Текст книги "Юность грозовая"

Автор книги: Николай Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

19

Морозы сковали речки и пруды, тягуче запели на степных просторах суровые ветры, заметая снегом балки и лощины.

Эту зиму люди встречали с двойной радостью: обилие снега сулило урожай, а известие о начавшемся наступлении советских войск несло избавление от бед и несчастий.

Хмурым утром девятнадцатого ноября на фронте севернее Сталинграда земля дрогнула от грохота орудий, воздух наполнился гулом моторов: неудержимой лавиной устремились па врага танковые, кавалерийские и моторизованные корпуса Юго-Западного и Донского фронтов. А днем позже из района Сарпинских озер последовал новый, ошеломивший врага удар. Два фронта, как две исполинские руки, стиснули железной хваткой вражеские армии, находившиеся в разрушенном городе и на огромной площади между Волгой и Доном. Люто огрызаясь, противник, не попавший в кольцо, пятился на запад, с каждым днем все дальше и дальше удаляясь от своих окруженных войск.

И понеслась из конца в конец земли русской добрая весть, заглядывая в каждый дом, освещая улыбкой суровые лица…

В тот день, когда в Бобрах слушали по радио сообщение о наступлении наших войск, из степновцев в селе был лишь Захар Петрович, оставшийся присматривать за скотом. Лукич, Миша и Федя вместе с пятью бобровскими женщинами, направленными на помощь скотогонам, рано утром уехали в поле за соломой и ничего не знали о радостном событии.

День выдался морозный, тихий. Ослепительно сверкал снег. Бесконечная белая равнина лежала безмолвно, казалось, все живое спряталось от стужи и метелей до теплых весенних дней. Медленно шагали быки, поскрипывали полозья саней, оставляя на снежной целине гладкие-ровные полосы.

Закутавшись в полушубки, Миша с Федей сидели на одной подводе. Мороз иголками покалывал щеки, подбородок.

– Просидим мы тут, елки зеленые, всю зиму, – грустно проговорил Федя. – От председателя нашего – ни ответа ни привета. Забыл, наверно, про нас. Ему хорошо: он дома.

Миша нахмурился, поглубже надвинул шапку:

– И чего ты скулишь? У тебя и разговора другого нет, все одно и то же.

Ему тоже хотелось поскорее вернуться в Степную. Но старался не подавать вида: сам же напросился сопровождать скот. Правда, все вышло не так, как предполагал. Каждый день приходится дрожать на морозе: накладываешь солому – жарко, а пока доедешь до Бобров – зуб на зуб не попадает.

Глянув в сердитое лицо друга, Федя переменил разговор:

– Снега в этом году навалило много, у бурьяна еле верхушки видно, – он показал на обочину дороги. – А ты помнишь, как мы на лыжах ходили в Сухую балку? Когда еще в пятом классе учились. Шлепнулся я с горы и вывихнул ногу. А ты связал лыжи, посадил меня на них и на буксире тянул домой.

Все, о чем ни заходила речь, живо напоминало о родной станице, все было связано с теми по-своему веселыми днями, когда ребятам казалось, что другого счастья на земле не существует.

– Да, прокатиться бы сейчас на лыжах не мешало, – сразу же оживился Миша и, глядя в заснеженную даль, неожиданно спросил: – Как ты думаешь, можно из Бобров позвонить в Камышин?

– А зачем? – простодушно удивился Федя. Мишу передернуло: до чего же недогадлив!

– Ну и человек же ты! Таню увезли чуть живую, а ты спрашиваешь!

– А-а, – ! протянул Федя, смутившись. – Наверно, можно, до войны мой отец из Степной звонил даже в Астрахань.

– Так то было до войны, а вот сейчас?

– Не знаю.

Миша задумался. И снова перед глазами возникла страшная картина: залитая кровью грудь и бледное неподвижное лицо Тани.

С тех пор как пригнали гурт в Бобры, все почему-то ничего не говорили о девушке, лишь однажды на базу Захар Петрович сказал Лукичу:

– Теперь-то мы вроде приютились, разузнать бы нужно про нашу Танюшку: как она там.

И вот прошло уже несколько дней, а Захар Петрович словно забыл о своем намерении, с утра до ночи крутился возле скота. «Конечно, она чужая, родню давно бы отыскал, – недовольно думал Миша, стараясь при этом не смотреть на Федю, как будто боялся, что тот может угадать его мысли. – Сегодня обязательно поговорю с ним. Не захочет – сам поеду».

– Мишк! Скажи честно: ты любишь Таню? – Федя вытянул шею, заглядывая ему в глаза.

– Что? – растерялся Миша и, замахнувшись кнутом на быков, крикнул: – Цобэ, пегий! Ишь, тянется, аж ярмо перекосилось. Лодырь!

– Нет, ты признайся, признайся, – добивался Федя, хватая его за рукав. – Только честно!

– Ну чего ты пристал, Федька! – недовольно ответил Миша, чувствуя, как горят уши. – Не разболтаешь?

– Даю слово!

– Понимаешь… – Миша замялся и тут же выпалил: – Ну люблю я ее. Вот и все.

– Так и знал! – проговорил Федя. – Я еще, елки зеленые, дома заметил.

Когда обоз подъехал к скотному двору, навстречу, проваливаясь деревяшкой в снегу, с удивительной проворностью выбежал Захар Петрович.

– Радуйтесь! – закричал он, размахивая руками. – Наши погнали немцев! К чертовой матери поперли!

Соскочив с возов, все бросились к нему. Обращаясь то к одному, то к другому, сбиваясь, повторяя одно и то же, Захар Петрович начал рассказывать о наступлении наших войск. Его не дослушали. Федя во всю глотку крикнул:

– Ура нашим!

Лукич, незаметно перекрестив живот, пробормотал:

– Слава богу, началось, взялись наши ребятушки!

Одна из бобровских женщин, с румяным от мороза лицом, обращаясь к Лукичу, стоявшему рядом с ней, сказала:

– Не все нам горевать! Пришла, диду, и к нам радость!

– Посильнее бы их ударили, чтоб дорогу забыли к нам! – подхватила другая колхозница.

Захар Петрович озабоченно проговорил: – А прав был Курганов, верно сказал нам тогда. Вести дюже хорошие, всему народу желанные. Мы за такую радость отблагодарить должны – сохранить наше стадо. Иначе грош нам цена. Хозяйство без скота, все равно что телега без колес: никуда не поедешь. Так-то вот!

Его слова сразу же сбили ту восторженность, с какой встретили долгожданную новость и Миша, и Федя, и все, кто стоял сейчас на базу. Стало так тихо, что слышно было, как, оседая под полозьями саней, поскрипывал снег.

– А носы нечего вешать, – сказала, подойдя к Захару Петровичу, невысокая женщина в дубленом полушубке. – Радуйтесь, что наши муженьки врагов сбили, а тут мы всем миром поможем вам. Бомбы-то над нами не свищут.

– Вот за это – спасибо, – поблагодарил Захар Петрович. – Спасибо, люди хорошие, за подмогу.

Отряхнув с шапки снег, он хозяйским глазом окинул выстроившиеся в ряд возы и распорядился складывать солому поближе к хате, где с трех сторон высилась плетневая изгородь, защищающая скудныезапасы кормов от метельных заносов.

Сложив солому, бобровские колхозницы стали выводить быков с база. Захар Петрович подошел к ним.

– Еще раз спасибо вам, бабоньки, за помощь!

– Да вы не стесняйтесь, чуть чего – зовите, всегда пособим, – ответила за всех розовощекая. – До свиданьица!

Проводив женщин, Захар Петрович стал ходить с граблями вокруг выросшего стожка, деловито очесывая неулегшуюся солому.

– Вот так, Захарушка, жизнь-то поворачивается: каждую былинку учитывать приходится, – простуженно кашляя, проговорил Лукич.

Продолжая орудовать граблями, Захар Петрович спокойно ответил:

– Порядок завсегда нужен, а при нынешнем положении – тем более.

Он воткнул грабли в снег и, шагнув к Лукичу, протянул руку за кисетом. Закурив, спрятал цигарку в рукав, чтобы не летели искры, и задумчиво сказал:

– Этих кормов от силы на три дня хватит. Пока не вьюжит, надо еще завезти. Попросим бобровцев, не откажут.

– Может, днями Курганов подмогу пришлет, – пытался успокоить его Лукич. – Глядишь, полегче нам станет.

Захар Петрович осмотрелся по сторонам, боясь, что Миша или Федя подслушают его, глухо проговорил:

– При ребятах не стал сказывать… Курганов нынче звонил Бачуренко и просил передать… Словом, ждать некого, в станице много людей болеет. Тьфу, черт, забыл… – он наморщил лоб. – От мышей какая-то дрянь. Да, эта самая… туляремия, что ли. А тут еще много подвод мобилизовали на работы для фронта. Только ты не того… не проболтайся, настроение ребятам не испорть.

Он помолчал, посмотрел на залитую холодным розоватым светом степь и, как бы оправдывая Курганова, продолжал:

– Да и кого он пришлет? Я и раньше не очень надеялся.

* * *

После вечернего водопоя скота Лукич с Федей ушли готовить ужин, а Миша остановился возле Захара Петровича, подгребавшего вилами солому, и спросил:

– Дядя Захар, а далеко отсюда до Камышина?

Захар Петрович прищурил левый глаз, помолчал, прикидывая расстояние, и ответил:

– Верст девяносто будет, не меньше. А что?

– Разреши мне… я поеду туда – узнаю про Таню, – Миша опустил голову и, выдалбливая носком валенка лунку в снегу, продолжал: – Увезли ее, и мы не знаем, как она там. Я дня за два обернусь. Соломы у нас на это время хватит. Захар Петрович крякнул, насупился. «Ишь, беспокойный, – подумал он. – А вот Федька молчит, стервец, видно, черствая у него душа». Потом не спеша снял рукавицу, вытер ладонью обмерзшие усы и сказал:

– Я и сам об этом думал, Миша. Да ведь нельзя же нам сейчас бросать скот. Время-то зимнее: едешь на день – рассчитывай на неделю. Подождем.

– Я быстро вернусь, вот посмотрите, – стоял на своем Миша. – Может, ей что надо.

– Быстро? – улыбка на мгновенье скользнула по лицу Захара Петровича и пропала. – Машины у нас с тобой нету, да на ней по такой дороге и не проедешь. Подожди, Миша, малость, что-нибудь придумаем.

– А если позвонить туда? Врач говорил, что ее положат в госпиталь.

– Попробуем, – живо отозвался Захар Петрович. – Завтра попробуем.

Утром, сразу же после завтрака, Захар Петрович ушел в правление колхоза. Мише тоже хотелось пойти с ним, но он не посмел сказать об этом: Лукич распорядился чистить базы. И вот теперь, выбрасывая из коровника навоз, он то и дело посматривал на дорогу. Ему казалось, что Захар Петрович ушел очень давно и с минуты на минуту должен вернуться назад.

А тем временем Захар Петрович только доковылял до правления. На крыльце он отдышался, обмел с валенка снег, постучал деревяшкой, чтобы не скользила по полу, и, увидев выходившего из коридора сухопарого мужчину в заячьем малахае, спросил:

– Василь Матвеич у себя?

Не останавливаясь, колхозник молча кивнул головой.

В кабинет председателя Захар Петрович вошел без стука.

– Гостю всегда рады, – Бачуренко поднялся из-за стола, протянул широкую, как лопата, ладонь. – Жэвэмо рядом, а бачимось у нидилю раз.

Они поговорили о зимовке скота, фронтовых новостях, о видах на урожай. Захар Петрович при этом с интересом крутил в руке медную крышку чернильницы, сделанную в виде орла с расправленными крыльями.

– Какому-нибудь богатею служила, – высказал он предположение.

– Бис его знае, – отозвался Бачуренко. – Теперь колхозу служе. Ты давай кажи, по якому дилу заглянув.

Выслушав просьбу, Бачуренко с сожалением ответил, что прямой связи с Камышином Бобровский колхоз не имеет, нужно просить районную почту.

Он позвонил туда.

– Ягодка, пособи звязаться с Камышнном. Не узнала? Бачуренко! Вин самый! – Он передал трубку Захару Петровичу. – А теперь балакай, шо тоби треба.

– Дочка, послухай! – кричал в трубку Захар Петрович. – Город мне, госпиталь там есть… Номер телефона?

Захар Петрович растерянно посмотрел на Бачуренко. Тот передернул плечами и, пряча усмешку, отвернулся к окну.

– А черт его знает, тот номер! Давайте начальника ихнего, – овладел собою Захар Петрович. – Подождать? Хорошо.

В трубке пищало, посвистывало, слышались приглушенные расстоянием чьи-то возбужденные голоса. «Да тут ничего не услышишь, – подумал Захар Петрович. – Сплошная свистопляска».

Наконец в трубке что-то щелкнуло и строгий, как команда, голос произнес:

– Говорите, Камышин на линии!

Закрыв рукой одно ухо, Захар Петрович натужно кричал:

– Алло, госпиталь? Кто это? Дежурная? У вас там лежит девочка… Таня! Нету? А где же ей быть? Нет, не ошибся!

В трубке затихло. Захар Петрович посмотрел на нее, потом перевел глаза на Бачуренко и огорченно промолвил:

– Не могла уважить человеку. Одно твердит, что я ошибся.

К себе Захар Петрович возвращался не в духе: все вышло не так, как хотелось. «Взять бы у Бачуренко легкие санки и пару добрых коней – за два дня съездил бы, – пришла в голову мысль. – А по телефону ничего не добьешься, да и слышимость никудышняя: треск и свист. Придется подождать. А до Степной и вовсе не дозвонишься».

Едва он вошел на баз, к нему подбежал Миша.

– Ну как, дядя Захар, разговаривали?

– А толку-то что? – хмуро ответил Захар Петрович. – Нету Танюшки в госпитале.

– Как нету? – насторожился Миша, для чего-то снимая рукавицы. – А где же она?

– А я почем знаю. Говорят, не поступала к ним.

Миша испуганно посмотрел на Захара Петровича. Ему показалось, что он скрывает от него то, что удалось ему узнать о Тане. «Неужели она по дороге?.. – Он закусил губу и часто-часто заморгал. – Нет, не может быть, она жива, конечно, жива…»

– Дядя Захар, вы только правду скажите, – хватая его за рукав, попросил Миша.

– А я брехать не собираюсь. – Но, поняв его состояние, Захар Петрович улыбнулся: – Ну чего ты всполошился? В другом месте ее положили, мало ли больниц!

– Почему же вы не позвонили в больницу?

– Попробуй! – обозлился Захар Петрович, вспомнив свой телефонный разговор. – Это тебе не с Федькой болтать, там свои порядки.

Неприязненно глянув на него, Миша молча повернулся и пошел в коровник. Остановился возле Феди и шепотом, чтобы не слышал Лукич, сказал:

– Выдь на минутку.

Воткнув вилы в кучу навоза, Федя заспешил следом за ним. За коровником они остановились.

– Отец вернулся сердитый, – сразу же начал Миша. – Не получилось у него с разговором.

– Ну и что? – не понял его Федя.

– Я хочу… я сам поеду туда. Только ты пока – ни слова.

– Давай вместе! – глаза Феди загорелись. – Вдвоем веселее все-таки.

– А тут кто же останется? Подумают, что мы совсем удрали.

– Мы же вернемся.

– Не нужно, Федя, – старался остепенить друга Миша. – Ты завтра скажешь отцу, куда я поехал. Ладно?

– Как же ты доберешься туда?

– Утром поедут за почтой в район, вот я с ними и пристроюсь. А там…

Он пожал плечами и посмотрел на Федю, словно ждал его совета. Но тот вздохнул и каким-то упавшим голосом проговорил:

– Только смотри, не так, как Василек: насовсем не смотайся.

– Что ты! Я не такой…

Вечером Миша незаметно сунул в карман полушубка кусок хлеба, три вареных картофелины, завернул в бумажку щепотку соли и лег пораньше спать.

Едва начало светать, как он был уже на ногах. Прислушался. За окном шумел ветер. Захар Петрович заворочался на лавке, открыл глаза и сонным голосом сказал:

– На улице метет, без шапки не выходи – простынешь еще.

Когда Миша открыл дверь, в лицо ударило мелкой порошей. Он поднял воротник и бегом пустился со двора.

Часа через полтора он вернулся, заснеженный, озябший. Захар Петрович с ходу набросился на него:

– Куда мотался ни свет ни заря? Стряхнув с шапки снег, Миша откровенно признался:

– Уехать хотел.

– Куда? – Захар Петрович тяжело оперся на край стола и встал.

Миша посмотрел на сидящего у горящей печки Федю и, заметив, как он покачал головой, понял, что никто еще не знал о его намерении. Но теперь отступать было поздно.

– В город, – буркнул он. – Узнать про Таню.

– Ты слышишь, Лукич? – Захар Петрович всплеснул руками. – Герой нашелся, в такую погоду… Видишь, он беспокоится о Танюшке, а мы – нет… Чужая она нам…

Поскрипывая деревяшкой, он стал ходить по комнате.

Миша молчал. Он присел рядом с Федей и, протянув к печке застывшие руки, тихонько шепнул:

– Метет в поле здорово, даже за почтой не поехали нынче.

Между тем Захар Петрович немного успокоился и, обращаясь к ребятам, сказал:

– Давайте без самоуправства, дело у нас серьезное. А Танюшку мы не бросим в беде.

20

Сердобольная бабка Агафья приняла Василька как родного. Она сама разыскала в сарае железную кровать, установила ее в комнате, чтобы ребятам было просторнее спать, а вечером, предупредив Степку и Василька, чтобы они не отлучались из дома, отправилась к соседу, работавшему на консервном заводе, попросить устроить па работу нового квартиранта.

– И откуда они к тебе, Агафья Семеновна, едут? – усмехнулся сосед, подвигая ей стакан чая. – Родственник он, или как?

– По доброте сердца, – ответила бабка и, покосившись на передний угол без образов, что-то прошептала. – Сыночка-то потеряла на войне, а этот парнишка тоже без родителей. Куда ему приклониться? Война натворила сирот.

– Так у тебя скоро целый приют организуется.

– Что ж, милый, для меня ныне в этом вся утеха, – ответила бабка Агафья, макая в кипяток сухарь. – Глядишь, вспомнят люди мою доброту.

– Помогу, Агафья Семеновна. Будет он вместе со Степкой ремонтировать ящики. А там посмотрим. С головой парнишка – пробьет себе дорогу.

Не стала долго задерживаться бабка в гостях, заспешила домой.

– Все уладилось, – радостно объявила она, разматывая шаль. – С утра отправляйся. В час добрый!

– Какая же ты милая, бабуся! – воскликнул Степка, вскакивая с кровати и обнимая ее за плечи.

– Ох, подлиза же ты, Степан, – бабка покачала головой и стала собирать ужин.

Степка плутовато подмигнул Васильку.

В отделе кадров завода Василька задержали недолго. Мастер упаковочного цеха повел его в сарай, где ремонтировали ящики.

Шагая следом за мастером, Василек с любопытством смотрел по сторонам. На середине обширного заводского двора он увидел огромный плакат, укрепленный на фанерном щите. С плаката на него смотрела женщина с ясным, открытым лицом и строгим взглядом. Внизу крупными буквами было написано: «Что ты сделал сегодня для фронта?»

– Сильно, а? – спросил мастер, перехватив его взгляд. – И вопрос резонный, прямо в точку бьет.

Василек хотел что-то сказать, но в это время к ним подошла совсем молоденькая девушка, со вздернутым носиком, в белом колпачке и в такой же белой куртке с засученными по локоть рукавами.

– Любуетесь? – звонко спросила она, смешно хмуря брови. – А я к директору пойду! Где же ваша упаковка? Вчера ведь обещали? А еще плакаты рассматриваете! – При этом она недоброжелательно глянула на Василька. – Буду жаловаться, так и знайте!

Она круто повернулась и заспешила к цеху. – Бойкая, – проводив ее взглядом, сказал Василек.

– Палец в рот не клади – отхватит. Пошли, парень, мы, и правда, с тобой как на прогулке.

В сарае Василек увидел человек восемь ребят, примерно одних лет с ним, деловито склонившихся над ящиками. От непрерывного стука молотков звенело в ушах.

– Давай сюда! – крикнул Степка. – Устраивайся рядом!

Напрасно волновался Василек, работа оказалась простой. Владеть молотком он научился еще дома, помогая отцу в его несложных плотницких делах: сбивать табуретку или скамейку, подремонтировать двери или полы.

– Неинтересная какая-то работа, – неожиданно пожаловался Василек Степке в обеденный перерыв. – Любой первоклассник мог бы прибивать готовые дощечки.

– Ничего ты не понимаешь, – ответил Степка и, понизив голос, чтобы никто из ребят не услышал его, продолжал: – Голодным не будешь, в цехе всегда дадут пожрать, не откажут. – Он подвинулся к самому уху Василька: – Тут еще можно кое-что иметь.

– Как?

– Очень просто, увидишь.

После работы, когда ребята, весело переговариваясь, стали уходить домой, Степка наклонился к Васильку:

– Не спеши, есть дело.

– Какое?

Собирая с пола нарочно рассыпанные гвозди, Степка молчал, а когда они остались в сарае вдвоем с Васильком, вскочил и сказал:

– Пошли быстрее!

Во дворе они свернули к огромному штабелю сложенных разбитых ящиков. Василек настороженно смотрел по сторонам, не решаясь ни о чем спрашивать.

– Чего ты крутишь головой, как очумелый, – зло прошептал Степка. – Ничего не сделал, а пугаешься… Постой здесь.

Он скрылся за штабелем. Василька трясло, как в лихорадке. Степка вернулся быстро, пряча что-то под пиджаком.

– Сунь подальше, – сказал он, протягивая две банки консервов.

– Зачем? – растерянно спросил Василек, отступая назад.

– Дурак! – зашипел на него Степка. – Положи за пазуху! Ну, чего рот раскрыл!

Не помня себя, Василек взял банки трясущимися руками и, озираясь по сторонам, сунул их под пиджак.

– Теперь пойдем через контрольные ворота, – спокойно наставлял Степка. – Да не гляди по сторонам.

Василек не слышал, о чем бормотал ему Степка. С трудом передвигая ноги, он смотрел неподвижным взглядом на постового у заводских ворот. Ему казалось, что все знают о том, что у него за пазухой краденые консервы, и поджидают, когда он подойдет к проходной.

В воротах вахтер повернулся к нему. Он судорожно вцепился в рукав Степки, на лбу густо выступил пот.

– Что с ним? – спросил вахтер.

– Заболел, – глухо ответил Степка, пропуская Василька вперед. – У нас там в сарае такой стук… Без привычки голова болит.

Выйдя на улицу, Степка глянул на лицо друга и сквозь зубы процедил:

– Дурак! Глянь на свою рожу – как стена… Чуть не попались! Подумаешь, преступление совершил. Эх ты, заяц!

Не слушая его, Василек тяжело дышал, как после долгого бега. Он вытер с лица холодный пот, схватил горсть снега и начал жадно глотать.

– Не могу, – наконец проговорил он. – Страха натерпелся.

– Ничего, пройдет, – уже более дружелюбно сказал Степка. – Теперь у нас есть жратва.

Всю дорогу Василек шел сам не свой. Он вдруг вспомнил лозунг, призывающий давать фронту больше продуктов, и поморщился. «Люди последнее отдают, а я ворую! Вот узнали бы сейчас Мишка и Федька, что бы они со мной сделали?!»

Угадав его мысли, Степка возле дверей дома угрожающе предупредил:

– Сболтнешь – добра не жди!

Придя в комнату, Василек разделся, незаметно отдал Степке консервы и, сославшись на головную боль, отказался от ужина и лег на кровать.

Бабка Агафья забеспокоилась, достала из сундука узелочек с мятой, заварила чай.

– Ты выпей, может, полегчает, – уговаривала она, присаживаясь на кровать. – Жалко, малинки нету сушеной, здорово помогает.

Обжигаясь горячим чаем, Василек думал: «А что, если рассказать сейчас про Степкины штучки? Вытурит нас бабка обоих. Напишу завтра домой письмо, узнаю, где ребята. Может, уже вернулись в Степную. А бабушка-то моя теперьохает: пропал внук! Завтра напишу. Или уж самому поехать, пусть Степка сбивает ящики? А Таня? Одна останется? Кто же к ней будет ходить? Письмо напишу, а сам не поеду!»

Василек отвернулся к стенке и как-то сразу заснул.

Утром, открыв глаза, он увидел Степку одетым.

– Пора на работу? – спросил он.

– Рано еще… Это я бегал на базар, продал консервы, – зашептал Степка, наклонясь к Васильку. – Полнейший порядок! Держи, твоя доля.

Он протянул скомканные деньги.

«Ну и пальцы у него, как когти у ястреба», – с ненавистью подумал Василек и резко оттолкнул его руку.

– Убери! Это… это подло!

– Ну и дурак же ты, – беззлобно проговорил Степка, засовывая в карман и свою долю и Василькову. – Зря отказываешься, пригодились бы, не одним днем живем.

Встав с кровати, Василек предупредил:

– Будешь воровать – расскажу всем. Понял?

– Ты не хорохорься, – спокойно возразил Степка. – У тебя тоже рыльце в пуху. А вообще, без тебя обойдусь, слюнтяй! Скажу бабке, чтоб наладила тебя в шею.

Василек притих. Он представил себя бродящим по заснеженным улицам города. Невеселая картина!