Текст книги "Движение"
Автор книги: Нил Стивенсон
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
Биллинсгейтский док
Тот же день, позже
Пётр увидел перед весами Биллинсгейтского дока вереницу угольных возов и решил, что удобнее везти золото на них, чем в хлипких пролётках и портшезах, которые сновали по набережной, как тараканы. Итак, рыбная и угольная торговля встала на час, пока галера втискивалась в Биллинсгейтский док. Для всякого, кроме заезжего русского царя, затея кончилась бы плохо. Походи он хоть немного на англичанина, рыботорговки растерзали бы его в клочья. Даниель, в котором англичанин безошибочно угадывался с первого взгляда, был ни жив ни мёртв от страха. Однако царь решительно перемахнул с галеры на пристань и через тридцать секунд уже сидел на козлах пустого угольного воза, сжимая в руках вожжи. Кучер, заметив приближающегося великана, просто швырнул их ему в лицо, а сам спрыгнул на мостовую. Позже он кинул царю кнут. Даже рыботорговки вели себя на удивление покладисто: они побросали свои лотки и выстроились вдоль пристани, чтобы любоваться представлением. Как понял Даниель, спасло Петра не то, что он царь (об этом никто не знал), а зрелищность его появления. Торговок не смущали убытки – заработанное сегодня всё равно потратится завтра, зато о событии, которое они сегодня увидели, можно будет рассказывать до конца жизни. Более того, здесь был рынок, а не дворец, не парламент, не университет и не церковь. Всякая стезя притягивает людей определённого сорта. Рынок выбирают те, кто умеет быстро соображать и легко приноравливается к новому. У кучера было десять секунд на то, чтобы выбрать правильный образ действий. Однако он принял решение и скорее всего не прогадал: Даниель видел по крайней мере один кошель, переданный кучеру кем-то из свитских.
Они проехали по улицам Лондона на возу, предназначенном для угля, а сейчас скрипящем под тяжестью золота, казаков и натурфилософов. Груз немного полегчал на Треднидл-стрит, где золото, предназначенное для оплаты кораблей, положили в Английский банк на открытый мистером Кикиным счёт. Затем Даниелю пришлось сесть на козлы рядом с Петром, чтобы показывать дорогу к Клеркенуэлл-корту.
Кикина сослали в дальний конец воза, и тот углубился в беседу на русском языке с Соломоном Коганом и каким-то придворным, очевидно, имеющим вес в вопросах финансовых. Пётр и Даниель, оставшись без переводчика, перебрасывались обрывками фраз на разных языках, пока не остановились на французском. Царь говорил на нём сносно, но беседа на чужом языке требовала несвойственного ему терпения. Чувствуя это, Даниель ограничивался короткими репликами вроде: «На следующем перекрёстке сверните вправо», «У нас не принято давить пешеходов» и так далее. Однако через некоторое время любопытство взяло верх. Была и вторая причина: они проезжали мимо Бедлама, и Даниель боялся, что Пётр Великий выразит желание пойти посмотреть безумцев.
– Кстати, – проговорил Даниель, – этот ваш Соломон Коган – занятный тип. Где вы его отыскали?
– При взятии Азова, – отвечал Пётр. – Он зачем-то приехал туда и гостил у паши, когда мы осадили город. А что?
– Э… точно не знаю. Считайте это любопытством обывателя, которому интересно, как император создаёт своё окружение.
– Здесь секрета нет. Найти лучших людей и не отпускать их.
– А как вы узнали, что господин Коган – из лучших?
– Рекомендацией послужило количество золота, которое при нём обнаружили, – сказал Пётр.
Они выбрались из Лондона через Криплгейт, то есть проехали в квартале от Граб-стрит. Тем не менее их не заметили, что подтвердило давние сомнения Даниеля касательно газетчиков: ему и прежде казалось, что они интересуются одним и не интересуются другим весьма произвольно. Впрочем, продвигаясь на запад, он начал понимать, как исполинского роста царь мог проехать по городу с полным возом золота и донских казаков, не обратив на себя особого внимания. Они подъезжали к Смитфилду со всеми его сопутствующими скотобойнями, мясными рынками и дебоширами. Многие костры, разведённые в среду вечером, сегодня, в субботу, ещё горели; наиболее упорные тори продолжали сшибаться с вигами весь четверг, когда Равенскар уже закреплял свою победу на высших фронтах Вестминстера и Уайтхолла. Политические волнения нечувствительно перешли в обычные беспорядки Висельного дня, так что теперь весь Смитфилд и районы к западу от него являли собой дымящееся место побоища. Пётр упомянул взятие Азова; Даниелю подумалось, что Лондон, возможно, выглядит так же. Лавочники и хозяева домов уже вешали обратно сорванные двери, выметали из дворов человеческие экскременты и тому подобное, но молодых бездельников на улицах ещё было хоть отбавляй. Даниель мысленно сортировал их по категориям: ополченцы, фанатики, бродяги, зеваки, приходившие смотреть повешение. Ни один человек делового склада, видя такое, не поверил бы, что в Англии возможна какая-нибудь экономически полезная деятельность. Тем не менее Пётр знал, что Англия процветает: как удавалось ему примирить абстрактное знание с тем, что видели его собственные глаза?
– Это место раньше лежало за чертой города, – объяснил Даниель, – и воинственные молодые люди приходили сюда биться на мечах. А поскольку в схватках они порой отрезали друг другу уши, а то и головы, молодых людей такого склада стали в просторечии называть…
– Ухорезами? Да, я слышал, – сказал Пётр. – Куда дальше?
– От развилки влево, ваше царское величество, – отвечал Даниель, – а там уже прямо до самого Клеркенуэлла.
Приехав в Клеркенуэлл-корт, Даниель обнаружил, что Роджер Комсток или кто-то, объявивший, будто действует от его имении, разместил во Дворе технологических искусств два эскадрона вигской кавалерии: один состоял из могавков, другой – из людей с обычными причёсками. Даниелю было всё равно: он уже утратил способность чувствовать досаду или чему-либо удивляться. Так оказалось даже лучше. Гробница тамплиеров, с её окованными железом дверями, выглядела вполне внушительно. Присутствие кавалеристов делало её, в глазах Петра, ещё более надёжным хранилищем для золота.
Даниель всю дорогу готовился к тому, что день или два будет мучительно объяснять все чудеса и диковины Двора технологических искусств – именно до такого рода курьёзов Пётр Великий был особенно падок. Однако инженеры, освобождая место для кавалерии, по большей части либо заперли оборудование, либо забрали с собой. Смотреть оказалось особо не на что. Пётр спустился в гробницу, но потолок был слишком для него низок, а сам царь явно скучал, как любой монарх на любой церемониальной инспекции; Даниелю осталось предположить, что потайные склепы древних военно-религиозных сект встречаются в России на каждом шагу и не рассматриваются как нечто примечательное. Соломон Коган выказал больше интереса, чем его начальник. Так что покуда барон фон Лейбниц и Сатурн (на удивление быстро оправившийся после того, как вооружённый казак поднял его с постели остриём сабли) показывали царю различные механизмы, относящиеся к логической машине, Даниель и Соломон сидели возле саркофагов, наблюдая за тем, как золото с «Минервы» складывают в гробницу тамплиеров. Каждую пластину надо было взвесить и записать в амбарную книгу, а потом свести и сверить результаты; не слишком сложная задача для двух таких людей. В промежутках Соломон Коган развлекал Даниеля лёгкой светской беседой:
– Занятное место.
– Я рад, что вам интересно.
– Оно напомнило мне то, чем я некогда занимался в Иерусалиме.
– Кстати, тамплиеры полностью именовались «рыцари Храма Соломонова». Так что если вы тот Соломон…
– Не надо играть словами. Я не о могиле давно позабытых рыцарей, а о том, что над ней.
– Двор технологических искусств?
– Если вы так его называете.
– А как бы назвали его вы?
– Храмом.
– Нда? И какой же религии?
– Религии, которая исходит из предпосылки, что мы можем приблизиться к Богу через лучшее понимание созданного Им мира.
– Вы хотите сказать, потому что для нас это единственное указание на то, как Он мыслит.
– Для большинства из нас, да, – отвечал Соломон.
– Вот как? Есть меньшинство, для которого существуют иные способы познать Бога?
– Вообще-то есть, – сказал Соломон, – но говорить так опасно, поскольку почти все, причисляющие себя к упомянутому меньшинству, – шарлатаны.
– Что ж, очень лестно, что вы сочли возможным раскрыть эту тайну мне. Следует ли сделать вывод, что вы верите в мою способность отличить шарлатана от…
– Мудреца? Да.
– Значит ли это, что я – мудрец?
– Нет, вы – учёный. Член Societas Eruditorum.
– Лейбниц говорил об этом обществе, но я не знал, что к нему принадлежу.
– Оно не такое, как у них. – Соломон постучал костяшками пальцев по саркофагу храмовника. – В нём нет ни устава, ни посвящений.
– Вы к нему принадлежите?
– Нет.
– Вы мудрец?
– Да.
– То есть у вас есть способы познания, недоступные для нас, учёных. Мы должны пробавляться тем, что даёт нам наша религия.
– Вы напрасно говорите о ней так пренебрежительно. Лучше знать, как вы пришли к знанию, чем получать его извне.
– Енох Роот – мудрец?
– Да.
– Лейбниц?
– Учёный.
– Ньютон?
– Трудно сказать.
– Такое впечатление, что Ньютон просто знает. В голове у него рождается законченное знание, никому не понять как. И черта с два кто-нибудь сделает то, что делает он.
– Да.
– Это чёрно-белое различие, мудрецы и учёные, или есть оттенки серого? Когда меня осеняет удачная мысль, я – мудрец?
– Вы приобщаетесь к мудрости, или магии, или как вы это называете по-английски.
– Сколько сейчас магов? Вы и Енох – два. Возможно, Исаак.
– Представления не имею.
Тут Соломона отвлёк какой-то звук на лестнице. Они с Даниелем посмотрели в ту сторону, ожидая увидеть казака с золотом, но это оказался Сатурн. Он тихо шагнул к ним. Даниель не знал, сколько Сатурн пробыл в крипте и что из их разговора слышал.
– Вы закончили подсчёты? – робко спросил тот.
– Они были несложные, – отвечал Даниель. – Почему вы спрашиваете? Мы нужны?
– Господин Романов спешит.
– Вот как? Куда это он вдруг надумал?
– Мы услышали, что в Хокли собирается народ, – объяснил Питер Хокстон. – Царь спросил, что там. Я имел неосторожность ответить, что скорее всего будут травить собаками привязанного быка. Царь изъявил горячее желание увидеть потеху.
– И кто мы такие, чтобы его задерживать?
Хокли-в-яме, таверна
Позже
– Два светоча науки и еврей заходят в бар… – начал Сатурн.
– Простите?
– Не важно.
– Большинство назвало бы меня просто натурфилософом, а не светочем науки, – поправил его Даниель и кивком указал через стол на Лейбница. – Вот он – светоч.
– Да, – согласился Сатурн, – и он тоже.
И кивнул на дверь в таверну.
Даниель поднял голову и увидел, что к ним входит сэр Исаак Ньютон.
Когда закончилась бычья травля (бык проиграл), Пётр выразил желание угостить всех выпивкой и попросил Сатурна порекомендовать таверну. Туда все и прошествовали.
Даниель как-то давно заметил, что таверны делятся на две категории: одни внутри оказываются гораздо меньше, чем выглядели снаружи, другие – гораздо больше. Таверна, в которую они вошли, относилась ко второй категории, что было хорошо по нескольким причинам. Во-первых, даже без казаков, карликов и прочего сопровождения свита Петра насчитывала двенадцать человек. Во-вторых, двое – сам Пётр и Сатурн – были огромного роста. В-третьих, за то время, пока Исаак шёл от двери к столу, Даниель успел хоть немного очухаться.
Они с Сатурном сидели рядом, лицом к окну и входной двери, Лейбниц и царь – напротив.
– С чего он вдруг сюда заявился? – спросил Даниель.
– Пока мы были в Клеркенуэлл-корте, царь за ним послал, – объяснил Сатурн. – В свой прошлый приезд, несколько лет назад, он был у сэра Исаака на Монетном дворе и остался очень доволен. Сегодня, увидев наши станки для обработки золота, он вспомнил про тот визит и захотел возобновить знакомство с занятным малым, который показывал ему Монетный двор.
Пётр встал и повернулся к двери, так что всем остальным тоже пришлось встать. Самый миг встречи между сэром Исааком Ньютоном и бароном фон Лейбницем прошёл для Даниеля незамечено: от расстройства кровь на какое-то время перестала поступать ему в мозг. Он не упал, и глаза его оставались открытыми, но в голове на полминуты наступило полное умственное затмение.
Когда он пришёл в себя, Сатурн легонько тянул его за рукав. Даниель огляделся и увидел, что стоит он один. Царь пересел на их сторону, чтобы освободить место для Исаака. Даниель втиснулся худым задом между двумя тёзками: Питером Хокстоном и Петром Великим, самыми крупными людьми в помещении. Лейбниц и Ньютон сидели бок о бок – большую неловкость трудно было измыслить. Против света Даниель видел только силуэты их париков, но не различал лиц, что, вероятно, следовало считать подарком судьбы.
Пётр Великий через Кикина обратился к Ньютону:
– Я сегодня о вас думал.
– Весьма польщён, ваше царское величество. Позвольте спросить, в какой связи?
Силуэт Ньютоновой головы слегка наклонился к Лейбницу. Исаак предполагал, что встреча как-то связана с анализом бесконечно малых; вообразите же его изумление при ответе Петра:
– Золото! Я прекрасно помню день, когда вы провели меня по Монетному двору и объяснили, как золото со всех концов мира течёт в Тауэр, чтобы стать гинеями. Сегодня я принял в этом участие: доставил обычное золото из России в ваш банк, а тяжёлое золото с «Минервы» – в казнохранилище доктора Уотерхауза неподалеку отсюда.
Долго молчал Ньютон. Даниель чувствовал (хотя и не мог видеть), как Исаак на него смотрит. Лицо горело, словно от жара Исаакова гнева, и Даниель гадал, способны ли ещё его старческие щёки зарумяниться от стыда.
Ну и наплевать! Ему глубоко безразлично Соломоново золото. Ради Лейбница, чьё имя Ньютон ежедневно смешивал с грязью, и ради того, чтобы продолжить работу над логической машиной, Даниель выступил посредником в сделке по обмену «Соломонова» золота на обычное – сделке, которая, негаданно, всё-таки осуществилась несколько часов назад. «Минерва» наконец избавлена от своего проклятого груза. Джек Шафто, видимо, избежит наказания за чеканку фальшивых монет. Золото в гробнице тамплиеров, формально под надзором Роджера, фактически в полном распоряжении Даниеля. Он шёл к этому много месяцев и сейчас с полным правом мог бы обмывать успех. Единственная загвоздка – Ньютоново отношение к алхимии, но Даниель с годами научился спокойнее воспринимать странности и опасные причуды своих друзей, а то и просто закрывать на них глаза, поэтому не очень задумывался об этой стороне дела.
Все карты спутало появление господина Когана. Скорее всего он безумец, хотя нет сомнений, что он знает про Соломоново золото и твёрдо намерен перевезти его всё, до последней унции, к себе в Санкт-Петербург. Чушь алхимия или не чушь, некоторые в неё верят; среди них попадаются люди влиятельные и даже опасные. Верить в то, что тяжёлое золото пропитано божественной квинтэссенцией, Даниелю, возможно, и не следовало, однако если бы он действовал осмотрительней, некоторых осложнений не возникло бы.
– Это весьма знаменательно, ваше царское величество, – сказал Исаак, – и проясняет многое, до сей поры остававшееся для меня загадкой.
Дверь таверны распахнулась. На пороге стоял человек огромного роста.
Всё потемнело. Даниель, в его лета и в его теперешнем волнении, решил, что причина – острое нарушение мозгового кровообращения, которое через несколько минут или часов завершится отёком мозга и смертью.
Однако, как выяснилось, дело было не в нём. Сатурн стремительно вскочил на ноги и, схватив стол за край, рывком оторвал от пола. Стол – двенадцать футов в длину, сто фунтов толстых еловых досок – образовал щит между сидящими по дальнюю сторону и входной дверью. Но только на мгновение – затем, как мог бы предсказать Ньютон, тяготение возобладало, и стол рухнул ребром вниз. Сколько пальцев на ногах было сломано, оценить трудно, поскольку стол упал между двумя рядами сидящих друг против друга людей. Даниель, опустив взгляд, увидел дрожащее восьмифутовое древко, засевшее в столешнице. Оно вонзилось с такой силой, что острый стальной наконечник (ибо это было что-то вроде копья или гарпуна) пробил доску насквозь и вышел с другой стороны, образовав вигвам из щепок, сквозь который просвечивал блестящий металл. Вскочив (потому что все вскакивали), Даниель перегнулся через столешницу и был потрясен ужасным зрелищем пригвождённой к столу человеческой головы. В следующий миг он узнал парик Лейбница. Гарпун (теперь уже не оставалось сомнений, что это гарпун) пролетел между двумя умнейшими головами мира, ближе к Лейбницевой, и, зацепив край огромного старомодного парика, увлёк его за собой. Он вонзился бы прямо в грудь царю, если бы Сатурн не догадался опрокинуть стол.
Вновь наступило неловкое молчание. Гарпунщик стоял в дверях, опустив плечи. Борода у него была почти такая же длинная, как у Соломона Когана. Одной руки недоставало; её заменял тяжёлый с виду протез.
– Это он! – вскричал господин Кикин. – Евгений-раскольник! Где мой телохранитель, когда он наконец понадобился?!
– Он вам не нужен, сударь, – отвечал Сатурн, перегибаясь через стол и берясь за гарпун, – ибо, как старожил Хокли-в-яме, я лично оскорблён тем, что в наших краях так неуважительно обошлись с гостем. – Он выдернул древко из стального наконечника, которому предстояло ещё долго оставаться в столешнице. – Теперь я считаю своим долгом насадить на эту палку голову Евгения-раскольника.
Сатурн шагнул к двери, и Евгений попятился, чтобы было где развернуться для драки, но тут на древко легла вторая ручища, ещё больше, чем у Сатурна. Царь, вырвав у Питера Хокстона палку, бросился на раскольника.
– Его царское величество ценит ваше похвальное рвение, – торопливо объяснял Кикин, – но это сугубо внутрироссийский конфликт, растолковывать слишком долго, и он должен быть разрешён без постороннего вмешательства. Просим всех сесть и продолжить беседу.
Кикин выбежал на улицу вдогонку за царём, и дальнейшее скрыла толпа, мигом возникавшая в этих краях везде, где сходились быки с собаками или цари с раскольниками. Только благодаря огромному росту противников иногда удавалось различить взмах древка, мелькание цепа или брызги крови на фоне неба. За ходом сражения можно было следить лишь по зрителям, двигавшимся в странном согласии с бойцами. Как игрок в кегли выгибается всем телом, провожая глазами шар, словно может изменить его траекторию, так и зрители подавались вперёд, видя возможность нанести удар, сжимались и вскрикивали, когда он достигал цели.
Сатурн, после того, как царь разоружил его и сам бросился в драку, совершенно сник. Минуту-другую он не мог прийти в себя, потом, зачарованный общим чувством толпы, расправил плечи и двинулся к выходу, говоря:
– Очень славно было принимать тут царя инкогнито, но я мог бы догадаться, что о нём станет известно и чего-нибудь такое произойдёт.
За опрокинутым столом остались только Даниель, Исаак, Лейбниц и (в углу, в сторонке от остальных) Соломон Коган.
– Не услышь я об этом от самого царя, – сказал Исаак Даниелю, – я бы не поверил: после всего, что между нами произошло…
– Всё, что произошло между мной и вами, меркнет по сравнению с интригами и происками вокруг проклятого золота. Мне самому плевать, куда оно попадёт. Несколько часов назад, когда мне думалось, что оно никому, кроме вас, не нужно и неизвестно, я бы охотно отдал его вам.
– И что же так сильно изменилось за последние несколько часов? – спросил потрясённый Исаак.
– Теперь на сене не просто собака, а лев. – Даниель кивнул на входную дверь, за которой по-прежнему шла драка. – Причём лев, значительно превосходящий умом не только других львов, но и большинство людей. Он затребовал Соломоново золото себе. Мне очень жаль.
Даниель задумался, надо ли представлять Соломона, и если да, то как, однако Исаак уже встал и направился к выходу. В дверях он разминулся с входящим человеком – не самым знатным из всех, кто когда-либо переступал этот порог (такая честь принадлежала Петру или, кто знает, Соломону), но, безусловно, лучше всех одетым; всякий за тысячу ярдов узнал бы в нём придворного. Даниель из-за стола замахал рукой, чтобы привлечь внимание новоприбывшего. Тот подошёл со слегка ошалелым видом.
– Это был?…
– Исаак Ньютон? Да. Даниель Уотерхауз к вашим услугам.
– Нижайше прошу прощения, что нарушил вашу беседу, – сказал придворный, – говорят, будто в Лондон прибыло инкогнито весьма значительное лицо.
– Так и есть.
– Утверждают, что из Московии.
– Верно утверждают.
– Хозяйка дома тяжело больна. Я прибыл, чтобы от её имени приветствовать упомянутое лицо и совершить требуемые формальности.
Даниель кивнул на окно, за которым происходила драка.
– Как говорят у нас Бостоне, занимайте очередь.
– Найдите человека в собольей шапке, – сказал Лейбниц по-французски. – Это гофмейстер, вы сможете обо всём договориться с ним.
Придворный поклонился и вышел.
– Думаю, нет надобности пояснять, – начал Лейбниц, – что мой приезд сюда вызван чрезвычайными обстоятельствами, а не сознательными усилиями с моей стороны. Но раз уж я здесь, я хотел бы задержаться ненадолго и уладить дела с Ньютоном.
– Вынужден вас огорчить: вы избрали самое неудачное время, – отвечал Даниель. – История с золотом осложнила всё куда сильнее, нежели вы думаете.
Он боялся, что сейчас начнётся разговор об алхимии, но Лейбниц кивнул и сказал:
– Я знал одного человека в Лейпциге, который тоже очень живо интересовался этим золотом.
– Тяжёлое золото приобрело здесь огромное политическое значение. От него зависит, выдержит ли Ньютон испытание ковчега или нет.
Даниелю пришлось довольно долго объяснять про Джека-Монетчика, Болингброка и клуб.
В целом Лейбниц счёл услышанное хорошей новостью.
– Мне сдаётся, что все трудности разрешимы. Ежели сделка, которую вы заключили с Джеком-Монетчиком, состоится, Ньютон получит всё потребное для испытания ковчега; если нет, неужто так трудно изловить шайку монетчиков, коль скоро за поимку возьмутся Ньютон, Уотерхауз и Лейбниц, тем более что два архипреступника – Эдуард де Жекс и Евгений-раскольник – убиты в потасовках?
Ибо было очевидно, что драка за окнами окончена, и если бы царь проиграл, они бы наверняка уже об этом услышали.
– Мне трудно поверить, Готфрид, что вам, в ваши лета и с вашим положением, хочется рыскать по лондонским трущобам, преследуя шайку негодяев.
– Ладно, сознаюсь, что это только предлог.
– А какова истинная причина?
– Я бы в последний раз попытался примириться с Ньютоном и разрешить спор о приоритете достойным образом.
– Куда более здравый и благородный мотив, – сказал Даниель. – Теперь позвольте объяснить, почему ничего не выйдет и почему вам лучше просто отправиться домой.
И он, почти вопреки собственной воле, рассказал, что Ньютон хочет получить Соломоново золото не только из практической надобности выдержать испытание ковчега, но главным образом из стремления обрести философский камень и философскую ртуть.
Безуспешно. Лейбниц только укрепился в своём желании не уезжать из Лондона.
– Если верно то, что вы говорите, значит, корень проблемы в философском заблуждении Ньютона. И я могу не объяснять, что то же заблуждение лежит в основе других наших споров.
– Напротив, Готфрид, я думаю, что спор о приоритете – из разряда «кто, что, когда и кому сказал».
– Даниель, ведь правда, что Ньютон десятилетиями скрывал свои труды по анализу бесконечно малых?
Даниель нехотя кивнул. Он прекрасно помнил, что если в разговоре с Лейбницем принимаешь хоть одну логическую посылку, то через несколько мгновений на твоей ноге захлопывается сократический медвежий капкан.
– Кто основал «Acta Eruditorum», Даниель?
– Вы и ваш знакомец. Послушайте, я признаю, что Ньютон склонен держать свои труды в тайне, а вы стремитесь свои публиковать.
– А кто скрывает свои труды, ограничивая их распространение узким кругом посвящённых?
– Эзотерическое братство.
– Иначе называемое?
– Алхимиками, – буркнул Даниель.
– То есть спор о приоритете не возник бы, если бы сэр Исаак Ньютон не был заражён алхимическим образом мыслей.
– Согласен, – вздохнул Даниель.
– Следовательно, это философский диспут. Даниель, я стар. Я не был в Лондоне с 1677 года. Какова вероятность, что я окажусь тут снова? А Ньютон, никогда не покидавший пределы Англии, ко мне не приедет. У меня не будет другого случая с ним встретиться. Я останусь в Лондоне инкогнито – никому нет надобности знать, что я здесь – и отыщу способ вовлечь Ньютона в философскую дискуссию. Я покажу ему выход из лабиринта, в котором он блуждает столько лет. Это лабиринт без крыши, из него ясно видны звёзды и Луна, которые Ньютон понимает лучше кого-либо на земле; но стоит ему опустить глаза к тому, что ближе, он теряется в тёмных змеящихся закоулках.
Даниель сдался.
– Коли так, считайте себя членом нашего клуба, – сказал он. – Я проголосую за вас. Кикин и Орни не посмеют отказать в приёме учёному, чьей головы недавно касался кулак Петра Великого. Ньютон голосовал бы против, но он некоторое время назад заключил сепаратный мир с человеком, которого ловит клуб, так что вряд ли будет посещать заседания.
Евгений-раскольник лежал в ротерхитской пыли, как срубленное под корень дерево. Судя по всему, он дорого продал свою жизнь. Лицо его, обрамлённое сивыми волосами и бородой, было обращено к небу. Даниель предположил, что ему под шестьдесят. Будь он одних лет с царём (Пётр недавно шагнул в пятый десяток) и не однорукий, бой мог бы закончиться иначе, а так Даниелю оставалось трактовать поступок Евгения как эффектную форму самоубийства. Возможно, Евгений узнал, что золото покинуло «Минерву», и почему-то вбил себе в голову, что его срок на земле окончен.
– Странный был тип. Много лет верно служил Джеку, в последние годы действовал самостоятельно и пытался сжечь царские корабли в Ротерхите, хотя и помогал Джеку в нападении на Тауэр и захвате ковчега, – объяснил Лейбницу Даниель. – Великий был преступник, но всё равно горько видеть, что человек лежит вот так, брошенный.
Впрочем, тут он заметил приближающегося Сатурна с несколькими молодцами и пустой телегой.
Даниель, Лейбниц и Соломон Коган нагнали Петра и его свиту в Клеркенуэлл-корте, как раз когда те собирались обратно в Ротерхит. Даниель отправил с ними записку мистеру Орни, что поджигатель кораблей убит. Лейбниц поехал с царём. Соломон пообещал прибыть на верфь позже. В ближайшие несколько дней предполагалось закончить осмотр и набрать команду; дальше кораблям предстояло идти прямиком на войну со шведами в Балтийское море.
Царь и его свита уехали. Даниель, сам не зная почему, испытывал невероятный прилив энергии – такого с ним не было уже несколько недель. Может быть, это и делает царя царём: способность подтолкнуть окружающих, заставить их работать с полным напряжением сил. А может, вид мёртвого Евгения напомнил Даниелю (если тот ещё нуждался в напоминаниях), что дни его на земле не вечны. Или ему просто хотелось поскорее избавиться от Соломонова золота. Видимо, остальные работники Двора технологических искусств почувствовали что-то похожее; почти неделю они не казали туда носа из-за противостояния вигов и тори, а также безобразий, связанных с Висельным днём, а сегодня приходили один за другим, открывали заколоченные мастерские и сдёргивали с механизмов чехлы от пыли. Вернулся Сатурн, отвезя тело Евгения в русскую церковь (где уж там он сумел её отыскать), и к заходу солнца работа уже кипела вовсю. Они прокатали, разрезали и взвесили больше золота, чем когда-либо за один день. Потом Даниель рекрутировал полдюжины ничем не занятых, но относительно трезвых могавков в качестве вооружённого сопровождения, и пластины повезли по берегу Флит в Брайдуэлл.
Когда в четверг прибыла «Минерва», с неё первым делом сгрузили бумажные карты, на которые Даниель в Институте технологических искусств Колонии Массачусетского залива более десяти лет наносил таблицы для логической машины. Их ещё раньше отправили в Брайдуэлл, где теперь имелось целых шесть картонабивочных органов.
– Ничего, ничего, – говорила разбуженная Ханна Спейтс, – наши девушки так и так привыкли работать по ночам.
И вот мастерская осветилась и ожила; Ханна и пять других девушек проворными пальчиками нажимали клавиши, а несколько пар рослых потаскух сменяли друг друга на мехах, поддерживая силы пивом из бочонка, за которым Сатурн сходил в пивоварню на другую сторону Флитской канавы. Некоторые карты набили ещё до того, как прибыл живительный напиток, и много – после; впрочем, Даниель настоял, чтобы шесть набивщиц не пили. Всю партию пластин закончили к трём утра, и банкир Уильям Хам, вырванный из постели боевым отрядом могавков, взвесил карты и выбитые из них кружочки к вящему удовлетворению Соломона Когана. Еврей наблюдал за всем с пристальным любопытством, временами выказывая недовольство теми сторонами процесса, которые, на его взгляд, оставляли лазейку для воровства или мошенничества.
Теперь Даниель вручил ему мешочек из тончайшей лайковой кожи, размером не более грецкого ореха, но тяжёлый, как шарик ртути.
– Это крохотные диски, выбитые из карт органами, – объяснил Даниель.
Сатурн кивнул; он уже видел, как крупинки золота вынимают из машин и как Уильям Хам их взвешивает.
– Обычно мы отвозим их обратно и переливаем на материал для новых карт, – продолжил Даниель. – Сегодня я сделаю исключение и отдам их вам в память о вашем визите в Лондон и в знак моего уважения.
Соломон зажал мешочек ладонями и отвесил благодарственный поклон.
– Теперь, – сказал Даниель, – если вы готовы ещё некоторое время обойтись без сна, вы можете увидеть, как мы обеспечиваем сохранность карт до отправки в Санкт-Петербург.
Соломон ответил согласием. Сундучок с готовыми картами погрузили на телегу и покатили по улицам Лондона, совершенно пустым, если не считать золотарей. Ехали по Ладгейт, мимо собора святого Павла; Даниель рассказал, как в разгар Чумы проходил мимо старого собора, впоследствии уничтоженного Пожаром, и как обречённую церковь окружали валы недозахороненных тел. За кладбищем начался Чипсайд; дальше к востоку улица разделилась на три: Ломбард, Корнхилл и Треднидл, в начале которой и стояло здание Английского банка.
После короткого разговора с Уильямом Хамом ночной сторож пустил их внутрь и даже предложил Сатурну понести его ношу – сундучок с невероятно внушительными замками. Сатурн вежливо отказался. Уильям Хам отправил сторожа спать дальше. Все взяли по фонарю. Господа Коган, Уотерхауз, Хокстон и Хам, идя в собственном озерце света, быстро оставили позади часть здания, похожую на банк (отделанные помещения с мебелью и окнами), и спустились в подвалы.
