Текст книги "Серая мышь"
Автор книги: Николай Омельченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
– Надо же куда-то вступать, без этого нельзя,– признался мне мой хозяин.– Они все для меня одинаковы. Я лично за то, чтобы пшеница хорошо уродила да чтобы сбыть ее повыгоднее.
Тут уж я не выдержал и стал рассказывать о задачах националистической организации; меня приходили слушать и другие фермеры. Как-то один из них сказал, что в Виннипег приехал из Торонто член провода для встречи с местными националистами и просил, чтобы меля доставили к нему в гостиницу. Меня отвез на своем стареньком авто сам хозяин. Отель был третьеразрядный, малоизвестный, мы едва отыскали его. Я постучался.
– Come in! [войдите (англ.)] – послышалось из-за двери по-английски, но голос был таким знакомым, что кольнуло в сердце.
Я неторопливо открыл дверь и увидел полуобернувшегося ко мне высокого седовласого мужчину с красивым моложавым лицом; голова слегка закинута, точно он готовился произнести торжественную речь или тост, в руках у него был высокий стакан, а на столе стояла бутылка виски, содовая и небольшая тарелка с высушенными тоненькими картофельными ломтиками. Хозяин поставил на стол стакан и, распахнув объятия, двинулся мне навстречу.
– Ула-а-с!..– Лицо его заалело, красивые серые глаза наполнились слезами.
И я разрыдался, впервые за все это время. Так мы встретились с Богданом Вапнярским-Бошиком. С тех минут возродилась наша давняя привязанность, постепенно переросшая в дружбу, полдня и всю ночь проговорили мы с ним; пили виски с содовой и твердым, как кристаллики алмаза льдом, и говорили, говорили. Я рассказал о своих хождениях по мукам, он – о своих; в ту ночь я узнал синопсис его жизни больше, чем за все то время, что мы были знакомы. Потом я кое-что записал, конечно, всего из долгого разговора припомнить не мог, но главные события раннего периода своей жизни и работы в националистической организации, о том времени, когда мы расстались.
Родился Богдан Вапнярский в 1912 году в селе Береги под Самбором, где его отец был священником. Учился в Самборе, в Львовском политехникуме, а потом в Пражском университете, там и началась его националистическая деятельность. Дальше – города и веси Чехии, Польши и Западной Украины; подполье, тюрьмы, снова подполье. Он находился на нелегальном положении и в то время, когда мы с ним познакомились в Варшаве, в доме Сулимы. Все остальное я о нем знал. После того, как зажила рана от пули ковпаковца, Вапнярский снова вернулся в УПА, уже сильно поредевшую, загнанную вглубь Волынских лесов и в Карпаты. Упавцы вынуждены были разбиться на небольшие отделы, которые нападали на мелкие отряды Красной Армии, активистов, всех, кто старался помочь Советам восстанавливать разрушенное войной хозяйство, был связан с коммунистами; устраивали набеги на фабрики и заводы, которые находились в сельской местности, на колхозы и совхозы, взрывали мосты, уничтожали транспортные средства, сжигали здания сельских Советов, дома активистов, клубы.
– Мы знали,– говорил Вапнярский со скорбью в голосе,– что победить в этой войне нам не удастся, что мы обречены на гибель, и все же надеялись: а вдруг случится чудо, вдруг американцы и англичане одумаются и двинут свои армады на Советы?! Вся наша борьба должна стать новым стартом для западных союзников. Мы надеялись, что Запад надлежащим образом оценит наши акции против коммунизма как потенциальное антисоветское орудие в будущем, а будущее, как нам казалось, начиналось уже в те дни. Мы с нетерпением ждали конфронтации в лагере союзников; политические трения, вплоть до мелкой грызни, были для нас ручейками радости и вызывали море надежд.
В первые минуты встречи мне хотелось больше узнать о судьбе знакомых, тех, с кем я столько месяцев провел в лесу, ну и, прежде всего, о Гале и Тарасе. Когда я спросил о них, Вапнярский, уже увлекшись ораторской велеречивостью,– а в такие минуты он забывал обо всем, не касающегося его идей,– лишь мельком, как о чем-то маловажном, заметил, что Галя с сыном то ли сама вернулась из Австрии, то ли их оттуда вернули.
– Куда, как? – нетерпеливо спросил я.
– Кажется, в Польшу, она ведь полька? – дернулся Вапнярский, недовольный тем, что его перебивают такими мелочами.
– Она была полуполька,– выкрикнул я.– Говорите же, что вы о ней знаете?!
Вапнярский отхлебнул из стакана, сожалеюще посмотрел на меня, так смотрят на тупого наивного ученика, который во время объяснения учителя вдруг перебивает его глупым вопросом.
– Неужели вы не понимаете, что мне это очень важно знать!
Вапнярский, погасив на лице досаду, тактично кашлянул, кажется, до него наконец дошло то, чего я хотел в те минуты.
– Точно не помню – столько было за это время всего! – глухо произнес он.– Юрко должен знать, он что-то мельком говорил мне о них.
– Что, хоть примерно, что он говорил?
Вапнярский отпил из стакана, подержал виски во рту,
проглотил, полузакрыв глаза, и, не глядя на меня, ответил:
– Нет, не помню, лучше у него спроси. Он стал набожным человеком и неправды не скажет.– Посмотрев на меня уже сочувствующим взглядом, он тихо произнес: – А я не знаю, ей-богу, не знаю...
– А где Юрко?
– Был в Штатах, теперь в Торонто, переехал сюда, мы же с ним бобыли, холостяки.
Меня неимоверно обрадовало даже это неопределенное сообщение; я готов был в ту же минуту ехать в Торонто, хотя в кармане у меня не было ни цента. Сказал об этом Вапнярскому. Он обещал взять мне билет, даже приодеть и помочь найти постоянную работу, выразил надежду, что я по-прежнему останусь активным борцом ОУН. Я подтвердил, что и не думаю из нее выходить, просто жизнь замотала меня, и я очень рад встрече со своим давним учителем и другом. Мы уже обнимались, я верил тому, что все будет хорошо, тем более, если у меня снова такой покровитель, как пан Вапнярский-Бошик. Сидя в продавленном плюшевом кресле, я все слушал и слушал Вапнярского, который за всю ночь так и не присел: стоял у стола, либо ходил по комнате; голова его была гордо закинута, глаза молодо сверкали, лицо раскраснелось от выпитого, от воспоминаний о пережитом.
– Мы глубоко верили и уповали на бога – что-то должно было произойти! – говорил Вапнярский.– И произошло. В Фултоне 6 марта 1946 года,– запомни, Улас, эту историческую для нас дату,– выступил Уинстон Черчилль с большой и мудрой речью. Он говорил о том, о чем мы, националисты, говорили давно об экспансионистских тенденциях Советов, о том, они хотят заграбастать в свои лапы всю Европу; тонко, а порой и весьма прямолинейно призывал Запад к крестовому походу против Москвы, осудил всякое примиренчество с большевиками. Мы ликовали: войны не миновать, и ждали, страстно ждали, что вот-вот на Москву обрушится атомная бомба, испепелит Кремль и все большевистское руководство, а мы уж на Украине сами добьем тех, кто стоит на пути нашей великой идеи! Ты веришь, Улас, по ночам я не мог спать, мне снились львовские и киевские соборы, гудящие от колокольного звона, патриархи в золотых ризах, празднично разодетый народ, встречающий нас, освободителей. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким счастливым, как в те дни, даже в прекрасные времена нашего прихода на Волынь; тогда хозяевами были все же немцы, и мы позже поняли, что не быть Украине свободной, они сделают нашу родину своей вотчиной, колонией, а нас – рабами. А тут – Англия, Америка! Великий политик Черчилль, могущественные страны с мощным оружием, с демократическим строем, осуждающие всяческие экспансии, выше всего ставящие свободу своей страны и уважающие суверенитет и свободу других. О, я еще никогда не был так счастлив! На меня нашло такое, что я готов был смеяться и плакать денно и нощно. Да и все вокруг, все наше воинство радовалось, ибо появилась надежда, великая надежда!
Вапнярский плеснул в стаканы виски, разбавил содовой, бросил кусочки уже начавшего таять льда и заговорил несколько спокойнее, деловитее:
– Меня вызвал к себе командующий, сам Шухевич-Чупринка, и сказал: «Богдан, мы тут долго совещались, советовались и пришли к единому мнению: надо немедленно связаться с англичанами, объяснить им, что являемся самыми ярыми врагами большевизма и его захватнической политики по отношению к другим странам и можем быть хорошими союзниками, мощной пятой колонной в центре Европы; но нам нужна поддержка, нужно оружие и боеприпасы. Думаю, как раз приспело время, они поймут нас и пойдут нам навстречу».– Вапнярский помолчал и взволнованно заходил по комнате, затем остановился прямо передо мной и проговорил тихо, с величайшей гордостью: – И сказал Шухевич: «Эту миссию, дорогой Богдан, мы возлагаем на Тебя. Тебе знакомы многие дороги Европы, ты знаешь языки, ты человек большой культуры, обладаешь не только талантом военного, но и прекрасный оратор, ты умеешь убеждать; таланта дипломата у тебя побольше, чем у кого бы то ни было из нас. Готовься в дорогу, всем необходимым мы тебя снабдим. Наиглавнейшая твоя задача – связаться с английской или американской разведкой. У нас имеются кое-какие адреса в Мюнхене...»
Далее Вапнярский, то ли утомившись, то ли не имея большого желания говорить, неохотно рассказал мне о тех днях, когда попал в Мюнхен. Он разыскал кого следовало, встретили его неплохо, но ни о какой помощи оставшимся в украинских лесах отделам УПА они не хотели и слушать. На прямой вопрос, будут ли американцы и англичане воевать с Советами, они лишь загадочно улыбались, предложили устроить Вапнярского в лагере для перемещенных лиц, пообещав держать с ним постоянную связь, одним словом, обязали его стать агентом и выполнять задания оккупационных властей. И заверили, что такие люди, как он, в лагерях «Дисплейст персоне» (лагерях депортации) нужны не меньше, чем в Карпатских и Волынских лесах. Вапнярский возглавил один из комитетов, ведущих пропаганду среди беженцев и перемещенных лиц о невозвращении в Советский Союз и в те страны Европы, где к власти пришли коммунисты. Эти комитеты поддерживали и контролировали западные спецслужбы. Члены комитетов могли беспрепятственно перемещаться из лагеря в лагерь и проводить там нужную работу.
– Короче,– поспешно сминая рассказ о тех днях, говорил Вапнярский,– мы держали лагеря в своих руках; неугодных и непослушных приходилось наказывать, а с прокоммунистическими элементами поступали еще суровее: борьба продолжалась и в лагерях. Мы оказали Западу великую услугу. Тысячи людей благодаря нам не вернулись обратно под крылышко коммунистов – уехали в Австралию, Бельгию, Канаду.
Под утро мы с ним заснули вдвоем на одной кровати. Я уснул не так быстро, как Вапнярский: мысли о Гале и сыне заполоняли меня, вытесняя и все услышанное, и сон. Проснулся я от голоса Вапнярского, от какого-то потустороннего, но внятного бормотания. Посмотрел на него – глаза закрыты, пальцы судорожно вцепилась в рубашку, сухие губы шевелились, четко выдавливая слова:
– В сорок первом украинцы под проводом националистов ринулись на Восток в надежде победить большевиков с помощью Германии. Словно из-под земли выросла целая Повстанческая армия, которая пыталась очистить наши территории от большевиков. После отхода немецких армий с Украины УПА сосредоточила все свои силы против большевиков. Ее отряды до сих пор сражаются, но им не победить. Нужна помощь Америки. Дайте нам эту помощь! Дайте – и мы разгромим всех! Мы – апостолы самых высоких идей, которые провозглашают украинский национализм. Мы...
Вапнярский открыл глаза, с недоумением посмотрел на меня, будто что-то вспоминая, и тихо, обессиленно попросил:
– Не в службу, а в дружбу, подай мне содовой, ты ведь лежишь с краю.
26.
Я вижу в окно, как от дома Вапнярских отъехал маленький «фиат» красного цвета и, юрко нырнув по диагонали дороги, остановился у нашего дома. Из машины с сигаретой в руке вышла Лукерья, нервно захлопнув дверцу; постояла у палисадника, сделала несколько глубоких затяжек, погасила сигарету о штакетник – к нам в дом она с сигаретой не входила, такое позволяла себе только Джемма. Джулия заметила ее и пошла открывать.
– Одолжи мне на пару часов Уласа,– едва поздоровавшись, попросила Лукерья.– Приезжает королева!.. Самой ехать на это зрелище как-то неприлично.
– Бери,– щедро распорядилась Джулия,– только чтобы вернула мне его живым.
Лукерья широко распахнула свои еще красивые карие очи – истая полтавчанка – и побледнела: слова Джулии показались ей намеком на убийство, за что Лукерью не так давно судили, но оправдали; это вызвало немало пересудов. Джулия поняла свою нечаянную оплошность и смущенно замахала руками:
– Нет, нет, дорогая, не обижайся, ради бога! Я хотела сказать: как бы там в толпе не задушили моегохрупкого Уласа. Поглядеть на английскую королеву соберется столько желающих!
– Я так и поняла,– облегченно вздохнула Лукерья, и на лице ее вновь проступил обычный румянец, переданный ей далекими предками,– никакие жизненные невзгоды не могли вытравить его с ее уже дряблеющих щек.– Вот только мы самого Уласа не спросили, заметив меня, сказала Лукерья.
Я не очень люблю подобные зрелища, да и жалко времени – его так мало нам отпущено, чтобы тратить еще на разные пустяки. Но в то утро мне не писалось и не малевалось и Лукерья с такой жалостливой улыбкой глядела на меня, что отказаться я не мог. Мы сели в ее маленький «фиат» и покатили по забитым автомашинами улицам города.
Иногда я думаю: может ли человек принимать у себя дома того, кто умышленно убил близкого тебе человека? Или вот, как сегодня, сопровождать его на развлекательное зрелище... Выходит, что может...
Пока мы искали место, где бы припарковаться, все стоянки и переулки были забиты машинами, мне вспомнилось, как я познакомился с Лукерьей и как потом она попоосила меня познакомить ее с Богданом Вапнярским которого как-то видела вместе со мной. Было это более четверти века тому назад; я работал тогда на заводе сухих аккумуляторов, куда по приезде в Торонто меня устроил Богдан под именем Вильяма Смита – с украинскими фамилиями туда не принимали. Джулия после долгих поисков нашла наконец себе место в пекарне, вначале трудилась уборщицей, а потом пекла пирожки, о лучшем она не могла и мечтать –ни специальности, ни образования. Вдыхать каждый день запах хлеба было ее мечтой с голодного детства, хотя работа оказалась изнурительной и трудной: высокую температуру у печей выдерживал не всякий мужчина. Однако Джулия была хоть и худенькой, но крепкой, привыкшей к жаркому итальянскому солнцу и постоянно твердила мне, что переносит жару у печей легко. Ее напарницей была Лукерья Охрименко, полтавчанка, угнанная на работу в Германию, в прошлом воспитательница детского сада, красавица, которую даже в тяжелом голодном рабстве не могли не замечать мужчины; еще в Германии она вышла замуж за серба, уже здесь, в Канаде, он умер от туберкулеза. Ни Лукерью, ни ее серба я не знал, познакомился с Охрименко уже после смерти ее мужа. Они, правда, пару раз к нам заходили – семья была бездетной, и супруги имели время для визитов, но меня дома не было, так как работали мы с Джулией в разные часы, она на дневной смене, а я ночью: у нас было двое маленьких детей – Джемма и Тарас – и кому-то нужно было сидеть с ними, нанимать нянек было не за что. Как-то Лукерья, жившая неподалеку от нас, договорилась с Джулией вместе идти на работу, заглянула к нам, а я как раз вернулся с ночной смены в нашу крохотную квартирку. Вместе со мной пришел Вапнярский, мы должны были в то утро заняться с ним какими-то неотложными делами нашей организации. Так и встретились эти двое внешне симпатичных людей; они не могли не обратить внимания друг на друга, тем более, что оба были украинцами. Богдан, никогда не упускавший возможности побыть с красивой женщиной, тут же коротко расспросил Джулию о ее подруге и выразил желание познакомиться с ней ближе, а Лукерья буквально вся окаменела, увидев Богдана; застыла, словно статуя, посреди комнаты, не сводя с него глаз. По дороге на работу Джулия спросила, что с ней произошло, почему эта встреча так подействовала на нее?
– Это он! – придя в себя на улице, шепотом произнесла Лукерья.– Он мне много лет снится. Из-за него я оказалась в Канаде. Это он заставил меня приехать сюда. Только такому человеку можно поверить!
– Так вы с ним, оказывается, уже давно знакомы? – удивилась Джулия.
– Односторонне.
– Как это? – не поняла Джулия.
– Он выступал в нашем лагере депортации. Представь себе тысячную толпу изголодавшихся, полуистощенных молодых женщин, плохо одетых, но тоскующих по любви и земным радостям, женщин, на которых даже солдаты-негры смотрели, как на что-то неодушевленное. И вот эти женщины собрались во дворе лагеря в ожидании, что какой-нибудь хамовитый чиновник из администрации прочтет им новую бумажку с очередным указом об их дальнейшей судьбе. Но вот на помост у барака взошел некто неземной, не из того мира, в котором мы существовали; во-первых, этот человек был в штатской одежде – великолепный светлый костюм, белоснежная рубашка, и, веришь, от него так пахло дорогим одеколоном, что даже мне, стоявшей в середине толпы, было слышно. На голове у него, словно серебряная корона,– седая шевелюра, а лицо совсем молодое. Потом он стал говорить, и как! Я впервые за последние годы услыхала такой прекрасный украинский язык, у нас в лагере давно смешались все славянские языки. Говорил он о том же, что и другие, посещавшие лагерь: чтобы не возвращались на родину, а ехали на работу в богатые страны, где сытость и где золото само сыплется в карманы. Он рассказал нам о голоде и разрухе на родине и о том, что всех, кто работал на немцев, высылают в Сибирь, на вечное поселение; у кого есть дети, их отбирают и отправляют в детские дома, даже меняют фамилии, чтобы потом не разыскивали матери. Он говорил, что сам недавно бежал с Волыни, куда вернулся было из плена, сам был очевидцем того, что творится, стал называть волынские села, имена людей, с которыми был знаком, и тут такое поднялось! Многие знали тех, кого он называл, были среди них и родственники. Плач, причитания,– оказывается, почти всех этих людей Советы выселили в Сибирь только за то, что они оставались на оккупированной территории, или же упрятали в тюрьму за то, что их близкие работали на немцев в Германии. Когда пан Бошик стал уходить, все бросились к нему, мне удалось подойти первой, и он так посмотрел на меня! А потом галантно поцеловал мне руку и сказал: «Красуня моя, моя прекрасна мавка, твое счастье за океаном!» Веришь: у меня потемнело в глазах, я едва не потеряла сознание...
Этот разговор как бы сблизил Лукерью и Джулию, они стали не только напарницами по работе, но и приятельницами. Однажды Лукерья призналась:
– Знаешь, я даже за своего покойного мужа, за серба, вышла замуж только потому, что он был похож на Бошика, такой же высокий, такие же седые волосы и моложавое лицо.
А потом Богдан и Лукерья встретились наедине. Я не любопытствовал, как развивались их дальнейшие отношения. Где-то через месяц, вернувшись с работы усталый, я свалился в постель. Джулия обычно в такое время не трогала меня, тем более, что сама собиралась на работу. Но тут стала теребить, прижалась ко мне.
– А что я хочу тебе рассказать... У них отношения уже зашли далеко.
– У кого и какие отношения? – не понял я.
– У Вапнярского с Лукерьей.
Меня это не очень взволновало, не дослушав подробностей, я уснул.
А через некоторое время, когда мы возвращались с какого-то очередного заседания, Вапнярский пригласил меня в свой шикарный черный «мерседес», чтобы подвезти домой, и неожиданно заговорил о Лукерье.
– Есть одна милая, симпатичная женщина... К ее достоинствам можно добавить еще и то, что она оказалась первой из женщин, кто заставил меня крепко задуматься: а не распрощаться ли с холостяцкой жизнью?
– Если это не помешает революционной работе,– усмехнулся я; во мне уже тогда стал проростать червячок скепсиса.
Но Вапнярский словно не слышал моих слов.
– Устал я приходить на темные окна,– сказал он серьезнее, чем обычно, когда речь заходила о подобных вещах.– Хочу жениться, тем более, насколько я понимаю современную ситуацию, в ближайшие сто лет ни на войну, ни в подполье мне уходить не придется, мы теперь меж двух океанов на крепком якоре; штормы и качки – для других.
К тому времени мы были уже на «ты», и я ответил:
– Твое дело, Богдан.
– Пойдешь ко мне в свидетели?
– Пойду.
– Ну, а вторым будет Юрко, хочу, чтобы у меня свидетелями были мои друзья и сподвижники. Многих уже нет, а мы должны беречь друг друга и заботиться один о другом...
– Давай, Богдан, вон к той глухой стене, там можно парковаться,– говорю я, забыв, что сижу не в «мерседесе», который Лукерья давно продала, а в женском «фиате», и рядом со мной не Богдан, а его вдова. Со страхом взглянул на нее; но она, занятая выбором места, как будто ничего не услыхала, а может, сделала вид, что не слышит.
Мы вышли из машины; народу битком. Не люблю я людские столпотворения и уже жалею, что поехал.
– Чего это тебе вздумалось смотреть на нее? —спрашиваю раздраженно.– Мало ты ее видела по телевизору?
– Телевизор – это не то,– мягко защищается Лукерья.– По телевизору все равно, как в кино, постоянно кажется, что все выдумано. А тут в натуре...– Лукерья прячет в сумочку ключи от машины, достает сигареты, лихо, по-мужски щелкает зажигалкой, приостановившись, делает несколько затяжек и, задумчиво улыбаясь, говорит: – У каждого в детстве были свои несбыточные мечты, у меня – стать королевой, веришь? – Она покачивает головой и удивленно усмехается,– И откуда у девчонки, выросшей на окраине провинциального городишка, такая мечта? Причем мечта довольно серьезная, хоть и нереальная. Мне почему-то верилось, что она когда-нибудь сбудется. И мечтала я стать не какой-нибудь там княжной, не царицей и не царевной, а именно королевой. Почему? Может, само слово привлекало, ассоциировалось с красотой, богатством, властью. Веришь: я и детям в детсадике только о королевах сказки рассказывала, чаще всего выдумывала сама...
– А ты попробуй – вспомни и запиши, может, книга сказок получится. За полезный совет – треть гонорара,– говорю я, и на меня вдруг находит легкое, игривое настроение. Мне хочется похулиганить, конечно, в пределах допустимого, чтобы никого не задеть и чтобы меня не смазали по физиономии. Увидев на побережье Онтарио отделенных от людской толпы полицией журналистов с поднятыми воротниками, уже порядком замерзших, ожидающих прибытия ее величества, наверное, часов с семи утра, я говорю громко, шокируя Лукерью:
– Ох, уж эта чудодейственная сила журналистского пропуска, висящего у представителя прессы на шнурочке с фотографией, проштампованной полицейской печатью! Она создает контакты с королями и королевами, с великими и псевдовеликими людьми.
– Перестань,– с укоризной шикает на меня Лукерья.– Нас арестуют!
Чтобы этого не случилось, я достаю из кармана продолговатый блокнот с обложкой, разлинованной белыми полосами, и прижимаю его ко рту. Блокнот похож на микрофон – оттопыриваю плащ, будто его оттягивает коробка магнитофона, и продолжаю игру:
– Нашу достойную гостью из Великой Британии, королеву Елизавету Вторую чистосердечно приветствуют в Торонто представители всех наций и сословий – в джинсах, в свитерах и в сникерсах. Было бы лето – приветствовали бы и в шортах,– а она каждой клеткой чистейший кровей аристократка. Нельзя представить себе ее в помятой старой одежде, без прически, без пудры и вообще без ничего. Любая, даже самая ничтожная мысль о нашей гостье глубоко волнует нас. Банки из-под пива и кока-колы, окурки переполнили все мусорные урны.
Лукерья дергает меня за рукав плаща и оглядывается :
– Улас, перестань!
Но мне нравится это мальчишество, тем более, что люди, глядя на меня, верят, что в руках у меня не блокнот, а магнитофон и что я – репортер.
– Королей и пап берегут, как зеницу ока, легионы полиции разного рода. Королями и королевами мечтают стать, лично я знаю одну такую особу,– продолжаю я, замечая, что Лукерью уже разбирает смех.– Между встречающими есть монархисты, социалисты, скептики и равнодушные, но даже самый ярый демократ сникает, если кто-нибудь из королевского рода подаст ему руку, заговорит с ним или просто одарит взглядом. Такова суть человеческого рода. Кое-кто так униженно ищет ласки в королевских глазах, словно он без нее не может жить. Наша королева, которая лишена той теплоты, какую имела ее мама, все же вполне профессионально справляется со своими обязанностями.
– Ну перестань,– уже совершенно по-детски заливается смехом Лукерья, и мне вспоминается ее такой же счастливый смех четверть века тому назад, когда она, держа Богдана под руку, вышла с ним из церкви. Все вдруг оглянулись на этот смех, укоризненно и осуждающе посмотрели на нее – как, мол, она может после святого храма так смеяться. Джулия спросила ее об этом, и Лукерья ответила: «Я воспитывалась не в храме, а в детском саду, а потом в школе, где никто не верил в бога». Ее ответ понравился Вапнярскому, он усматривал в нем что-то стихийное, анархическое, именно за это, как он после сознался, он и полюбил Лукерью. И вот сегодня в ней вновь проявилось все это, загубленное и притупленное годами.
– Наша королева похожа на своего отца, короля Георгия Шестого, который во время самых страшных бомбежек не выезжал из Лондона, чтобы народ постоянно ощущал его присутствие,– продолжал я.– Радио постоянно напоминало: «The King is still in London» [Король еще в Лондоне (англ.)]. Наша королева, несмотря на свой преклонный возраст, еще ни разу не покинула Лондон во время веселья или празднества, но радио об этом почему-то молчит. У английского королевского двора больше тайн, чем у испанского и французского вместе взятых. Поэтому не удивительно, что немецкие цесари, русские цари, французские короли ушли в прошлое. Югославский престолонаследник в Нью-Йорке торгует автомашинами, а британский королевский род живет своей прежней жизнью и не выбрасывает на барахолку свои кареты, костюмы и украшения. В Торонто, как и в других городах, королева Елизавета примет участие в многочисленных церемониях. Но не жалейте ее – она любит свою профессию и свои обязанности.
Кто-то тронул меня за плечо, я замолчал и обернулся. Передо мною стоял огромного роста полицейский, на плече моем лежала его тяжелая дубинка.
– Ты, малыш, насколько я понял, пытаешься зажать рот свободе слова? – гневно спросил я.
– Нет, просто заметил, что вместо микрофона у вас блокнот, и остановился от любопытства. Очень остроумный способ развлекать свою даму. Мои предки говорили, что украинцы – это нация, которой больше других присуще чувство природного юмора. Сегодня я в этом лишний раз убедился.
Только теперь до меня дошло, что полицейский не только понял мое импровизированное выступление, но и сам говорил по-украински, плохо, но говорил. Значит, он украинец.
– Разрешите продолжить? – спросил я.
– Можно, но не в том духе.
– Почему? – запетушился я.
– Вокруг полно переодетых детективов, они могут вас неправильно понять,– ответил полицейский и отошел.
– Свобода слова! – прорычал я и замолчал.
Замолчал не потому, что испугался, я уже давно ничего не боюсь, а потому, что вдруг стало грустно от мысли: вот он – финиш наших детей,– потомок запорожского казака стал канадским полицейским.
Все остальное время ожидания я хмуро молчал. Лукерья заботливо подняла воротник моего плаща, а я не замечал и холода, хотя в этот последний день сентября с Онтарио дул холодный ветер; поднимавшееся в синем небе яркое осеннее солнце не грело, будто хотело испытать терпение и закалку ожидающих. Яхта причалила около десяти часов. Мы совсем окоченели, пока наконец увидели, как на красный ковер ступила Елизавета Вторая и ее муж принц Филипп. Плащ королевы и шляпка были желто-горчичного цвета, на лице – стандартная улыбка, какую мы не раз видели на фотографиях. Королева наверняка не любит раздаривать тепло без важной на то причины. Она проходила вдоль длинного ряда высокопоставленных чиновников все с той же дежурной улыбкой и подавала каждому руку. Чиновники помпезно сдержанны. Публика, стоявшая в отдалении, чтобы лучше видеть, так вытягивала головы, словно подпирала небоскребы. Я смотрел на эту даму в желтом и думал: сколько ее предки провели войн и завоевали земель, в том числе и Канаду, сколько пролили крови, и все для того, чтобы жила в почтении эта желтая канарейка.
– Никто не может ни купить, ни украсть, ни выпросить королевской короны, если для нее не рожден,– философствовала рядом Лукерья.– А где же ее королевские регалии и драгоценности? Уж слишком все просто и скромно. Наверное, она опасается брать их в дорогу. Ну, чего ты молчишь? Ответь же мне, Улас! – обиженным голосом ребенка прикрикнула на меня Лукерья.
– Драгоценные одежды, сияющие бриллианты, жемчуг и свою любимую накидку из белого меха королева наденет вечером на встречу со знатью,– бросил я сердито.– Не пора ли нам домой, миссис Лукерья?
27.
Но все это будет потом: Джулия, Лукерья, мои дети,– все это будет гораздо позже, а пока что я только приехал в Торонто. Привез меня туда Вапнярский, купил мне приличный костюм и пару штиблет, снял и оплатил за пол года вперед комнату, дешевую, без всяких удобств, далее уборная была во дворе, а умывался я из таза, но зато этот двухэтажный обшарпанный домишко, где под самой крышей приютилась моя комнатенка, стол в центре, неподалеку от Дома УНО, Собирались мы там почти ежедневно. Теперь этого домишки нет и в помине – все снесено, на его месте вырос новый – Канада с каждым годом богатеет.
Большего Богдан Вапнярский сделать для меня пока что не мог – с приличной работой, которую он обещал мне, ничего не выходило, город был наполнен безработными. Я перебивался временными заработками, в основном, это были скромно оплачиваемые мелкие поручения ОУН, к более денежным постам меня не допускали.
– Присосались к сытному корыту, бездельники! – поругивал старожилов-националистов Вапнярский.
То же самое говорили и другие, приехавшие сюда из Европы и считавшие себя выше местных, все-таки воевали, сражались за свободу Украины. Серьезная борьба происходила и в самой диаспоре – мельниковцы не на шутку схватывались с бандеровцами! Для меня это отзывалось болью в сердце; я и тех и других считал патриотами и осуждал всякую конфронтацию внутри ОУН. Но Вапнярский-Бошик еще и раньше, став мельниковцем, считал, что бандеровцы, несмотря на всю свою активность в борьбе против большевиков, и во время войны и после ее окончания, оставшись в Западной Украине, нанесли Организации украинских националистов ряд ножевых ударов в спину, убив собственноручно и отдав в гестапо вожаков мельниковской организации.
