Текст книги "В ожидании солнца (сборник повестей)"

Автор книги: Николай Омельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

9. Сказка о домашнем гусе

Когда Осеин вошел в номер, Коберский и еще несколько человек из группы, тесно сгрудившись у небольшого письменного столика, рассматривали план кафе, изображенный на листе ватмана; круглолицый, с рыжей шкиперской бородкой парень (как понял Осеин – художник) что-то вычерчивал на схеме фломастером. Никто, кроме Коберского, даже не поднял головы, да и сам режиссер лишь коротко, исподлобья взглянул на куратора и протянул листок с эпизодом. Осеин быстро пробежал его глазами.

– Можно и так, – пожав плечами, снисходительно заключил он.

– А почему это «можно и так»? – взъершился Леня Савостин. – По-моему, хороший эпизод!

– Да я ведь не против, – безразлично пожал плечами Осеин. – Сцена как сцена. Сойдет, ребята! Я вам больше не нужен? Будьте здоровы, не буду мешать!

В мокрой, заляпанной грязью машине сидел Саид.

– Кого ждешь? – выйдя из дверей гостиницы, спросил Осеин.

– Бориса Семеновича. Мотается, как зверь…

– Передавай привет Акджагуль и Аширу.

– Зачем привет? Я сегодня раньше освобожусь. Вот съездим с директором в автоколонну – и все… Приглашаю на плов. Есть мясо молодого барашка, есть ваше любимое сладкое вино.

– И шурхан-трава будет? – как бы еще раздумывая, идти или нет, спросил Осеин.

– Что за разговор, конечно, будет!

– Борис Семенович, – сказал он появившемуся возле машины Скляру, – Саид на плов приглашает, пойдем?

– Какой плов? Завтра съемка.

– Борис Семенович, я же нашел время ваши марки посмотреть, а вы не хотите отдать должное моему хобби – плову. Да если вы попробуете, то и марки свои забудете!

Скляр уже сидел в машине, нетерпеливо поглядывая на часы.

– Садитесь с нами, – сказал Саид Осеину, перегибаясь через спинку сидения и услужливо открывая заднюю дверь. – Прокатимся в автоколонну, а потом ко мне…

– Нет, потом меня в гостиницу, а там делай, что хочешь!

– Борис Семенович, когда человек приглашает, зачем его обижать? – настаивал Саид.

– Не могу, Саидушка, не могу, – успокаивающе похлопал шофера по плечу Скляр, – сегодня у меня еще много дел, завтра съемки, да и не ем я ничего жирного, не пью ничего сладкого. Поехали!

– Ай-ай-яй, – уже давя на акселератор, покачал головой Саид. – Как можно не любить плова и вина?

– Да не в том дело, что не люблю, а просто мне нельзя.

– Но почему нельзя?

– Гастрит, диабет… Врачи запретили.

– У нас тысячу лет кушают плов и никому никто не запрещает. А разве у нас врачи хуже?

– Не хуже, Саид, не хуже.

– Хобби любое вылечат.

– Хобби, Саид, это увлечение, а не болезнь.

– А по-моему, это до некоторой степени все же и болезнь, – вмешался Осеин. – Вначале просто увлекаются чем-то, а потом у иных это перерастает в фанатизм.

– Как, например, у меня? – хмуро спросил Скляр.

– Нет, ваше увлечение давнее и, так сказать, полезное. Филателия узаконена и нравственно, и эстетически. А вот один актеришко коллекционирует телефонные трубки. Недавно целый скандал был, попался, когда обрывал трубку у нового, только что установленного автомата…

– Ну, мало ли идиотов…

– Да тут дело не в идиотизме, – удобно откинувшись на спинку сидения, начал со всей серьезностью размышлять Осеин. – Тут дело посложнее, поглубже… Для того, чтобы меньше думать или не думать вовсе, люди находят себе тысячи развлечений. Иногда они полезны, помогают отдыхать, иногда даже с претензией на ученость и культуру. О, что люди только не делают для того, чтобы меньше думать! Заражаются добровольно футбольно-хоккейной болезнью, травят себя вином, упиваются разным чтивом про умных и находчивых милиционеров и романтических шпионов, смотрят дешевые киношки и телепредставления, где им навязываются необременительные мысли и легкие, стереотипные страстишки…

– Ну, вы, Дмитрий Андреевич, в своем амплуа, – рассмеялся Скляр. – Всех и вся кроете, у вас ум какой-то особый, направленный лишь на одно: критиковать, критиковать…

– Что, неправду говорю?

– Правда – она всегда о двух концах, – осторожно заметил Скляр.

– Нет, правда всегда одна, – вмешиваясь в разговор, убежденно изрек Саид.

– Правд, дорогой Саид, много, столько, сколько звезд на небе. А если говорить без пошлых, с претензией на поэзию, сравнений, правд столько, сколько на земле людей. И у каждого она своя, каждый по-своему ее понимает и выбирает, как невесту, ту, которая ему больше подходит. И здесь тоже чисто индивидуально: один выбирает по любви, другой из выгоды, а третий ту, что первой попалась под руку.

– Нет, нет, – снова с убежденностью ребенка закачал головой Саид, – правда, как и солнце, – одна, потому она и правда, что одна, для всех одна! – Он остановил машину. – Приехали, Борис Семенович!

– Я скоро, только договор подпишу, – выходя из машины, бросил Скляр.

– Одна, одна правда! – еще раз повторил Саид.

Осеин не спорил с ним – он привык спорить с людьми, утверждения которых строились на доказательствах, а не просто на голом убеждении. Откинув голову на спинку сидения, он закрыл глаза. Что-то еще говорил Саид, но Осеин уже не слышал: он умел отключаться и таким образом отдыхал. Так делают йоги, он когда-то увлекался их системой, но потом слишком однообразные, рассчитанные на фанатиков упражнения надоели, а вот умение вдруг отключиться, чтобы отдохнуть, осталось. Он слышал, как тронулась машина, но продолжал сидеть неподвижно, пока не вышел у гостиницы Скляр и они не подъехали к дому Саида.

– Поставим машину в гараж, – открывая ворота, говорил Саид, – и начнем совсем-совсем другую, приятную земную жизнь.

– А ты что, такси у себя в гараже держишь? – спросил Осеин, когда Саид сел в машину и осторожно направил ее через узкие ворота к распахнутым дверям гаража.

– Да какое же это такси, Дмитрий Андреевич? – рассмеялся, сверкая золотом зубов, Саид. – Вы стали рассеянным. Это не такси. Такси в таксопарке, сегодня у меня выходной, а Борис Семенович попросил, вот я и взял свою, катаю на ней.

– Бесплатно?

– Что говоришь? – возмутился Саид. – Разве для товарищей делают за деньги?

– Быстро вы со Скляром стали товарищами. Хитер он, умеет это, – усмехнулся Осеин.

– Почему со Скляром? Не только с ним – со всеми из кино. Я полюбил кино и киношников, готов для них на все… И у нас на студии часто работаю, и когда другие приезжают, добровольно соглашаюсь возить их. Хорошие люди!

– Ну, спасибо тебе, спасибо за доброе слово о киношниках, – выходя из машины и с любопытством рассматривая благоустроенный гараж Саида, сказал Осеин. И, кивая на обшитые фанерой стены, на умывальник с широким зеркалом, на небольшой бар в углу, с завистью добавил. – А я вот в более холодном краю проживаю, но свой гараж никак не соберусь утеплить и благоустроить. То времени нет, то денег…

– А зачем деньги, надо все своими руками, я два года после работы каждый день…

– У меня, Саид, после работы постоянно подкатывает еще какая-нибудь работенка.

От дома донесся веселый гортанный крик. Перепрыгивая лужи, к гаражу бежал сын Саида Ашир в спортивном костюме, кедах и белой кепчонке. Едва Саид вышел из гаража, Ашир с ловкостью обезьянки прыгнул ему на грудь и, обхватив шею короткими, но уже, видимо, сильными руками, терся о небритый, наждачный подбородок отца и что-то быстро говорил по-туркменски. Саид смеялся, качал и подбрасывал его на руках. На пороге дома появилась жена Саида Акджагуль и тоже что-то весело прокричала, вероятно какое-то приветствие, принятое только дома, только в семье – хозяина тут почитали и любили.

Осеин еще издали кивком и взмахом руки поприветствовал хозяйку; она, узнав его, немного смутилась, ответила легким, полным достоинства поклоном. Заметил Осеина и Ашир. Вначале притих у отца на руках, как это бывает, когда дети неожиданно видят у себя дома или во дворе чужих, но потом щуркие карие глазенки его заискрились радостью – Ашир узнал Осеина.

– Здравствуйте, дядя Дмитрий! – протянул он важно, по-взрослому руку.

– Ашир, дети не должны первыми подавать руку, – строго выговорил ему Саид.

– Ничего, главное – радушие, – засмеялся Осеин, – радушие и чувство приязни к гостю, а разные условные этикеты и вериги надуманных правил ему еще успеют надоесть. Ну, как живешь, герой?

Они вошли в дом. Хозяйка стояла сбоку у двери и приветливо кивала, приложив к груди руки в знак гостеприимства.

– А почему все дяди называют детей героями? – спросил Ашир.

– Почему? Вот над этим я еще не задумывался, – снова засмеялся Осеин, – предоставляю право тебе самому подумать.

– Потому что герой – это джигит. По-нашему говорят: как живешь, джигит? По-вашему – как живешь, герой?

– Что ж, определенная логика есть, – согласился Осеин.

– А что такое «логика»?

– Ашир, не надоедай, – приказал ему отец, – беги в сарай за дровами, плов будем готовить.

Ашир убежал, Саид и Акджагуль стали возиться в кухне, примыкавшей к большой комнате-гостиной, такой большой, что огромные туркменские ковры, висевшие на стенах и лежавшие на полу, казались крохотными. Посреди комнаты стоял такой же большой, покрытый тяжелой бархатной скатертью, старинный стол, а вокруг него уже современные стулья – узкие, обитые тусклой, бедно выглядевшей на фоне ковров тканью. В гостиной, кроме этого стола, стульев да еще современного секретера с откидной крышкой-столиком, на котором лежали тетрадки и учебники Ашира, больше никакой мебели не было. Оттого, может, и казалось это жилье необычно просторным.

Но была в этом человеческом жилье еще одна особенность: этот дом – один из немногих в Ашхабаде, уцелевших во время последнего, известного всем своей трагичностью землетрясения. Саиду и Акджагуль не раз предлагали квартиру на новом массиве, по они отказались. Ценнее этого дома для них ничего не было, они не променяли бы его ни на какие дворцы – ведь он спас Саиду жизнь. А Саид тогда спас Акджагуль. Они, правда, не любят вспоминать тот страшный предутренний час, когда сотрясалась земля и, хрустко громыхая, рушились дома, хороня под обломками людей. Но в прошлый приезд Осеина они все же рассказали ему…

Саид тогда был еще совсем мальчишкой, таким, как вот сейчас Ашир. В ту ночь он оставался дома один: отец и мать гостили у родственников под Ашхабадом, а три старшие сестры уже не жили с ними, были замужем. Проснулся Саид от странного гула и какой-то невероятной качки. С потолка и стен сыпалась штукатурка, потом что-то тяжелое ударило его в лицо, почти оглушило (как он узнал позже, это был небольшой обломок лепки, оторвавшийся от потолка). В горячке Саид не почувствовал боли, выбежал на улицу, но не узнал ее. Домов не было, на их месте бесформенно холмились груды развалин, от которых густо несло глиняной пылью и гарью. Соседский дом опрокинулся прямо на дорогу, его крыша, перегородив улицу, остро топорщилась одним своим крылом вверх, как упавший самолет. Откуда-то доносились крики о помощи, ближе всех слышался слабый, стонущий плач. Саид бросился к крыше рухнувшего дома и увидел придавленную балкой девчушку, дочь их соседей. Саид оттянул балку, схватил девочку на руки, и в это время земля снова качнулась, потом подпрыгнула, рванулась вверх, свалив мальчика с ног. Уже падая, он видел, как острое крыло и часть оставшейся стены рухнули, погребая отца, мать и братьев маленькой Акджагуль… Их, мертвых, откопали только на следующее утро. Акджагуль приютили родители Саида.

– Старшие наши дочки повыходили замуж, пусть будет у нас еще одна, – сквозь слезы сказала мать Саида, и отец согласился.

Шли годы, Саид и Акджагуль подросли, полюбили друг друга, а потом и поженились…

Вернулся Ашир, неся в охапке белые, тонко нарубленные дрова. Прошел на кухню, бросил их у плиты и, расплываясь в широкой Саидовой улыбке, спросил:

– Показать вам что-то?

– Давай, – согласился Осеин, – если, конечно, что-нибудь новое. Страсть как ненавижу, когда повторяются.

– Новое, вы этого не знаете.

– Ну уж прям-таки не знаю, – хмыкнул, подзадоривая Ашира, Осеин.

Он удобно и бесцеремонно, как частый гость, свой человек в доме, устроился на ковре и жестких зеленых подушках у стены, завешенной таким же, как и на полу, ковром, расслабился и вновь попытался отключиться. Но Ашир не дал ему: порывшись в горке книг на полке секретера, он нашел квадратный альбом с плотной синеватой бумагой, на какую обычно наклеивают фотографии, раскрыл его и уселся рядом с Осеиным.

– Да вы же смотрите! – донесся до Осеина нетерпеливый голос Ашира.

Тот нехотя посмотрел на страницы, заклеенные картинками с изображениями лошадей, и сказал со скукой в голосе:

– Милый, но ведь я это уже видел! И могу лишь заверить тебя лишний раз в моем глубочайшем к тебе уважении за твою бескорыстную, неземную любовь к этим благороднейшим из четвероногих. Больше того, я восхищен таким постоянством в любви, такой фанатичной привязанностью. И это в наше-то время, когда твои ровесники увлекаются больше ракетами и космонавтикой, когда твой отец уже лет пятнадцать одним пальчиком управляет доброй сотней лошадиных сил, когда…

Осеин не закончил – Ашир перебил его:

– Вот, этого вы не видели.

– Ну как же не видел, милый? Это арабский скакун, это дончак, а на открытке – монгольская лошадка.

– А возле нее? – тихо, почти затаив дыхание, спросил Ашир, глаза его возбужденно блестели.

На небольшом цветном рисунке, вырезанном из журнала, легко и грациозно мчался пепельно-серебристый конь с короткой темноватой гривой.

– Ну, еще один скакун у тебя прибавился, – усмехнулся и равнодушно откинулся на подушки Осени.

– Буцефал! – торжественно воскликнул Ашир.

– Кто?

– Буцефал! – еще торжественнее объявил Ашир, но, не прочитав на лице Осеина никакого интереса, сник и спросил удивленно, даже с сочувствием. – Вы не знаете, кто такой Буцефал?

– Буцефал? – Осеин лениво напряг память. – Кажется, чей-то конь у древних, по-моему у Александра Македонского.

– Правильно! – обрадовался Ашир. – Так вот, тот Буцефал – древний-древний дедушка этого нашего Буцефала. Это ахалтекинский скакун, предок современных туркменских лошадей!

– У тебя глубокие познания, молодец, – Осеин погладил Ашира по жестковолосой, коротко стриженной голове. – Ты далеко пойдешь, милый…

– А я еще больше о них знаю, – довольный похвалой, похвастался Ашир. – Я прочитал, что родина ахалтекинцев – оазис у нас в Туркмении. Он протянулся…

– «Протянулся», – насмешливо перебил его Осеин. – Ты шпаришь прямо как из учебника.

– Нет, не из учебника это, – обиженно возразил Ашир, – стану я вам рассказывать из учебника. Это из журнала!

– Ну, если из журнала, то валяй дальше.

– Так вот, в этом оазисе более трех тысяч лет назад путем долгого отбора формировался будущий скакун. А знаете, откуда у него такое имя?

– Нет, и этого не знаю, – притворно огорчился Осеин.

– В конюшни македонского царя Филиппа пригнали большущий табун лошадей, а среди них был один жеребец с тавром в виде бычьей головы, а по-гречески – это буцефал. Так и назвали жеребца. Так Буцефал и попал к царевичу Александру – будущему великому полководцу.

– Это легенда, Ашир.

– Почему легенда? Журнал написал, люди ведь писали, те, кто занимается лошадьми.

– Люди и сочиняют легенды. Но ты не огорчайся, без легенд жить нельзя.

– А вы мне расскажите какую-нибудь.

– Как-нибудь потом…

– Вы всегда говорите «потом». Почему вы всегда так говорите?

– Почему? – смежив глаза и уже почти не слушая Ашира, спросил Осеин.

И вдруг словно легкий ток пробежал по телу: нужно же, этот наблюдательный мальчик подметил в нем то, в чем Осеин сам себе боялся признаться – именно это постоянное ленивое «потом» мешало ему в жизни. Вот уже много лет подряд он все откладывал на потом, на завтра, мол, все еще успеется. Задуманный (по его мнению, очень серьезный) сценарий он никак не мог начать, диссертацию тоже не закончил, даже большую проблемную статью о кино для крупного столичного журнала пишет второй год. Золотое время свободных вечеров, когда бы только думать и писать, уходило на длинные разговоры и споры после просмотров новых картин, на киношные застолья, которые редко без него обходились, как в былые времена мещанские свадьбы без генералов. Всех поучал, всем советовал, а они – эти все, с кем начинал, – писали книги и ставили картины, становились кандидатами и видными кинодеятелями…

– Вы не ответили, – не отставал Ашир.

– Почему я всегда говорю «потом»? Да просто привычкой стало. У каждого человека, Ашир, есть свои хорошие и дурные привычки.

– А вы не говорите «потом», а возьмите да и расскажите мне сейчас, пока плов готовится и пока мама с папой вас у меня не заберут…

– Что же тебе рассказать?

– Вы в прошлый раз говорили, что и стихи писали, и басни, и даже сказки. Стихов я не люблю, в школе надоели, басни тоже учить заставляют, и их я не очень, а кино и сказки люблю. Давайте, пожалуйста, сказку.

– Все это давно было и очень слабо, – речитативом проговорил Осеин, не открывая глаз, и ему уже показалось, что он засыпает.

Показалось это, наверное, и Аширу. Мальчик потрогал его за плечо и попросил настойчиво:

– Ну продолжайте же!

– Что продолжать? – приподнялся Осеин. Снял очки, протер их платком. – Что продолжать?

– Сказку. Вы же начали…

– Начинал?

– Да, я могу напомнить начало. «Все это давно было и очень слабо».

Осеин рассмеялся, весело и ребячливо, запрокинув голову и хлопая себя по сухим ляжкам. Ашир, оказывается, принял его слова за начало сказки.

– Ашир, ми-и-илый, это ведь не сказка, это правда… – сквозь смех сказал Осеин.

– Все равно рассказывайте.

– Ну что с тобой поделаешь, настойчивый ты парень. Ладно… Расскажу тебе одну сказку… и байку, все вместе. Она в свое время была даже напечатана в одной провинциальной газетке. – Он задумался.

– Все это было давно… – нетерпеливо подсказал Ашир.

– Да, все это было давно, – повторил Осеин, – и вот однажды над сытым Домашним Гусем пролетели его дальние родичи – легкокрылые, быстрые Гуси. «Га-га-га! – воскликнул Домашний. – И я хочу летать, надоело ходить по земле!» Взмахнул он крыльями, но, отяжелевший, даже от земли не оторвался. Завидно стало ему. Ковыляя вперевалку, добрался кое-как до болота, где сели отдыхать его родичи. «Хочу летать, как вы, – сказал он Гусям. – Вы, наверное, много видели, много знаете, вам интересно жить». И стали ему Гуси наперебой такие чудеса рассказывать, такие земли описывать, что нашему Домашнему и не снились. Слушал их Домашний, слушал – и острая зависть охватила его. «Да как же мне быть? И я хочу все видеть и знать. Чем я хуже вас?» Гуси посоветовали: «Упражняйся целое лето, больше маши крыльями, учись летать, а ешь как можно меньше. И осенью ты сможешь полететь с нами». Обрадовался Домашний совету. Вначале и крыльями часто махал, и щипал только травку. Но скоро почувствовал, что крылья устают. Надоело ему. Привык Домашний к лени, медлительности, важности. А тут еще его Гусыня стала злобно шипеть: «Чего машешь? Гусь ты или легкомысленный воробей?» В корытах были отруби, в лужах плавали жирные черви – не мог утерпеть Гусь, чтобы не полакомиться… Пришла осень. Домашний еще пуще ожирел. Но когда пролетали Гуси, вспомнил их совет и зимой решил снова поститься и упражняться. Но и зимой случилось то же, что и летом. Гусь каялся, щипал от злости свои сытые бока, но приучить себя махать крыльями и меньше есть никак не мог. Приходила зима, откладывал все на лето, приходило лето – думал, что начнет новую жизнь зимой. А время шло быстрее, чем в сказке. Гусь жирел и старел… И теперь, когда над землей пролетают его веселые усталые родичи, Домашний Гусь медленно поворачивает за ними свой клюв и сердито гогочет. А в глазах его тоска и зависть…

Осеин снова закрыл глаза.

– И все? – тихо и разочарованно спросил Ашир.

– И все, – вздохнул Осеин. – Не понравилось?

– Короткая очень.

– На длинные у меня всегда терпения не хватало…

В комнату вошел Саид, в каждой руке он ловко держал по две тарелки с редиской, молодым луком, чесноком, шухран-травой и еще какой-то зеленью. Следом шла Акджагуль – на вытянутых руках у нее большое блюдо с пловом, над которым слегка курился прозрачный, едва заметный парок.

– Гость не скучает?

– Отдыхаю.

– Рассказывал мне сказку, – похвастался Ашир.

– Тебе? Ты сам должен рассказывать, развлекать гостя, а не гость тебя! – строго заметил Саид, доставая из буфета бутыль, наполненную золотистым домашним вином.

– Прошу к столу, – пригласила хозяйка, прижав руки к сердцу и грациозно наклонив голову.

Когда Осеин поднялся, Акджагуль протянула ему полотенце и кивнула на таз с водой в углу комнаты – в этом доме по старинной традиции плов ели руками.

– Спасибо, – поблагодарил Осеин. – Я всегда дома рассказываю, что самая гостеприимная и прекрасная женщина в Ашхабаде – Акджагуль, что по-туркменски означает «белый цветок».

Акджагуль зарделась и легким движением руки поправила свои не по-восточному светлые прямые волосы.