Текст книги "Юность грозовая"

Автор книги: Николай Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

21

Солому, которую удалось завезти с поля в погожие дни, теперь приходилось давать скоту только два раза в день. Но даже при таком экономном расходовании запасы кормов таяли на глазах, а погода день ото дня становилась все хуже и хуже.

Вечером, обходя скотный двор и затыкая пучками соломы щели в дверях коровника, Захар Петрович глянул па затянутое серой пеленой небо, прислушался к шороху поземки и, обращаясь к Лукичу, который возле колодца выдалбливал ломом намерзший лед из водопойного корыта, тревожно крикнул:

– В ночь взыграет сильнее! Слышь, как низовой гонит порошу? Зря утром не поехали в поле, все был бы запасец на черный день.

Выгребая рукавицей из корыта кусочки льда, Лукич обиженно насупился и стал ворчать на Захара Петровича:

– Ты круто не вороти, Захарушка, свалить можешь ребят. Ты глянь на них, – он кивнул на хату, куда ушли продрогшие Миша и Федя. – Ни покоя, ни отдыха не знают.

– Вижу, не слепой. И все ж ты не расслабляй хлопцев своей жалостью, – Захар Петрович остановился возле колодца и закрыл сруб дощатой крышкой. – Придет время, дадим им отдых.

К полуночи, проснувшись, чтобы подбросить в печку кизяков, Захар Петрович услышал в трубе протяжное завывание ветра и грустно вздохнул. «Взбеленилась матушка-зима, – подумал он, одеваясь. – Теперь и носа не высунешь».

Стараясь не зацепить спящих на полу ребят, вышел из саманки. Он знал: в глухие метельные ночи наведывались в села волки и пошаливали на скотных дворах.

Пурга разгулялась лихо. С крыльца не видно было даже свинарника, стоявшего метрах в пятидесяти от хаты. Тоскливо завывал ветер, земля и небо тонули в мутном вихре снега.

Запахнувшись в полушубок, Захар Петрович подошел к двери, прислушался. Овцы вели себя спокойно.

Возвратившись в хатенку, он, не раздеваясь, прилег на скамейку, но до утра не сомкнул глаз. «Как там на фронте сейчас? Вот где тяжело. А нам терпимо», – гнал он от себя тревожные мысли о завтрашнем дне.

За окошком начало белеть. Захар Петрович встал и, глядя на спящих под тулупом ребят, громко сказал:

– Пора вставать, нынче вьюжно на улице.

Пока Миша, черпая из колодца воду, выливал ее в корыто для сгорбившихся на ветру коров и овец, Захар Петрович, Лукич и Федя таскали охапками солому и раскладывали ее по кормушкам.

– Поаккуратнее, Федор! – кричал на сына Захар Петрович. – Поменьше захватывай, вишь, рвет ветер… Ну и погодка!

Несмотря на мороз, Феде было жарко, а отец все поторапливал. Коровы и овцы, хлебнув студеной воды, бежали к кормушкам, бодались. Прислонившись спиной к дверному косяку, Федя вытер рукавом лицо и стал наблюдать, как проголодавшиеся за ночь коровы жадно набрасывались на солому.

– Иди-ка ты, сынок, печку разжигай, – распорядился Захар Петрович, выгребая вилами навоз. – Ставь ведро воды, кулеш на завтрак изготовим.

– У тебя, Захар, как у того кузнеца, который в одно и то же время командовал подручному: куй, дуй, бей, давай углей, беги за водой. Не видишь, запалился парень, – упрекнул Лукич, – А ты пособи ему, теперь мы тут с Мишкой управимся.

Почистив коровник, Захар Петрович осмотрел остатки соломы и, направляясь в хату, крикнул:

– Заканчивай, Мишатка, пошли отогреваться. Он вошел в комнату, снял рукавицы, сгреб в ладони бороду, счищая набившийся в нее снег, и хрипло сказал:

– Еще день-полтора продержимся, а там – хоть волком вой.

Ему никто не ответил. Федя, стоя на коленях, подкладывал в печку куски кизяков, а Лукич промывал в чашке пшено.

Захар Петрович подошел к столу, окинул недовольным взглядом немытую с вечера посуду и повернулся к сыну:

– У нас на столе чисто в свинарнике. Скоро придется бобровских приглашать, чтоб убирали.

Он сел к окну, начал закуривать, прислушиваясь, как во дворе по-змеиному шипела поземка, хлестко швыряя в стекла мелкий сухой снег.

Вошел Миша. Одежда на нем обледенела и была похожа на блестящий панцирь. Он подошел к печке, сунул к огню покрасневшие от стужи руки и тихо сказал:

– А овцы нынче совсем мало пили.

– С чего же пить-то? Разве ж это кормежка? – Захар Петрович махнул рукой. – И коровы отощали, смотреть больно. Зорька совсем плохая стала. Выдержит ли? А тут еще овцы… Со дня на день жди приплода.

Тем временем Лукич, взявший на себя с приходом в Бобры обязанности кашевара, начал собирать на стол. Как всегда, подал пшенный кулеш, слегка заправленный толченым салом. Хлеба нарезал строго по норме: ломоть на едока. Завтракали молча, склонившись над своими чашками. От натопленной печки и горячего кулеша стало жарко, лица сделались приветливее, добрее. Покосившись по сторонам, Миша сунул в карман кусок хлеба. Захар Петрович, вытерев рукавом рубахи вспотевший лоб, поднял на него глаза и, толкнув Лукича локтем, сказал:

– Подлей Михаилу добавки да покруче зачерпни. Харчи у нас, как в старину на великий пост.

После еды Захар Петрович уселся на полу возле печки, разложил сапожный инструмент, предусмотрительно взятый им из Степной, и начал подшивать валенок Лукича.

Миша вышел во двор. Вьюга не унималась, ветер дул сильнее прежнего. «Погода, как назло мне, разбушевалась… Интересно, в Камышине такая же метель?»

Пряча лицо в воротник, Миша добрался до коровника, с трудом приоткрыл дверь. Коровы жались к пустым кормушкам. На скрип двери они повернули головы и протяжно, жалостливо замычали.

Миша растерянно смотрел на их ввалившиеся бока и поднятую дыбом шерсть. Потом он прошел в дальний угол к известной в степновском колхозе рекордистке Зорьке и, вытащив из кармана хлеб, начал давать ей маленькими кусочками. Она осторожно брала их теплыми губами и, проглотив, лизала его руку шершавым языком.

Почуяв запах хлеба, к Мише потянулись другие коровы. Он выгреб из кармана крошки и протянул им. В этой позе и застал его Федя, тихонько протиснувшийся в дверь.

– Ты, елки зеленые, здорово придумал! – громко крикнул он. – Думаешь, хлебом их прокормишь? Ничего из этого не получится, сами скорее ноги протянем.

– Федя, они могут погибнуть! – Миша повернулся к нему. – Ты взгляни на них! Даже соломы мы даем им по горстке! Пропадут они!

– Елки зеленые, да что они! Ты на себя посмотри, – Федя взглянул в осунувшееся лицо Миши. – Мы уже сами доходим. Мне все страшно надоело, я подыхать из-за скота здесь не собираюсь! Как только утихнет пурга, уеду, сразу же уеду! Кто хочет, пусть остается! Правильно сделал Василек, что удрал от нас.

Это было так неожиданно, что Миша, втянув голову в плечи, с минуту молча смотрел на Федю, потом подскочил к нему, схватил за плечи и начал трясти его:

– Что ты болтаешь, Федька! Очухайся! Если ты уедешь, кто же помогать будет? Отец-то у тебя без ноги, еле ходит по снегу. Да и скотина вся подохнет. Разве тебе не жалко? С чем мы тогда вернемся в Степную? Эх ты! Васильку позавидовал!

Миша махнул рукой и отошел в сторону.

– А что же делать? – спросил Федя, как-то сразу обмякнув и присмирев. – Все равно мы не управимся. Бобровские своему скоту не успевают подвозить, приснились мы им. Сил у меня больше нету, понимаешь?

– Ты вчера вечером на базу был, а я своими глазами видел, как твой отец пришел в хату, отстегнул деревяшку, а култышка у него вся красная, до крови растертая, – Миша поморщился, словно не Захару Петровичу, а ему самому было нестерпимо больно.

Федя смотрел на него и виновато моргал глазами, – Пошли, – предложил Миша и недовольно добавил: – Не думал, что ты такой.

Коровы, вытянув шеи, протяжно ревели им вслед.

– Голодные они, – Миша кивнул на коровник. – Не могу слышать.

Войдя в комнату, он присел на корточки перед Захаром Петровичем и сказал:

– В кормушках у коров пусто. Мы с Федькой подбросим им соломы, можно?

«А из него добрый хозяин получится», – подумал Захар Петрович и, положив свою исполосованную дратвой ладонь на плечо Миши, твердо ответил:

– Нынче отдадим, а завтра совсем нечего дать будет. Вот сейчас дошью валенок и пойду к председателю. Может, помогут на пару дней.

Как всегда, Захар Петрович отправился в правление колхоза один. Долго не возвращался. Перевалило уже за полдень, когда наконец за дверью послышался его хрипловатый кашель.

– Хоть погода ни к черту, зато новости вам принес добрые, – с порога проговорил он, устало опираясь рукой о стену.

Миша с Федей вскочили на ноги. Лукич, прожаривавший над раскаленной печкой рубцы своей рубахи, задрал кверху бороду, усмехнулся:

– Порадуй, порадуй нас новостишкой, не все ж горевать.

– Дайте отдохнуть. Ветрище на улице – жуть, – Захар Петрович шагнул к скамейке. – Пособите, хлопцы, снять полушубок.

Ребята помогли ему раздеться, обмели с валенка снег.

– Ну вот, разыскали мы все-таки Танюшку, – Захар Петрович погладил усы. – Живая она, в камышинской больнице лежит. Состояние вполне удовлетворительное. Так и сказал главный врач: вполне удовлетворительное!

Вешая шапку Захара Петровича на гвоздь, Миша на мгновенье застыл с вытянутой рукой, потом повернулся к Феде.

– Нашлась, слышишь, Федьк, нашлась! – бестолково твердил он.

Лукич, отшвырнув в сторону рубаху, спросил:

– И как же тебе удалось такое?

– Бачуренко все устроил. Душевный человек, отзывчивый, – с лица Захара Петровича не сходила довольная улыбка. – Он дозвонился туда, разговаривал с главным врачом.

– Ас Таней и не говорили? – разочарованно протянул Миша. – Мало ли что можно сказать по телефону.

Захар Петрович осуждающе посмотрел на него, покачал головой.

– Людям верить нужно. Скажи спасибо, что хоть на минутку соединили с городом.

Свернув цигарку, Захар Петрович подошел к печке, вытащил уголек и, прикуривая, долго катал его на ладони.

– Но это не все, – продолжал он, возвращаясь на свое место. – Собирайтесь, поедем в хутор. Бачуренко распорядился амбары раскрывать, больше помочь нечем. Солома на них добрая, еще не почернела. В прошлом году крыли… Пару дней протянем, а там, глядишь, утихнет.

– И то дело, – подхватил Лукич. – Раньше случалось такое, снимали солому с крыш. Хорошо бы еще водичкой ее побрызгать и ржаной мучицей посыпать. Весело бы жрали!

– Скажешь же, Лукич, – Захар Петрович усмехнулся. – Бачуренко другое предлагал: достать коровам зеленые очки. Солома через стекла казалась бы зеленой… Шутник он, ей-богу!

22

Ежедневно под разными предлогами Василек танком от Степки уходил в больницу с надеждой, что его наконец пропустят в палату. Ему отказывали в свидании. Он передавал Тане маленькую записку, в которой обычно писал о себе и работе, потом долго просиживал в вестибюле, ожидая ответа. Для него были дороги несколько слов, написанных нетвердой рукой Тани, ради них он переносил все невзгоды своей жизни. Правда, записки Тани были удивительно похожи одна на другую: жива, здорова, а дальше – слова благодарности за внимание. Но для Василька это были необычные слова на клочке бумаги, он понимал их смысл по-своему.

Вечерами, лежа на своей кровати и стараясь не слышать противный храп Степки, он думал о Тане. И всегда почему-то вспоминалось ее лицо таким, каким оно было в то утро, когда он ехал рядом с бричкой, словно до этого он никогда раньше не видел ее.

Однажды главврач больницы, обращаясь к старшей медсестре, сказал:

– Проведите в воскресенье паренька в палату, только не надолго.

Дни потянулись томительно, нудно. В субботу по дороге с завода Василек, осторожно взяв Степку за рукав, смущенно проговорил:

– Меня обещали завтра пропустить к Тане.

– Считай, что тебе повезло. А я радоваться не буду.

– Неудобно как-то идти с пустыми руками.

– Ты давай яснее, а то до меня, как до жирафа, не сразу доходит, – Степка усмехнулся, догадываясь, куда клонит Василек, но прикидывался бестолковым. – С тобой, что ли, сходить?

У меня большого желания нету, да и тебе не советовал бы туда таскаться.

– Дай мне взаймы денег, – пошел напрямик Василек. – Получу – отдам.

– Для Таньки? Вот ей! – Степка поднес к лицу Василька кукиш. – Копейки не дам, лучше не проси!

– При чем тут она! Я у тебя прошу, – Василек едва сдерживался, чтобы не броситься на него с кулаками.

– Так бы и сказал, – схитрил Степка и, вытащив из кармана кошелек, отсчитал деньги. – Бери, а в другой раз от своих не отказывайся. Мой отец говорил: «Не в деньгах счастье, но они всегда нужны…» Не проболтайся обо мне Таньке, так для нее будет спокойнее и для меня лучше.

На следующий день Василек чуть свет отправился на базар, купил у торговок несколько моченых яблок, банку кислого молока, ломоть домашнего хлеба. Покупки осторожно завернул в бумагу и пошел в больницу.

Когда ему дали халат и войлочные шлепанцы, а потом повели по длинному коридору, Василек так разволновался, что у него пересохло во рту. У дверей палаты он остановился.

– Проходи, – пригласила его медсестра, распахивая дверь. – Ну, чего же ты?

Василек переступил порог и, скользнув растерянным взглядом по палате, увидел в углу Таню. Она смотрела на него удивленными глазами, показавшимися ему особенно большими и черными на бледном худом лице.

Таня немного смутилась, беспокойно поправила рассыпавшиеся по подушке волосы. Василек подошел и протянул ей руку.

– Здравствуй, Таня, – с трудом выговорил он. – Сегодня разрешили мне…

– Спасибо, что пришел, – тихо ответила она. – Садись, пожалуйста.

Василек положил на тумбочку свои покупки и присел на стул рядом с койкой.

– Зачем же ты принес? – кивнула Таня на тумбочку. – Ничего мне не нужно.

– Там немного яблок, – будто извиняясь, сказал Василек.

– Какой же ты… Сам похудел, в станице румяный ходил.

Голос Тани дрогнул.

– Тебе больно? – спросил Василек, чтобы отвлечь ее от такого разговора. – Очень больно?

– Сейчас не очень, – ответила она. – Видишь, выздоравливаю. Утром сидела немножко. Правда, врачи еще не разрешают подниматься, но я сама, украдкой.

Василек посмотрел на ее тонкую руку, лежавшую поверх простыни, и подумал: «Наверно, крови много потеряла, кожа вся синяя. И под глазами круги. А кормежка тут, наверно, ерундовая. Ей бы сейчас парного молока. Вот если бы в станице она лежала…»

– Ну, чего же ты молчишь? – Таня едва заметно улыбнулась. – Расскажи хоть теперь, как ты попал сюда. Сколько раз писала тебе, а ты – ни слова.

– Взял и приехал, – пробормотал в ответ Василек, опуская голову. Пальцы его при этом мяли уголок свисавшей с кровати простыни. – Когда тебя увозили, я тоже… с этими же машинами.

«Уехал из-за меня, – радостно-тревожно подумала Таня. – Вот он какой!»

– Зачем же?

«Как будто не догадывается, – Василек до боли сдавил себе пальцы. – Очень мне нужно было ехать сюда, если бы не ты…»

– Хотелось тебе помочь.

– И никто не знает, где ты сейчас? Василек пожал плечами, но, вспомнив, ответил:

– Почему никто? Я отослал недавно письмо бабушке, чтоб не беспокоилась. Она у меня такая… Теперь Курганову надоела.

– А где же все наши?

– Может, они уже вернулись домой. Фашистов вон как погнали.

Он хотел было рассказать Тане о последних фронтовых новостях, вычитанных им из газет, но тут в палату вошла медсестра и, беспокойно глянув на часы, категорически заявила:

– Молодой человек, пора!

Таня взяла руку Василька, легонько пожала и сказала:

– Иди, зовут.

– Таня, я буду к тебе приходить? – в голосе Василька слышалась просьба.

Слабо улыбнувшись, она ответила:

– Конечно, только приносить ничего не нужно. Меня же здесь кормят.

Путаясь в полах халата, Василек, не обращая внимание на надписи «Соблюдайте тишину», висевшие на стенках коридора, побежал к выходу.

Глядя на закрывшуюся за ним дверь палаты, Таня думала:

«Почему все-таки приехал сюда Василек, а не Миша? Побоялся он или его не пустили? А Василек попросту сбежал… Мишу, наверно, не пустили. Где он сейчас? Где Захар Петрович, Федя, Лукич? Неужели они забыли обо мне? Нет, не может быть! Напишу в Степную, они не знают, где я».

Таня хотела подняться на локтях, но от неловкого движения резкая боль пронизала все тело. Она опустила голову на подушку и устало закрыла глаза.

– Где у нас тут Пухова?

Услышав свою фамилию, Таня открыла глаза. В дверях палаты стоял главврач. Он смотрел на нее и загадочно улыбался.

– Я, – как-то испуганно отозвалась она.

– А мне это известно, – главврач быстрыми шагами подошел к койке. – Только что звонили, справлялись о твоем здоровье.

– А кто же звонил? – задыхаясь от волнения, спросила Таня.

– Понимаешь, не мог разобрать. Слышимость отвратительная, как будто за тридевять земель говорили.

– Не из Степной?

– Возможно, – главврач виновато развел руками. – Нас как-то быстро разъединили. Но я успел сказать о тебе. Фамилия, по-моему, какая-то украинская. Что-то в этом роде…

– Спасибо, – чуть слышно прошептала Таня и, уже не обращая внимания на главврача, подумала: «Наверно, дядя Ваня Курганов звонил. А может… Ой, какая я сегодня счастливая!»

* * *

Василек возвращался из больницы веселым. Наконец-то удалось не только увидеть Таню, но даже почувствовать легкое пожатие ее руки. «Таня, конечно, растерялась, – пытался Василек объяснить себе ее сдержанность. – Да и я хорош, сидел, как будто палку проглотил. А тут еще больные: отвернулись, а сами уши Навострили, слушают».

Переступив порог дома, Василек бодро крикнул:

– Все-таки добился своего!

Поднимаясь с кровати, Степка недовольно проговорил:

– Радость великая… Сижу дома, жду твою светлость!

– Не ждал бы, – огрызнулся Василек. – Кто тебя держал?

– Ты нос не задирай, – Степка подошел вплотную, нахмурился, – а то живо образумлю.

– Жулик! – не сдержался Василек.

– Я? – Степка зло сплюнул. – Да ты подох бы без меня! Еще, как доброму, дал ему денег.

Стиснув зубы, Василек молчал. Все в нем кипело, хотелось броситься на Степку и избить его, но он сдержался и отошел к окну: деньги все-таки пришлось у него просить.

– Ну, довольно, не дуйся, – примирительно сказал Степка. – Собирайся, походим по городу.

Василек молча оделся. Вышли на улицу.

Подмораживало. Шумевший с утра ветер улегся, над городом стояла непривычная тишина. Выпавший снег лежал рыхлым слоем.

– А куда мы идем? – спросил Василек.

– Потолкаемся на вокзале, а потом сходим к заводу. Я там вчера спрятал под забором, что у водостока, мешок с дровами. Бабке принесем на растопку.

На перроне было многолюдно, ждали прихода поезда. Суетились железнодорожники, укутанные торговки громко предлагали каждому прохожему молоко и творог.

– Пошли, нечего зябликов ловить, – предложил Степка. Шли тропинкой, потом, увязая в снегу, повернули к оврагу. Степка начал беспокойно озираться по сторонам. Василек понял: тут что-то нечисто.

– На черта нужны эти дрова ворованные, – буркнул он.

– Замолчи, – прицыкнул Степка, волчонком глянув на него. – За свою шкуру трясешься?

Возле заводского забора, повисшего над оврагом, Степка опустился на колени и быстро, по-собачьи, начал разгребать руками снег и потемневшие от влаги опилки.

– Сядь, торчишь как пугало! – прошептал он, вытаскивая мешок, наполовину набитый стружками и чурбачками.

Степка передал мешок Васильку.

Они быстро свернули за угол, перебежали улицу и направились к Волге. Под обрывом остановились. Вокруг – ни души.

Степка взял мешок, развязал его и начал выбрасывать содержимое. На дне лежали четыре банки консервов.

– Опять?! – воскликнул Василек.

– Не ворчи! – зашипел на него Степка. – Прячь под пиджак!

– Не буду!

Степка, стиснув зубы, шагнул к Васильку.

– Чистоту блюдешь? – в голосе его звучала издевка. – Ты же по уши грязный. Деньги-то брал. Думаешь, откуда они?

– Сволочь ты! – повернувшись, Василек зашагал прочь.

Спрятав банки в карманы, Степка швырнул мешок с обрыва, догнал Василька.

– Смотри не проболтайся, поплывем вместе, – предупредил он.

Василек промолчал и свернул в первый попавшийся на пути переулок, сам не зная, куда и зачем он идет, только бы подальше от Степки.

«Расскажу, завтра же расскажу обо всем, – горячился Василек, сосредоточенно глядя себе под ноги. – А что будет потом? Он опозорит меня, и тогда… Выгонят, конечно, меня из комсомола, наладят в два счета с завода. Узнает об этом Таня. Позор! Молчать?.. А вдруг все узнают и без меня? Тогда еще хуже. Нужно уйти от него!.. А куда? Уехать совсем? А как же Таня?..»

Часто, отправляясь на работу, Василек давал себе слово не возвращаться назад, но всякий раз, продрогнув за день в холодном сарае, где он сбивал ящики, спешил к бабке Агафье, откладывая свое намерение до более подходящего времени.

Вот и сегодня, думая о том же, Василек долго бродил по заснеженным улицам города, пока наконец не почувствовал, что коченеют ноги. К дому подходил подавленным: так ничего и не придумал.

Бабка Агафья, отправившись к знакомым, еще не вернулась, в комнате был Степка. Он сидел за столом в небрежной позе довольного собой человека, с цигаркой в зубах. Перед ним стояла тарелка с недоеденной закуской.

– Обжираешься? – зло бросил Василек, швырнув на подоконник шапку.

– Заходил дружок. Вот парень! – он выставил большой палец, как делал всегда, когда хотел подчеркнуть что-то значительное. – Ловкач! А у тебя такой вид, как будто по морде дали.

– А тебе какое дело?

– Ты же друг, вот и беспокоюсь, – Степка тихонько хихикнул.

– Иди ты подальше со своей дружбой. Перекинув через плечо полотенце, Степкавстал, подошел к умывальнику и подставил под кран голову. Вода тонкими струйками падала с волос в жестяной тазик.

– У тебя, я вижу, любовные страдания, – съязвил Степка, наматывая на голову полотенце, как чалму. – Вот и срываешь зло на мне. Только зря ты ходишь к Таньке. Чего в ней хорошего? Глазюки черные, и все. Да у нас на заводе таких, как она, – пруд пруди.

– Не суйся не в свои сани! – заорал на него Василек и, схватив со стола кисет, начал скручивать цигарку, потом смял ее и бросил в угол.

– Успокой нервы, сумасшедший, – примирительно проговорил Степка, присаживаясь к столу. – Перекуси.

Он кивнул на тарелку.

– Сыт без тебя! – сквозь зубы бросил Василек. – Теплую компанию заводишь?

– А это не твое дело, – ощетинился Степка. – Тебя не пригласим, не волнуйся.

– Да я и не пойду, мне стыдно с тобой.

– Ты побереги ее, совесть, запас, говорят, карман не дерет.

Василек не выдержал, ударил пинком стоявшую рядом табуретку. Она с грохотом отлетела в угол.

– Пристроился, как вошь! Я не буду больше молчать! Понял?

– Не ори, услышат, – ковыряя ножом крышку стола, Степка исподлобья следил за Васильком. – О себе подумай, чистюля. Потерпи, скоро я с тобой распрощаюсь.

– Ну и уматывай, – глаза Василька зло блеснули. – И не пугай меня!

Степка попытался было перевести разговор в спокойное русло, сказав, что Васильку ничего не угрожает, каждый живет так, как ему правится.

– А это и видно, – возмущался Василек. – По следам своего батьки пошел?

– Вот как! – Степка вскочил и, сжимая нож, шагнул из-за стола.

– Подходи! – схватив утюг, Василек замахнулся. – О такой сволочи никто не пожалеет! Так черепок и разлетится!

Они мерили друг друга злобными взглядами. Их отделял всего один шаг, но никто не решался первым сделать его.

– Я тебе припомню, – грозился Степка. – Ты еще обратишься ко мне, заячья твоя душа!

– Помалкивай, пока не заявил в милицию, – Василек в упор смотрел на своего противника. – Тебя нужно к отцу твоему отправить.

– Попробуй, попробуй, сам влипнешь! Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату вошла бабка Агафья. Увидев воинственно настроенных ребят, она испугалась, бросилась между ними.

– Чего сошлись как петухи! – закричала она, расталкивая их в разные стороны. – Не поладили? Разойдитесь, кому говорю! Вот еще наказание на мою голову!

Степка бросил на стол нож, сел на кровать и, наблюдая за стоявшим у окна Васильком, тревожно думал о том, что не следовало бы ссориться с Васильком, болтать об отъезде из города.

Напрасно пыталась бабка Агафья узнать причину раздора своих квартирантов. Ребята упорно отмалчивались.

– Глядите вы у меня! – впервые за все время она была по-настоящему сердитой. – Сроду в моем доме не было скандалов, а теперь вот такое…

Она погрозила Степке и Васильку пальцем и, все еще ворча что-то под нос, ушла в свою комнату.

Василек разделся и лег в постель. Долго не мог успокоиться, даже голова разболелась. В висках, как молоточком: тук-тук-тук. А тут еще Степка ворочается, кряхтит. Василек натянул на голову одеяло.

Ночью приснилась ему Степная, родной дом. Увидел себя притаившимся за печкой. В руках – нитка. Она тянется к дверце мышеловки, сделанной из тонких железных прутиков. Вот серенький комочек вкатывается в мышеловку, тянется к хлебу. Василек осторожно дергает нитку, дверца захлопывается. Забыв о добыче, мышь поднимается на задние лапки, тычется мордочкой в железные прутики в надежде найти выход…

Василек протянул руку и… ткнувшись пальцами в стенку, проснулся.

«Чертовщина какая-то», – подумал он, прислушиваясь. В комнате было тихо, только Степка похрапывал. «А может, поискать себе квартиру? Но бабка-то меня не гонит. Нужно узнать у Тани, когда ее выпишут. И где она будет жить».

С этой мыслью Василек снова задремал.

Проснулся утром от скрипа двери. Он открыл глаза и догадался, что это бабка Агафья отправилась в очередь за хлебом.

Оглянувшись, Василек вздрогнул от неожиданности: позади стоял одетый Степка, нервно кусая губы.

– Я тебе не сделал плохого, – проговорил он. – Всегда старался помочь. Давай договоримся: поживем до тепла, потом я уеду, разойдемся как в море корабли, ты меня не видел, я тебя не знал. Идет?

Хлопнув дверью, Василек вышел из комнаты.

Во дворе Степка догнал его, схватил за плечо, повернул к себе и с какой-то дрожью в голосе спросил:

– Продать захотел?

– Пошел к черту, – спокойно сказал Василек, сбрасывая его руку с плеча. – Разговаривать с тобой не хочу!

Степка посмотрел на него и неторопливо пошел следом. Все-таки он научился понимать Василька. Понял: не скажет. «А вообще нужно с ним поосторожнее», – решил Степка.