир на память о сегодняшнем вечере. Можете прихватить его во Францию.

– Во Францию?

– Когда ударитесь в бега.

– О чём вы, Роджер? Не понимаю.

– О вашем будущем, Генри, и о моём.

Роджер бросил предмет – ещё хранящий тепло Даниелева кармана – на помпезное постановление. То был зашитый кожаный пакет с надписью чернилами, такой тяжёлый, каким может быть лишь золото.

– Синфия из ковчега, – объявил Роджер. – Там ещё много, очень много. Джек-Монетчик у нас в руках. Он всё отдал и всё рассказал.