Текст книги "В ожидании солнца (сборник повестей)"

Автор книги: Николай Омельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Растерянная девушка долго отказывалась, но все же согласилась примерить. Босоножки оказались велики на нее, пришлось натолкать в носки пакли. А как преобразилась в них Лариса! И ростом стала выше, и будто взрослее. А ноги – никогда потом Саша не видел таких красивых ног! Смущенная, раскрасневшаяся, не очень уверенно передвигаясь по некрашеным доскам пола красного уголка, где они тайком остались после работы, Лариса говорила:

– Ну хорошо, поношу немножко, пока куплю себе, а потом продам и верну тебе деньги…

Вскоре к новым радостям ребят прибавилась еще одна. Вера, решив заняться, как она выразилась, «Илюшкиной культурой», потащила его в библиотеку. Они зашли в читальный зал и стали просматривать свежие газеты. Вера вдруг спросила взволнованно:

– Как звали Витькиного отца?

– Григорий.

– Точно?

– Точно.

– А отчество?

– Кажется, Иванович…

– Ой, неужели!? Нашелся!

– Кто? – не понял Илюшка.

Но Вера, радостная, возбужденная, ничего не объясняя, схватила Илюшку за руку и потащила к выходу. И лишь на улице выкрикнула:

– Да ты читай, читай – Витькин отец!

Илюшка прочитал статью, подпрыгнул:

– Айда к Витьке!

Дома его не оказалось, и они побежали к Старченко. Ирина мама сказала, что Ира с Витькой ушли в кино. Возле кинотеатра бушевала огромная толпа желающих попасть на кинофильм, дверь брали штурмом. В центре толпы они увидели вдруг белую голову Витьки и черную косу Ирины. Из толчеи их пришлось вытаскивать за руки. У Витьки на новом костюме не хватало двух пуговиц, а у Ирины платье было настолько измято, что она очень расстроилась и тут же хотела бежать домой гладить.

– Да погоди ты со своим платьем, – отмахнулась Вера, – вот слушайте! – и торжественно, косясь на Витьку, чтобы видеть, какое впечатление произведет на него новость, стала читать статью.

Витька, казалось, уже не слушал. Он стоял как пьяный, чуть-чуть покачиваясь, лицо покрылось капельками пота. И когда Вера прочла о том, как его отец, сражаясь в Чехословакии, в последнем бою, уничтожив много фашистов, погиб, Витька лишь едва заметно покачал головой:

– Так, так, все верно, но где же он, какой у него адрес? Написать надо…

– Он же погиб, Витя, – тихо сказала Вера.

– Да, да, – закивал Витька. И вдруг заплакал. Затем отвернулся, вытер кулаками глаза и пошел по щербатому тротуару, спотыкаясь.

Все медленно двинулись за ним. Потом Вера взяла Витьку под руку и потянула в улочку к Илюшиному дому.

Бережан и Лидия Антоновна как раз пили чай.

– Читайте, читайте! – прямо с порога прокричала Вера и развернула газету.

– Ну что ж, Витя, – прочитав статью, сказал Бережан, – хоть и мертвый, но нашелся твой отец. Он настоящий герой!

Лидия Антоновна всплакнула и вышла на кухню.

– Надо бы нашему заводу присвоить имя Юденкова. Мы предложим от имени комсомольцев! – пылко заявила Вера.

– Ну, заводу не заводу, а цеху можно, – заметил Бережан, – я поддержу вас.

В театр они в ту субботу так и не попали – пришлось идти только Лидии Антоновне да девочкам. Вышла из строя четвертая печь, нужен был срочный ремонт. Они, правда, надеялись, что устранят неполадки к вечеру, и девушки даже ждали их у проходной.

В цехе, кроме ремонтников, уже никого не было. Все стояли у печи и с надеждой глядели на лежащего лицом вверх в сушильном отверстии Бережана. Он выполз, черный от сажи, невесело посмотрел на ребят:

– Если до утра управимся, заслужим памятник при жизни.

– А если отложим на утро, а сами пойдем в театр? – нерешительно спросил Саша.

– Если отложим, участок будет стоять, – хмуро ответил бригадир.

– Ну чего канителить? – сердито сказал Витька. – Раз надо, давайте начинать.

Надолго запомнилась им та ночь, пропахшая гарью колосников, утомительная и бессонная, сбитые зубилами пальцы, першащее от сажи горло. Говорят, что в работе да в заботе время быстро летит. Для Сашки же и его товарищей та ночь показалась вечностью. Однообразный лязг зубил, боль в боках и в спине от неудобного положения – приходилось или лежать, согнувшись в три погибели, или до ломоты в позвоночнике сидеть на корточках, слипались от усталости глаза… Бережан торопил. А ему ведь было труднее, чем всем им, вместе взятым. Иногда он, вылезая из печи, не мог разогнуться, кривился от боли, растирал раненое, как он когда-то сказал, «набитое осколками бедро»…

Утром по гулкому, еще безлюдному цеху шли двое: Петр Петрович Вирин и Вера.

– Неужели закончили так рано, что успели разойтись по домам? – недоуменно пожимал плечами Петр Петрович.

– Не могли ведь они уйти, не закончив ремонта, – с тревогой уверяла и себя, и Вирина комсорг Вера.

– Посмотрим…

Возле печи на ящике из-под ветоши сидел, дымя сигаретой, Бережан. Лицо серое, осунувшееся, глаза полузакрыты. Неподалеку на куче ветоши покотом спали трое ребят.

– Готово, что ли? – недоверчиво спросил у Бережана Петр Петрович.

– Готово, – кивнул Василий Николаевич.

Вирин обеими руками схватил вялую, словно неживую руку Бережана и с чувством потряс ее.

– А эти пусть поспят, до смены еще двадцать минут, – растроганно прошептала Вера.

– Комсомольцы? – поинтересовался Петр Петрович.

– Нет, – покачала головой Вера.

– Надо подготовить ребят, пусть поступают. Это твоя, Вера, так сказать, прямая обязанность.

А вскоре в красном уголке состоялся праздник. Очень запомнилось лицо Витьки в тот вечер – растерянное, в розовых пятнах от волнения. На крохотную сцену поднялся Петр Петрович, сказал торжественно:

– Итак, товарищи, отныне ремонтная бригада Василия Бережана будет носить славное имя нашего земляка, бывшего рабочего нашего завода, Героя Советского Союза Григория Ивановича Юденкова…

К Витьке тянулись с поздравлениями, а он стоял смущенный, бесконечно счастливый. А потом играл заводской духовой оркестр, и за барабаном едва видна была-маленькая Лариса…

Ира Старченко и Витька почти каждый обеденный перерыв проводили в тире. Однажды, едва лишь они открыли дверь, в тир прибежала Вера.

– Знала, что ты здесь, – запыхавшись, сказала она Витьке. – Тебя Коротков разыскивает.

– Зачем это я понадобился такому высокому начальству?

– Не знаю. Передал только, чтоб ты срочно зашел.

– Вечно кто-нибудь помешает, – с досадой сказал Витька и просяще поглядел на Иру. – Давай захватим пистолет с собой, постреляем в овраге, теперь ведь мне можно?

– Ну что мне с тобой делать? – притворно вздохнула Ира.

– Ну разреши уж… – обнял ее Витька.

– Ладно, – согласилась Ира. – Только спрячь – и никому ни гугу. Узнают – будет скандал. А главное – тренер ключи у меня заберет…

– Не подведу, – весело заверил Витька и спрятал пистолет под куртку.

Насвистывая, поднимался он по лестнице из подвала, быстро шел по коридорам, на ходу здороваясь с ребятами и девушками, знакомыми и приятелями, которых немало теперь было у него на заводе. Вежливо постучался в отдел кадров и, открыв дверь, поздоровался с улыбкой. Ему в эти дни очень хотелось быть хорошим, вежливым. Ведь он был счастлив, а счастливые всегда хорошие.

– Здравствуйте, садитесь, – буркнул Коротков.

Витька кивком, как взрослый, поблагодарил, сел – и вдруг почувствовал в груди сосущий комочек тревоги. Коротков мельком взглянул на него и, перекладывая на столе бумаги, спросил:

– В комсомол вступаешь?

– Вступаю, – кивнул Витька.

Тот поднял голову, жестко взглянул на него и сказал неприязненно:

– Не рекомендую.

– Почему? – растерялся Витька; он все еще не понимал, не сознавал ясно, откуда идет чувство тревоги, что хочет сказать ему этот человек, всегда казавшийся веселым, приветливым и добрым, а сейчас холодно-надменный.

– Не рекомендую, это значит – не советую. Таким, как ты, в комсомоле не место.

– Не понимаю, – совсем растерялся Витька. – Если у меня когда-то и было что-то, то… я теперь работаю не хуже других… Вот спросите у Бережана, у Петра Петровича…

– Не в тебе дело, – нетерпеливо перебил его Коротков. – Вчера мы получили бумагу. Твой отец действительно Юденков, действительно Григорий Иванович, бывший токарь, но не тот, не снайпер, который погиб смертью героя. Тот с Харьковского тракторного. А твой… добровольно сдался в плен, был начальником полиции. Вот бумаги. Я все проверил, затем и сижу здесь.

Смысл этих страшных слов не доходил до Витьки.

– Возьми почитай, – Коротков сунул ему лист бумаги, на котором густо дрожали отпечатанные на машинке буквы.

Витька наклонился над листом, стал читать. И, все еще не веря написанному, цепляясь взглядом за лицо Короткова, будто ища в нем спасения, спросил:

– А может, все это неверно, может, ошибка?

– У меня не может быть ошибки. Такой отдел, – сухо ответил Коротков.

Витька поднялся и молча поплелся к двери.

В коридоре сразу же встретил Бережана. Тот уже слыхал от Лидии Антоновны, что пришла какая-то бумага относительно Витькиного отца, но что именно было в ней – не знал, затем и шел к Короткову.

– В чем дело? – поглядев на Витьку, встревоженно спросил Бережан.

Но тот лишь скривился, словно от сильной боли, и быстро ткнулся в дверь, ведущую на улицу.

Коротков, едва лишь Бережан вошел к нему, молча протянул бумагу. Тот медленно и, казалось, спокойно прочел, положил на стол, пожал плечами.

– Вот так, – с упреком заключил Коротков.

– Но при чем же здесь Виктор? – запальчиво спросил Бережан.

– Парень, конечно, ни при чем, но сам понимаешь: нельзя. Придется уволить. Да и с присвоением бригаде имени Юденкова вы тоже поторопились…

– Бригаде дали имя героя Юденкова, а насчет Виктора ты и думать не смей!

– Не понимаю.

– Я говорю об увольнении.

– Ну, знаешь… Я считал тебя в политическом отношении человеком более зрелым. Оставить сына такого человека в нашем коллективе, да еще рекомендовать в комсомол?!

– А ты помнишь, Анатолий Степанович, как нас с тобой принимали в комсомол?

– Это не забывается.

– А помнишь, как мы провалили Буравина?

– Это какого же?

– Умнейшего парня, работягу, не приняли из-за того, что он был сыном священника. Он ушел тогда от нас. Приняли его другие. А потом каким коммунистом стал… А сейчас знаешь, где он?

– Знаю, в Москве, директор завода.

– То-то, а мы его не приняли…

– Время было такое.

– Так ведь и те, другие, жили в то же время. А внимательно подошли к парню, не искалечили ему судьбу… Да и, в конце концов, изменилось время, – добавил Бережан.

– Изменилось, – кивнул Коротков, – но…

– Вот и не трогай парня! – Бережан поднялся. – И запомни, что не один ты все решаешь. Есть рабочие, есть администрация, парторганизация, наконец…

А Витька, выбежав за проходную, брел сам не зная куда. До него все явственнее стало доходить то страшное, что вдруг свалилось на него. Парню было лишь шестнадцать, и все казалось вдвойне трагично. После голодной сиротской жизни неожиданно все найти: и настоящих товарищей, и работу, где его любили и уважали, и светлую дружбу с чудесной девушкой, и отца, пусть неживого, но героя, именем которого можно было гордиться, – а потом внезапно все потерять… Да мыслимо ли все это выдержать?! Тем более, если это сваливается вдруг на хрупкие плечи мальчишки, который едва-едва нащупал свою тропку в жизни…

Он еще не знал, что будет делать. Остановившись, увидел каменистое, поросшее крапивой и лопухами дно оврага: сюда должна прийти Ира, ведь договорились пострелять. Витька лихорадочно нащупал под курткой пистолет. И вдруг словно все прояснилось: выход найден…

Стайка скворцов, раскачивающаяся на пружинистом кусте, вспугнутая кем-то, дружно взмыла вверх. Витька поднял голову. Перед ним стоял Бережан. Витька поспешно засунул под куртку пистолет.

– Да ты не прячь, – переводя дыхание и стараясь быть как можно спокойнее, произнес Василий Николаевич. – Ира проговорилась, испугавшись за тебя… Она хорошая девушка, мягкая такая, добрая.

Витька молчал.

– Ну, постреляем, что ли?

Витька вынул пистолет. Бережан осмотрел склоны оврага, отыскивая какую-нибудь мишень. Увидел у кустов пыльной дерезы осколок бутылки, прицелился. Пуля взбила землю рядом с осколком. Бережан снова выстрелил – пуля ударилась с другой стороны осколка.

– Плохой из меня стрелок, – сокрушенно мотнул головой Василий Николаевич. – Даже война не обучила. Вот твой отец – это да…

– Не надо о нем, – обозленно перебил его Витька. – Я не хочу о нем слышать!

– Та-а-ак… Это почему же?

– А вам что, Коротков ничего не говорил?

– Говорил, но все это чепуха. Мы с ним все проверили. Тот негодяй, что стал полицаем, сдался в плен в июле сорок первого, а твоего отца только в августе призвали.

– Это… правда?

– Правда, – твердо, глядя парню прямо в глаза, ответил Бережан.

– А как же тот Юденков, с Харьковского тракторного?

– И тот Юденков был снайпером. Только он живой остался… – Василий Николаевич передал Витьке пистолет. – Давай, – кивнул на бутылочный осколок.

Витька прицелился. Рука дрожала, и, чтобы немного успокоиться, он опустил пистолет, закурил, сделал несколько затяжек, затоптал окурок и стал снова целиться. Плавно, как учила Ира, нажал на спуск. Осколок, будто его ударили молотком, разлетелся на мелкие кусочки.

– Вот видишь! – обрадовался Бережан. – Глаз у тебя отцовский…

Сашкина тетрадь с лакированной обложкой все больше наполнялась стихами, притчами и просто записями об увиденном и услышанном, казавшимся Мережко интересным, волновавшим его. Он писал стихи о море, которого никогда не видел, о любви, которой еще не познал, в которую, как и многие из отроков, не очень-то верил.

А первый свой рассказ Сашка почему-то написал о древнеримском юноше – поэте и воине. Как-то решился прочитать его Ларисе.

– Сам все написал? – удивилась та.

– Сам.

Она нахмурилась:

– Зачем обманываешь, ведь откуда-то переписал.

– Ей-ей, – божился Саша.

– Да откуда ты все это знаешь – «туника», «триумфальные украшения», «претор», «календы»?

– Как откуда? Читал…

– Значит, переписал?

– Да нет же! – сердился Сашка. – Читать – это не значит переписывать, выдумал-то все это я сам!

Лариса молчала, и автор понял, что так ни в чем и не убедил ее. Однако о Древнем Риме больше ничего не писал. Начал было повесть о юном комиссаре полка в гражданскую войну, который должен был позже стать известным писателем, но опять понял, что это из прочитанного… Попробовал написать рассказ о войне – хоть он и не участвовал в ней, но жил на оккупированной территории, кое-что знал, видел и немцев, и полицаев. Но всего этого оказалось мало, рассказ был похож на многие из тех, которые он читал в газетах и журналах. К счастью своему, он быстро научился разбираться даже без помощи Ларисы.

Сколько он потом еще написал! Но всё это было не то, надо всем написанным как бы висел несмелый Ларискин голосок: «Да откуда ты все это знаешь? Переписал?»

Ах, если бы знала в те далекие, грудные, но прекрасные дни Лариса, что пройдет время и первый удачный рассказ Мережко (его напечатает солидный журнал и заметит критика) будет о рабочей девчонке, которая мечтала о скрипке и консерватории, но пока что играла в духовом оркестре – и не на трубе, так как у девчушки были слишком слабые легкие и не хватало дыхания, а на барабане…

Но все это было уже потом, много лет спустя, когда Саша отслужил армию, закончил школу рабочей молодежи и поступил в университет. Сама Лариса к тому времени уже была на последнем курсе консерватории.

А второй рассказ был об Ире и Витьке, в основу первой повести – о человеке, вернувшемся с войны на родной завод, – легла судьба Бережана….

14. Он должен добиться большого!

Всю обратную дорогу Жолуд молчал, хотя словоохотливый Саид все время что-то рассказывал и даже не раз апеллировал к Виталию.

– Ты что, начальник, обиделся? – удивился Саид. – Не говоришь почему?

– За что обиделся?

– За мораль тебе, за Цалю…

– Нет, нет, спасибо, извини… – пробормотал привычные слова Жолуд и снова погрузился в то болезненно-гнетущее состояние, в которое вогнал его Мережко требованием извиниться перед Цалей, а главное – таким холодным, неприязненным тоном.

Так всегда бывает, когда уважаешь человека, более того – стараешься заслужить его расположение, а он вот так ни с того ни с сего осадит тебя. Да еще из-за кого? Из-за Цали, пустячного человечка, которого уже давно при случае любой пинает. А Мережко, хоть и проявил себя психологом в своих произведениях, так и не понял того, что сам Цаля оскорбил его, Жолуда, обвинив чуть ли не в спекуляции этой самой верблюжьей шерстью. «Все ею понабивал…» А он ведь и купил-то всего лишь целлофановый кулек да то, что вошло в «дипломат»…

Виталий был человеком впечатлительным, и чем больше думал о происшедшем, тем тягостнее становилось у него на душе. И только чуть-чуть в ней просияло, когда вспомнил Марину, имевшую кое-какое отношение к этой истории.

Марина всегда просила привезти ей что-нибудь модное, вот и приходилось, бывая в командировках, изрядно помотаться, применяя всю свою изобретательность, чтобы достать то, что она требовала. А тут такая пустяковая просьба: необработанная, пыльная верблюжья шерсть, которая и стоит-то копейки, и достать ее не представляло никакого труда…

Любил ли он Марину? Все, в том числе и она, считали, что любил. Сам же Виталий вряд ли смог бы ответить на этот вопрос. Скорее всего, любви настоящей пока что не было, но увлекся он девушкой «капитально». В этом, пожалуй, тоже проявилось его болезненное самолюбие: хотелось иметь все лучшее, даже девушку, возбуждать у других пусть небольшую, но зависть. Когда Виталий шел с Мариной по улице, все пижоны оглядывались, когда она появлялась в Доме кино и на виду у всех направлялась к нему – рыжеволосая, голубоглазая красавица в бирюзовом брючном костюме, туго облегавшем ее точеную фигурку, – сердце его наполнялось сладкой сытостью тщеславия.

Она, как и почти все красавицы, не блистала особым умом, но, вопреки сложившемуся мнению о красивых женщинах, была добра и простодушна, бескорыстна и по-детски непосредственна. На студию в монтажный цех Марина пришла после десятилетки, тут же и познакомилась с Жолудом. Виталий был у нее первым, кого она полюбила, испорченность «студийной мишуры» еще не коснулась ее, разве только в отношении страстного поклонения моде, падкости на экзотические тряпки, но он не считал это пороком, сам все это любил и был даже рад, что у нее так мгновенно выработался вкус ко всему «суперсовременному», броскому.

Он ревновал ее, когда ей приходилось работать на студии в ночную смену с молодыми, но уже известными режиссерами, когда бывал в командировках, а особенно когда уезжала на съемки она. Вспомнив об этом, Жолуд и сейчас ощутил в груди терпкий холодок тоски. Просил же он Коберского взять ее в группу, но у Аникея Владимировича свои монтажницы, он в этом отношении консервативно постоянен.

Даже один из первых рассказов Жолуда был о ней и о себе, о том, как молодой «киношный супермен» встретил растерявшуюся, заблудившуюся в многочисленных коридорах и переходах студии девчонку, как тут же назначил ей свидание и как это случайное знакомство переросло в большую любовь. Однако два журнала, куда Жолуд посылал рассказ, вернули его, похвалив, но не напечатав…

А в компаниях, в том кругу, где постоянно вращался Жолуд, его произведения нравились. Приятели, как и он сам, верили, что придет время – и его рассказы, сценарии увидят свет. Во всяком случае, Жолуд со временем станет позначительнее Мережко, напишет что-нибудь такое, что сделает его знаменитым. Уж очень не хотелось ему быть серым, обыкновенным…

Машина остановилась. Саид привычно доложил:

– Начальник, приехали.

В кафе была страшная духота, приторно пахло нагретыми дигами. Массовка сидела на своих местах. Коберский и Савостин стояли рядом и что-то негромко обсуждали.

– Зря мотался, – сказал Савостин Жолуду, кивнув на «дипломат», – уже обошлись без него.

Коберский едва сдерживал радостное волнение:

– Тут по ходу одна сценка придумалась. С автором и куратором мы утрясем потом, думаю, они не будут возражать… Короче, вводим официанта, нужен актер. Срочно, немедленно, понял?

– Понял, – выдохнул Жолуд.

– Тогда сейчас же мотнись в театр или куда угодно, только срочно, понял?

Жолуд понял, какой актер требуется и что нужно для того, чтобы привести его в кафе.

– В театр, Саид! – приказал он шоферу.

– Что смотреть будем? – попытался пошутить Саид.

Жолуд не ответил, хотя настроение у него заметно улучшилось. Так было всегда, когда ему поручались подобные задания, когда от этого зависела съемка. В нем все-таки билась административная жилка…

В театре шла репетиция, главного режиссера трогать было нельзя – неэтично. Да если бы Жолуд и нарушил этику, режиссера только рассердила бы подобная бесцеремонность и вряд ли тогда Виталий вернулся бы с актером. Директор же, как назло, тоже куда-то отлучился по своим, всегда важным, директорским делам. Правда, администратор пообещала, что он вот-вот должен появиться.

Жолуд стал ждать. В отличие от других людей, он любил ожидание. В это тягостное для других время Жолуд, обычно занятый до предела, мечтал и наслаждался тем, что должно было в конце концов когда-нибудь прийти. В такие свободные часы Виталий сочинял сюжеты, придумывал детали и характеры, а иногда просто пытался найти их в мелькавших мимо, занятых или праздных людях. Вот и сейчас он увидел, как из темноватого угла вестибюля вышел быстро, осторожно и неслышно человек, видимо, уже много лет проработавший в театре. Виталий тут же отметил, что у него на шее обвисла красная бугристая кожа, точно так же обвис и нос – чистый тебе индюк… Оглядевшись вокруг, Жолуд остановил взгляд на старинных (или сделанных под старину) часах, стоявших в углу. И тут же отметил, что лик циферблата с тусклой бронзой чем-то похож на икону. Ему это так понравилось, что он вынул блокнот и даже записал, хотя потом некоторое время и терзался: все казалось, что подобное он уже у кого-то читал…

И снова мечталось. Он будет, конечно же, будет писать, только не так, как все, – лучше, по-новому, он должен добиться большого, очень большого! И в мечтах его зрели такие произведения, такие шедевры! Даже боязно садиться за стол… Вот стол частенько пугал его: не раз уже случалось так, что в мыслях все получалось гениально «от и до», а как только перо прикасалось к бумаге, письмо становилось или слишком похожим на то, что уже было, или сильно отличалось от задуманного – выходило бледное, бесплотное и бескровное. Он это чувствовал и в таких случаях сильно страдал, надолго оставлял писание. А потом опять мечты и новые надежды. Последнее время он подумывал о том, чтобы стать режиссером-постановщиком, при этом, конечно же, не оставляя писательства…

В вестибюль вошел какой-то мужчина. Дежурная у двери повела вслед ему глазами, потом прикрыла их, дав понять Жолуду, что это и есть директор. Жолуд подождал несколько мгновений, пока тот зашел в кабинет, и поспешил следом за ним. С ходу объяснив причину визита, тут же попутно похвалил город, театр, людей и, конечно, актеров, отличный коллектив, который сумели сколотить два очень талантливых человека – директор и главный режиссер театра.

– Что же вы, такой богатый коллектив, не могли привезти еще пару актеров с собой? – снисходительно усмехаясь и немножко кокетничая, говорил директор. Он был доволен и похвалой Жолуда, и той сдержанностью и деликатностью, с которой умел говорить Виталий, а еще больше тем, что тот обратился с просьбой именно к нему, директору, а не к главрежу.

– Ну как же, у нас театр киноактера, свой собственный, бери кого угодно и когда угодно, – ответил с любезнейшей улыбкой Жолуд, – но все случается. Думали, лишний не понадобится, да и, кроме того, любой из нашего коллектива, из нашей группы небольшую эпизодическую роль потянет. Но в данном случае роль хоть и небольшая, но трудная, значительная. На нее мы хотим пригласить хорошего, настоящего актера. И пот просим, чтобы вы нам порекомендовали. У вас опыт, вы всех своих отлично знаете…

Директор взял с тумбы около своего стола массивный, в сафьяновом переплете альбом, полистал его, пока, наконец, со вздохом не остановился на одной из страниц:

– Вот, пожалуй, можно этого…

Жолуд заглянул в альбом. Актер, изображенный на фотографии, явно не подходил, было ему за тридцать, на обрюзгшем лице – узкие, заплывшие жирком глазки. И директор знал, что актёр не для той роли, о которой говорил Жолуд, но это, по всей видимости, был хороший приятель его, вот он и рекомендовал.

– Подходит? – с улыбкой поглядел на него директор.

– Подходит, – улыбкой на улыбку ответил Жолуд, – подходит на роль повара, по повара мы еще не ввели в сценарий. А вот актера на роль молодого симпатичного официанта в эту минуту, когда мы с вами приятно беседуем, ждет вся группа…

– Ну что ж, тогда выбирайте сами. – Директор положил альбом на колени Жолуда.

Виталий сразу же нашел того, кто был нужен.

– С ним придется трудновато, – вздохнул директор. – Он у нас на главных ролях, а на пятницу, субботу и воскресенье заменять его менее талантливым дублером театр не согласится, сбор и престиж для нас, как вы понимаете, играет немаловажную роль.

– А мы его на эти дни брать и не будем, мы его снимем сегодня.

– Ну, в таком случае, пожалуйста. – Директор вырвал из настольного блокнота листок, написал на нем адрес, тихо добавил: – Об условиях вы договоритесь с ним сами…

Жолуд, беря листок, взглянул на часы. На всю операцию ушло ровно сорок минут, еще через двадцать он привезет актера в кафе. Виталий был уверен, что Коберский похвалит его, и настроение у него стало еще лучше.

– Куда едем, начальник? – привычно спросил у него Саид.

Жолуд назвал адрес и тут же спросил раздраженно:

– Почему ты называешь меня начальником?

Саид улыбнулся, пожал плечами, подумал немного и ответил очень серьезно:

– Вид у тебя, Виталий, всегда такой… важный, как и у большого начальника. Не обижайся. Не хочешь – не буду так называть, я не умею обижать людей.

Жолуду была приятна эта простодушная лесть Саида, но, вместе с тем, слова шофера чем-то покоробили его, поэтому он промолчал нахмурившись. Саид, видимо, понял это и спросил уже несколько заискивающе:

– Ты учился в школе, наверное, очень хорошо?

Жолуд учился хорошо, но где-то прочел, что большинство великих людей учились в школе неважно. Сказал небрежно:

– Плохо я учился, Саид…

– А я своему сыну говорю: учись на «отлично», а то человека из тебя настоящего не выйдет. Правильно я говорю?

– Правильно. Но не все зависит от хорошей учебы. Много в жизни зависит от везения, от таланта…

– И это верно, – вздохнул Саид. – Мы с начальником нашей автоколонны в один класс ходили. Верблюд верблюдом был. А потом как пошел, как пошел… Правда, так и остался глупым человеком. Приехали!

Актер, которому позвонил директор театра, уже ждал их у подъезда, стоял под зонтиком, высокий, молодой, модно одетый.

– Вот и он, – довольным голосом сказал Жолуд.

Саид причмокнул языком и восторженно покачал головой:

– Красивый парень, на тебя похожий.