Текст книги "Юность грозовая"

Автор книги: Николай Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

7

Однажды за ужином Холодов, разрезая круглый подовый хлеб на большие ломти, угрюмо сказал, ни к кому не обращаясь:

– Война войной, а желудок свое требует.

– А как же, – поспешно подхватила хозяйка, вытирая лицо передником. – Без хлебушка и сыт не будешь. Испокон веков заведено: на зиму запасайся. Ведь вот суслик и тот в нору тащит.

– Суслик – тварь, а мы – люди, нам сам бог велит. Только на трудодень нынче надежда плохая, все зерно вывезут с токов, – рассуждал Холодов, нацелив единственный глаз на Таню. – Несладко придется нашему брату. Вот ты, Танюшка, работаешь на току, приносила бы в день, скажем, по два-три кило зерна. Глядишь, на зиму обеспечила бы себя хлебушком, да и платьице справила. Слава богу, уже в невесты выходишь.

Таня поперхнулась и опустила глаза. «Так вот чего они хотят от меня». Положив ложку, она тихонько спросила:

– Как же это… выходит, воровать?

– Все пойдет прахом, – сердито буркнул Холодов. – Или наши подожгут, или придет немец и все заберет. Куда ни кинь, все одно в проигрыше мы останемся.

– Господи, время-то какое, – шумно вздохнула хозяйка. – Велик ли грех? Идешь домой – насыпь в сумку, оно в закромочке будет. Вот Степка приспособился.

– Чего болтать, – грубо прервал жену Холодов. – Небось не маленькая, сумеет и без тебя придумать.

За столом замолчали. Тане больше не хотелось есть. Она с трудом дождалась конца ужина, встала и, убрав посуду, вышла во двор.

Нагретый за день воздух уже остывал, едва ощутимо тянуло прохладой с Тростянки. Синий полумрак густел, скрадывал очертания предметов.

Таня присела на ступеньку крыльца, устало опустив руки на колени. Было немножко боязно сидеть одной, прислушиваясь к непонятным шорохам ночи, но она не спешила возвращаться в дом: не могла прийти в себя от неприятного разговора за столом. «Как же быть? – спрашивала она себя. – Зачем они меня заставляют? Если люди узнают, что я таскаю зерно, тогда…»

Она не знала, как с ней поступят, узнав о воровстве, но почему-то твердо была убеждена, что Миша, Василек и другие ребята обязательно скажут что-нибудь обидное и будут обходить ее стороной.

– Сумерничаешь? – услышала Таня позади себя голос Холодова, собравшегося в ночное. – Пора бы спать, а то утром не добудишься на работу.

Подвинувшись, Таня молча пропустила его и брезгливо поморщилась, заметив шуршащий по земле кнут, похожий в темноте на черную гадюку.

Тревожные мысли не давали покоя Тане весь следующий день. Она работала, пряча от людей глаза, словно была виновата перед ними, и с минуты на минуту ждала: кто-то сейчас подойдет и начнет срамить ее.

А вечером, когда она вернулась домой, хозяйка встретила ее на пороге вопросительным взглядом. Отвернувшись, Таня сделала вид, что не понимает, чего от нее ждут.

Холодова не выдержала. Скрестив на груди руки, она строго спросила:

– Ты что ж, голубушка, решила зимой подыхать? Или думаешь наш кусок доедать? Слава богу, выросла, пора самой о себе думать.

Таня дрогнувшим голосом тихо пробормотала:

– Не могу я, не могу, тетя.

– Ишь ты, не могу! – вскипела хозяйка. – Ослепла, что ли? На земле творится такая неразбериха. Суд страшной свалился на головы людей, немногие спасутся от него. «Не могу». Подохнешь, как курица!

Всю ночь Таня проплакала, а наутро приехала на ток бледной, как будто перенесла тяжелую болезнь.

День прошел как во сне. Под вечер, дождавшись, когда все ушли домой, а сторож, дед Матвей, стал готовить себе ужин в полевом вагончике, она достала из-за пазухи холщовую сумочку и с минуту смотрела на нее, будто не знала, для чего эта вещь в ее руках. Рядом возвышался большой ворох отсортированного за день зерна. Таня опустила в пшеницу руку, и зерно потекло между пальцами теплой струйкой.

И в тот момент, когда она наклонилась, чтобы насыпать в сумку зерна, вспомнила вдруг, как еще в пятом классе один мальчишка украл у товарища альбом с разноцветными марками и как потом все с возмущением говорили об этом на пионерском сборе. «Нет, ни за что, не буду!» – прошептала она и, осмотревшись по сторонам, швырнула в жнивье пустую сумку.

Она легко вздохнула и не спеша направилась домой. «Если опять начнут заставлять, уйду от них, – твердо решила она. – Буду ночевать на току. Сейчас тепло, а там видно будет. Попрошусь к кому-нибудь на квартиру». Едва Таня переступила порог, хозяйка смерила ее недобрым взглядом, догадавшись, что она снова вернулась ни с чем.

– Весь день искала сумку, а потом вспомнила, что отдала ее тебе. Где она?

– Я потеряла ее, – глухо ответила Таня. – Где-то положила…

– Как потеряла? – Холодова всплеснула руками, потом с необычной проворностью подскочила к племяннице, схватила ее за рукав кофточки и, заглядывая в лицо, крикнула: – Врешь! Я же по глазам вижу, что врешь!

Таня вырвалась, испуганно попятилась к двери.

– И за что меня господь наказывает! – с отчаянием запричитала Холодова. – Последнее добро растаскивают! Воспитают же таких детей: ни богу свечка ни черту кочерга! Посмотрела бы на тебя покойница мать. Конечно, ей что: оставила чадо людям на муку… У других дети как дети, а тут… На шее висит да еще и разоряет.

– Не трожьте маму! – глотая слезы, крикнула Таня. – Вы, вы…

Она выбежала во двор и, прижавшись щекой к шершавой двери холодовского амбара, горько заплакала.

К ужину ее не пригласили. А утром Таня слышала, как тетка жаловалась возвратившемуся из ночного Холодову:

– Не токмо зерна, сумку не принесла. Говорит, потеряла. А сумка-то совсем новенькая. Как душа чуяла – не хотела давать ей. Степке приспособила похуже, думала: свой, обойдется. Вот еще послал бог на нашу шею.

Бросив у порога плащ, Холодов пригладил ладонью волосы, прошел к столу и как-то суетливо перекрестился. Жена подала ломоть хлеба и поставила перед ним кружку молока. Он залпом осушил ее, достал засаленный кисет, закурил и строго промолвил:

– Ты оставь ее в покое. Придет время, я поговорю с ней иначе.

8

Таня не пошла домой, осталась ночевать на току.

– Устала я, дедушка, – как-то виновато сказала она сторожу. – Утром рано вставать, просплю еще.

– Оно так и есть, – согласился дед Матвей. – Годы-то молодые, зори сладкие. А тут, на воздухе – наслаждение. Отдыхай, милая.

Он приветливо кивнул ей и, шаркая по утрамбованной земле чириками, направился к молотилке. А через минуту его хриплый кашель слышался уже возле сортировок.

Тане не страшно было, ночевать в степи. Она бросила на пахучую солому заштопанный пиджачок и, заложив руки за голову, смотрела в густо-синее небо.

Где-то рядом, наверное в жнивье, заглушая перепелиные призывы, какая-то птица настойчиво выводила: «жи-ить», «жи-ить». На все лады сыпали трели неугомонные кузнечики. Ветерок шуршал в неулегшейся за день соломе.

Утром, увидев Таню на току, Миша, робея, подошел к ней.

– А ты уже здесь? Когда же успела?

– Я ине уходила, – ответила девушка и, улыбаясь, показала на стог соломы. – Вон там у меня кровать, мягкая, удобная.

– Не боялась?

– Я же не одна была, дедушка Матвей сторожил меня. – Таня помолчала и грустно добавила: – Вот только самолеты все летали. Наверно, бомбили где-нибудь.

– Не знаю, – тихо ответил Миша. – По радио передавали, что фрицы вышли к Дону.

– А это далеко отсюда, Миша? – В глазах девушки появился испуг, казалось, услышав ответ, она сейчас же бросится бежать.

– Не очень далеко, – неуверенно проговорил Миша и, помедлив, со вздохом добавил: – А у нас там где-то отец.

Они замолчали, но тут Таню окликнули женщины, собравшиеся в кружок возле сортировки, и она ушла.

Поздно вечером, когда Миша с Лукичом привезли на ток последний воз, там уже никого не было.

– Все ушли? – спросил Миша сторожа, надеясь услышать от него о Тане. – Скучно, наверно, дедушка, одному?

– Да разве я тут один? – усмехнулся в бороду дед Матвей. – Послушал бы, сколько в степи разных голосов ночью, чисто концерт. Ведь вот живешь, а не замечаешь такой прелести.

«Я его про одно, а он мне про другое, – недовольно подумал Миша. – Выходит, ушла Таня домой».

Пока Лукич сбрасывал у молотилки пшеницу, Миша распряг быков и пустил их пастись. Потом они смазали арбу и поспешили в станицу.

Миновав прошлогодний ток, Миша увидел впереди знакомую девичью фигурку. Он сразу догадался, что это Таня. «Идет еле-еле, не торопится. А куда же она направилась? – забеспокоился Миша. – Там она не пройдет в станицу».

У поворота дороги к пруду Миша остановился.

– Забегу, посмотрю верши, – сказал он Лукичу. – Мы с Федькой на карасей ставили.

Над степью опускались сумерки. Запахи созревших хлебов и разнотравья дурманили голову. В воздухе слышалось тихое брюзжание жуков да шелест стрекоз, летающих за мошкарой.

Когда Миша подошел к пруду, Таня, стоя по колено в воде, что-то стирала.

Подойти сразу Миша не решился. Он разделся в стороне и прыгнул в воду. Из зарослей камыша с криком взлетели две дикие утки. Они покружились немного и опустились в другом конце пруда.

Услышав всплеск, Таня подняла голову, увидела Мишу и погрозила ему пальцем.

Когда он вылез на берег и подошел к ней, Таня стояла на прежнем месте и задумчиво смотрела на камыши, в которых только что скрылись утки.

– Ты домой идешь? – спросил Миша. Таня кивнула, вышла из воды, обула потрепанные тапочки и медленно пошла к дороге…

Миша шагал рядом и, не находя слов для разговора, хмурился.

– Я утром подумал, что ты совсем ушла от них, – будто самому себе проговорил Миша.

– Куда же я уйду? Хоть и не хочется мне к ним…

Снова помолчали. Потом Миша стал рассказывать, как они с Лукичом потеряли занозу от ярма, целый час лазили по жнивью, искали пропажу и вдруг…

– Глянули, а бык стоит, смотрит на нас, и на рогу у него за кольцо привешена заноза. А мы из сил выбились. Поэтому и задержались сегодня. Вспомнил: я сам повесил ее, чтобы не потерять.

Миша засмеялся, но, глянув в лицо Тани, умолк. «Она даже не слушает», – с горечью подумал он.

Коротки летние сумерки. Не прошли и полдороги, как стало темнеть. Заметив людей, идущих навстречу, Таня сбавила шаг.

– Кажется, наш циклоп идет в ночное, – прошептала она.

Поравнявшись, Холодов остановился.

– Ты чего не показываешься домой? – строго спросил он, в упор глядя на Таню. – Рано стала по ночам шляться! Ишь ты, барышня выискалась! Погоди, я с тобой еще поговорю! – угрожающе бросил Холодов и пошел, шурша плащом.

Оглядываясь на Таню и Мишу, следом за ним поспешил и Степка.

С минуту Таня стояла не шевелясь, потом тряхнула головой и с ненавистью проговорила:

– Заботливый какой! У-у, суслики! И Степку таскает за собой, как хвост. Опять собрались ночью молотить.

– Как же они будут молотить? Ведь на току никого нет, – не понял девушку Миша. – Ночью не разрешают работать – свет нельзя сейчас зажигать.

– Он и в потемках видит.

«Так вот почему Степка не пошел работать с нами, мелькнула у Миши мысль. – Этот одноглазый подыскал ему выгодное местечко».

Он загородил Тане дорогу и, взяв ее за руку, стал настойчиво расспрашивать о Холодовых. Поняв, что скрывать нельзя, что Миша может подумать о ней плохое, Таня рассказала, ему все: и о том, как ее заставляли носить с тока зерно, и о том, что Степка ночами обмолачивает в копнах пшеницу. Миша слушал ее внимательно, но Таня вдруг умолкла и едва слышно попросила:

– Ты только, Миша, пока никому не говори, а то они меня…

Голос ее осекся, и Миша скорее почувствовал, чем увидел, что она плачет.

– А ты их не бойся, – он растерянно смотрел на девушку. – Они же воруют, понимаешь? За это им попадет!

– Мне тоже от них попадет, – сказала Таня, немного успокоившись. – Ну что мы стоим, уже совсем темно.

– Пойдем через рощу, так ближе, – предложил Миша.

– Я никогда там не ходила.

– Не заблудимся, я знаю тропинку.

Луна еще не взошла. Деревья и кустарники казались черными и огромными. Роща жила ночной жизнью. В прошлогодней листве шуршали ежи, где-то жалобно кричала птица, над головами гудели жуки.

Миша и Таня шли по тропинке рядом. Уже по тому, что Таня молчала, сосредоточенно прислушиваясь к шорохам, Миша догадался, что она боится темноты. А когда совсем рядом с шумом взлетела птица, Таня вздрогнула и невольно прижалась к Мише. Лицо ее было так близко, что он почувствовал на своей щеке горячее дыхание. Сам не заметив того, Миша осторожно сжал ее плечи.

– Это сова шарахнулась, – успокоил он. – Очень испугалась?

– Немножко, – призналась Таня, отходя от него и ускоряя шаг.

Теперь разговор окончательно не клеился: оба испытывали неловкость от неожиданной, случайной близости.

Наконец подошли к дому Холодовых. Возле калитки остановились. Луна только что поднялась, и сумрак стал редеть, рассеиваться. Миша посмотрел на Таню. Лунный свет делал ее лицо неестественно бледным, а глаза от этого казались еще глубже, темнее.

– Наверно, уже спит, – прошептала Таня, кивнув на притихший дом, угрюмо смотревший на улицу черными глазницами окон. – Она со мной почти не разговаривает.

– Приснилась она тебе, – зло проговорил Миша. – Я и сам не стал бы с ними разговаривать, удрал бы от них.

Он сказал это с такой запальчивостью, что Таня удивленно посмотрела на него. Дотянувшись рукой до сиреневого куста, она сорвала листок и, разминая его пальцами, грустно сказала:

– Куда же я уйду? Да и неудобно как-то… родственники они.

– Давай присядем, – предложил Миша. – Времени еще мало.

– Что ты, уже поздно, – возразила Таня. – Да и тебя теперь ждут дома. До свиданья.

Она помахала рукой и, скрипнув калиткой, пошла к дому.

Миша прильнул к щели в заборе, но ничего не мог рассмотреть – тень от сараев и навесов делала двор похожим на погреб.

* * *

Рано утром Миша примчался в правление колхоза. Кроме Курганова, там никого не было.

– Что у тебя стряслось? – удивился Курганов. – Присядь-ка, отдышись.

– Люди воюют, дядя Ваня, а они хлеб колхозный воруют! – выпалил Миша.

– Постой, постой, кто это они? – насторожился Курганов. – Давай-ка, брат, по порядку.

Миша подошел к столу и рассказал все, что говорила ему Таня про Холодовых.

– Только она просила, чтобы никому ни слова, – как-то виновато закончил он. – Боится она их.

– Н-да, – неопределенно промолвил Курганов. – Если узнают, они ее не похвалят.

Он посмотрел на часы, встал и прошелся по комнате.

– Ты иди на работу, а я тут помозгую. О нашем разговоре – никому. Понял?

– Понял, – ответил Миша и выскочил на улицу.

Поздно вечером, когда Миша, возвратившись с поля, поужинал и собирался ложиться спать, к нему прибежал Федя.

– Собирайся в правление! – возбужденно сказал он.

– И что там за срочность такая? – насторожилась Елизавета Степановна, недоуменно посмотрев на сына.

Миша пожал плечами и перевел взгляд на Федю.

– Я и сам не знаю. Сказано: явиться.

По дороге Миша попытался узнать, зачем он понадобился в такое позднее время, но Федя действительно ничего не знал. За ним пришел из правления посыльный и сказал, чтобы он явился вместе с Мишей.

– А у отца не спрашивал?

– Да его с утра дома нет. Станица погружалась в сон. Затихли во дворах голоса. Дома стояли темные, словно нежилые. Только через узкие щели в ставнях еле заметно светился огонек в председательском кабинете. Возле крыльца правления фыркали три оседланные лошади.

Распахнув дверь, Миша при тусклом свете керосиновой лампы увидел у стола Курганова и Федькиного отца.

– Вот и орлы наши, – с улыбкой промолвил Курганов и, обращаясь к Захару Петровичу, добавил: – Что и как, расскажешь ребятам по дороге. Нужно, чтобы поменьше видели вас здесь.

– Попросить бы, Егорыч, милицию, они бы его тряхнули живо, – сказал Захар Петрович, вставая.

– Нельзя так сразу, – с укором проговорил Курганов. – Время нынче суровое, крепко могут наказать людей, а у них ведь тоже сын на войне да к тому же еще и писем не шлет, может, погиб. Ну, поезжайте!

Поскрипывая деревяшкой, Захар Петрович вышел вслед за ребятами.

– Трогай, хлопцы! – сказал он, усаживаясь в седло.

Ехали молча. На краю станицы, у кошары, беспокойно лаяли сторожевые собаки.

– Ни песен, ни гармошки, не то, что до войны бывало, – с грустью промолвил Захар Петрович. – Хмурое время.

Миновав рощу у речки, выехали в поле.

Захар Петрович придержал лошадь и, когда ребята поравнялись с ним, шепотом сказал, что едут они к табуну, который пасет Холодов, и объяснил, как они должны себя вести. План был так прост, что ни Миша, ни Федя даже не переспрашивали о своих обязанностях.

Переговорив, пустили лошадей рысью. Миновали пруд, свернули вправо и стали спускаться в широкую балку.

Вскоре показался табун.

– Кто такие? – послышался голос, и с земли поднялся Холодов.

– Свои, Прохорыч, – отозвался Захар Петрович.

Миша и Федя следом за ним соскочили на землю.

– А мы к тебе, – начал Захар Петрович устало. – Вот и хлопцев подняли на ноги.

Он сел на траву, достал кисет и стал закуривать.

Холодов насторожился, беспокойно посмотрел по сторонам.

– Что же за беда приключилась? – табунщик взял из рук Захара Петровича кисет, наблюдая при этом за Мишей и Федей. – Их, поди, с постели подняли?

– Из конюшни под вечер ушел жеребец Ураган. Оторвал, стервец, поводья, и только его видали. Не появлялся у тебя?

– Не было, Петрович, – ответил Холодов. – Если бы прибежал сюда, обязательно дал бы знать. В третью бригаду, может, подался, прошлым летом он там бывал.

– Были мы и в третьей бригаде, осмотрели луг, теперь вот здесь, – сказал Захар Петрович. – Я уж больше не могу, прямо разбился в седле. Сейчас ребята объедут тут по полям, не будет – заявим в милицию. А одному, наверно, страшновато в степи? – будто между прочим, спросил он. – И поговорить-то не с кем.

– Да мы тут со Степкой. Ушел он куда-то в солому вздремнуть. А вы зря теряете время, в станице жеребца надо искать, – настоятельно рекомендовал Холодов. – Где-нибудь на базах.

– Для очищения совести пусть посмотрят, – вздохнул Захар Петрович. – Поезжайте, хлопцы, да поживее, а я тут подожду.

Федя с Мишей только того и ждали. Вскочив на лошадей, они помчались в степь.

– Он небось притаился как суслик, – сказал Федя. – Нас ведь далеко видно, луна светит вон как.

Неожиданно Миша увидел в стороне черную сгорбленную фигуру, метнувшуюся под копну.

– Гляди, нырнул, – показал он рукой. Пустив лошадей наметом, они подъехали в тот момент, когда Степка торопливо засовывал что-то под сноп. Рядом лежало одеяло и гладко обструганная палка.

– Елки зеленые, да ведь это Степка! – воскликнул Федя, соскакивая с лошади. – Ты что тут делаешь.

– Я? Я спал. А что тебе? – растерянно бормотнул Степка.

– Спал? – усмехнулся Миша. – Далеко же ты ходишь спать, не боишься?

– А чего тут бояться-то, отец рядом, – продолжал врать Степка.

Тем временем Федя поднял с земли палку, свернул одеяло, на котором, зацепившись остьями, лежало несколько колосьев, и, откинув пучок пшеницы, достал туго набитую сумку.

– А это что? – ехидно спросил он, садясь на лошадь. – Вместо подушки под голову?

– Дай сюда! – кинулся к нему Степка.

– Получишь в правлении, – ответил Миша. – Ну-ка, шагай.

– Не пойду! – закричал Степка, пятясь. – Не пойду!

– Я тебя, елки зеленые, как стукну твоей же палкой по башке, так быстро пойдешь, – направляя на него лошадь, пригрозил Федя. – Я давно говорил, что ты жулик!

Степка заплакал и, спотыкаясь, побрел впереди.

– Куда вы меня, ребята? – всхлипывая, спрашивал он. – Не говорите, я вам что-то дам завтра, вот посмотрите…

– Не надо нам ничего, давай топай, – оборвал его Миша. – К отцу твоему отведем.

Увидев приближающихся ребят, Холодов вскочил, судорожно зажав в руке плетеный кнут.

Захар Петрович молча следил за каждым его движением.

Степка подошел и, опустив голову, молчал.

– Батя, жеребца нигде не видно, а нашли вот это, – Федя, не слезая с седла, показал то, что было отобрано у Степки.

Все произошло с поразительной быстротой.

Холодов угрюмо шагнул к сыну. Тонко свистнув, кнут опоясал Степку. Тот дико вскрикнул и упал на траву.

– Сукин ты сын! – гремел Холодов. – Кто тебя заставлял это делать? Мерзавец! Говорил, пойду спать в копны, а сам…

Тяжело дыша, он достал кисет и начал сворачивать самокрутку. Степка, согнувшись калачиком, лежал на земле и по-щенячьи скулил.

Захар Петрович, пораженный жестокой хитростью Холодова, укоризненно сказал:

– Ну это ты зря, Прохорыч, дите ведь.

– Подумают, что родители учат, – будто извиняясь, возмущеннобубнил Холодов. – Ты, Захар Петрович, не того… не сказывай. Я его еще дома проучу.

Захар Петрович встал, проковылял к своей лошади и, уже держась за луку седла, проговорил:

– Рад бы, но нельзя. Придется докладывать Ивану Егорычу.

Как ни упрашивал Холодов, Захар Петрович был непоколебим.

– Ты говоришь, смолчать? А они как же? – он показал на Мишу и Федю. – Чему дети-то будут у нас учиться? Нельзя, Прохорыч, разменивать совесть.

* * *

На следующий день Курганов пригласил Холодова в правление. Тот вошел почти неслышно и, остановившись на середине комнаты, опустил голову.

– Кого обкрадываешь? – резко спросил Курганов. – У тебя же самого сын на фронте! Люди в Ленинграде голодают, а ты?

– Иван Егорыч! Сам он, Степка, надумал, ей-богу! – плаксиво заговорил Холодов. – Не знал я.

– Я тебе не мальчишка, ты мне не заправляй мозги! – вскипел Курганов, но, услышав в коридоре топот ног, сбавил голос. – Запомни, Прохорыч: время сейчас военное. Смотри не сорвись, плохо может быть. На фронте за мародерство к стенке ставят, в тылу тоже не позволят грабить государство. Нам ведь сейчас нужен порядок в тылу, бои катятся к станице. Если все бросятся растаскивать добро, что же получится?

Холодов хотел что-то возразить, но Курганов перебил его:

– На первый раз предупреждаем, а потом будем судить строго, по законам военного времени. Иди и хорошенько подумай.

Холодов вернулся домой мрачнее тучи. За ужином он вдруг глянул на Таню и глухо спросил:

– А не твоя ли это работа, девка?

– О чем вы, дядя? – робко проговорила Таня, покраснев.

– Ты донесла на Степку? – он посмотрел ей в глаза.

Таня выдержала его немигающий колючий взгляд и отрицательно покачала головой.

– Смотри, – угрожающе бросил он, принимаясь за еду.