Текст книги "В ожидании солнца (сборник повестей)"

Автор книги: Николай Омельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

– Все это слова, пустые слова, – равнодушно, будто сама себе, сказала вдруг Варя, не дав мне закончить.

– Но почему же, – неуверенно заметил я и добавил единственное мною упущенное. – И еще он говорил, что и она, то есть вы, Варя, его любили, и любите по сей день, и всегда будете любить, что сказали вы ему это совсем недавно. И еще сказали, что никогда не станете его… наверное, женой? Так понимать следует?

– Говорила, жалко стало, – сухо молвила она. И гордо вскинула голову. – Но никогда не будет этого. У него уже есть жена, есть ребенок! Когда-то казалось, что любила, а теперь нет, даже не кажется! Поверьте мне… – просяще выкрикнула она и вдруг заплакала. И уже сквозь слезы. – Он не достоин ничьей любви, таких людей, как Борута, любить нельзя. Им любовь, а они в ответ тебе горе…

Она теперь уже плакала, как ребенок, всхлипывая и кривя лицо, не закрываясь руками и совсем не стесняясь меня, вытирая ладонями слезы.

– Перестаньте, Варя… Забудьте, Варенька… Мало ли что было. Я вам верю, таких любить нельзя.

Я действительно верил в то, о чем говорил, а она, уже успокаиваясь, всхлипывая, повторяла за мной:

– Нельзя, нельзя…

Потом и совсем успокоилась, доверчиво улыбнулась той самой улыбкой, которая так нравилась мне, и, вытерев досуха глаза, заговорила уже спокойно, с грустью.

– Тому Аркадию, за которого вы себя выдавали, я, может быть, и не рассказала бы ничего, и Василию тоже, но вам… если вы уж многое знаете, немного расскажу, может, легче станет… Ничего в том, что у нас было, необычного нет, все, как и у всех… Встречались, гуляли, говорил, что любит. Парень он, как вы знаете, видный, красивый, но балованный, к вину пристрастился. А выпьет – море по колено. Многое ему прощали, думали, исправится, остепенится, а он хуже и хуже. Вообще-то, когда стал встречаться со мной, вроде бы поначалу и лучше стал. Меня слушался, меня он уважал… Потом сватался. Я согласилась, только назначила ему срок – год. Всего го-о-о-дик просила его продержаться, быть человеком. Если выдержишь, говорила ему, годик – поверю, что всю жизнь сможешь держаться, сможешь быть другим. И все это время обещала ему каждый день быть рядом с ним, лаской хотела поддержать, теплом, добрым словом. Раз он все же сорвался – простила, второй – тоже простила. А потом и в третий, это за год-то… Покинула я его. Он-то на зло мне и женился на Лиле… Она хорошая, скромная была и тоже его любила. А как он ее мучил, сколько слез она пролила, один бог знает! Вот и все, – заключила Варя и поднялась. Снова улыбалась, будто и не было этого нелегкого для нее разговора. – Вот видите, как получается. Вы совсем-совсем чужой для меня человек, а все вам рассказала. Мне кажется, что вы тоже могли бы стать хорошим товарищем моему Василию, вы, наверное, добрый… А вино пьете?

– Пью, – сознался я.

– А после него не буяните? – как-то по-детски насторожилась Варя.

– Нет, не приходилось.

– Почему люди такие неодинаковые? – наивно удивилась она.

– Да уж так мы все устроены.

– Верно, – печально согласилась Варя. Некоторое время она смотрела на осинку, которую все так же трепал предвечерний, но все еще горячий ветер, и сказала: – Я часто бываю тут и люблю это дерево. Смотрю, смотрю на него… Листья на нем, хоть и нет ветра, все время трепыхаются, и если долго глядеть, то кажется, что это вовсе и не листья, а много-много бабочек, они машут и машут крылышками, а все не могут улететь, как приклеенные.

– Не это главное, – снова любуясь Варей, сказал я, – не в этом суть. Главное, что вы больше не любите Вадима, правда ведь?

– Правда, – твердо сказала она.

– Верю, вы умница, вы лгать не умеете и поэтому – ура!

– А почему «ура»?

– А почему – я скажу вам завтра. Я вам завтра много-много скажу, хорошо?

– Хорошо, – неуверенно выговорила она.

– А сегодня вы устали.

– Устала.

– Тут нас никто не видит?

– Никто, а что? – быстро, как бы чего-то пугаясь, спросила Варя.

– Разрешите, я поцелую вам руку?

– Ой, что вы! – смутилась она.

Я припал губами к ее руке, и мне даже показалось, что Варя другой рукой, легким, едва ощутимым прикосновением, погладила мою голову. А может, не показалось?

Я шел в гостиницу, все еще чувствуя это ее легкое, как пушинка, прикосновение, и уже твердо знал, что скажу Варе завтра. Я скажу ей: «Дорогая, милая Варя, я уеду, меня ждет работа, но как только закончу ее, сразу же вернусь сюда к вам, в самый распрекрасный город на земле – Вилково, и попрошу у вас руки. Я ведь об этом думал еще тогда, когда был у нас дома, и мысль эта не стала мимолетной. А если вы боитесь, что мы мало знакомы, дайте мне любой испытательный срок, я возьму отпуск хоть на целый год и буду все время рядом с вами. И я выдержу этот испытательный срок, чего бы мне это ни стоило! А потом увезу вас к себе и буду любить так, что ни одна слезинка не выплывет от горя и печали из ваших глаз. А за это вы будете всю жизнь светить мне своей улыбкой».

Я не задумывался над тем, что ответит на все эти слова Варя. Меня глубоко и радостно обнадеживала все еще ощущаемая мною пушинка прикосновения Вариной руки.

7

Но в гостинице мою радость на какой-то миг заглушило известие, что машина уже почти отремонтирована и завтра рано утром мы выезжаем. Я снова торопился к Варе, чтобы все то, что приготовил на завтра, сказать сегодня.

Уже темнело, когда я ступил на кладку Вариной улочки. Кое-где на деревянных столбах вспыхнули тусклые лампочки под жестяными абажурчиками, о которые бились, густо роясь, мириады мошек и бабочек, свет, проникавший лишь на кладки да до середины канальчика, мельтешаще подрагивал от теней сонмищ насекомых и казался тревожным. А может, это мне лишь так казалось, может быть, это в груди моей бились тревожные всполохи?

Я почти вбежал во дворик, хотел позвонить, но окно рядом с дверью было не зашторено, и я невольно заглянул в него. Варя сидела за столом. Перед ней у цветочной вазы стояло что-то квадратное, как небольшая иконка. «Может, и правда икона, – подумалось мне. – Мало ли причуд у этих потомков староверов?» Затем она протянула к вазе руки, положила на них голову…

Я нетерпеливо позвонил, решив, что ее бог подождет, а мне некогда, потому как завтра рано утром ехать. Она испуганно вскочила, на миг обернулась к двери, и я увидел, что лицо ее мокро от слез. Потом она поспешно спрятала иконку под скатерть и, вытирая на ходу глаза, пошла к двери.

– Кто там? – спросила Варя.

Я назвал себя.

– Одну минутку, – послышался ее спокойный голос.

Она, наверное, торопливо умывалась, приводила себя в порядок, и ожидание казалось мне невыносимо долгим. Но вот дверь открылась, на лице у Вари виноватая, но все такая же приветливая, обаятельная улыбка.

– Проходите, заставила вас немножко ждать, но я уже спать собралась, завтра рано на смену, – извиняющимся тоном заговорила она. И тут же спохватилась: – А вы ведь не обещали вечером приходить…

– Не обещал, – вздохнул я. – Но вот так вышло. Рано утром уезжаю. И пришел вам сказать очень важное. Хотел отложить на завтра, но… Вот пришел сейчас…

Она, будто зная уже, о чем я собирался говорить, нетерпеливым жестом остановила меня:

– Присаживайтесь, а я сейчас чай приготовлю.

– Не буду я садиться, не хочу я чаю, – покачал головой, досадуя, что она не дала мне закончить. – Не надо чаю, выслушайте, Варя….

– После, за чаем ведь всегда лучше говорится, – обезоруживающе проговорила она.

«Да разве можно об этом за чаем!» – едва не выкрикнул я. Но она уже быстро юркнула на веранду и оттуда:

– У нас чай для гостей – давняя традиция, никакого разговора без него быть не может.

Я нетерпеливо опустился на стул. На веранде загорелся свет, тихо зазвенела посуда. Я смотрел на стол, покрытый старинной, ворсистой, будто подстриженный газон, зеленой скатертью. У края стола она слегка топорщилась квадратной выпуклостью. И как-то невольно, без любопытства, я приподнял скатерть и увидел портрет под стеклом, в самодельной рамке из ракушек. С портрета на меня смотрело улыбающееся, красивое, самоуверенное лицо Вадима Боруты. Я тут же со злостью снова накрыл его скатертью. Все слова, которые я с таким трепетом нёс сюда, мигом пропали. Я поднялся. Варя появилась в дверях с подносом, на котором стояли две уже знакомые мне тяжелые чашки и вазочка с вареньем.

– Вам прошлый раз понравилось из крыжовника, а теперь попробуйте из мирабелек, сама варила. Вы никогда не пробовали из мирабелек?

– Первый раз слышу, – сказал я мрачно.

– Это у нас сливы есть такие, круглые, маленькие, на райские яблочки похожи. Да чего же вы встали?

Поставив на стол поднос, она дотянулась руками до моих плеч, решительно нажав на них, усадила меня на стул.

А потом, как и в прошлый раз, мы пили чай. Варя не напоминала о начатом мною и так поспешно прерванном разговоре, а расспрашивала совершенно о другом, о том, что, наверное, ей было интересно. Я отвечал почти односложно, вяло и неохотно. В основном все сводилось к моей работе, к кино. Расспросила, какую мы собираемся снимать картину, о чем она, и, услыхав короткое: «о жизни, о любви», обрадовалась, как ребенок, торопливо заговорила:

– Я люблю про это смотреть. Только всегда хочется, чтобы любовь была не совсем такая, как в кино. Она почему-то вся одинаковая, хочется, чтоб… как в жизни. Чтобы все правда… – Помолчала, вздохнула задумавшись. И заговорила, будто сама себе: – А вообще-то кино, наверное, тем и хорошо, что в нем все не как в жизни, все не так… Я вообще-то не люблю фильмов с плохим концом.

Я слушал ее, пил чай, ел кисловато-сладкие мира-бельки и все еще надеялся, что она спросит меня, зачем пришел, о чем важном хотел говорить. И загадал: если спросит – скажу, несмотря на то, что под скатертью лежит портрет Боруты, человека, которого она любила, каким бы он ни был, любила и, не умея лгать, все же обманывала и себя, и других.

Но она так ничего и не спросила.

С тем я и ушел, не холодно, не сухо, но как-то неуклюже попрощавшись. Несколько раз останавливался на улице, хотел вернуться, но желание мое тут же удерживало воспоминание о портрете, о ее слезах… Да, конечно, она любит его, только обманывает и себя, и других. Впрочем, себя, пожалуй, нет.

В гостинице, как и вчера, все уже спали, кроме Ромки, который еще не вернулся. Сон долго, мучительно долго не мог одолеть меня. Я лежал и вновь думал о том, что, может, и действительно не стоило бы после всего, мною увиденного, начинать важный разговор, что поступил я правильно. А заговорить следовало бы о другом, сознаться ей просто и откровенно, что я все вилел и все мне ясно, а вы, мол, Варенька, не лгите ни себе, ни людям, никому ваша ложь не нужна и, прежде всего, вам. Эх, почему я не сказал ей всего этого!

Утром оказалось, что еще не все ладно с нашей машиной и что очень рано не удастся уехать, придется час-другой подождать. Теперь у меня было время еще раз повидаться с Варей и сказать ей о том, о чем я думал ночью. Меня даже охватило предчувствие какой-то нехорошей, мстительной радости, и я выбежал из гостиницы.

У распахнутых ворот рыбозавода меня остановили.

– Вам кого тут? – строго спросил тот самый краснолицый седобородый рыбак, которого я уже встречал у винного ларька.

– Варю Скосыреву.

– А-а-а, глазировщицу. Прямо к кирпичному зданию, – указал рыбак на невысокое строение, – дверь там открыта в компрессорную, туда и входите.

Поблагодарив, я двинулся к зданию быстро и решительно, еще острее проникаясь тем же настроением, с которым выбежал из гостиницы. Но чем ближе я подходил к этому приземистому строению, где работала Варя, тем больше остывал, мне уже не хотелось говорить ей ничего резкого, делать ей больно.

Я прошел через компрессорную, где сильно пахло аммиаком, через таровочный, в котором стоял сухой прохладный запах пиленого леса. После жары и духоты, которые с утра уже липко налегли на город, эта прохлада казалась особенно приятной. А из цеха глазировки на меня и вообще дохнуло северным холодом. И все здесь были одеты по-северному.

Я остановился у мигом захлопнувшихся за моей спиной тяжелых, на пружинах, дверей, и никто не обратил на меня особого внимания, видать, тут привыкли к туристам. Но вот из дальнего угла уже кто-то шел ко мне, одетый точно так же, как и все, и поэтому издали трудно отличимый от других, шел быстро, и я уже видел ту самую, одну из прекраснейших на свете улыбок – Варину улыбку. Мне и вовсе перехотелось говорить ей что-либо обидное, всю злость вмиг потушила эта улыбка.

– Кто вас сюда раздетого пустил? – вместо приветствия спросила Варя, сокрушенно покачивая головой.

– Через компрессорную, – ответил я, чувствуя, как мое тело начинает сковывать холод.

Она открыла какой-то шкафчик, вынула из него фуфайку и помогла мне ее надеть. Я вдруг заметил на стене крупные красные буквы: «БЕРЕГИТЕ ХОЛОД!» Кивнув на надпись, спросил у Вари:

– Зачем же его беречь, когда его здесь хоть отбавляй?

– И всегда не хватает, – засмеялась Варя. – А вы еще не уехали?

– Как видите…

– Случилось что-нибудь?

– Нет, ничего особенного, просто вышла небольшая задержка, и мне вот захотелось еще раз увидеть вас.

– Ну, вот и увиделись…

– И не просто увидеть вас мне захотелось, а сказать вам, вернее спросить у вас… Нет, даже и не это. Хочется дать вам хороший совет. Не надо обманывать, Варенька.

– Кого, в чем? – тихо спросила она.

– Прежде всего себя. Вы ведь любите Вадима, я это понял вчера, я случайно заглянул в окно, когда вы смотрели на портрет.

– Не надо, не смейте об этом, – с трудом выговорила она.

– Нет, надо, – раздраженно сказал я, чувствуя, как меня охватывают тоска и досада. – Надо, Варя, говорить об этом. Не мучайте себя. Я знаю, что вам с ним будет трудно, но Вадим попал в беду, долго ему из нее выбираться. Пройдет время – и, может, вы и станете той единственной, которая сделает его человеком. Ваша любовь, ваша забота!..

– Нет, – жестко и вместе с тем как-то отрешенно проговорила Варя, – этого никогда не будет. – Она помолчала, сухо, колюче посмотрела на меня, потом, словно увидев, что перед ней я, а не тот, другой, кому предназначались ее слова, заговорила уже с едва заметной улыбкой: – Поймите меня, этому человеку все очень легко давалось в жизни, слишком легко. Вот он и моей любви захотел. И это ему шутя удалось. Потом он ушел к другой, думал, что этим меня изведет. И там ему удалось. Ребенок есть… А теперь снова ко мне. Любит, говорит. Верю, что любит. Сознаюсь вам, и я его не забыла. Но он не заслуживает того, что есть у меня к нему. А я, может, еще встречу человека, которого… А не встречу – и так обойдусь. Да у меня, Леонид, в груди не только тепла много, но и холод есть. Может, его не меньше, чем вот здесь кругом. Он-то и поможет мне все остудить. Ведь чтоб жизнь была справедливей, не всегда и не для всех нужно только тепло, в ней и холод полезен… Пусть не для меня, а для него же, беспутного, для его ребенка. А я обойдусь, обойдусь…

Она как-то вся решительно сжалась, плотно сомкнулись губы, лицо побледнело, будто проступил на нем весь тот хранившийся в ее сердце холод, о котором она говорила и который помогает людям не меньше, чем тепло.

– Парадокс какой-то, – вырвалось у меня, и я снова увидел на стене большие красные буквы: «БЕРЕГИТЕ ХОЛОД!» И эти два слова, написанные, возможно, давным-давно, еще до рождения Вари, вдруг словно ожили совершенно в ином для меня смысле.

– Парадокс, – снова повторил я.

– Не знаю, что это такое, – она уже, как и раньше, доверчиво смотрела на меня, улыбалась и снова была красивой. – Что это за слово такое – «парадокс»?

– Это когда все не так, как у людей, – вздохнув, упростил я свое объяснение.

– А-а-а, – неопределенно протянула она, – может быть, но что поделаешь? Вы меня осуждаете?

– Не имею права, Варенька, мне очень хочется верить, что вы еще встретите человека, достойного вашей любви. Есть же он где-то среди людей!

– Дай то бог, – со своим обычным, подкупающим простодушием сказала она.

И мы попрощались, кажется, навсегда.

А я теперь часто вспоминаю Вилково, Варю, – и все надеюсь, что, может, и меня еще полюбит похожая на нее девушка. Есть же где-то на земле такая? Дай то бог, как говорила Варя.