Текст книги "Движение"

Автор книги: Нил Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Лестер-хауз
^{Полчаса спустя}

– В этой стране, да будет вам известно, есть негласное правило, которое соблюдают и виги, и тори: не привлекать к политике толпу.

– Я не знала, – ответила принцесса Каролина. – Наверное, потому, что правило негласное.

За недели, проведённые в Лондоне, её английский заметно улучшился.

– Без сомнения, когда ваше королевское высочество будет повелевать мирной и счастливой Британией, правило будет соблюдаться неукоснительно, – продолжал Даниель, – как соблюдалось по меньшей четверть столетия.

– За исключением времени парламентских выборов, – вставила герцогиня Аркашон-Йглмская.

– Естественно, – сказал Даниель, – а также церковных поджогов и убийств. Однако я не убежден, что оно будет соблюдаться сегодня. По обе стороны раздела виги-тори я наблюдаю пугающий недостаток осмотрительности. Положение Болингброка сейчас и невероятно высоко, и крайне шатко. Он подобен человеку, который почти влез на стену, цепляясь за неё ногтями, и уже видит место, где сможет встать – но и опасность рухнуть на камни внизу для него велика, как никогда. Он будет хвататься за что угодно, лишь бы не упасть. Что мешает ему нарушить правило касательно толпы?

Они сидели в помещении Лестер-хауз, которое, эпохи назад, на чертежах архитектора, возможно, звалось Гранд-салоном. К тому времени, как штукатурка высохла и въехали Стюарты, оно стало просто салоном. По современным меркам это был скорее чулан. Никакой ажурной лепнины в стиле рококо. Потрескивающие деревянные панели того оттенка коричневого, который темнее чёрного. Окна, выходящие на Лестер-сквер, забили ставнями – их нельзя было отличить от панелей, если не простукать. Тем не менее Элиза, судя по всему, любила эту тёмную каморку, и Даниель вынужден был признать, что тревожными вечерами такие помещения по-своему уютны.

– О толпе часто говорят, но никто её не видел, – заметила принцесса.

Иоганн фон Хакльгебер и Даниель Уотерхауз разом набрали в грудь воздуха и открыли рот, чтобы объяснить её неправоту. Впрочем, оба помедлили, уступая другому право говорить, так что следующим вновь раздался голос Каролины.

– Вы готовы поведать мне ужасы, от которых кровь застынет в моих жилах, – сказала она. – Однако я нахожу само понятие противным философии. Доктор Лейбниц много размышлял о коллективных сущностях, как, например, стадо овец, и пришёл к выводу, что их следует рассматривать в качестве совокупности монад. Все они – индивидуальные души. Толпу измыслили умы, ленящиеся воспринимать их в таком качестве.

– И всё же я видел толпу, – возразил Даниель. – Можно сказать, я ею был.

– Тем не менее вы – один из умнейший людей, созданных Богом, – отвечала Каролина. – Это доказывает, что концепция толпы ошибочна.

– Я познакомился с толпой в тот день, когда за голову Даппы объявили награду, – сказал Иоганн фон Хакльгебер. – Состоящая из индивидуальных душ, она меж тем обладала коллективной волей.

– Пфуй!

– Вы сможете обсудить это с доктором в Ганновере, – вмешалась Элиза. – У нас есть более насущные дела. Иоганн, в тот день, когда арестовали Даппу, толпу распалили объявления о поимке, напечатанные Чарльзом Уайтом. Чем Болингброк может подстрекнуть толпу сейчас?

– Поймите, ваша светлость, в толпе девяносто человек из ста – обычные преступники, которым довольно малейшего повода для бесчинств, – сказал Даниель. – Они как грубый порох в ружейном дуле. Он воспламеняется от тонкого пороха на полке. Другими словами, один провокатор, движимый партийной ненавистью, может заразить остервенением десять или сто подонков. Болингброк поставит застрельщиков на улицах и площадях. Чтобы науськать их – поджечь порох на полке, – достанет любого мелкого скандала или происшествия. Например, можно объявить, что в Лондоне есть ганноверские шпионы.

– Я поняла, – сказала принцесса, – как глупо мне было сюда приезжать.

– Ничуть, потому что, приехав сюда, вы, возможно, спаслись от убийц, подосланных де Жексом, – отвечал Даниель.

– Было бы глупо приезжать, – подхватил Иоганн, – не приготовившись к сегодняшнему вечеру.

Говоря, он посмотрел матери в глаза. Элиза встала.

– Мать и сын мудро всё устроили, – сообразила Каролина, – покуда глупая принцесса тешилась своим озорным приключением.

– Так было и будет, пока есть монархи, – отвечала Элиза. – Вы сможете отплатить нам за труд, свершив то, что не в нашей власти.

– Легко сказать, – проговорила принцесса. – Сейчас, что я могу…

– Вы можете спастись бегством, – сказала Элиза, – согласно давней и почтенной традиции. Елизавета, Карл II, Людовик XIV, Зимняя королева – все когда-то бежали, спасая свою жизнь, и все – успешно.

– У Якова II вышло худо, – задумчиво произнёс Даниель. Потом, чтобы не портить людям настроение, добавил: – Но вы сделаны из другого теста.

– К тому же в отличие от него у принцессы есть друзья и план действий, – сказал Иоганн, – хотя она об этом не знает. Чтобы его запустить, мне достаточно одного слова. Таков ваш совет, доктор Уотерхауз?

На Даниеля возлагали трудный выбор. В молодости сознание ответственности его бы парализовало. Однако решения стали даваться ему куда легче с тех пор, как он привык к мысли, что давно должен был умереть.

– О, вам всенепременно надо бежать, – сказал он. – Но прежде мне хотелось бы перемолвиться словом с её светлостью, если план это дозволяет.

Элиза улыбнулась.

– План требует, чтобы первым делом Иоганн и Каролина сменили платье, – сказала она, движением век разрешая им выйти из комнаты. Иоганн повернулся и, не глядя, отвёл руку назад. Ладонь Каролины скользнула в неё, как сокол, падающий на дичь. Так они и вышли: он – устремлённый вперёд, она – плывя величаво, как приличествует её сану. В прилегающей комнате Иоганн начал по-немецки отдавать распоряжения людям, тихо ожидавшим там четверть часа с прихода Даниеля. Один заглянул в «салон», почтительно кивнул Элизе, сверкнул на Даниеля глазами и захлопнул дверь так резко, что все панели в доме отозвались потрескиванием.

– Вы со мной наедине, – заметила Элиза. – Сценарий, часто воспеваемый поэтами в клубе «Кит-Кэт».

Даниель улыбнулся.

– Если бы они воспевали нашу встречу, то уподобили бы меня Титону, который получил вечную жизнь, но не вечную молодость, и от старости, усохнув, превратился в сверчка.

– В качестве уловки ваша скромность хороша, – сказала Элиза. – Я вижу, как она должна действовать на молодых, тщеславных и плохо вас знающих. Мне, знающей вас хорошо, она неприятна. Прошу вас говорить прямо, не льстя мне и не уничижая себя; у нас мало времени.

Даниель глубоко вдохнул, как человек, которого только что окатили ледяной водой. Потом сказал:

– У меня к вам новость касательно Джека Шафто.

Теперь пришёл Элизин черёд ахнуть. Она так быстро повернулась к Даниелю спиной, что хлестнула его юбкой по ногам, затем отошла и села на скамью между двумя забитыми окнами. Даниель остался стоять к ней боком, чтобы не видеть её вспыхнувшее лицо.

– Я полагала, что вы его преследуете. Как…

– Преследую и поймаю, – отвечал Даниель, – что не помешало Джеку, при его уме, подстроить так, чтобы я услышал некие слова, предназначенные для вас.

– И что это за слова, сэр?

– Что всё, сделанное им за последнее время, сделано из любви к вам.

– Очень странный способ выказать любовь, – возмутилась Элиза. – Чеканить фальшивые деньги по указке французского короля и взрывать людей!

– На деле он никого не взорвал, – заметил Даниель. – Что до французского короля, некоторые напомнили бы, что он также сеньор Аркашонов.

– Спасибо за напоминание, – проговорила Элиза. – Это все его слова?

– Что он любит вас? Да, кажется, так.

– Что ж, если поймаете его, передайте ему мой ответ, – сказала Элиза, вставая. – Решение, которое он принял на амстердамской пристани, необратимо; чтобы в этом убедиться, довольно взглянуть на то, чем стал Джек через тридцать лет – всё можно было предсказать по его тогдашнему выбору.

– У меня есть основания полагать, что сейчас Джек хочет измениться, – произнёс Даниель, – так, как даже вы не могли предвидеть.

– Так поступил бы молодой Джек, который, должна признать, был мечтателем, – сказала Элиза. – Жалкая мразь, в какую он превратился, на это не способна.

– Никогда ещё стальная, утыканная шипами перчатка не бывала брошена с такой резкостью. Я еду в таверну «Чёрный пёс», – Даниель отвесил учтивый поклон, – и, если судьба сведёт нас с Джеком, передам ему ваш вызов.

Ньюгейтская тюрьма
^{Полчаса спустя}

Как бы Иоганн фон Хакльгебер ни собирался вывозить принцессу Каролину из Лондона, план явно не предполагал, что это будет сделано тихо. Столпотворение было невероятное: Даниель наполовину испугался, что конюшни Лестер-хауз уже захватила пресловутая толпа. Но тревожиться не стоило: то были верные слуги герцогини. Даниель отыскал свой фаэтон и велел кучеру ехать на другую сторону Лестер-филдс, чтобы забрать сэра Исаака Ньютона. Всё произошло крайне быстрым и до нелепого подозрительным манером. Соглядатаи, расставленные на Лестер-филдс политиками, иностранными правительствами, биржевыми воротилами и газетчиками, должны были сообщить своим нанимателям, что усохший, как сверчок, пожилой джентльмен выскочил из лондонского дома герцогини Аркашон-Йглмской, запрыгнул в неподобающе роскошный и модный экипаж, промчался через площадь, подхватил величайшего в мире натурфилософа и умчался в направлении… Ньюгейтской тюрьмы. Что те подумали, остается гадать. Даниелю было уже всё равно.

Они встретились с Партри в «базарне», то есть яме под Ньюгейтскими воротами, где свободные люди могли разговаривать с узниками через решётку. Партри использовал её вместо приёмной.

– Какие новости от Равенскара? – раздался его голос из-за прутьев.

– Прежде ответьте, когда мы увидим другую договаривающуюся сторону? – сказал Даниель. – Трудно торговаться с фантомом.

– Поскольку и вы для него – только фантом, он скорее всего думает так же.

– Так сведите нас наконец в одном помещении!

– Всё устроено, – заверил Партри. – Я снял «Чёрный пёс» на вечер. Там мы с ним и встретимся – в пустой таверне, без посторонних, у него скорее развяжется язык. Но и вы приготовьтесь развязать кошельки.

– Здесь тоже всё устроено, – кивнул Даниель. – При необходимости мы можем предложить узнику свободу и ферму в Каролине. При необходимости.

– Уж это слишком! – воскликнул Исаак. – Вполне достаточно обещать, что его повесят быстрее обычного.

– Возможно, – отвечал Даниель. – Но если этого не хватит, у нас будет запас для торга.

– Отлично! – сказал Партри. – В «Чёрный пёс»! Будьте осторожнее на лестнице, там скользко от раздавленных вшей.

– Больше обычного?

– Да, – отвечал Партри. – Я говорил, что очистил «Чёрный пёс» на сегодняшний вечер; многие, просидевшие там весь день, только что прошли по лестнице. Трудно сказать, что насыпалось из их лохмотьев.

– Да, весь Лондон сегодня в движении, – заметил Даниель.

– Только не то, что лежит на этих ступенях, – настаивал Партри. – Позвольте мне идти первым и светить фонарём.

Спускаясь следом за Партри, впереди Исаака, Даниель сказал:

– Как удивительно! На взгляд эта лестница ничем не отличается от любой другой.

– Что тут удивительного? – спросил Исаак.

– Мы всегда говорим о Ньюгейте с ужасом, – пояснил Даниель. – Но без узников это просто здание – разве что чуть зловоннее остальных.

– То же самое можно сказать о здешней таверне, – объявил Партри, распахивая дверь. Оттуда хлынул неожиданный свет и волна помоечного смрада.

– Вы хотите сказать, что на самом деле ужас внушают нам люди, заточённые в Ньюгейт, – произнёс Исаак.

– Бывал ли «Чёрный пёс» так освещён за всю свою историю? – спросил Даниель, входя в дверь. Ибо свечей здесь было не меньше, чем вшей на лестнице – и не из ситового тростника, а настоящих, восковых. Даже обеденная зала виконта Болингброка сияла сегодня не так ярко. Таверна не изобиловала мебелью – здесь либо стояли, либо лежали на полу. Имелась, правда, стойка – бруствер между узниками и джином; на ней-то и выстроился частокол свеч. Шон Партри направился к стойке. Даниель помедлил на середине помещения, чтобы оглядеться. Его глаза ещё не совсем привыкли к свету, но он уже видел, что больше никого здесь нет.

– Где?… – начал он.

– Сколько, ради всего святого, вы издержали на свечи? – вопросил Исаак. – Состояние! Вы обезумели?

– Дни моих безумств давно миновали. – Партри повернулся к стойке, превратившись в тень, рассекшую сноп света. – Не тревожьтесь, я заплатил за свечи из своего кармана. Когда мы покончим с делом, я раздам их узникам, которые по бедности не могут купить даже огарков и забыли, что такое свет.

– Вы слишком в себе уверены, – сказал Исаак. Теперь они с Даниелем стояли плечом к плечу, лицом к Партри; жар свечей обдавал их, как летнее солнце. – Мы ничего вам не заплатим, пока не получим искомого. Где узник?

– Узника нет, – отвечал Партри, – и не было. Я с самого начала вам лгал. Всё, что вы услышите сегодня о местопребывании Джека Шафто, вы услышите не от несуществующего узника, а от меня.

– Зачем вы нам лгали? – спросил Исаак.

– Чтобы добиться встречи на нейтральной территории. – Партри топнул ногой по каменному полу. – Здесь я могу изложить свои сведения без опаски.

– И что за сведения наконец? – потребовал Исаак.

– Что я – Джек Шафто, – сказал Джек Шафто. – Он же Джек-Монетчик, он же Ртуть, а равно обладатель множества других прозвищ и титулов. И что я готов окончить свою карьеру сегодня, если только мы сойдёмся в условиях.

Голден-сквер
^{Тогда же}

Если цель званого вечера – свести интересных людей и поставить перед ними превосходные еду и вино, то приём у виконта Болингброка был событием года. Некоторые посетовали бы, что среди гостей слишком много вигов; что ж, Болингброк со вчерашнего дня олицетворял всю партию тори и не нуждался в свите. С другой стороны, если цель светского раута – увлекательная застольная беседа, то Эпоха Просвещения ещё не видела такого провала. Роберт Уолпол даже мурлыкал себе под нос, чтобы заполнить тишину. За столом сидели двенадцать человек; лишь двое из них – Болингброк и Равенскар – были облечены властью вести переговоры. Однако обоим, судя по всему, нравилось есть и пить в гробовом молчании. Время от времени кто-нибудь из вигов помоложе обращался к соседям с репликой; разговор несколько мгновений тлел и дымился, как искра, упавшая в мох, пока Болингброк или Равенскар не заливали его словами: «Передайте соль». Перемены следовали одна за другой, поскольку у гостей не было других занятий, кроме как жевать и глотать. Лишь после пудинга Болингброк удосужился начать гамбит.

– Милорд, – обратился он к Роджеру. – Я уже сто лет не был на заседаниях доброго старого Королевского общества. Есть ли здесь другие его члены?

Он оглядел сидящих. У него были близкопосаженные глаза и острый длинный нос: внешность скорее хищного зверя, нежели человека. Однако дурнота его вызывала не насмешку, а страх. Рот маленький, поджатый – так ведь и ружейное дуло не очень велико. Болингброк однажды совершил вылазку в мир моды, явившись к королеве в чрезмерно простом и маленьком парике, за что был спрошен ею, не собирается ли он для следующего визита к государыне надеть ночной колпак. Сегодняшний его парик не вызвал бы таких нареканий; белые локоны, ниспадавшие с плеч, доходили до середины туловища. Белый галстук, много раз обмотанный вокруг шеи, напоминал бандаж. Галстук и парик придавали голове сходство с тщательно упакованным страусиным яйцом. Сейчас она повернулось влево, затем вправо, к маркизу Равенскару, сидевшему по правую руку от хозяина.

– О нет, милорд, – отвечал Равенскар. – Только мы с вами.

– Вигов нового поколения не влечёт натурфилософия, – заметил Болингброк.

– Их не влечёт Королевское общество, – поправил Роджер. – Что они изучают помимо политики и красоток, мне неизвестно.

Осторожный смех, более всего от облегчения, что разговор наконец завязывается.

– Милорд Равенскар пытается воскресить сплетню, будто я знаю о красотках столько же, сколько сэр Исаак о гравитации.

– Воистину, подобно гравитации прекрасный пол вечно притягивает нас всех.

– Однако вы переводите разговор на другую, пусть и увлекательнейшую тему, – сказал Болингброк. – Разве Королевское общество – не самый выдающийся салон для бесед о натурфилософии? Как можно уверять, будто жаждешь познаний, и не стремиться в него вступить? Или оно угасает? Мне неоткуда узнать – я уже сто лет не был на заседаниях. Такая жалость.

– Сейчас мы отодвинули стулья, отбросили салфетки и поглаживаем живот, – заметил Роджер. – Значит ли это, что ваш званый вечер угасает?

Болингброк поднял голубые глаза к потолку, изображая глубокую задумчивость, затем проговорил:

– Понимаю. Вы хотите сказать, что в первые десятилетия Королевское общество жадно поглощало знания и теперь отдыхает, чтобы их переварить.

– Примерно так.

– А разве добытое не следует оберегать?

– В ваших словах слышится двойной смысл, милорд.

– О, не усложняйте. Я говорю о сэре Исааке и лживых притязаниях бесславного ганноверского плагиатора, барона фон как его там…

– Все ганноверцы, каких я встречал, были безупречно честны, – флегматично обронил Роджер.

– Очевидно, вы не знакомы с супругой Георга-Людвига!

– Никто не может свести с ней знакомство, покуда она заточена в замке, милорд.

– Ах да. Скажите, это тот же замок, в котором принцесса Каролина якобы вынуждена была укрыться после того, как вообразила, что её преследуют гашишины?

– Мне такого не рассказывали, милорд, а если рассказывали, я не стал слушать.

– Мне рассказали, и я выслушал, но не поверил. Я подозреваю, что принцесса где-то ещё.

– Я представления не имею, где она, милорд. Однако возвращаясь к Королевскому обществу…

– Да. Вернёмся к нему. И впрямь, кто упрекнёт сэра Исаака?

– Упрекнёт за что, милорд?

– За то, что он отложил натурфилософские штудии, дабы оборонять своё наследие от посягательств немца.

– Вы ставите меня в неловкое положение, милорд: мне кажется, будто мы снова в палате лордов, обсуждаем билль. Однако я отвечу на вопрос, который вы не задали, и скажу, что если нынешние молодые люди не вступают в Королевское общество, то объяснить это можно так: слушать тирады Ньютона против Лейбница, читать документы, уличающие Лейбница, заседать в комитетах, трибуналах и звёздных палатах, ставящих своей целью заочно осудить Лейбница, им скучно.

– Фон Лейбниц. Спасибо, что напомнили. Как бы мы разбирались со всеми этим ужасными немецкими фамилиями, если бы не виги, которые так хорошо их знают?

– Трудно освоить немецкий язык, когда со всех сторон слышишь французский, – промолвил Равенскар. Шутка была встречена тишиной, в которой мешались ужас и восхищение.

Болингброк побагровел, затем от души хохотнул.

– Милорд, – выпалил он, – взгляните на наших сотрапезников. Случалось ли вам видеть более деревянные фигуры?

– Только на шахматной доске.

– А всё потому, что мы заговорили о натурфилософии – верный способ убить любую беседу.

– Напротив, милорд, мы с вами беседуем замечательно.

– Тем не менее другие гости скучают. Для того-то и есть гостиные, курительные и прочие комнаты, где можно предаваться учёным беседам, не вгоняя в тоску остальных.

– Если это тактический ход с целью угостить меня портвейном, то надо ли идти на столь сложные ухищрения?

– Но где мы будем его пить? – спросил Болингброк.

– Не смею советовать, милорд, поскольку это ваш дом.

– Воистину. И я предлагаю: пусть те, кому безразлична натурфилософия, угостятся портвейном в моей гостиной, мы же с вами, как рьяные ценители наук, поднимемся в обсерваторию тремя этажами выше, дабы не терзать остальных гостей философскими умствованиями.

– Хозяин дома изрёк своё слово; нам должно повиноваться, – объявил Роджер Комсток, маркиз Равенскар, отодвигая стул; так они с Болингброком и оказались под крышей особняка, перед новейшим отражательным телескопом Ньютона. Однако ещё не совсем стемнело, звёзды не показались, и статс-секретарь её величества вынужден был направить телескоп на земные цели. Лёгкость, с которой он это сделал, навела Роджера на мысль, что ему не впервой подглядывать таким образом за соседями.

– Видимость сегодня превосходная, – заметил Болингброк, – поскольку день тёплый, и мало где топили камины.

– Портвейн отличнейший, – отозвался Роджер. Виконт собственноручно принёс в обсерваторию бутылку – самый тяжёлый труд, какой слуги позволили бы ему выполнить.

– Трофей политической войны, Роджер. Мы все алчем таких трофеев, не правда ли?

– Роль политика была бы слишком тягостна, – согласился Роджер, – если бы не вознаграждалась сверх узких рамок дозволенного.

– Прекрасно сказано. – Болингброк, нагнувшись, водил телескопом вправо-влево, отыскивая некую цель. Роджеру подумалось, что виконт хочет разглядеть купол собора святого Павла, в двух милях отсюда; однако тот наклонил трубу, направляя прибор на что-то, расположенное много ближе. Самым большим объектом в этом направлении был Лестер-хауз. Огромная, стоящая углом усадьба вместе со службами и пристройками занимала почти такой же участок, как зелёный квадрат Лестер-филдс к югу от неё.

– Вскоре стемнеет, и засияет Венера – тогда мы сможем любоваться её красой. Сейчас же, покуда мы ожидаем богиню любви, нам остаётся лишь созерцать её земных служителей.

– Вот уж не думал что вам – особенно вам – нужен для этого телескоп, – сказал Роджер, – помимо того, которым наделил вас Господь.

Усадьба выходила на Лестер-филдс парадным фасадом с небольшим двором, где гости высаживались из карет. Такой она и представала с улицы. Однако вид сверху напомнил Роджеру, что за домом есть много всего, незримого большинству лондонцев. Примерно две трети этой скрытой части со стороны Болингброкова особняка занимал регулярный сад, остальное – конюшни. Разделял их длинный узкий флигель – скорее даже галерея – основного дома.

– Жаль, сегодня они не вышли, – заметил Болингброк.

– О ком вы, Генри?

– О юных влюблённых. Он – белокурый, прекрасно одетый красавец, она – молодая дама с длинными каштановыми волосами и безупречной, я бы даже сказал, королевской, осанкой. Они встречаются в этом саду почти каждый вечер.

– Очень романтично.

– Скажите мне, Роджер. Вы, столько знающий о немцах, которые тщатся захватить нашу страну, видели ли вы принцессу Каролину?

– Имел такую честь однажды, в Ганновере.

– Говорят, что у неё дивной красоты каштановые волосы – так ли это?

– Описание вполне точное.

– А! Вот и она!

– Кто «она», милорд?

– Вот, поглядите и скажите мне.

Роджер неохотно шагнул к телескопу.

– Смотрите-смотрите! – подбодрил его Болингброк. – Можете не опасаться, половина лондонских тори глядели в этот окуляр и видели её.

– Вряд ли такие слова можно счесть рекомендацией, но я вас уважу.

Роджер нагнулся к телескопу.

В окуляре возник пузырь зелёного света; он рос по мере того, как Роджер приближал глаз к линзе и, наконец, стал целым миром. Поворот верньера – и мир этот обрёл чёткость.

Галерею, отделяющую сад (передний план) от конюшен (дальнего), разрезала посередине высокая сводчатая арка с воротами; сейчас они были открыты. Соответственно Роджер не мог видеть конюшен, только участок жёлтого гравия в проёме арки. Впрочем, даже этого было довольно, чтобы понять: сегодня там царит оживление. Копыта, обутые ноги и колёса сновали туда-сюда, сплющенные оптикой в плоскую картинку – живую кулису. На её фоне в арке стояла, нагнувшись, женщина, одетая по-дорожному. Она переобувалась из домашних туфель в высокие ботинки. Рядом лежал открытый саквояж, переполненный нарядами. Подбежала служанка с платьем в руках, сунула его в саквояж и принялась уминать руками.

– Я бы назвал это спешным отъездом, – сказал Болингброк в ухо Роджеру. – Похоже скорее на Меркурия, чем на Венеру.

Роджер, не обращая на него внимания, подкрутил верньер, старясь чётче разглядеть женщину, надевавшую дорожную обувь. У неё, несомненно, были длинные каштановые волосы, которые сейчас соскользнули с плеча и касались земли.

Нет, они лежали на земле. Грудой. Роджер заморгал.

– Что вы увидели?! – вопросил хозяин. – Это она?

– Погодите, я не уверен.

Локоны определённо лежали на земле. Дама спокойно закончила шнуровать ботинок, затем подняла их. У неё были белокурые, с проседью, волосы, уложенные плотно к голове. Она встряхнула каштановый парик, расправляя пряди, и надела поверх белокурых волос. Служанка, сумевшая таки закрыть саквояж, подошла, натянула парик сильнее и подколола его длинной шпилькой.

– Лопни мои глаза, – сказал Роджер. – Волосы её выдали. Если эта молодая дама – не принцесса Каролина Бранденбург-Ансбахская, то я – не виг.

– Дайте и мне посмотреть! Что она сейчас делает? – воскликнул Болингброк. Роджер шагнул в сторону. Болингброк припал к телескопу, поправил резкость, снова отыскал даму и сказал: – Я вижу только её спину. Ухажёр куда-то запропал. Думаю, она садится в карету.

– Я тоже так думаю, милорд.