Текст книги "Икона"

Автор книги: Нил Олсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– На сегодня я закончил.

– Вам никуда не нужно ехать?

– Нет. – Почувствовав в ее словах желание распрощаться, он поднялся. – Надо кое-что прочитать.

Подойдя к раковине, он стал ополаскивать кружку, по-детски обиженный тем, что ему не дали еще раз посмотреть на икону. Ему никогда не была свойственна такая одержимость, и это новое ощущение раздражало его. Он, в конце концов, пришел сюда, чтобы помочь ей, а не себе.

– Да оставьте, я сама это сделаю.

– Ничего. – Он поставил мокрую чашку на стол.

– Я просто думала, не захотите ли вы поужинать. Если вы не слишком заняты.

Мэтью удивился собственной глупости. С каких это пор он стал таким несообразительным? Почему он не мог ее понять, все усложнял?

– Неплохая идея.

Она молча продолжала смотреть на него, и он уже готов был отказаться. На самом деле это ужасная идея. Их связывают деловые отношения. Она все-таки странная женщина. Несмотря на симпатию к ней и даже некоторую очарованность ею, в ее присутствии он постоянно чувствовал неловкость. Повисшую тишину разорвал низкий глубокий звук боя старинных немецких часов в гостиной.

– Обещаю больше не говорить об иконе, – добавила она. Он представил свой путь домой, мимо химчистки и китайских ресторанчиков, пустую квартиру. А в это время его неубедительная отговорка будет эхом витать в этом кирпичном доме, и она всю ночь просидит на кухне за чашкой кофе.

– Хорошо, – сказал Мэтью. – Конечно, с большим удовольствием. Куда мы пойдем?

Но они никуда не пошли. Ана решила, что они вместе соорудят какой-нибудь ужин. Правда, в холодильнике почти ничего не было, да и готовить она не умела. Зато она была хорошо знакома с содержимым винного погреба и, пока Мэтью резал шампиньоны и взбивал яйца с холодной водой, пошла вниз выбрать вино. Резаное яблоко, немного пармезана – и за считанные минуты он приготовил чудесный омлет, который они и поглощали вместе с поджаренными рогаликами и «Шато Марго» 1984 года.

– Это вино сюда не подходит, – сказала Ана.

– Если оно вам нравится, значит, подходит.

– А вам нравится?

– Очень, хотя я и не знаток вин. Слишком много рецины выпито в юности.

– Рецины? – простонала она. – Господи, да это же отрава!

– А вот на это я могу возразить – вот так, задрав подбородок, с видом знатока, – что вы не пробовали настоящего напитка. «Экспортная рецина, Theomou, scata!»

– Отлично, кого-то вы мне напоминаете.

– Марлона Брандо.

– Я собиралась сказать – Муссолини.

– Хм, спасибо. На самом деле любая рецина для меня отдает деревом. Еда греческая, вино французское. – Он поболтал темную жидкость в бокале. Приготовление ужина помогло немного сбросить напряжение. – Каждый должен делать то, что у него хорошо получается.

Она запихнула в рот большой кусок омлета, как будто не ела несколько дней.

– Все греческие мужчины умеют готовить?

– Это же омлет, Ана. Его любой может приготовить, это не называется «готовить».

– Это для вас. А для моей кухни это вершина кулинарного искусства.

– Польщен.

– А можно мне задать бестактный вопрос?

– Почему вдруг вы спрашиваете разрешения?

– Почему вы не женаты?

– Ну, как мне ответить? Судьба? Я мог бы спросить вас о том же.

– Обо мне мы еще поговорим. – Она крутила свой бокал так сосредоточенно, как будто это было частью какой-то технической операции. – Так у вас никого нет?

– Я этого не сказал.

– Вы в последнюю минуту соглашаетесь на ужин, и при этом вам никого не надо предупреждать.

– Может быть, моя подруга в отъезде?

– Почему вы заставляете меня гадать?

– Ну ладно, – уступил он, напряженно улыбнувшись. – Вы правы. В данный момент я не обременен отношениями.

– Как это может быть? Такой красивый, интеллигентный юноша, как вы…

Она произнесла это небрежно, как будто думала, что он привык к такого рода комплиментам, но Мэтью почувствовал, что его лицо опять вспыхнуло. А может, это просто вино подействовало.

– В этом городе много красивых, интеллигентных, одиноких людей, – осторожно ответил он. – В этом нет никакой загадки. Просто я только что расстался кое с кем – мы были вместе довольно долго.

– И кто этого захотел?

– Захотела она. По моей вине.

– А в чем была вина?

– Я действовал, как Муссолини. Сводил ее с ума.

– Ну уж ладно.

– Слишком много вопросов, Ана.

– Извините. – Она уронила вилку на свою опустевшую тарелку.

– Похоже, кое-кто не ел несколько дней.

– Я забываю о еде. Разве это не грустно? Взрослая женщина, а поесть забывает. В Санта-Монике у меня друзья, с которыми я всегда встречаюсь, чтобы поесть. Здесь все более свободно. Вообще-то обычно я ужинала с дедом. Это было еще до того, как он заболел.

– Только не говорите, что я сижу на его месте.

– Чтобы мой дед ужинал на кухне? Мы всегда сидели в этой мрачной столовой, даже когда ужинали вдвоем. Думаю, он даже не знал, как выглядит кухня.

– А кто готовил?

– Андре. Чудный старик, которого я вынуждена уволить.

– Может, все-таки оставить его? – спросил Мэтью, указывая на ее пустую тарелку.

– Ему почти восемьдесят, и он хочет на покой. Я уже избавилась от Дианы – вот уж настоящая головная боль.

– Сиделка?

– Вообразила, что она здесь хозяйка. Дед был уверен, что она воровала. Ну, не знаю насчет этого, но никаких оснований держать ее у меня не было. Заплатила ей неплохое выходное пособие и дала лучшие рекомендации.

– И теперь о вас некому заботиться.

– И мне не о ком заботиться. Я тоже – как вы это сформулировали? – не обременена отношениями.

– Ну что ж, за это и выпьем. – Два хрустальных бокала, наполовину опустевших, чокнулись с мелодичным звуком. – А вам нравится такое состояние? – Вино явно расслабляло его, обычно осторожного в словах.

Она уставилась в пространство перед собой, обдумывая вопрос.

– Скорее нет. Нет.

– Из-за всех этих метаний по миру трудно поддерживать отношения?

– Я никогда так не думала, но для моего бывшего мужа это было действительно трудно.

– Сюжет усложняется. – Изо всех сил стараясь унять дрожь в руках, он наполнил бокалы, налив ей побольше. Кончики пальцев окрасились вином. – А что это за история?

– Да никакая не история. Вышла замуж в двадцать четыре, в двадцать восемь развелась. Детей, слава Богу, не было. Он занимался торговлей, в прошлом художник. Неплохой парень, просто неразвитый и глупый. Почти такой же неразвитый и глупый, какой была я. Я вот что хочу сказать…

– Что?

– У вас так хорошо получился ужин, почему бы вам не приготовить кофе?

Удивительно, как удобно ему было на ее кухне. Может быть, потому что эта кухня была не совсем ее, а ее деда, и даже не деда, а старого Андре? Он вообще хорошо ориентировался на кухне. Его семья все время проводила на кухне, его отец готовил наравне с матерью, обсуждая при этом с сестрой какую-нибудь сложную теорему. Они с Робин тоже много времени проводили на кухне. Передвигаясь от плиты к холодильнику, от холодильника раковине, они касались друг друга. Хотя у каждого была своя квартира, они все время проводили вместе, и он постоянно ощущал, что находится на ее территории, а не на своей. И только на кухне не было этого ощущения, она была как-то слита с его кухней – как единое параллельное пространство, идущее с запада на восток. Он вспомнил ее язвительное замечание по поводу этой своей странной теории: он любит ее кухню, потому что в ней находится входная дверь. До их разрыва тогда оставалось совсем немного времени.

– Мой дед очень любил хороший кофе, – сказала она ему в спину. – Правда, в последние годы ему уже запрещали его пить.

– Вот почему здесь такая ужасная кофеварка. Кто ее купил, Диана?

– Вообще-то я.

– Извините. – Нет, ему нельзя пить в компании.

– Я тоже люблю хороший кофе, но мне лень его варить. Он предпочитал кофе по-турецки и кухню ближневосточного региона. Его религией было православие. Я думаю, он ненавидел свое швейцарское происхождение.

– Он принял православие?

– Нет. Он отошел от католицизма и попробовал всего понемножку – я имею в виду религии, основанные на Ветхом Завете. Его не интересовал буддизм. Он тяготел к искусству восточного православия – отсюда и интерес к самому православию. Я даже не уверена, посещал ли он церковь.

– То есть это была в большей степени личная духовность.

– Думаю, да. Честно говоря, я даже не знаю, насколько он был религиозным. Иногда казалось, что очень. А иногда – что это было просто суеверие. По-моему, все это скорее суеверие. – Она замолчала, и он подумал, что она ожидает ответа. – Но одно я могу сказать точно, – наконец произнесла она. – Он поклонялся этой иконе.

Кофеварка наконец перестала бурлить, и Мэтью вернулся к столу.

– Могу теперь я задать бестактный вопрос?

– Откровенность за откровенность.

– Если он поклонялся ей, как вы говорите, почему он не оставил никаких распоряжений относительно нее в завещании?

Казалось, этот вопрос ее озадачил.

– Он все оставил мне.

– В большинстве случаев, когда дело касается подобной коллекции, делаются особые распоряжения относительно того, как с ней поступить. Обычно такие вопросы подробно обсуждают с музеями и галереями задолго до того, как умирает владелец. Вам следует об этом знать. В завещании что-нибудь говорится на эту тему?

– Распоряжения были, но не конкретные. Мне предоставлялась значительная свобода действий: я могла все включить в свою коллекцию или продать, чтобы покрыть возможные издержки. У него не было связей с музеями. К концу жизни он почти ни с кем не общался. И он нигде не упоминает икону.

– Вам не показалось это странным?

– Показалось, – кивнула она. – Но потом Уоллес предположил, что икона была для него чем-то очень личным, что он просто не мог смириться с мыслью, что расстанется с ней даже после смерти.

Мэтью подавил скептический смешок. В конце концов, может, в этом было что-то похожее на правду?

– Мистер Уоллес еще и психолог, да? Это не он составлял проект завещания?

– Основной текст. Указания насчет картин были приложены к дедушкиной копии, находящейся в сейфе, здесь, в доме. Он не доверял депозитариям в банках. Думаю, такое отношение появилось у него после работы в банке. В какой-то момент он решил некоторые работы передать швейцарским музеям, но потом вычеркнул это распоряжение. Уоллес все хотел, чтобы дедушка составил план, но тот не собирался этого делать. Мне кажется, он рассчитывал, что будет жить вечно.

– Но он неплохо пожил. В некрологе говорилось, что ему было девяносто семь.

– И при этом сохранил ясность ума, может, кроме последних двух лет. После восьмидесяти у него был целый букет болезней и травм, и он всегда выздоравливал. Я думаю, его сломила слепота.

– Он был слеп?

– Почти. Зрение начало пропадать несколько лет назад. Это было для него ударом. Именно тогда обострились и другие болезни – артрит, сердце. – Ана поймала его взгляд, задержавшийся на ней слишком долго. – Кофе готов.

Меньше всего им обоим сейчас хотелось кофе, но для Мэтью это был предлог чем-то заняться, а кроме того, он чувствовал, что ей приятно, что он за ней ухаживает.

– Ого, крепкий получился, – сказала она.

– Тогда не пейте.

– Я все равно не сплю, не посплю и в эту ночь.

– Для вас это очень тяжелое время.

– В основном давит ответственность. Очень много дел с наследством. Я подшучиваю над Уоллесом, но без него я бы совсем растерялась.

– А больше никого нет – братьев, двоюродных братьев, теток?

– Мой отец был единственным ребенком в семье, он умер, так что по линии Кесслеров осталась одна я. Есть еще моя мать, но она плохая помощница. Они с дедом ненавидели друг друга. Во всяком случае, она точно.

– Плохо. – Мэтью понял, что здесь крылась какая-то семейная тайна, но не стал расспрашивать – она сама должна была почувствовать, хочется ли ей об этом говорить. – Вы с ним много общались?

– Когда как. В последние годы меньше. Слишком много поездок.

– Вам нравится путешествовать?

– Я занимаюсь продажей и покупкой произведений искусства – для себя и еще нескольких друзей-клиентов. Мне постоянно приходится ездить. Но мне действительно это нравится. Я все жду, когда же мне захочется оседлой жизни. Вы, наверное, тоже много ездите?

– Я жил в Греции, несколько раз ездил в Турцию. Равенна, Венеция – там великолепные образцы искусства Византии. А так я особо никуда не езжу. Ненавижу самолеты.

– Как и большинство людей, – согласилась Ана. – В самолете я сплю как ребенок, даже когда мы попадаем в турбулентный поток. Наверное, это от отца – у него был собственный самолет. Я с десяти лет везде с ним летала.

– Он тоже занимался торговлей предметами искусства?

– Это наше семейное проклятие, – печально сказала она, откинувшись на спинку стула. – Вообще-то он был банкиром, как и дед. Но интересовался искусством, особенно с тех пор, как дед уже не мог ездить сам. Он погиб во время поездки, в которую отправился по поручению деда.

Мэтью не знал, стоит ли ему задавать вопросы. Она взглянула на него, и он просто кивнул.

– Самолет разбился, – продолжала она. – Никто не знает причин. Скорее всего неполадки в механике – отец-то был хорошим пилотом.

– Он сам управлял самолетом?

– Да, он любил летать. Все это было ужасно. Они с матерью собирались поехать в путешествие, и примерно в это же время дед должен был лететь в Южную Америку посмотреть одну работу. Вообще-то это была икона. По-моему, она выставлялась на аукционе, и был еще один претендент или что-то в этом роде, не важно. В общем, дед заболел и попросил отца слетать вместо него. Так что отец полетел посмотреть работу. На обратном пути его самолет врезался в гору в Венесуэле. Понадобилось несколько дней, чтобы найти обломки. Их было так мало, что никто толком не мог определить, что же произошло. Решили, что он летел слишком низко и в тумане врезался в гору, но точно теперь уже никто не скажет.

Он подождал, ожидая, что она продолжит, затем заговорил сам:

– А когда это случилось?

– Пятнадцать лет назад. Я тогда училась в старших классах.

– Это ужасно. Мне очень жаль, Ана.

Она пожала плечами:

– Это все в прошлом.

– Наверное, это подкосило вашего деда?

– Он никогда уже не был прежним. А моя мать до сих пор не может ему этого простить.

– Ну что ж, это несправедливо, но понятно. Учитывая обстоятельства.

– Я тоже винила его некоторое время, но это было неправильно. Ведь отец мог и отказаться. Но для него это было развлечением – летать просто так, ради забавы. Нельзя же постоянно бояться, что что-то случится.

– Может быть, она простит его теперь – ведь он умер.

Ана усмехнулась:

– Мама не так легко прощает. Она не может простить мне, что я восстановила с ним отношения, – а я ведь ее единственный ребенок.

Впервые за все это время он взглянул на часы, висевшие над холодильником. Было уже поздно, больше одиннадцати.

– Похоже, вам не удастся заняться сегодня чтением.

– Ничего, это подождет.

– Спасибо за ужин. И за то, что поговорили со мной.

– Не уверен, что сказал вам что-то полезное.

– Вы слушали меня, задавали вопросы. А кроме того, у вас успокаивающий голос.

– Почти убаюкивающий, – пошутил он, чтобы не воспринимать ее слова слишком серьезно.

– Сейчас мне нельзя пренебрегать ничем, что способствует моему засыпанию. – Она резко встала и потянулась, покрутила головой. – Пойдемте, я выполню свои обязательства по сделке.

Мэтью последовал за ней по старой изогнутой лестнице. Его шаги были неуверенными, прошедшее было волнение вернулось с пугающей силой. Поводив рукой по стене, она нащупала выключатель, и из маленького вестибюля они вошли в узкий арочный проем. Часовня была меньше, чем показалось ему в первый раз. Он сделал вид, что рассматривает изображения остановок на Крестном пути, но его глаза помимо воли устремились к иконе. Казалось, что краски, поначалу едва различимые, менялись. Плащ был насыщенного красно-коричневого цвета, то розовато-лиловый, то кроваво-красный. Свечение, похоже, шло откуда-то снизу. Обычно он концентрировался на деталях, это всегда помогало ему, но сейчас чем ближе он подходил, тем труднее ему было оставаться безучастным наблюдателем. Он очень волновался. Ему показалось, что одна рука Девы пошевелилась, и он, закрыв глаза, сделал шаг назад.

– Не уверена, что вы хорошо здесь себя чувствуете, – сказала Ана тихо.

– Не переносите свой дискомфорт на ощущения других людей.

– Я не переношу. Я просто смотрю на вас, вы выглядите встревоженным.

Он сделал шаг, чтобы не встречаться с ней глазами, и глубоко вздохнул.

– Просто я устал. Мне пора.

На самом деле он не испытывал никакого желания уходить, но его беспокоило ее внимание, ее потребность проникнуть внутрь его души, в его эмоции.

– Хорошо, – ответила она.

Он вновь прикрыл глаза, чтобы собраться. И почувствовал ее руку у себя на плече, ее губы на своих губах – на одно мгновение. Она шагнула назад, прикосновение было настолько коротким, что могло сойти за дружеский поцелуй – если он предпочтет расценить его как таковой. Полминуты они молча смотрели друг на друга, окутанные теплым светом и окруженные кирпичными стенами. Ана ждала его реакции – напрасно.

– Ты не привык делать что-то самостоятельно? Ты просто ждешь, когда тебе все само приплывет в руки?

– Извини. – В его ответе прозвучало не смущение, как бы ему хотелось, а действительно извинение. – На самом деле как раз наоборот – все уплывает от меня.

– Бедный мальчик.

Она повернулась к выходу, но он протянул руку и взял ее за плечо. Обернувшись, она снова поцеловала его, и на этот раз он понял намек.

8

Он поджидал черный седан, который должен был спуститься с Семьдесят девятой улицы; день был холодный, и Мэтью решил укрыться в кафе. Огромные стеклянные окна давали прекрасный обзор: из них были видны снующие машины и пешеходы, посетители магазинов и музеев, спешащие по улице, которая, судя по небольшому указателю, называлась Дорогой патриарха Димитриуса.

Он никак не мог сосредоточиться из-за недостатка сна и отнюдь не неприятного волнения. Мысленно он постоянно возвращался на несколько часов назад, в тепло ее постели, к неожиданно горячему телу. Она была готова к нему, и достаточно было одного прикосновения, чтобы зажечь ее. Какое-то время он просто прикасался к ней, наслаждаясь самим процессом прикосновения. Он не принял осознанного решения остаться, он просто оказался там, в предрассветных сумерках, придавленный ее весом, – и не сразу понял, где находится. Полусонные, они снова и снова открывали для себя друг друга. Ана смехом пыталась скрыть смущение от своего удовольствия, ее тело послушно отзывалось на любое его движение. Он долго держал ее в руках, обнимал, не говоря ни слова, вдыхая запах ее волос, кожи; его тело и разум расслабились – наверное, впервые за несколько недель. Его тело все еще хранило блаженно примитивное воспоминание о ней, о том, как хорошо им было вдвоем.

За завтраком они снова заговорили об иконе. Похоже, она определилась с решением. Мэтью убеждал ее не спешить, но на самом деле был удовлетворен. Когда он уже собирался закрыть за собой дверь, она остановила его.

– Это было опрометчивым поступком, – сказала она, сжав его руку. – Мы едва знакомы.

– Чтобы узнать друг друга, нужно время. У нас не так уж плохо получается.

– Я даже не знаю, сколько тебе лет.

– А это имеет значение?

– Нет.

– Ну ладно, мне четырнадцать, – признался он. – Правда-правда, я бреюсь с одиннадцати.

Ана улыбнулась, уже думая о чем-то другом.

– Ты не хотел на ней жениться. Проблема была в этом, верно? – Она произнесла эти слова с такой уверенностью, что он даже не стал ничего отвечать. – Но в этом нет твоей вины, Мэтью. Просто это твое решение.

– Мне тридцать.

Она изобразила сильное огорчение, хотя на самом деле не могла быть намного старше его. Очевидно, она привыкла находиться в окружении солидных мужчин. Наконец он освободился и растаял в утренней прохладе, но все еще представлял себе ее стоящей в полуоткрытой двери, в сером кашемировом платье, с зачесанными набок волосами, голубые глаза провожали его, пока он спускался по лестнице, смотрели на него, понимали его, глубоко и беспокоящее проникали внутрь.

В кафе было прохладно, и Мэтью, пытаясь согреть руки, сжимал чашку с кофе. Когда он снова поднял глаза, на тротуаре, рядом с автобусной остановкой, стоял Фотис. Старик делал вид, что оглядывается по сторонам, хотя Мэтью был уверен, что тот заметил его в витрине кафе еще до того, как покинул машину. Он встал, Фотис взглянул на него и сделал знак оставаться на месте.

– Я опоздал?

– Нет, просто не хотелось ждать на холоде.

– Нам надо будет купить тебе пальто потеплее. Может, не пойдем гулять и останемся здесь?

– Конечно. – Он повесил пальто деда и втиснулся в кресло напротив. Народу было немного, и официант тут же навис над ними.

– Это то самое место, где готовят хороший рисовый пудинг? – спросил Фотис.

– Лучший в Нью-Йорке – подтвердил Мэтью.

– Два, пожалуйста.

Официант скользнул за прилавок. В этом тесном пространстве работали трое, гремя посудой и покрикивая друг на друга на смеси греческого и испанского.

– Ну что ж, – Фотис наклонился над столом, – что такое срочное и неотложное ты хотел мне сообщить?

– Я бы мог сказать тебе и по телефону.

– Такие разговоры лучше вести с глазу на глаз.

Мэтью побарабанил пальцами по пластиковой столешнице. Он должен загнать старого интригана в угол.

– Я уверен, что мисс Кесслер пойдет на сделку с церковью.

Старик медленно кивнул:

– Превосходно. Ты прекрасно справился, мой мальчик.

– Да я ничего особенного не делал – просто беседовал с ней.

– Я же говорил, что этого будет достаточно.

– Я знал, что тебя это порадует.

– Зато, боюсь, тебе это неприятно.

Мэтью пожал плечами. Фотис принялся за только что принесенный десерт.

– Думаю, она сделала правильный выбор, – продолжал Мэтью, – но не могу избавиться от ощущения, что вел себя нечестно по отношению к ней. Она ничего не знает о твоих связях с церковью.

– А что здесь знать? Они попросили о помощи, помощь оказалась не нужна.

– А я хотел ей рассказать, что они обратились к тебе, а ты обратился ко мне.

Фотис продолжал поглощать пудинг. К его усам прилипло несколько крупинок риса.

– Ты же сказал, что она пришла к этому решению самостоятельно. Рассказав ей, ты тем самым заставишь ее сомневаться в своем решении.

– А может, ей и следует сомневаться?

Старик быстро взглянул на него:

– Почему?

– Потому что, например, другой покупатель мог бы заплатить больше. К тому же музей должен отчитываться о своих действиях. А кто знает, что сделают с иконой греки?

– Надо настаивать, чтобы они тоже отчитывались.

– Я же сказал, что не могу ни на чем настаивать.

– Тогда посоветуй ей. Пока что у тебя неплохо получалось.

– А почему я должен действовать вопреки интересам музея, в котором работаю?

– Это другой вопрос.

– Я лишаю себя возможность иметь икону в своем распоряжении, изучать ее не торопясь, спокойно, в удобное для себя время. Меня такой расклад очень бы устроил.

– И это тоже другой вопрос. – Фотис помолчал, доедая пудинг. В кафе набилось несколько женщин с разноцветными бумажными пакетами, что-то весело лопотавших на каком-то из скандинавских языков. – Итак, перед нами девушка, музей и ты сам. Кто же на первом месте?

– Икона Аны.

Имя девушки вырвалось у Мэтью помимо воли. Но если старый лис это и заметил, то виду не подал.

– Очень хорошо. Насколько я понимаю, ей предстоит уплатить кое-какие налоги, но в остальном ее финансовое положение стабильно. У нее нет особой нужды в деньгах. Однако вполне возможно, что у нее имеются другие, духовные потребности.

– Ну, не нам об этом судить.

– Ее дед соорудил часовню для хранения иконы. – Мохнатые брови старика многозначительно поднялись. – Матерь Божья, что может яснее свидетельствовать о его намерениях, чем это? Что может увековечить его отношение к иконе, как не возвращение ее церкви? Это что касается девушки. Теперь музей. Честно тебе скажу, мне на них наплевать. Твоя преданность им, конечно, достойна уважения, но это огромная, богатая организация, которая вряд ли нуждается в твоей защите. Ешь пудинг.

Мэтью, хоть и не был голоден, послушно проглотил кусок.

– Что же касается тебя, – продолжал Фотис, позвякивая ложкой в опустевшем десертном бокале, – это вызывает у меня самую глубокую озабоченность. – Тщательно вытерев губы салфеткой, он перевел взгляд на улицу. «Он всегда настороже, – подумал Мэтью. – Почему?» – Церковь захочет закрепить за собой права на икону – на случай если девушка передумает. Однако они не смогут заполучить ее немедленно. Они еще не договорились ни о транспортировке, ни о последующем ее хранении. Я могу им помочь: на несколько недель предоставить нейтральную территорию для ее хранения, страховку, обеспечить безопасность. Я в любом случае это сделаю. А ты сможешь осматривать икону в любое время, когда пожелаешь.

– Существуют фирмы, предоставляющие услуги по хранению и транспортировке предметов искусства. Я даже могу порекомендовать несколько из них. Не думаю, что они поручат это тебе.

– Говорю тебе, я могу это организовать.

Мэтью сжал голову руками. Ему надо поспать. Ему надо подумать.

– Ты уже все организовал? Насколько плотно ты работаешь с этими людьми?

– Пока что были только обсуждения. Еще ничего не согласовано, но они сделают так, как я им скажу. Я участвовал в их благотворительных проектах, и в отличие от тебя мне не стыдно использовать имеющиеся у меня рычаги. Ну и в любом случае они предпочтут иметь дело с соотечественником, ты же знаешь греков.

– А зачем тебе вообще все это?

– Если я скажу, что для блага церкви, разве ты поверишь? – улыбнулся Фотис. – Подозрительный юноша. Хорошо, давай считать, что это для собственного удовольствия. В жизни очень мало вещей, которые доставили бы мне большее удовольствие, чем возвращение иконы в Грецию. А кроме того, это означает еще несколько дней наедине с ней.

– Понятно.

– И знаешь, есть еще один человек, который мог бы выиграть в этой ситуации. – Фотис смотрел на него выжидательно, но у Мэтью не было желания подыгрывать ему, задавая вопросы. – Твоего отца скоро выпишут из больницы.

– Мой отец? – Только что проглоченный пудинг налился в животе свинцовой тяжестью.

– Да.

– Он не слишком увлекается религией или искусством.

– Если ты хорошенько припомнишь прочитанное тобой, то поймешь, что вера не всегда является непременным условием исцеления. Это заложено в основе таинства. Неверующие подвергают сомнению любую религию. Их сопротивление – своего рода вера и обычно что-то говорит об их душах. Действительно живущие вне Бога никогда даже не задумываются обо всем этом. На мой взгляд, отрицание, присущее твоему отцу, – это нечто иное, не то, что он пытается показать.

– Уверен, что ему интересно было бы это услышать, – резко ответил Мэтью. В нем вспыхнуло раздражение: как смеет Фотис примешивать сюда отца? Тем не менее слова старика пробудили в нем и какие-то другие, трудноопределимые чувства.

– Я не настолько глуп, чтобы сказать это ему, и надеюсь, что и ты достаточно мудр, чтобы не упомянуть при нем об этом разговоре. Когда его выпишут из больницы, он заедет навестить меня. Икона будет там. Остальное в руках Божьих.

– В руках Божьих? – Мэтью еле сдерживался. Крестный произнес вслух то, что таили в себе пыльные старинные фолианты, что перешло из них и в сознание самого Мэтью. Слова насмешки замерли у него на губах под влиянием более сильного чувства. Страха? Не страх ли скрывался за его праведным гневом? Но чего ему бояться? – Ты действительно думаешь, что эта икона каким-то чудесным образом исцелит его?

– Я ничего не думаю. Я просто не хочу лишать его шанса получить от этого хоть какую-то пользу. А почему ты отказываешь ему в этом?

– И по этой смехотворной причине я не должен сказать Ане Кесслер правду?

– Ты не скрываешь от нее ничего, что ей необходимо знать. И существует много причин, по которым ты обязан предоставить событиям развиваться так, как они должны развиваться. Назвать их еще раз? Тебе нужны другие доказательства?

Раздражение Мэтью достигло критической массы и перешло в какое-то парализующее отвращение к самому себе. Человек чести должен делать то, что он должен делать, а не сидеть здесь и вести бессмысленный разговор.

– Как ты думаешь, девушка от тебя ничего не скрывает? – продолжал Фотис.

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что у нее могут быть свои собственные секреты.

– Например?

– Я не претендую на то, что знаю все, но это странная, замкнутая семья, – это все, что мне понятно. Она не колеблясь использовала тебя в своих целях, сделав тебя своим советчиком.

– Я сам согласился на это.

– Всегда хочется так думать, когда имеешь дело с женщиной, не так ли?

– Мне не нравятся твои намеки.

– Беру свои слова обратно. Тебе не надо иметь никаких собственных интересов, чтобы поступить правильно.

– А как мы можем узнать, что правильно?

– Ты поступишь правильно, потому что ты хороший человек. Для этого тебе не требуется стимул – осознание семейных обязательств и семейной вины.

– Семейной вины? – резко повторил Мэтью. – Ты имеешь в виду – твоей вины?

– А мы разве не одна семья? Но я имел в виду не это, а скорее обязательства.

– Пожалуйста, не говори загадками, крестный. Просто скажи, что ты хочешь сказать.

Глаза Фотиса вдруг увлажнились, его лицо, казалось, обвисло, как и его усы.

– Я не хотел говорить об этом. Я нарушаю данное когда-то обещание. Ты меня понимаешь? Данное Fithee, Змею.

– Это тот, кто убил священника?

Фотис протянул руку над столом и тронул Мэтью за рукав.

– Нам не дано знать, убил ли он священника. Он поступил так, как считал правильным. Помни об этом.

– Расскажи мне.

– Твой Papou. – Он убрал руку и отвел взгляд. Мэтью продолжал пристально смотреть на него. – Змей – это твой Papou.

Фотис кивнул, спина его согнулась, шляпа сползла на глаза. Он как будто уменьшился в размерах. Ощущение шока и неверия охватило Мэтью. Он молчал, пытаясь успокоиться. Но получалось, что чем дольше он так сидел, онемевший от ужасных вопросов, роившихся в его сознании, тем больше все услышанное им походило на правду. Он не мог сказать точно, задумывался ли об этом когда-нибудь раньше.

Возможно, да, и тогда только этим можно было объяснить его нынешнее самообладание. Убийцы старели и превращались в добрых стариков. Он знал, что у деда было нехорошее прошлое. Его отец не один раз говорил ему, что дед в прошлом совершал поступки, которых теперь стыдится, которые преследуют его, не давая покоя. Конечно, существовали обстоятельства, которые могли бы объяснить то, что произошло, но у Мэтью было ощущение, что он никогда о них ничего не узнает. Конечно, он мог бы попробовать получить ответы на некоторые вопросы, но ему следует вести себя осторожно и не раскрывать свои карты Андреасу, пока не удастся узнать побольше. Даже сейчас, после стольких лет, было ясно, что дед приехал не просто навестить больного сына: его привели сюда какие-то дела. Когда бы Мэтью ни звонил, он не мог застать деда в отеле. Он никогда не рассказывал, где был, с кем встречался. Не связано ли это с иконой?