Текст книги "В ожидании солнца (сборник повестей)"

Автор книги: Николай Омельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

11. Четверо и другие

Из театра он и вышли уже вчетвером. Укрылись от дождя под навесом. Мужчины то и дело выбегали на дорогу останавливать такси, но они в этот поздний дождливый вечер как будто бы тоже спешили укрыться в гараж. Цаля ворчал:

– Такие деньги тратить за вечер скуки! Да еще таскаться в слякоть!

Он мерз без плаща, лицо его, и без того синюшное, стало совсем сизым, жалким.

– Спектакль действительно скучноватый, – согласилась Мишульская. – Телевизор и кинотеатр в этом отношении выгодно отличаются от театра. Скучно – выключил телик, а из кинозала в любое время можно уйти, даже не шикнет никто. А тут вроде бы неудобно…

– А я все равно ушел бы и тебя утащил бы, – упрямо сказал Цаля. – Да вдруг вижу – входит Саша Мережко вот с этой обаятельной девушкой. Ну, думаю, если уж Мережко пришел в театр, то, наверное, спектакль стоит того. И все три акта ждал, что вот-вот произойдет что-то необычайное. Не дождался…

– Нас дождь загнал, – почему-то виновато объяснил Мережко и, взяв Нину за руку, наклонился к ней с улыбкой. – А вам как, Нина, понравилось?..

– Не знаю, – пожала она плечами. – Тихо, уютно, а я люблю это, отдохнула. А пьеса… она как и все…

Цаля, трясясь от озноба, вдруг захохотал:

– Вот это дала! Да ни один критик еще не выдал такого точного, такого смелого определения. Верного и самого что ни на есть короткого. «Она как и все…» И все! Ха-ха-ха! Мне, например, после таких представлений хочется выпить.

– Ну, это желание тебя никогда не покидает, – заметила Лиля.

– Это когда-то было, в молодости, а теперь все, завязал.

– Рюмку в такую погоду, даже тем, кто завязал, не грех, – засмеялся Мережко.

– То, что ты привез, наверное, уже выпили? – осторожно спросил Цаля.

– Кто и когда это успел, уж не я ли сам?

– О, у него почти целая бутылка «Наполеона»! – потер руки Цаля.

– Даже две, – похвалился Александр.

– Зачем вы ему про две? – с упреком покачала головой Мишульская.

– Но он же завязал…

– И всем вам докажу это! – расхрабрился Цаля. – Кофе, и все… и к нему одну крохотную рюмочку, за всю ночь…

– Вот, ты уже и думаешь о всенощной… Он, такси с зеленым огоньком, хватай его, Цаля!

Цаля выбежал под дождь. Такси шло в другую сторону, и Цаля, усевшись рядом с водителем, видимо, уговаривал его, после чего машина покатила на разворот.

– А вы как к кофе с коньяком? – спросил Мережко у Нины.

– Я больше люблю с ликером. А вообще-то, я пью только сухое вино, у нас в Молдавии пьют сухие вина.

– Ликера у меня нет, а сухое найдется, я и сам его уважаю. Поехали? – Он кивнул на приткнувшееся вплотную к ним такси.

– К вам, в гостиницу? Ни за что!.. Нет, нет, не подумайте, что я почему-то там… Вовсе нет, я бы даже с удовольствием… Но нам, официанткам, категорически запрещено приходить в гости в мужские номера. Даже если там живет родной брат…

– А вы пойдете не к мужчинам, – закуривая, сказала Мишульская. – Вы пойдете ко мне. Мужчины минуту-другую помокнут под дождиком, а мы пройдем…

– Ой, не знаю, что и делать, – растерялась Нина.

Цаля открыл дверцу:

– Да садись, чего уж там!

– Только до двенадцати и только, конечно, к вам…

– Ну, это я вам только наполовину обещаю. В номер-то мы ко мне зайдем, но я там не одна, уже, наверное, кое-кто и спит. А Мережко живет один. Но зайти ко мне все равно придется – захватить что-нибудь из закусок. Я уверена, что у Мережко – шаром покати, не так ли?

– Почему это «шаром покати»? – притворно обиделся Александр. – Есть лимоны, конфеты и даже крабы.

– Ха, наедимся мы вашими крабами. Я принесу чего-нибудь…

В гостинице Нина и Лиля благополучно прошли мимо сонной дежурной. Напарницы Мишульской действительно уже спали. Нина даже не входила в номер, осталась ждать у двери. Лиля что-то искала в потемках, чем-то глухо звякнула и вышла из номера на цыпочках, неся в руках банку кабачковой икры и кастрюльку с редиской, прикрытую ощипанным батоном.

У лестничной площадки их встретил Осеин.

– О, пани Мишульская, – с насмешливой восторженностью развел он руками, – вы после театра выглядите неотразимо, вероятно, благотворная сила искусства действует на вас гораздо больше, чем на других.

– Ах, спасибо, ах, спасибо, – с притворным смущением отвечала Лиля.

– А на тайную вечерю к кому это, если не секрет?

– Мы, киношники, все на виду… К вашему другу.

– О, друзья, сказал Пилат, нет друзей, сказал Сократ… Никак к Мережко?

– Никак…

– А она ничего-о, – наклонившись к Мишульскои, шепнул ей на ухо Осеин, показывая глазами на Нину. – Ах ты, сводница…

– Вы пошляк, Дмитрий Андреевич, – также шепотом ответила Мишульская.

Александр стоял у гостеприимно распахнутой двери номера. Пропустив Лилю и Нину, приглашающе кивнул Осеину:

– Заходи!

– Благодарствую, милый. Я уже был в гостях, сыт и пьян.

– Ну, дело хозяйское.

Мережко хотел было прикрыть дверь, но Осени все еще не уходил, видимо, ощущал потребность поболтать после выпитого. Не найдясь, о чем, он покачал головой, сокрушенно и дурашливо поцокал языком:

– Ох уж этот Александр Николаевич, я вам скажу, ох уж этот Мережко… С официантками, значит? Ну вам ли это к лицу, известному, талантливому?

– Дурак ты, Митька! – добродушно улыбнулся Мережко.

– А вообще-то, Саша, здесь из девочек можно устроить даже фейерверк, вдвоем, без пиротехников, – пьяно хохотнул Осеин. – Давай, Сашенька, с тобой как-нибудь… Взяли бы и Коберского, но он вереи своей Галке до пошлости…

– Сюда или туда? – нетерпеливо взялся за ручку двери Мережко.

– Нет, милый, я устал.

Едва поставили на стол всю нехитрую снедь, приготовили кофе и разлили в рюмки вино, как кто-то сильно толкнул ногой дверь и в номер вошел Миша Григорьев. На руках он держал Веру Потапову – мокрые волосы ее распущены, голова безжизненно запрокинута, лицо бледное, в полузакрытых глазах застыли боль и отчаяние. А у Миши глаза широко открыты, маленькое ребячье лицо перекосила гримаса ужаса.

– Помогите! – рыдающим голосом крикнул он.

Мережко и Нина с готовностью поднялись, испуганно и выжидающе глядя на актеров. Только Цаля и Мишульская, даже тогда, когда у Веры Потаповой потекли из глаз слезы, остались насмешливо спокойными, улыбчиво и снисходительно посматривали на всю эту сцену.

– Что случилось? – встревоженно спросил Мережко.

– Помогите, с голоду помираем! – уже тише произнес Григорьев, положив Веру на диван, сам обессиленно уселся рядом.

Все рассмеялись, лишь Нина, прижав руки к груди, молвила тихо, все еще не придя в себя:

– Ужас, как напугали!..

А Миша говорил с натуральным возмущением и обидой в голосе, поглядывая на орудующую гребнем, приводящую в порядок прическу Потапову:

– А нам не до смеха, правда, помираем от голода!

– Страх, как мы настрадались, – вставила Потапова, устало откидываясь на спинку дивана.

– Ушли бы спать, завтра ведь съемки, но голод не тетка, а ни у меня, ни у Веры ни крошки в номере. Думали купить чего-нибудь на обратной дороге, а вышло так, что обратной дороги не оказалось…

– Как это не оказалось? А какой же дорогой вы сюда приехали? – нетерпеливо дернулся Цаля. – Договаривай скорее, кофе стынет!..

– Так прекрасно начинался этот день, – жаловалась Вера, – мы столько объехали, столько повидали, а после полудня помчались в горы. Какие бескрайние поля тюльпанов мы увидели, они тянулись до самой границы и дальше – в Иран…

– А есть мы уже хотели, тюльпанами ведь не закусишь, – перебивал Миша. – Бегом бежали от этой красоты вниз к дороге, где нас ожидало такси. Сели, а машина дернулась раз, другой – и точка. Открыл шофер капот, копался в моторе часа два. Но это еще что, это еще ничего… А вот только отъехали с километр, даже на главную трассу еще не вышли – бац! Скат лопнул. Таксист закурил и сидит, спокойно песенку мурлычет. «Чего сидишь, артист? – спрашиваю. – Меняй скат, уже темнеет». – «Нечем менять, – отвечает, – нету ската». – «Как нет? Ты что, дегенерат, – без запасного ездишь?» – «Почему без запасного, даже обязательно с запасным, – отвечает. – Но у меня сегодня уже и запасной прокололся. Невезучие пассажиры целый день попадаются…» – «Так что же будем делать?» – «Ждать», – отвечает. «Кого и сколько ждать?» – «Кого-нибудь, а сколько – один аллах знает. Тут редко ездят. Да и чего вам-то особенно волноваться? Это мне надо – у меня план. И потом я один, мне скучно, а вы вдвоем, и такая красивая пара. Идите собирайте тюльпаны – погода к вашим услугам, дождик перестал…»

– Ну, положим, насчет красивой пары он не говорил, приврал ты, Мишенька, – вставила Потапова.

– Говорил, – отмахнулся Григорьев, – ты нервничала и прослушала. Идите, говорит, собирайте тюльпаны…

– Короче, выручили нас пограничники, – снова перебила Потапова. – Отличные ребята! Узнали нас… Сначала отвезли на заставу, куда-то позвонили, а потом в город на газике доставили.

– А таксист как же? – сочувственно спросила Нина.

– А о нем тоже позвонили в таксопарк.

– За благополучное прибытие! – поднял рюмку Цаля.

– Да погоди ты, поесть бы чего-нибудь вначале, – отмахнулся от него Григорьев.

– Ну, так давайте к столу, – засмеялась Мишульская. Она уже нарезала на тарелку батон и его тонкие ломтики намазала кабачковой икрой.

– У-у-у, царская еда! – подсаживаясь к столу и шаря по нему голодными глазами, рычал Григорьев. Но и о Вере не забыл, протянул ей руку, усадил рядом. – Садись, Вера, бедная моя… Вы не можете представить… Сунулись в один ресторан – полно народу, не пускают. «Да это же сама Потапова! – кричу швейцару. – Одна-единственная на всю страну!» – «Иди, пьянчужка, – отвечает мне швейцар, – у нас только в ресторане три Потаповых…»

– Верочка, за тебя, – потянулся к ней рюмкой Цаля.

– Спасибо, – она чокнулась с ним и поставила рюмку, принялась за редиску с крабами и кофе. – У-у-у, вкуснятина!

Цаля отпил только треть рюмки.

– А Цаля-то, Цаля – глядите, не пьет! – удивленно воззрился на его рюмку Григорьев, жадно проглатывая ломтик батона с икрой.

– Ты Цалю не трогай, – рассердилась Мишульская. – Цаля сам знает, что ему делать.

Цаля с улыбкой потягивал из крохотной чашечки кофе, блаженно поглядывая на рюмку.

– Он пьет вприглядку, – вдруг расхохотался Григорьев.

Его смех подхватили, а потому и не слыхали, как в номер вошел Леня Савостин.

– Услышал ваше ржание аж через десять номеров. Во дает братва! Такой пир накануне… я не говорю – генеральной, но ведь и все маленькие бои – составные части битвы генеральной. А вы как по этому поводу мыслите, товарищ автор?

– Садись, – кивнул Савостину на край дивана Мережко, – что будешь пить?

– Я? Все, что нальешь, а вот уважаемой мадам Потаповой, по-моему, все же не стоило бы… После спиртного у нее на следующий день лицо в аллергических пятнах.

– А я ни граммулечки, – давясь ломтиком бутерброда, указала мизинцем на наполненную до краев рюмку Потапова.

В номер несмело постучали, нерешительно повозились за дверью, и, наконец, подталкивая друг друга, ввалились Жолуд и два мальчика-актера, студенты ВГИКа. Один был с гитарой.

– Вот мы идем, – запинаясь, начал он, – слышим – веселье, а музыки нет. И решили занести вам гитару.

– Ну, хитрецы! – мотнул головой Цаля.

– Гитара без гитариста нам не нужна! – заявила Потапова.

– Прошу за стол, тащите сюда кровать! – радушно смеялся Мережко. Он любил и компанию, и песни под гитару, и молодых талантливых ребят. Да и сам еще не ощущал возраста, тех лет, которые уже считаются зрелостью, чуть ли не серединой жизни – ему казалось, что он не так уж далеко ушел от этих юнцов.

– О, «Наполеон»… – вздохнул Жолуд. – Божественно!

– Наливай, ребята, – махнул рукой Мережко, – а я сейчас еще кофе поставлю.

– Сидите, сидите, Александр Николаевич, – поднялась Мишульская, – кофе займусь я.

Звякнули струны гитары, и ребята – длинноволосые, в потертых джинсах и стареньких застиранных гольфах, – дружно запели:

 
Пусть робко я ступаю.
Пусть в лапотки обут.
Но нас еще узнают
И нас еще поймут.
 

Все с веселым терпением выслушали песню, затем вторую, третью, четвертой стали подпевать, а потом уже запели довольно слаженным хором, никого и ничего не замечая вокруг…

Где-то после полуночи в номер вошел заспанный Коберский, постоял некоторое время у двери, подтягивая спадавшие с округлого живота тренировочные брюки, изо всех сил пытаясь унять, сдержать кипевшую в нем ярость. Когда его наконец заметили, режиссер спросил с тихим бешенством, кривя побелевшие губы:

– Это какой же молодчик придумал такое за несколько часов до съемок?

Все молчали. Коберский переводил взгляд с одного на другого, видимо выискивая того единственного, на кого можно было бы обрушиться. Им оказался Цаля – может быть, потому, что был абсолютно трезв и поэтому смелее всех смотрел на разъяренного Коберского.

– Снова твои штучки, снова ты тут, веселый затейник?!

– Конечно, я, тут все святые, один я… – начал было Цаля, но его перебил Мережко: поднялся, прикрыл Цале рот ладонью, боясь, что тот сейчас скажет режиссеру что-нибудь грубое.

– Хозяин в этом номере я, Аникуша, и поэтому сам несу за все ответственность. А вообще-то, дорогой, успокойся. Тут никто не напивался, не буянил – нужна же людям хоть какая-то разрядка в это дождливое безделье… Да и разойдемся мы сейчас.

То ли спокойный тон Александра подействовал, то ли вспышка ярости прошла сама собой, но Коберский медленно повернулся и ушел. Остальные делали это с большой неохотой. Нина осталась, выжидающе глядела на Мережко.

– Я провожу тебя, – предложил Александр.

В глазах девушки мелькнуло насмешливое удивление.

– Как знаешь, – вдруг перейдя на «ты», тихо и покорно ответила она.

Александр снял с вешалки плащ и, помогая ей надеть его, задержал на плечах руки, обнял. Она прижалась к нему и, зябко поежившись, заговорила взволнованной скороговоркой:

– А вообще-то, знаешь, страшно оставаться. Вдруг все же кто-то видел меня, придут среди ночи… позор. Я живу на Ростовской, хозяйка моя давно уже спит…

12. Первые дубли

Сценаристу обычно нечего делать на съемочной площадке. Но Мережко любил понаблюдать за утренней суетой группы. И поэтому, вернувшись поздно, все же попросил дежурную разбудить его в половине седьмого. Казалось, не успел и заснуть по-настоящему, как его тут же разбудили хлопанье дверей, скрип половиц под торопливыми шагами, сдержанный шумок нервного движения и хрипловатые со сна голоса. Это ожило то крыло коридора, где жила большая часть группы. «Почему же не разбудила?» – сердито подумал о дежурной. Он включил свет и поглядел на часы – было только шесть; окна едва-едва посинели от пробивавшегося где-то сквозь пелену плотно запахнувших небо облаков рассвета.

Мережко вскочил, поставил кофе. От номера напротив, где жили костюмер и реквизитор, донесся брюзжащий голос Коберского:

– Миша, что это у тебя за костюм?

Григорьев отвечал удивленно, непонимающе:

– Обычный, Аникей Владимирович, тот самый, который и был на мне во время после дней съемки.

– Аня, Маня, – уже кричал Коберский, – поглядите на его костюм!

– Все нормально, – после короткой паузы недоуменно отвечала одна из женщин.

– Что же тут нормального, что нормального?! Парень попал под дождь, в таком виде и появляется в кафе… А у вас что? Он что – перед свиданием в бюро добрых услуг забегал? Кто выгладил костюм?

– Я, – робко вздохнул кто-то. И тут же обиженно: – По сценарию он не сразу в кафе шел, там прошло несколько часов. Да и вообще никакого кафе не было…

– Не было – теперь есть! Вам что – художник ничего не говорил?

– Про кафе говорил, – ответил уже другой голос. – А сколько времени прошло – не говорил…

– Мне переодеваться? – нетерпеливо спросил Григорьев.

– Во что? – почти плаксиво протянул Коберский.

– Так что же делать?

– Делайте, что хотите!

– А может, снова под дождь? – хихикнул девичий голосок. – Вон он какой хлещет, натуральный…

– Хватит, я уже два дня под ним был – и под искусственным, и под натуральным. Вот простужусь, будет вам «под дождь»…

Теперь уже все засмеялись – Коберский, наверное, куда-то отошел.

– Так что же делать? – повторил свой вопрос Григорьев. – Решайте, девочки, а я полежу еще чуток, пока машина подойдет.

– Придется просто костюм под душ, – предложила одна из девочек, – а потом вы, Миша, и полежать в нем сможете, так сказать, полезное с приятным…

И снова голос Коберского:

– Гримируйте актеров пока что условно, догримируете там, при том освещении. Кстати, что-то я не вижу осветителей, дрыхнут до сих пор?

– Уже уехали с Савостиным свет ставить, – ответил Жолуд.

Мережко наспех побрился, выпил кофе. Едва вышел в коридор, сразу же столкнулся с Коберским.

– А тебе чего не спится?

– За вами поспишь – толчетесь тут всю ночь, – усмехнулся Мережко.

– Ну, ты даешь! – вдруг даже всхохотнул Коберский. – С больной головы на здоровую. Умеешь! Но я на твоем месте все же спал бы.

– Хочу поехать с вами, посмотрю, как будут снимать эпизод.

– Эпизод? – скептически хмыкнул Коберский. – Какой эпизод! Тут хотя бы пару кадров сиять. Пока Савостин развернется со своим светом, пока отрепетируем… На улице дождь, а в этом тесном кафе жара от дигов будет под все сорок. Тоже – удовольствие… Приезжай часам к десяти-одиннадцати.

– С вами, к восьми.

– Глупый упрямец, ему советуешь, как лучше… Борис Семенович, – Коберский обернулся к подошедшему Скляру, – как массовка?

– Уже в автобусе. Жолуд с ними, отбирает на первый план.

– Пришлете к десяти машину за автором.

– Есть, – Скляр улыбнулся Александру.

– Не надо, Борис Семенович, я пешком, тут близко.

– В дождь?

– Не размокну.

Мережко понимал, почему Коберский возражает против его присутствия сейчас, с утра. Аникей был человеком, в общем-то, интеллигентным и мягким, таким его всегда знал Александр. Однако на площадке, особенно в начале съемки, всегда нервничал, кричал, то есть нередко бывал таким, каким его видели вчера, а вернее, уже сегодня ночью. И все же автору очень хотелось посмотреть, как выглядит то, что он дописал уже здесь, в Ашхабаде.

Улицу поливал все тот же бесконечный дождь. Сквозь открытую дверцу автобуса с запотевшими стеклами слышался наставнический голос Жолуда:

– И помните, товарищи, что вы хоть и безымянные артисты, но тоже до некоторой степени причастны к большому искусству, которое называется коротким упрощенным словом «кино»…

Мережко открыл зонтик и шагнул под дождь, уютно зашуршавший по черному куполу. В голове стоял легкий шумок, какой всегда бывает, когда человек недоспит, тело казалось тяжеловатым, и у Александра несколько раз шевельнулась мысль: а и в самом деле, куда ты идешь в такую погоду? Лежать бы тебе да нежиться в постели. Кто тебя заставляет шлепать по такой слякоти? Но он шел и шел, изредка останавливаясь, чтобы посмотреть то на проржавевшую водосточную трубу у старого дома, из которой во все дыры фонтанами хлестала желтоватая вода, то бросить завалявшийся в кармане леденец мокрой собачонке, мелко дрожавшей на сквозняке в подворотне. Собачонка не взяла его, трусливо отскочила от сухо, как камешек, стукнувшего о выщербленную брусчатку леденца, недоверчиво и с каким-то своим собачьим укором посмотрела на Мережко. «Так смотрят на праздного баловня, совершающего мелкое благодеяние от сытости и скуки, – почему-то невесело подумалось ему. – Может быть, все-таки вернуться?»

Два автобуса, тонваген и такси Саида уже стояли у кафе. Когда Мережко вошел в него, столы уже были уставлены бутылками с лимонадом, бокалами с коктейлем и кофейными чашками. За столами восседала массовка, щурясь от яркого света дигов и множества мелких ламп на штативчиках. Леня Савостин вразвалочку, но удивительно легко и красиво двигался вдоль столиков, поправляя лампы и подсветки.

За небольшим звукопультом у двери сидела Мишульская, ее мальчишескую прическу обхватывало черное полудужье наушников. Она глазами указала Мережко на стоявший рядом стул. Мережко сел, как-то сразу же оробев от чувства собственной ненужности здесь, старался казаться незаметным, хотя вряд ли кто-нибудь, кроме Мишульской да нервничавшего Коберского, увидел его – все суетливо были заняты делом.

– Ну, как там у тебя свет, что ты опять тянешь? – нетерпеливо спросил режиссер у Савостина.

– Да переставлял же для общего плана. Ведь ты сказал, что сначала будем снимать общий!

– Общий. Внимание, еще раз репетируем!

Леня припал к глазку камеры, двинулся с ней вперед и, перебивая Коберского, поднял руку:

– Стоп!

– В чем дело?

– Тут в правом углу – толстая испитая морда. Ну разве такой будет в молодежном кафе пить коктейли? Виталька, не понимаешь? – набросился он на Жолуда.

– Но по кадру съемка идет слева направо, и этот тип останется на заднем плане, его не будет видно, – с обидой ответил Жолуд. – Вначале-то и ты его не заметил…

– Был бы я хорош, если бы заметил уже в материале. Поприличней массовки ты, конечно, не мог достать…

– А кто пойдет сюда мучиться за три рубля?

– Да вон же, погляди, какая красавица – сама чистота и нежность!

– Эта чистота и нежность еще только в седьмом классе.

– Прекратить! – прикрикнул на них Коберский. – Этого убрать вон туда, к бочке с пальмой. А сюда эту девочку. – Аникей наклонился к камере и наблюдал в кадре, как Жолуд пересаживал девочку на место мужчины. Скривился, сказал Виталию: – Уж больно молода, а так ничего, сделайте ей грим. И возьми, Леня, ее крупнее.

– Симпатичная мордашка, – улыбнулся Жолуд, поняв, что режиссер доволен его находкой.

– Включите третий диг! – скомандовал Савостин.

– Репетируем! – поднял руку Коберский, жадно и придирчиво охватывая взглядом сразу весь зал. – Начали!

Все, до сих пор казавшееся скованным, неподвижным, завороженно глядевшим на камеру и режиссера, ожило, задвигалось; звякнули бокалы, забулькало ситро, заиграла негромкая уютная музыка, задвигались стулья, и в глубине зала несколько пар поднялись танцевать.

– Так, так, ничего, – сказал Коберский. – Стоп!

– Да они все – как настоящие артисты, – наклонился к Мишульской Мережко.

– Как настоящие истуканы, – ответила своим баском Лиля. – Седьмой раз репетируем, удивляюсь, как Коберский еще не вышел из терпения. У него все-таки огромная воля.

В кафе вошли Скляр, Григорьев и Потапова.

– Почему так рано? – вновь набросился на Жолуда Коберский.

– Вы же сказали на восемь, а уже пятнадцать минут девятого.

– Не успели, значит! Не видишь сам, что ли? Мог бы позвонить, они еще часок-полтора отдыхали бы в гостинице, страсть не люблю усталых актеров!

– Так что, попробуем снять? – спросил Савостин.

Коберский не ответил, мысли его, по всей видимости, уже были заняты только что приехавшими актерами, они для него важнее любой сегодняшней сцены с массовкой.

– Тут нет никакой комнатки, где бы они могли пока отдохнуть? – спросил он у Скляра.

– Заведующая дала мне ключ от своего кабинета.

– Отлично. Пусть идут туда… Или нет, постойте. – Он положил руку на плечо Савостину и сказал виновато. – Ты был прав, не снимем мы того, что на сегодня задумали. – И уже властно. – Значит, так: сейчас снимем уже отрепетированный общий план, потом приход героя в кафе, затем… А вот их встречу уже не успеем снять.

– Может, снять крупным планом героиню? – предложил Савостин.

– О, молодец, это идея! – загорелся Коберский. – Только игра у нее сложная, она в этом крупном плане должна задать тон и темп всему эпизоду, поэтому нужно снимать ее свежей, еще не уставшей. Вот этот крупный план снимем – и отпустим ее на все четыре стороны.

– Что, опять свет переставлять? – Лицо у Лени Савостина страдальчески сморщилось. – Пощади, Аникуша!

– Пощадить осветителей и не пощадить актрису – значит, не пощадить кино, – сердито изрек Коберский и нахмурился.

– А массовка? – вмешался Жолуд.

– Что массовка?

– Они тоже устали, тоже ведь люди.

– Да что вы мне все диктуете! – взорвался Коберский и пошел было к двери, но тут же наткнулся на сочувствующий взгляд Мережко, взял себя в руки. – Сигареты есть?

– Есть, – вынул из кармана плаща пачку Мережко.

– Объяви пятиминутный перекур, – сказал он Жолуду. – И все чтоб на террасу, а то еще на дождь выпрутся. И свет выключить, открыть окна!

– Да, жарковато! – вытирая платком пот со лба, заискивающе посочувствовал Коберскому Мережко.

Они стояли в углу большой террасы, еще не готовой для лета, без стульев и столов, курили. Массовка собралась в другом конце, ее участникам что-то снова горячо объяснял Жолуд.

– Конечно же, во всем виновата спешка, – жаловался Аникей. – Она – наипервейший враг кино. Сроки, сроки поджимают. Ведь если бы шло по-людски, то следовало бы в первый день освоить интерьер, установить свет да отрепетировать все как следует. Ну, снять какой-нибудь проходной кадр. А тут приходится все делать сразу…

– Все будет нормально, – успокоил его Мережко.

– Все, да не все… А тебя не пойму. Ну что ты в этой суете находишь интересного? Первый раз на съемках, что ли?

– Тянет почему-то, может, когда-то и мне придется снимать.

– Не лезь не в свое дело, у тебя профессия спокойнее.

– Может, махнемся? – хитровато прищурился Мережко.

– Нет уж, каждый знай свое. Я, правда, сознаюсь тебе, тоже кое-что задумал, хочу попробовать написать, но свое ставить – избави бог!

– Все вы так говорите, а там напишешь первый сценарий, захочешь второй – и прощай тогда, Мережко. Авторский кинематограф нынче в моде.

– Нет, трудно свою вещь ставить, все равно нужна помощь хорошего сценариста. Характеры, сюжет, диалоги… Сложно, – Он бросил в лужу, кипящую от дождя, сигарету и спросил уже с улыбкой. – Может, подключишься к моей задумке? Закончим картину, поедем куда-нибудь в село или махнем на пустынный берег моря, чтоб тихо было, чтобы никто не мешал и не гнал в шею, да сварганим такой сценарий, а?

– Нужно подумать, никогда в соавторстве не работал, не представляю даже, как это. Один пишет, а другой за пивом бегает, так, что ли?

– Если даже и так, – рассмеялся Коберский, – то все будем делать по очереди.

– А я пива не пью, – погладил себя по животу Мережко.

– А я сценариев не пишу!

Теперь они уже оба весело смеялись, и все оглядывались на них удивленно: только что стояли мрачные, только что Коберский, выйдя из себя, едва не покинул съемочную площадку, а тут такой смех. И у всех как-то сразу же поднялось настроение.

И снова Мережко сидел рядом с Мишульской, наблюдая, как готовится группа и массовка к съемке, как уже в который раз репетируют одну и ту же сцену. Наконец наступило долгожданное…

– Все готовы? – спросил Коберский.

Тишина в ответ обозначала готовность.

– Внимание, мотор!

Какая-то быстрая, юркая девушка, вероятно монтажница, объявив номер дубля, вскинула перед крайним столиком хлопушку, резко хлопнула ею.

– Пошли! – взмахнул рукой Коберский.

Затрещала камера, закивали головами, загалдели за столиками, стали есть и пить; плавно, как бы ниспав откуда-то сверху, заиграла музыка, тихая и мелодичная, поднялись из-за столиков пары и очень естественно, как и в жизни, стали танцевать.

Мишульская, почти не глядя на кадр, внимательно вслушивалась в свои наушники. Но вот глаза вдруг расширились, она вскинула голову и стала сердито всматриваться в тех, кто сидел за одним из столиков.

– Стоп! – скомандовал режиссер, вытер вспотевший лоб и тихо Савостину. – Ну как, ничего?

– По-моему, сносно…

Со стула вскочила Мишульская и гневно спросила у зала:

– Кто за левым столиком, у самого микрофона, чавкает?

Двое ребят и девушка, еще не успевшие дожевать пирожное, закрыли рты, застыли ни живы ни мертвы.

А Мишульская, уже тише, сказала Александру:

– Фу, как может жена жить с мужчиной, который чавкает?

– Они еще не женаты, – презрительно усмехнулся Жолуд.

– А может, это не они, а девушки? – спросил кто-то из осветителей и захохотал.

Мишульская окатила его негодующим взглядом:

– Девушки, во всяком случае, те, что за столом, не могут чавкать. Они вполне современны и интеллигентны.

– Замечание звукооператора понятно? – скривившись, спросил Коберский.

– Понятно, – крикнул кто-то за последними, даже не попадающими в кадр столиками.

– Снимаем еще один дубль.

Мережко знал, что сейчас будет долго повторяться одно и то же, ему стало скучно. Не дожидаясь, пока Коберский крикнет свое извечное режиссерское «Полная тишина!», быстро поднялся и юркнул за дверь кафе.

В такси он увидел Саида и Цалю. Саид, закинув голову, неудержимо хохотал, сверкая своими золотыми зубами. Мережко, перепрыгивая лужи, подбежал к машине, распахнул дверцу, уселся сзади.

– Что так весело?

– Ой, Александр Николаевич, не могу, меня Цаля когда-нибудь уморит!

– Анекдоты? – с теплой приязнью поглядел на Цалю Мережко.

– Нет, мемуары, – вздохнул Цаля.

– Он рассказывал, как разводился с первой женой и какой повод выдвинула та дура, когда их не хотели развести. Говорит судье: у меня очень важный аргумент, мой муж допился до того, что кто-то на спине написал ему мелом неприличное слово, – Саид снова взорвался смехом. Потом, вытерев слезы, спросил: – Вас отвезти куда-нибудь?

– Куда-нибудь можно.

– Сейчас должна выйти Потапова, завезем ее в гостиницу, а потом – куда скажете.

Но вскоре вместо Потаповой вышел Жолуд, плюхнулся на сиденье рядом с Мережко:

– Давай мигом в гостиницу! Опять этот проклятый «дипломат» забыли…

– А что, разве реквизитор не могла за ним поехать? – удивился Мережко.

– Да он у меня в номере…

– Ну и что?

– В нем верблюжья шерсть для кофточек, – иронически ухмыльнулся Цаля, – Жолуд все ею понабивал.

– Цаля, ты хам! – рассвирепел Виталий.

– Зачем оскорбляешь человека, начальник? – обернулся к нему Саид.

– Кстати, – сердито сказал Мережко, – вам бы, Виталий, и вообще не следовало называть Олега Иларионовича Цалина на «ты», он вдвое старше вас… – Помолчал немного и строго добавил. – Извинитесь, Виталий!

– Извините, – краснея, выдавил Жолуд – скорее для Мережко, чем для Цали.

– Ладно уж, я привык, – смущенно отмахнулся Цаля. – Да и сочувствую я Виталию. Второй режиссер, а нагрузка у него по первой категории, как у каждого, выбравшего себе подобную профессию. Знаю и сочувствую. Только пусть Виталий помнит всегда об одном: что жизнь коротка и не все мечты сбываются. Ровно семьдесят пять лет назад, когда на бульваре Капуцинов появился первый фильм, вместе с ним возникли и первые киношники-неудачники, которые, к сожалению, никогда не переведутся. Я тоже, Виталий, как и ты, сценарии пытался писать, да и сейчас еще подумываю. В меня даже верили – и не кто-нибудь, а сам Иван Пырьев! Как-то он выступал на худсовете и сказал: вот такой-то сценарист, хоть и лауреат, хоть и мастер, авторитет, но хорошего сценария уже не напишет, а вот Олег Цалин еще напишет. Написал, и не один, но ни один так и не был поставлен…

– Бывает, все бывает, Цаля, – подбодрил его Саид. – Но ты еще напиши, поставят, все ведь свои люди, правильно я говорю, Александр Николаевич?