Текст книги "Движение"

Автор книги: Нил Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

– Ваша преданность долгу, мистер Уайт, образец для нас всех, – возразил Болингброк. В его голосе ещё звучало веселье от подробности с чёртиком. – Византийские интриги, разыгранные в тот день, чужды умственному складу честного англичанина, и немудрено, что они ввели вас в заблуждение. Скажите, когда вы вернулись в Тауэр и увидели неописуемую картину, встревожились ли вы о сокровищах короны?

– Да, милорд, и торопливо направил туда стопы.

– Неужто в наше время кто-то ещё направляет стопы? – спросил Роджер.

Неуместная шутка была встречена всеобщим молчанием.

– Обнаружив пропажу части сокровищ, я решил поначалу, что это всё объясняет.

– В каком смысле, мистер Уайт? – спросил Болингброк тоном дружественного перекрёстного допроса.

– Ну как же, милорд, я полагал, что целью преступников были сокровища короны, и все события того дня входили в их план.

– Вы употребили прошедшее время, мистер Уайт. Ваше мнение по данному вопросу изменилось?

– Лишь несколько недель спустя, после того, как некоторых преступников поймали и допросили, я начал видеть изъяны этой гипотезы. – Он неправильно поставил ударение в последнем слове.

– Но гипотеза представлялась наиболее правдоподобной, не так ли? Никто не находил погрешностей, пока задержанные не сообщили, что Джек-Монетчик пренебрёг сокровищами короны?

– Она и впрямь казалась правдоподобной, милорд, по крайней мере так я некоторое время себя убеждал. Однако более пристальный взгляд обнаруживает её несостоятельность.

– Каким образом, мистер Уайт?

– Экспедиция в устье Темзы, о которой я рассказал, очевидно, имела целью выманить меня и Первую роту гвардейцев из Тауэра.

– Всё на это указывает.

– И подстроило её, весьма ловко, некое лицо, состоящее в сговоре с Джеком. Лицо, которому был выгоден успех Джекова предприятия.

– Разумно, – заметил Болингброк. Потом напомнил Уайту: – Мы будем ждать такого рода признаний от сержанта Шафто.

– Считайте, что они уже получены, милорд. Однако Роберт Шафто – всего лишь сержант. Да, первый сержант полка, но…

– Я согласен, мистер Уайт, полковника Барнса тоже следует допросить! У него была возможность…

– Была, милорд, но – я прокручивал это в голове тысячу раз! – в тот день полковник Барнс не отдал ни одного самостоятельного приказа. Я попросил его отрядить роту к Шайвской башне, поскольку, по словам сэра Исаака, нам нужна была целая рота, чтобы справиться с засевшей там армией преступников.

– Мистер Уайт! Вы же не обвиняете в пособничестве себя?!

– Даже если бы и обвинил, милорд, мне бы не поверили, ибо теперь доказано, что Джек-Монетчик прорывался не к сокровищам, а на Монетный двор, к ковчегу. А какую выгоду мог бы я получить от компрометации ковчега?

– А разве она может быть кому-нибудь выгодна? – полюбопытствовал Болингброк.

– Не важно, – вмешался Исаак Ньютон, – поскольку ковчег не был скомпрометирован!

– Сэр Исаак! Мы ещё вас не выслушали. Ради тех здесь, кто впервые видит ковчег, не объясните ли вы его устройство и назначение?

– Охотно, милорд. – Ньютон стремительно выступил вперёд, и Равенскар, машинально выставивший руку, чтобы удержать его от падения в пропасть, схватил пустоту. – Он запирается на три замка – чтобы открыть крышку, надо снять все три. В самой крышке есть отверстие, чтобы небольшой предмет можно было положить в ковчег, не снимая замков. Однако механизм устроен так, что просунуть внутрь руку невозможно.

Ньютон продемонстрировал дверцу, работающую именно так, как он сказал.

– Каким образом используется ковчег? – спросил Болингброк, искусно разыгрывая воодушевлённое любопытство, какое обычно царило на заседаниях Королевского общества.

Ньютон отвечал в том же тоне:

– Из каждой партии монет часть отбирают и помещают в ковчег. Я покажу, смотрите. – Он достал кошель и высыпал на ладонь несколько пенсов и гинею (разумеется, все свежеотчеканенные). Потом взял у писаря лист писчей бумаги, разложил на нём монеты и загнул углы, так что получился аккуратный конверт. – Сейчас я делаю это при помощи бумаги, на Монетном дворе используют кожу. Синфию, как мы называем такой конверт, зашивают. Работник пишет снаружи дату взятия образца и ставит печать, используемую только для этой цели. Затем… – Сэр Исаак вставил синфию в прорезь. Механизм сработал, и она упала внутрь.

– И время от времени, как хорошо известно великому знатоку денежных вопросов, милорду Равенскару, ковчег по приказу Тайного совета вносят в Звёздную палату и открывают, – сказал Болингброк, – после чего коллегия золотых дел мастеров, избранная из достойнейших представителей Сити, пробирует его содержимое.

– О да, милорд. В прежние времена это совершали четыре раза в год. Теперь не столь часто.

– Когда было последнее испытание ковчега, сэр Исаак?

– В прошлом году.

– Вы хотите сказать, примерно в то время, когда военные действия на континенте закончились и Собственный её величества блекторрентский гвардейский полк возвратился в Тауэр?

– Да, милорд.

– Значит, на двадцать второе апреля сего года в ковчеге содержались образцы монет, отчеканенных за то время, что Блекторрентский полк охраняет Тауэр?

– Э… да, милорд, – отвечал Ньютон, гадая, что бы это могло означать.

– Мистер Чарльз Уайт полагает, что нападение на Тауэр подстроили люди, которым скомпрометировать ковчег было выгоднее, чем похитить сокровища! Как такое возможно, сэр Исаак?

– Я не желаю предаваться домыслам, милорд, поскольку ковчег не скомпрометирован.

– Откуда вы знаете, сэр Исаак? Джек-Монетчик провёл рядом с ним час.

– Как вы видите, он заперт на три замка, милорд. Я не могу ручаться за два, ибо они принадлежат смотрителю Монетного двора и лорду-казначею, но третий – мой. Ключ существует в единственном экземпляре и всегда находится при мне.

– Я слышал, что можно открыть замок без ключа, при помощи… есть какое-то слово.

– Отмычки, милорд, – подсказал кто-то.

– Уж вигам ли не знать! Так вот, мог ли Джек открыть замок с помощью отмычки?

– Такие – не исключено. – Ньютон провёл рукой по двум первым замкам. Потом нежно взял в руку третий, словно Роджер Комсток – грудь своей любовницы. – Этот замок взломать практически невозможно. Взломать за час все три – невозможно абсолютно.

– Итак, ловкий малый, если бы у него был ваш ключ, открыл бы ковчег за час, взломав два других замка. Однако без вашего ключа такое исключено.

– Совершенно верно, милорд. – Ньютон краем глаза приметил какое-то движение и, повернувшись, увидел, что Равенскар изо всех сил машет руками и чиркает себя пальцем по горлу. Однако для Ньютона его жесты были так же непонятны, как ярмарочная пантомима.

Болингброк тоже их заметил.

– Милорд Равенскар вновь перепил кофия и у него приключились судороги, – предположил он, затем снова обратился к Ньютону: – Прошу вас, снимите свой превосходный замок, сэр Исаак. – Затем манием руки подозвал двух джентльменов, которые стояли в углу, нервно теребя по ключу каждый. – Смотритель Монетного двора явился на наши слушания, и даже лорд-казначей удосужился прислать своего представителя с ключом. Мы увидим содержимое ковчега.

Ящик оказался на три четверти заполнен кожаными мешочками. Ньютонов бумажный конверт завалился в угол. Тот нагнулся, чтобы его достать, и, хотя сам этого не видел, все остальные заметили, что Уайт и Болингброк следят за директором Монетного двора, словно рассчитывают поймать его на каком-нибудь мошенничестве.

– Это ли вы ожидали увидеть, сэр Исаак? – осведомился Болингброк.

– На вид всё как должно, милорд. – Исаак снова нагнулся над ковчегом, вытащил синфию, осмотрел её и бросил обратно. Он вынул вторую и на этот раз задержал её перед глазами.

– Всё ли в порядке, сэр Исаак? – спросил Болингброк тоном искренней джентльменской озабоченности.

Сэр Исаак повернул синфию к окну.

– Сэр Исаак? – повторил Болингброк.

В палате стало очень тихо. Болингброк метнул взгляд в смотрителя Монетного двора. Тот шагнул вперёд и, встав на цыпочки, заглянул Ньютону через плечо. Ньютон не шевелился.

Глаза смотрителя расширились.

Ньютон бросил мешочек, словно тот жёг ему пальцы, и попятился к Равенскару, как ослеплённый дуэлянт, ищущий защиты друзей.

– Милорд, – проговорил смотритель, – что-то не совсем так с последним пакетом. Надпись выглядит поддельной.

Чарльз Уайт коленом поддел крышку ковчега. Она захлопнулась с громом пушечного выстрела.

– Я объявляю ковчег уликой в расследовании преступления, – провозгласил Болингброк. – Заприте его на замки и принесите мою печать. Я опечатаю его, дабы предотвратить дальнейшие фальсификации. Мистер Уайт водворит ковчег на законное место в Тауэре и будет держать под охраной двадцать четыре часа в сутки. Я сообщу обо всём лордам Тайного совета. Надо думать, что совет распорядится в ближайшее время провести испытание ковчега.

– Милорд, – сказал Титул, выступая вперёд, – из чего вы заключили, что неприкосновенность ковчега была нарушена? Смотритель Монетного двора утверждает, что один из пакетов выглядит странновато, но это не свидетельство. Сэр Исаак ещё ничего не сказал.

– Сэр Исаак, – проговорил Болингброк. – То, что очевидно большинству из нас, непонятно этому вигу. Он требует свидетельств. Никто не даст их лучше вас. Готовы ли вы присягнуть, что все монеты в ковчеге отчеканены в Тауэре, под вашим присмотром, и положены в него вашей рукой? Напоминаю, что каждая монета в ковчеге подлежит проверке при испытании ковчега, и вы, как директор Монетного двора, ответите за непройденное испытание по всей строгости.

– По древней традиции, – сказал Роджер Комсток, прикрывая рот ладонью, – недобросовестных монетчиков карают отсечением правой руки и кастрацией.

На каком-то этапе его тревога сменилась ужасом, теперь ужас уступил место завороженности.

Ньютон хотел ответить, но голос его не слушался; изо рта вырвалось только слабое блеяние. Наконец он, скривившись от боли, проглотил вставший в горле комок и с трудом выговорил:

– Присягнуть не могу, милорд. Без должного осмотра…

– Он будет проведён вскоре, при испытании ковчега.

– Прошу прощения, милорд, – снова встрял Титул, который из какого-то стадного инстинкта упрямо лез вперёд, обрекая себя на роль козла отпущения за всю партию, – но зачем проводить испытание ковчега, если имела место фальсификация?

– Чтобы изъять оттуда сомнительные монеты – тогда мы будет уверены, что все гинеи и пенни, положенные туда позже, суть истинные образцы продукции Монетного двора, а не фальшивки, подброшенные в ковчег с целью скрыть злоупотребления!

– Какая поэзия! – вскричал Равенскар, хотя его слова утонули в гуле, с которым обе партии стекались под знамёна вожаков и вооружались. – Сэр Исаак не смеет засвидетельствовать, что ковчег неприкосновен, ибо опасается фальшивок, подброшенных туда Джеком-Монетчиком, и не хочет брать на себя вину. Чтобы спасти руку и яйца, он должен признать, что ковчег был вскрыт – и таким образом навлечь на себя подозрение в недобросовестности и в нападении на Тауэр!

– Милорд, – вставил какой-то тори. – Вы предполагаете, что образцы монет за год исчезли – украдены Джеком-Монетчиком! Коли так, как мы докажем надёжность монет, находящихся в обращении? Наши враги за рубежом объявят, что Монетный двор более года пускал в обращение порченую монету.

– Вопрос чрезвычайно серьёзен, – признал Болингброк. – Это тоже забота государственного совета, ибо благополучие государства зиждется на торговле, а та, в свою очередь, на крепости государственной денежной системы. Если заговорщики и впрямь лишили нас ковчега, мы можем собрать образцы монет, находящихся в обращении, и проверить их.

Равенскар сказал Ньютону не поднимать носовых платочков, оброненных Болингброком; Ньютон, в спокойной уверенности человека, которому нечего скрывать, пренебрёг советом. Теперь ему поздно было менять привычки.

– Милорд, я протестую! – воскликнул он. – Описанный вами метод никогда не применяется, поскольку образцы денег, находящихся в обращении, неизбежно будут содержать какую-то – неизвестную – долю фальшивок, изготовленных такими, как Джек Шафто. Неразумно и несправедливо возлагать на меня вину за эти фальшивки.

Казалось, Болингброк оценил несгибаемое упорство Ньютона.

– Сэр Исаак, в ходе расследования я ознакомился с идентурой, которую вы подписали при вступлении в должность. Она хранится в Вестминстерском аббатстве, недалеко отсюда. Если вы хотите освежить её в памяти, мы можем туда пройти. Если я не ошибаюсь, в этом документе вы торжественно клялись преследовать и карать фальшивомонетчиков. До сих пор я полагал, что вы исполняете свой долг. Теперь вы свидетельствуете об обратном. Скажите, сэр Исаак, если мы проверим находящиеся в обращении монеты и обнаружим их порчу, будет это означать, что вы пренебрегли своим долгом, состоящим в искоренении монетчиков? Или что вы чеканили порченую монету ради обогащения себя и своих друзей-вигов? Или что вы сначала начали разбавлять золото неблагородными металлами, а затем позволили монетчикам расплодиться, дабы замести следы? Сэр Исаак? Сэр Исаак? А, он потерял интерес…

На самом деле сэр Исаак потерял сознание или был к тому близок. В продолжение последней речи Болингброка он медленно оседал на пол, словно поставленная на жаровню свеча. Дышал он часто, а его конечности тряслись, как от озноба. Однако руки, приложенные ко лбу сэра Исаака, ощутили холодную сухость кожи, а пальцы, прижатые к основанию шеи, отдёрнулись, так яростно бился его пульс. Он был охвачен не болезнью, а приступом необоримого страха.

– Отнесите его в мою карету, – распорядился Роджер Комсток, – и доставьте ко мне домой. Там мисс Бартон. Она прекрасно знает своего дядю и позаботится о нём лучше, чем, не приведи Господи, врачи.

– Видите? – обратился Болингброк к Чарльзу Уайту, взиравшего на него с восхищением, как ученик – на мастера. – И без всякого откусывания ушей. Это ещё безделка. Другие так на месте и умирали. Хотя для этого, конечно, нужна склонность к апоплексии. – Он готов был продолжать лекцию, но тут его внимание привлёк маркиз Равенскар. Покуда другие виги занимались непривычной работой – выносили сэра Исаака Ньютона из помещения, – Равенскар спокойно стоял в дальнем его конце. Сейчас он поднял руку. Кто-то вложил в неё трость. Равенскар вскинул её, и Чарльз Уайт, ожидая драки, шагнул вперёд. Тут он сообразил, что глупит, и сцепил пальцы перед медальоном с серебристой борзой, рассеянно потирая шрам, идущий через всю тыльную сторону ладони. Болингброк только выгнул бровь.

Маркиз Равенскар продолжал поднимать трость, пока кончик её не указал на расписанный звёздами потолок. Приблизив набалдашник к лицу, он резко опустил трость. То был салют фехтовальщика: жест уважения и сигнал, что сейчас последует убийственная атака.

– Идёмте в «Кит-Кэт», – сказал он Титулу и другим вигам, ещё не нашедшим в себе сил двинуться с места. – Я уступил карету сэру Исааку, но с удовольствием пройдусь пешком. Боже, храни королеву, милорд.

– Боже, храни королеву, – отвечал Генри Сент-Джон, виконт Болингброк. – Желаю вам хорошо прогуляться, Роджер.

Сад Герренхаузенского дворца, Ганновер
^{23 июня (н. стиль), 12 июня (ст. стиль) 1714}

– Я тебя люблю.

– Йа тепья луплу.

– Я тебя люблю.

– Я тепя лублу.

– Всё равно не так.

– Как ты можешь отличить? Для меня это «я тебя люблю» – всё равно что молотком по жести. Как можно такими звукам сказать «ich liebe dich» [4]4
  Я тебя люблю (нем.).


[Закрыть]?

– Мне можешь говорить как угодно. Однако над некоторыми гласными надо ещё поработать. – Иоганн фон Хакльгебер поднял голову с Каролининых колен, замер – его растрепавшаяся косица, перехваченная на затылке лентой, зацепилась за перламутровую пуговку – и, наконец, освободив волосы, сел прямо.

– Смотри на мои губы, на мой язык, – сказал он. – «Я тебя люблю».

На этом урок английского закончился. Не то чтобы ученица плохо смотрела на губы и язык наставника. Смотрела она как раз очень внимательно, но явно не для того, чтобы улучшить произношение гласных.

– Noch einmal, bitte [5]5
  Ещё раз, пожалуйста (нем.).


[Закрыть], – попросила Каролина, а когда Иоганн выгнул соломенные брови и открыл рот, чтобы сказать: «Я», впилась в него и слово «тебя» почувствовала губами и языком, но ровным счётом ничего не услышала.

– Вот так куда доходчивее, – объявила она после нескольких повторений.

Косица растрепалась окончательно, главным образом по вине Каролины, которая двумя руками держала голову Иоганна и вытягивала белокурые пряди из-под чёрной ленты, приводя их в живописный беспорядок.

– Говорят, твоя матушка была красивейшей женщиной в Версале.

– Я слышал, что так говорили о брате французского короля.

– Перестань! – Она легонько хлопнула его по скуле. – Я хотела сказать, что у тебя её наружность.

– А теперь?

– Теперь спрошу, в кого ты такой злоязычный.

– Прошу ваше высочество меня простить, я не знал, что вам так дорог покойный брат французского короля.

– Подумай о его вдове, Лизелотте, которая ещё жива и чуть ли не каждый день обменивалась письмами с той, кого мы сегодня хороним…

– Связь столь неочевидная, что я…

– В таком деле всякая связь очевидна. Весь мир скорбит о Софии.

– За исключением нескольких лондонских гостиных.

– Хоть на сегодня избавь меня от своего зубоскальства и дай полюбоваться твоей наружностью. Тебе надо побриться!

– Доктор наверняка объяснял тебе про равноденствия и солнцестояния.

– Как они связаны с бритьём? Смотри, будь я в перчатках, они бы порвались об эту кабанью щетину! – Каролина вдавила большой палец в его щёку и сдвинула её вверх к самой скуле. Теперь Иоганн больше не походил на сына прекраснейшей женщины Версаля и гласные произносил отнюдь не безупречно, когда сказал:

– Свидание в саду, с первым светом дня, романтично, и в нежном свете зари твое лицо ярче любого цветка, сочнее любого плода…

– А твои золотая грива и кабанья щетина лучатся, мой ангел.

– Однако мы живём на пятидесяти градусах северной широты…

– Пятидесяти двух градусах и двадцати с лишним минутах, как ты знаешь, если доктор учил тебя, как и меня, пользоваться квадрантом.

– Скоро солнцестояние, и «первый свет дня» на такой широте соответствует примерно двум часам ночи.

– Пфуй, сейчас не может быть так рано!

– Я обратил внимание, что фрейлины ещё к тебе не прикасались…

– Хм…

– Что меня несказанно радует, – поспешил добавить Иоганн, – поскольку пудра, шнуровка и мушки лишь портят то, что было изначально безупречным.

– Сегодня придётся пудриться и шнуроваться дважды, – посетовала Каролина. – Первый раз к приёму гостей, второй раз – к похоронам.

– Твоё счастье, что у тебя такой доблестный муж, который примет на себя главный удар, – заметил Иоганн. – Стой за его спиной, обмахивайся веером и делай скорбное лицо.

– Я и впрямь скорблю.

– И с каждой минутой – всё меньше, – сказал Иоганн. Слова были довольно жестокие, но он немало общался с особами королевской крови и знал их натуру. – Теперь твои мысли постепенно обращаются к другому. Ты готовишься принять бремя власти.

– Лучше б не напоминал! Испортил мне всё настроение.

Иоганн фон Хакльгебер поднялся. Руку Каролины он перед этим взял в свою и продолжал держать.

– Боюсь, мне сегодняшнее утро испортили ещё загодя. У меня встреча. Такая, от которой не отговоришься словами: «Очень сожалею, но в этот час я занят: наставляю рога принцу Уэльскому».

Каролина, как ни крепилась, не сумела сдержать улыбку.

– Он пока ещё формально не принц Уэльский. Мы должны поехать в Англию, чтобы нас коронировали.

– Короновали. Увидимся через несколько часов, моя госпожа, моя принцесса.

– И?…

– Моя возлюбленная.

– Удачи тебе в твоём неведомом предприятии, возлупленний.

– Ничего особенного – просто встреча со страдающим бессонницей англичанином.

Если Каролина и хотела спросить что-нибудь ещё, она опоздала: Иоганн бросил последние слова через плечо, отпирая железную калитку. Дальше принцесса слышала лишь затихающий хруст гравия. Она осталась одна под искривлёнными ветвями Тойфельсбаума.

Она не сказала Иоганну, что здесь умерла София, боясь, что грустное напоминание остудит его пыл. Наверное, ей не следовало опасаться: ничто не может остудить пыл двадцатичетырёхлетнего юноши. Сама же она пережила смерть отца, матери, отчима, любовницы отчима, приёмной матери (Софии-Шарлотты), а теперь и Софии. Болезни и смерть близких лишь усиливали её пыл, желание забыть о страшном и ловить наслаждение, пока тело молодо и здорово.

Теперь она вновь отчётливо услышала хруст гравия. Он доносился с одной из трёх дорожек, ограничивающих железную клетку Тойфельсбаума. На миг принцесса подумала, что Иоганн передумал и вернулся, но нет – за первым шагом не последовало второго. Через довольно долгое время принцесса всё-таки уловила звук, приглушенный, как будто кто-то ступает очень осторожно, и затем: «Тсс!» – такое отчётливое, что она обернулась на голос.

Все значимые люди знали, что у Каролининого мужа есть любовница – Генриетта Брейтвейт, и всякий, кто удосужился бы полюбопытствовать, мог выяснить, что у Каролины есть Жан-Жак (как она нежно звала Иоганна). В качестве места для любовных свиданий, интриг и крадущихся шагов Большой сад Герренхаузена почти не уступал Версалю. Не то чтобы Каролина боялась соглядатаев. Разумеется, за ней следили. Речь шла скорее об этикете. Для тайных осведомителей говорить друг другу: «Тсс!» в нескольких ярдах от неё – всё равно что пукнуть за обедом. Каролина набрала в грудь воздуха и резко выдохнула. Пусть ведут себя прилично!

Она так и не узнала, внял ли осведомитель её предупреждению, потому что всё заглушил грохот железных ободьев и конских ног. Упряжка приближалась, лошади дышали тяжело. Очевидно, кто-то гнал всю ночь. Коли так, не он один: европейская знать устремилась в Герренхаузен; самое большое, самое неуправляемое, самое эксцентричное семейство в мире, связанное самым большим числом близкородственных браков, воспользовалось смертью Софии как поводом собраться вместе. Каролина со вчерашнего дня почти не сомкнула глаз – встречала поздних гостей.

Она встала со скамьи. Сквозь ветви на дороге угадывались два бурых пятна.

– Сцилла! Харибда! – выкрикнул хриплый голос и тут же смолк.

Нырнув под нависающие ветки, Каролина увидела двух больших псов. Оба часто дышали, роняя слюну. Её отделяла ограда, поэтому она без опаски подошла ближе, аккуратно переступая через конечности Тойфельсбаума, которые ещё не определились, кто они: корни, ветви или гибкие плети. Упряжка – четыре подобранных в масть гнедых – везла чёрную карету, когда-то блестящую, а сейчас сплошь покрытую пылью. От колёс по чёрному полированному кузову расходились кометные хвосты грязи. Тем не менее Каролина разобрала герб на дверце: негритянские головы и королевские лилии дома Аркашонов, серая башня герцогства Йглмского. Над ними – открытое окно. В окне – лицо, удивительно похожее на то, которое она целовала несколько минут назад, только без щетины.

– Элиза!

– Останови, Мартин.

Элизино лицо заслонили ветки, но Каролина слышала улыбку в её голосе. Мартин – надо понимать, кучер – натянул вожжи. Лошади замедлили шаг и остановились.

Каролина подошла уже к самой ограде. Тойфельсбаум подстригали, чтобы садовники могли проходить по его периметру. Каролина зашагала к калитке, ведя рукой по железным прутьям, дабы не упасть, если подол вдруг зацепится за сучок.

Два лакея слезли с запяток, двигаясь так, словно руки и ноги у них в лубках. Неизвестно, сколько они простояли, вцепившись одеревенелыми руками в поручень. Элиза, не утерпев, пока они откроют дверцу, толкнула её ногой. Она едва не заехала лакею по носу, но тот, мгновенно оправившись от неожиданности, подставил невысокую лесенку и помог герцогине Аркашон-Йглмской вылезти из кареты – хотя ещё вопрос, кто кому помогал. Мастифы Сцилла и Харибда уселись, не сводя глаз с Элизы и выметая хвостами на дорожке аккуратные, свободные от гравия сектора.

Элиза была одета в тёмное – то ли для путешествия, то ли по печальному поводу, то ли по обеим причинам сразу; голову её покрывал чёрный шёлковый шарф. Ей давно перевалило за сорок; внимательный наблюдатель (а в эту женщину многие вглядывались внимательно) мог предположить, что в золоте её волос кое-где пробивается серебро. Кожа в уголках глаз и рта честно свидетельствовала о возрасте.

Число её поклонников с годами не уменьшилось, но состав их изменился. Когда-то, юной особой в Версале, она обратила на себя внимание короля; тогда её домогались любвеобильные придворные щеголи. Теперь, пройдя через замужество, роды, оспу и вдовство, она сделалась объектом интереса со стороны влиятельных сорока-, пятидесяти– и шестидесятилетних мужчин, которые шёпотом обсуждали её в клубах и салонах. Иногда кто-нибудь из них, расхрабрившись, совершал вылазку и дарил ей загородный дворец или что-нибудь в таком роде. Дело всегда кончалось тем, что он отступал, потерпев поражение, но не потеряв достоинства, покрытый боевыми шрамами и заметно выросший в глазах снедаемых любопытством товарищей. Быть отвергнутым дамой, которая, по слухам, спала с герцогом Монмутским, Вильгельмом Оранским и Людовиком XIV, значило отчасти приобщиться к этим легендарным фигурам.

Ничего из сказанного, разумеется, не имело значения для Каролины, потому что Элиза никогда не говорила с ней о своих воздыхателях, а когда они оказывались вдвоём, было решительно не важно для обеих. Однако на людях Элиза должна была себе об этом напоминать. Для Каролины Элизина репутация была ничто, для остальных – всё.

– Я прогуляюсь по саду с её высочеством, Мартин, – сказала Элиза. – Езжай в конюшню, позаботься о лошадях и о себе.

Дамы Элизиного ранга редко утруждали себя подобными мелочами, но Элизу всегда заботили практические частности и никогда – сословные рамки. Если Мартин и удивился, то не подал виду.

– Спасибо, госпожа, – невозмутимо произнёс он.

– Лошадьми займутся наши конюхи – можешь передать им, что я велела, – сказала Каролина. – А ты, Мартин, позаботься о себе.

– Премного благодарен, ваше высочество, – отвечал Мартин. В голосе его сквозила усталость, но не от долгой дороги, а от знатных дам, полагающих, будто он не в состоянии приглядеть за собственными лошадьми. Он тряхнул вожжами, и упряжка тронулась с места, натягивая постромки. Лакеи, успевшие немного размять ноги, вспрыгнули на запятки; псы заскулили, не зная, оставаться им с хозяйкой или бежать за каретой. Элиза взглядом заставила их умолкнуть, а Мартин нечленораздельным возгласом позвал за собой.

– Идёмте к калитке, не будем говорить через прутья, – сказала Каролина и двинулась в ту же сторону, что и карета. Элиза зашагала по дорожке. Они шли по разные стороны ограды на расстоянии вытянутой руки, но Каролина пробиралась через лес, а Элиза ступала по гравию. – Вы же не прямо из Лондона?

– Из Антверпена.

– А. И что герцог?

– Шлёт вам поклоны и соболезнования. Как вы знаете, он всегда восхищался Софией и желал бы присутствовать на похоронах. Однако он встревожен последними вестями из Лондона и не хочет уезжать туда, куда письма идут дольше.

Они подошли к калитке. Каролина взялась за щеколду, но Элиза её опередила: отодвинула засов, распахнула калитку и бросилась принцессе на шею. Как непохоже это было на церемонные встречи, которые предстояли Каролине до конца дня! Когда наконец маленькая женщина выпустила высокую из объятий, щеки её, которых не коснулись ни румяна, ни пудра, блестели от слёз.

– Лет в шестнадцать я жалела себя и злилась на мир за то, что сперва рабство, а затем смерть отняли у меня мать. Теперь, подсчитывая сумму ваших утрат, я стыжусь своей тогдашней слабости.

Каролина ответила не сразу. Отчасти потому, что её тронула и даже смутила такая прямота женщины, прославленной своей сдержанностью. Отчасти потому, что сзади раздался шум. Мартин круто повернул на углу ограды, и теперь карета грохотала по другую сторону Тойфельсбаума.

– Иногда мне кажется, что я и есть сумма моих утрат, – сказала наконец Каролина. – И коли так, каждая утрата делает меня больше. Надеюсь, мои слова не слишком вас расстроили, – торопливо добавила она, потому что по телу герцогини прошла лёгкая судорога рыдания. – Однако так я ощущаю мир. И знаете, мне чудится, будто я наследница Зимней королевы, хоть и не связана с ней по крови. Я думаю, что мне суждено вернуться в Англию вместо неё. Вот почему я попросила вас купить Лестер-хауз, в котором она родилась.

– Я не купила его, а вложила в него средства, – ответила Элиза.

– Тогда я надеюсь, что ваши вложения окажутся не напрасными.

– У вас есть основания полагать иначе?

– Ваши новости из Антверпена, и другие, доставленные мне в последнее время, заставляют усомниться, что я когда-нибудь увижу Британию, не говоря уже о том, чтобы ею править.

– Вы будете ею править, дорогая. Мальборо тревожит судьба не страны, а одного полка, близкого его сердцу и недавно ставшего жертвой якобитов. Он беспокоится о некоторых офицерах и сержантах и пытается выяснить их судьбу.

– То, что случилось с одним полком, может случиться со всей страной, – сказала Каролина и обернулась на собачий лай в дальнем конце древесного гордиева узла. Мартин по-голландски звал собак назад. Вероятно, они погнались за белкой, которых здесь был легион.

Вновь повернувшись к Элизе, Каролина поняла, что та оценивающее её разглядывает. Очевидно, герцогиня осталась довольна увиденным.

– Я рада, что мой сын вас нашёл, – сказала она.

– Я тоже, – призналась Каролина. – Скажите честно: вы искали в саду меня или его?

– Я знала, что вы будете вместе. Сдаётся, мы не намного с ним разминулись. – Элиза сняла с перламутровой пуговки на принцессиной талии длинный белокурый волос.

– Он вас ждал и был уверен, что вы приедете неожиданно. Он ушёл прогуляться с каким-то англичанином.

Элиза внезапно выступила вперёд, твёрдой рукой отодвинув Каролину. Лицо её было встревожено, вторая рука метнулась за пояс. Кто-то ломился к ним через Тойфельсбаум. Сцилла и Харибда носились вдоль ограды, как очумелые, ища дыру.

Из зарослей вышел человек и остановился. Первым делом они заметили, что в руке у него кинжал, и только потом – что это один из Элизиных лакеев. Парик он потерял, продираясь через Тойфельсбаум, но его можно было узнать по ливрее. По лицу вряд ли; оно было искажено страхом и яростью; Каролина предположила, что так выглядит боевой раж.

– Ян, в чём дело? – спросила Элиза.

Ян посмотрел на дорогу, убедился, что Сцилла и Харибда отыскали калитку и теперь носятся кругами, прикрывая тыл, после чего, так ни слова и не сказав, шагнул назад в заросли.

Что-то толкнуло Каролину в плечо – это была Элиза. Принцесса попыталась отставить ногу, чтобы не рухнуть, но Элиза предусмотрительно сделала ей подсечку. Они упали, Каролина снизу. Элиза, вместо того чтобы приземлиться на неё всей тяжестью, подставила ладони и оказалась на четвереньках. В следующий миг она выпрямилась и, сидя на лежащей принцессе, обвела взглядом местность.