Текст книги "Юность грозовая"

Автор книги: Николай Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

23

Четвертые сутки не унималась пурга. Утром Захар Петрович распорядился выдать скоту остатки соломы, а сам верхом на лошади поехал в правление Бобровского колхоза.

Он вошел к Бачуренко мрачный. Отряхнув у порога снег, упавшим голосом пожаловался:

– Беда у нас, Василь Матвеич, за ночь подохли две овцы. Коровы ревут – слушать страшно, а корма – ни былинки. Солому, что сняли с амбаров, растянули до сегодняшнего утра. Теперь у нас пусто. Выручай!

Захар Петрович устало присел к столу, задымил самосадом. От жгучих ветров и бессонницы глаза у него покраснели и слезились: было похоже, что плачет. Он долго потирал ладонями настывшую на морозе култышку, тяжело вздыхал.

– Эдак мы вернемся в станицу без скота, – продолжал Захар Петрович, бросив взгляд на окно, в которое метель швыряла пригоршни снега. – Бывал я в разных переплетах, а такой случился впервые. Не знаю, что и придумать, голова распухла. Так разыгралась пурга…

– Да ты не паникуй, може, ище остепенится, – промолвил Бачуренко и зябко передернул плечами, хотя в комнате было натоплено. – Ни мисяц же буде дуть.

– Какое там остепенение, вроде как сильнее взбушевалось, – с горечью отозвался Захар Петрович, сбивая с шапки капельки воды от растаявшего в тепле снега. – В трех шагах ничего не видать. А мороз жмет – прямо кровь в жилах стынет. Тут, Василь Матвеич, что-то надо делать, иначе беда.

Бачуренко встал, отчего в комнате как-то сразу стало тесно, прошелся до двери, круто повернулся и, остановившись напротив Захара Петровича, сказал:

– А шо тут дилать? На наших базах все до крохи подобрано. С крыш уже снимать нечего. Спасение одно: ехать в поле.

– А у колхозников занять можно?

– У кого булы излишки, сами отдали колхозу.

– Вот так закавыка, – Захар Петрович почесал затылок, что-то обдумывая. – Маловато нас, четверо, куда ни кинь. А во дворе светопреставление.

– Четверым в степу в такую годину дилать нечего, поедем обозом, сорок саней. Шоб зразу, гуртом. Половину вам, половину соби на базы привезем, у нас тоже пусто. Правда, трудно придется, копны уси позанесло. А шо дилать?

– А люди-то поедут? – усомнился Захар Петрович.

– Це моя забота, – проговорил Бачуренко. _ Народ у нас дружный, поднимется. Ступай, готовься, Петрович, мы заедем за вами.

Из правления Захар Петрович приехал к себе в хатенку и рассказал друзьям о разговоре с председателем колхоза.

– Эх, погодка-то чертовская, – почесывая грудь, пробормотал Лукич. – Добрый хозяин собаку во двор не выгонит.

Захар Петрович нахмурился, вспылил:

– При чем тут добрый хозяин? Удовольствие мерзнуть… Послушай, какой рев стоит в коровнике! Волосы дыбом становятся. А ты – хозяин, хозяин…

– Да ты не обижайся, – смутился Лукич. – Что ж я, не понимаю, что ли!

Миша с Федей переглянулись. Ни слова не говоря, Миша стал одеваться. Федя подошел к нему.

– Ты куда это? – тревожно спросил он.

– Слышишь – ехать, – спокойно ответил Миша, словно речь шла о приятной прогулке. – Чего стоишь, одевайся.

Федя посмотрел на отца, как будто ждал его защиты, но Захар Петрович, подпоясывая полушубок ремнем, твердо сказал:

– Поедем все, за скотом тут присмотрят. Я договорился.

В поле выехало сорок саней, запряженных быками. Впереди сидели Бачуренко и Захар Петрович. Миша с Федей замыкали обоз. Пронизывающий ветер дул в спину. Кутаясь в полушубки, они жались друг к другу, пряча за пазухой стынущие руки.

Метель шумела, бесновалась, заметала санный путь. Вокруг ничего нельзя было рассмотреть: степь окуталась сплошным беловатым сумраком, в котором предметы, люди теряли свои очертания, словно растворялись в снежном месиве.

Больше всех волновался Захар Петрович. – В такой ветрище солому не положишь на сани, – ворчал он, пряча в рукавице огонек самокрутки, – на вилах не удержишь. Что ты молчишь, Василь Матвеич?

– А шо загадувать, на мисте обмозгуем, – отозвался Бачуренко и, взяв из рук Захара Петровича кнут, замахнулся на быков. – Слепой казав: побачим.

– Отыщем ли копны? Снега-то в нынешнем году навалило на диво.

– Найдем, вырос на этой стороне. Вот хлопцив не поморозить бы нам.

– Они, можно сказать, привычные, – с гордостью ответил Захар Петрович. – Закалку получили добрую. Погоняй, Василь Матвеич, правый бычишка с ленцой тянет.

Обоз двигался медленно. Кое-кто из возчиков соскакивал с саней и, проваливаясь в снегу, бежал рядом, чтобы согреться.

Зевая, Федя мечтательно сказал:

– Теперь бы залез на горячую печку… Лежишь, бывало, дома – ветер в трубе с подвывом; в сон клонит, хорошо!

Миша засмеялся:

– А ты, Федьк, о печке думай, а сам чеши пешком, согреешься не хуже, чем на печке.

– Потерплю, не сутки же нам ехать.

И он не ошибся. Вскоре обоз остановился. Все подошли к передним саням. Загораживаясь от ветра рукавицей, Бачуренко наставительно говорил:

– Накладувать з подвитренной стороны. Да так, шоб було по-хозяйски, на совисть. Собираться будемо тут же, тильки далеко не отбиваться. Назад поедем таким же порядком.

Смоченная осенними дождями, солома уплотнилась, смерзлась пластами.

– Ты, Федька, раскладывай на санях, а я буду подавать! – крикнул Миша, втыкая вилы в копну.

Ветер не утихал ни на минуту. Он яростно рвал, косматил солому, уносил по полю.

– Притаптывай! – сердился Миша. – Так мы всю степь устелим, но ничего не привезем. Ногами, ногами придавливай!

Он старался подавать сразу под ноги Феде, но порывы ветра подхватывали солому и, перемешивая со снегом, уносили в мутную мглу. Мише стало жарко. Он отвернул шапку, стал снимать полушубок.

– С ума свихнулся, простудишься! – закричал на него Федя. – Отец увидел, он бы тебе показал.

Переезжая от одной копны к другой, они вскоре перестали слышать голоса, лишь ветер со свистом шумел вокруг да шуршала поземка.

– Еще чуть-чуть подбрось в серединку – и давай возвращаться, – с тревогой сказал Федя, осматриваясь по сторонам.

Ребята положили сверху воза жердь, утянули бечевой и повернули быков обратно, отыскивая дорогу по сохранившимся кое-где следам полозьев.

Наконец послышался беспокойный голос Захара Петровича:

– Эгей! Хлопцы! Сюда! Показался выстроившийся в ряд обоз. Когда они подъехали, Лукич восторженно всплеснул руками:

– Батюшки! Воз-то какой получился – позавидуешь! Не зря Мишатка со мной работал, перенял-таки науку.

– Видал? Расхвастался, старый, – Захар Петрович толкнул Мишу плечом. – Наставником себя величает. Л воз, взаправду, хорош получился, тут ничего не скажешь!

Он подошел к Бачуренко, о чем-то поговорил с ним и, повернувшись к Лукичу, распорядился:

– Садись-ка ты с ребятами на их сани, на ветер будем ехать.

Федя недовольно крикнул отцу:

– Вроде сторожа нам приставляешь? Без вас доедем, за собой смотрите.

– Ну, ну, помитингуй у меня! – хмуро прикрикнул на него Захар Петрович, поднимая воротник полушубка и надвигая поглубже шапку. – Поживешь с мое, тогда станешь командовать. Петух еще тебя не клевал… В добрый час, трогай!

Обоз двинулся в обратный путь. Теперь ветер был встречным, хлестал мелкой порошей, обжигал лицо, слепил глаза. Казалось, разгневанная природа решила проучить людей, отважившихся в такую пору пуститься в дорогу.

Разогревшись в работе, Миша с Федей влезли на воз и, прячась от пронизывающего ветра, зарылись в солому. Усталость, пережитое волнение и протяжное завывание вьюги клонили ко сну.

Мише почудился совсем рядом невнятный голос Тани. Он то приближался, то удалялся, и Миша никак не мог понять, о чем же она говорила. Он вздрогнул и, подняв голову, увидел сгорбившегося Лукича в надвинутом до самых глаз малахае. «Задремал я», – подумал Миша, вздыхая.

– Ребята! Слышите вы, окаянные? – повернулся к ним Лукич. – Огоньком не богаты?

– Нет у нас, – отозвался Миша. – Мы не курим.

– Не обязательно курить, а в дорогу нужно брать огонек-то. Вы поглядывайте за быками, а я добегу до Захара Петровича.

Ни Мише, ни Феде не хотелось вылезать из соломы на жгучий ветер, надеялись на скорое возвращение Лукича. Но получилось непредвиденное. Уклоняясь от резкого встречного ветра, быки отстали от обоза и пошли по полю. Наткнувшись на копну соломы, они остановились, понурив головы.

Федя открыл глаза и удивился:

– Приехали? Что-то уж очень быстро. Миша высунул голову и с горечью воскликнул:

– Приехали, только куда?

Вокруг было пусто, лишь ветер по-прежнему выводил свою нудную песню и гнал поземку.

– Ого-го-оо! – закричал Миша, сложив рупором ладони.

– Ого-го-оо! – подхватил Федя.

Ветер разорвал их крик и унес в сумеречную степь.

– Что же будем делать? – растерянно спросил Федя, зябко кутаясь в полушубок.

– У тебя щека побелела, потри снегом, – посоветовал Миша, уклоняясь от прямого ответа.

Федя схватил горсть снега и начал тереть себе лицо.

Миша задумался. Искать дорогу в такую погоду было бесполезно – следы тут же заносила метель. Он слышал немало рассказов о том, как люди в поисках дороги подолгу блуждали по степи и, выбившись из сил, замерзали. Надеяться на то, что, спохватившись, обозники их станут разыскивать, тоже было нельзя. «Пока найдут, наступит ночь, мы уснем и замерзнем», – думал он, и от этой мысли по спине ползли мурашки. – Что же ты молчишь? – Федя Дернул Мишу за рукав. – Не будем же мы здесь ночевать!

– Конечно, нет. Сейчас поедем. Только держаться нужно все время на ветер. Не попадем в хутор – выйдем к лесопосадкам. Помнишь, тянутся к прудам? А там как-нибудь дотянем.

– Может, сбросим солому? Так быкам легче.

– А может, еще и быков бросим? – обозлился Миша. – Нет уж, давай тянуть как есть. Так заметнее, понимаешь?

Быки с неохотой шли против ветра, крутили головами, норовя свернуть в сторону. Миша ни на минуту не спускал с них глаз. Лицо стыло от мороза, он часто натирал его снегом. Федя, согнувшись калачиком, начал дремать, все реже отвечая на слова друга.

Неожиданно быки стали, потом легли на снег. С их ввалившихся боков шел пар.

Миша соскочил с воза, снял ярмо и, нахлестывая кнутом, поднял быков, потом стал распрягать их. Наголодавшись за день, быки жадно набросились на солому.

Миша зашел с подветренной стороны и устало привалился спиной к возу. «Неужели не доедем до хутора? – думал он. – Вот сейчас отдохнут быки и поедем, наверно, уже недалеко».

Он закрыл глаза и сейчас же увидел перед собой мать и Катю. Сестренка весело смеялась и тянула к нему руки. «Она каждый день тебя ждет, – говорит мать, ласково прижимая голову Миши к своей груди. – Коляску ты обещал ей сделать».

Тепло стало Мише, по телу растекалась приятная истома. Только мать с Катей вдруг куда-то пропали, а вместо них появилась Таня. Она беззвучно шевелила губами и смущенно улыбалась. А потом бросилась к Мише и сильно толкнула в плечо.

Он открыл глаза: бык, прячась от ветра, прижал его к возу. «Замерзаю», – встрепенулся Миша. Отпрянув от быка, он потер лицо холодными руками и закричал:

– Федя! Слышишь меня? Ответа не последовало.

Миша взобрался на воз и увидел, что Федя спит. Начал его будить, но тот что-то бормотал и еще сильнее втягивал голову в полушубок. Миша понял, что такой сон может кончиться смертью. Он схватил друга за руки и толкнул с воза. Мягко шлепнувшись в снег, Федя продолжал лежать неподвижно.

– Федька! Ты с ума сошел! Встань! – закричал испуганным голосом Миша и прыгнул па него. – Нельзя же спать!

Он стал катать его по снегу. Федя потер кулаком глаза и пробормотал:

– Глаза слипаются, в голове какой-то шум.

– Федя, продержись немножко, мы доедем, обязательно доедем, – уговаривал Миша, не отходя от друга ни на шаг.

Потом он запряг быков, и они снова двинулись в путь навстречу ветру. Кутаясь в полушубок, Федя опять начал дремать. Миша попытался разбудить его, но он, отодвинувшись к самому краю воза, даже не открыл глаз. Жутко стало Мише одному. Коченели руки, будто тысячи игл вонзались в лицо, причиняя нестерпимую боль.

– Встань! – яростно гаркнул он и, размахнувшись, с силой ударил Федю кнутом по спине.

Тот дернулся как ужаленный, открыл сонные глаза и как-то жалобно проговорил – Ну что ты пристал ко мне, я не сплю, я все слышу.

И тогда Миша снова толкнул его с воза. Упав в снег, Федя неуклюже поднялся и, с трудом переставляя ноги, поплелся следом за возом.

– Пройдись, разогреешься немного, – подбадривал его Миша. – Для тебя же лучше.

Вскоре Федя, споткнувшись, упал. Лоб у него покрылся испариной, дышал он тяжело, с хрипотцой.

Миша остановил быков и подошел к нему.

– Не могу больше идти, ноги не двигаются, – простонал Федя.

– Теперь садись на сани, – распорядился Миша, помогая другу встать.

* * *

Подняв воротник полушубка, Лукич сидел рядом с Захаром Петровичем и, пряча в ладонях цигарку, вспоминал о прожитом: приятном и грустном.

– Сколько ни есть, все беды на земле от войн проистекают. Прожил на белом свете немало и помню: отобьется Россия от одних врагов, прут другие. Лезут, чисто мухи на мед. Отчего бы это, Захарушка?

– Должно быть, порядки им наши не по душе, да и богатства у нас громадные. Только знаешь, Лукич, про политику мы и дома потолкуем, ночи теперь длинные, а сейчас иди-ка к ребятам, – тревожно сказал Захар Петрович, счищая с усов и бороды набившийся снег.

– А чего случиться может, вот разве что уснут, – засуетился Лукич и сполз с воза. – Пойду взгляну.

Пропустив обоз, он от испуга раскрыл рот: последнего воза, на котором ехали ребята, не было. Глазам не поверил. «Господи, что же это, – простонал он. – Ужели отстали? Вот дурак старый, понадеялся». Он постоял немного и рысцой пустился догонять обоз.

– Погодите! – задыхаясь, кричал он. – Беда, погодите!

Проваливаясь в сугробах, падая и снова поднимаясь, к нему заспешил Захар Петрович.

– Ребята?

– Должно быть, быки свернули, – еле переводя дыхание, со слезами в голосе ответил Лукич. – Что я натворил!

– Глупость, вот шо наробыв! – бросил подошедший Бачуренко. – Век живи, век учись. Тоби, диду, не приходилось блукать?

– Всяко случалось, – ответил Лукич, виновато моргая. – А вот такого еще не бывало. Из ума вон…

Досадливо поморщившись, Бачуренко повернулся к высокому, как жердь, мужчине, восседавшему на предпоследнем возу.

– А у тебя, Игнат, шо, очи повылазили? Не мог приглянуть за хлопцями.

– Да ведь не думал я, – развел тот руками.

– Це и плохо! Едем живее в село да пошлем верховых, – сказал Бачуренко Захару Петровичу. – Тут виноватых не найдешь, да и не легче от этого хлопцям.

На розыски Миши и Феди вместе с Захаром Петровичем поехали Лукич и еще двенадцать верховых из бобровских.

Таинственна степь в пургу, все скрывается в ней от человеческого взора: и запутанный след зайца, и выбившийся из сил путник. Поезжай час, два – и нет тебе ни жилья, ни мало-мальскиприметной дороги. Только пляшут вокруг снежные вихри и тоскливо, нудно поет ветер.

Рассыпавшись цепью по полю, верховые, надрываясь, кричали, но никто не отзывался.

Захар Петрович с трудом держался в седле. Он сразу как будто постарел: сгорбился, отяжелел. Щурясь от встречного ветра, пристально всматривался в снежную муть, нервно кусая губы.

Измученные кони тяжело пробивались через сугробы. А день уже клонился к вечеру, начинало темнеть.

Посоветовавшись, верховые решили осмотреть поле, прилегающее к селу с восточной стороны, где сплошной цепью тянулись пруды.

– Если не будет там, – сурово проговорил длинновязый Игнат, – поедем в соседний хутор Чигири. Быки могут под вечер потянуть туда.

С его мнением все согласились. Ехали молча. Только Лукич вдруг горестно вздохнул и крикнул Захару Петровичу:

– Да ты хоть ругай меня, легче будет мне, старому дураку!

– Этим делу не пособишь, – отмахнулся от него Захар Петрович. – Не приставай ко мне, без тебя тошно.

Километрах в двух от хутора сквозь белесую пелену снега верховые увидели медленно двигающийся воз и рядом с ним две сгорбившиеся фигуры.

– Они! – не помня себя от радости, закричал Захар Петрович, нахлестывая лошадь. – Они, ребятишки мои! Нашлись!

Миша с Федей, поддерживая друг друга, измученные, с обмороженными лицами, едва переставляли ноги. Когда подъехавшие верховые соскочили с седел и подбежали к ним, Миша потряс совсем ослабевшего Федю за рукав и хрипло выдавил:

– Ну вот, говорил тебе, доберемся.

24

С каждым днем Таня чувствовала себя лучше, реже беспокоили боли под лопаткой и в груди. Она уже твердо верила в свое выздоровление, тревожилась лишь об одном: сможет ли она работать? Где жить? Что делать?

И она решила поделиться своими тревожными думами с хирургом – Сергеем Михайловичем. Во время утреннего обхода Таня все рассказала ему о себе.

– Ну, пока еще рано говорить о выписке, – выслушав ее, сказал Сергей Михайлович. – Хотя дела у нас идут прекрасно. Будем начинать ходить. Сегодня немного по палате, завтра в коридор можно. Да, да. А вообще, Танюша, советовал бы вернуться в эту… Как называется станица?

– Степная, – подсказала Таня.

– Да, в Степную. Мы поможем доехать туда.

– Я смогу работать в колхозе, правда?

Она посмотрела на Сергея Михайловича такими глазами, как будто от него зависела ее дальнейшая жизнь в станице.

– Не сразу, голубушка, станешь вилами ворочать, – Сергей Михайлович развел руками, словно извинялся за свои слова. – Нужно сначала окрепнуть. А вообще-то, конечно, сможешь работать. Только здесь будем лечиться, выздоравливать. Вот так, Танюша, и поступим.

Он ушел, а Таня отвернулась к стенке изадумалась.

«Окрепнуть… А сколько же времени нужно для этого? Была бы мама жива…» Натянув на голову простыню, она смахнула слезу.

В палату бесшумно вошла санитарка, тетя Дуся. Вытирая влажной тряпкой пол, она подошла к койке Тани. Девушка повернулась к ней и шепотом попросила:

– Если можно, достаньте мне, пожалуйста, бумаги и конверт. Письмо хочу написать.

– Домой? – полюбопытствовала санитарка. – Поди, соскучилась?

– У меня нет дома, напишу знакомым. Понимающе кивнув, тетя Дуся тут же вышла, а спустя минут десять вернулась и положила на тумбочку конверт и два листика тетрадной бумаги.

– Чернил-то вот не сыскала, так ты уж карандашом. Теперь и такие письма ходят, – ласково проговорила она, вытаскивая из кармана халата огрызок карандаша. – Напишешь – я снесу на почту, домой мимо хожу.

Таня встала с койки и, придвинув конверт, размашисто вывела: «Степная, Озерову Мише».

На удивление себе Таня написала письмо быстро и, как показалось ей, не так уж плохо. Смущала ее последняя фраза: «С нетерпением буду ждать ответа». Как он поймет эти слова?

Закончив уборку в палате, тетя Дуся снова подошла к Тане.

– Написала? – спросила она.

– Вы только сегодня же опустите, – Таня передала ей конверт. – Письма сейчас долго ходят.

Простодушно улыбнувшись, тетя Дуся махнула рукой:

– У врачей завсегда так: завтра выпишем, а глядишь, через месяц только. Такая у них обязанность: успокаивать людей. – Но тут же спохватилась и, косясь на больных, виновато проговорила:

– Болтаю бог весть чего. Ты не беспокойся, доченька, лечись. Здоровая будешь – держать не станут. А письмо нынче пойдет.

После обеда Таня походила по больничным коридорам и, пользуясь тем, что никто за ней не наблюдает, вышла во двор подышать морозным воздухом и потрогать руками снег, который так долго приходилось видеть лишь в окно.

На солнце снег искрился, слепил глаза. Таня щурилась и жадно вдыхала свежий, холодный воздух, не похожий на палатный, пропахший лекарствами. Ноги в войлочных шлепанцах начали стынуть, а уходить не хотелось.

– Пухова! Простудиться захотела? – окликнула ее пробегавшая через двор медсестра.

С неохотой вернулась Таня в палату. Хотела прилечь на койку, но тут под окном послышался замысловатый свист.

– К кому же такой соловей прилетел? – усмехнулась одна из больных, кивая на окно.

Таня открыла форточку и увидела Василька. Он что-то говорил ей, но слов его не было слышно. Таня показала ему рукой на дверь и вышла из палаты.

Встретились они в укромном уголке коридора за ширмой, где в ожидании починки лежала старая мебель.

Поздоровавшись, Василек протянул Тане сверток: несколько кусочков сахара, хлеб и стакан сливочного масла, купленного им на базаре.

– Тебе сейчас нужно больше есть, слабая ты, – скороговоркой сыпнул он, чтобы опередить ее возражения.

– Зачем же ты, – Таня опустила глаза. – Сам, наверно, недоедаешь? – Мне хватает, – ответил он. – Куплю еще.

Сказал и смутился: стыдно стало за свою ложь.

– Нам за погрузку вагонов премию дали.

– Тебе всегда премию дают в тот день, когда идешь ко мне?

Василек хотел было откровенно признаться, что деньги он снова занял у Степки, но вовремя спохватился: о Степке она ничего не должна знать.

– Знаешь, Таня, когда я собирался к тебе, – начал он неуверенно, – бабушка Агафья просила передать…

– Откуда же она знает обо мне?

– Я говорил ей.

Он произнес это таким виноватым голосом, что Тане стало жаль его и неловко за свою недоверчивость.

– Не обижайся, я просто так… Спасибо за все…

Довольный своей выдумкой, Василек повеселел. Он вспомнил, как утром, опаздывая па работу, бежал по заводскому двору и, наскочив впопыхах на мастера своего цеха, чуть не сбил его с ног.

– Думал, станет ругать, аон… ничего. Только вечером, когда принимал от нас упаковку, сказал: «Ты бегай осторожнее, не то и себе, и другим голову снесешь».

Он поднял на Таню смеющиеся глаза и вдруг спросил:

– А тебя скоро выпишут?

– Не знаю, а что?

– Куда же потом, после больницы?

– Сейчас еще рано об этом, – Таня вздохнула и посмотрела в окно на заснеженную улицу, на спешивших по ней пешеходов. – Ты, наверно, вернешься в Степную? Не получил еще от бабушки ответа?

– Она скорее сама придет сюда пешком, чем напишет письмо.

– А мне ведь ехать некуда.

Василек взял ее руку осторожно, словно боялся причинить боль.

– Ты останешься здесь?

Таня неопределенно пожала плечами и, освобождая ладонь из его теплых рук, ответила:

– Не знаю, сейчас я ничего не знаю.

«Если она не поедет в Степную, я тоже останусь здесь, – подумал Василек. – В городе даже интереснее, чем в станице… Сказать ей об этом? А бабушке напишу, что работаю, пусть не беспокоится».

– Я сегодняшней ночью видел во сне…

– Что же ты видел? – насторожилась Таня. – Тебя в голубом платье.

– Почему в голубом? – улыбнулась девушка. – У меня никогда не было такого платья.

– Откуда я знаю! Сны же не приходят по заказу.

– А дальше что же?

– Идешь ты по полю, трава густая-густая, до пояса. А кругом цветы: белые, желтые, синие, как у нас на лугу, за Тростянкой. Подошел я к тебе и говорю…

Василек замолчал.

– И что же ты сказал?

– Вот… прочитаешь.

Вытащив из кармана записку, сложенную треугольником, Василек подал ее Тане.

– Только сейчас не нужно, потом прочитаешь. Он встал и, пятясь к ширме, виновато промолвил:

– Ты не обижайся, Таня, я завтра приду.

Оставшись одна, Таня развернула записку. На четвертушке бумаги крупными буквами было выведено:

«Ты лучше всех, Таня! Я л…. тебя! Понятно?»

Она свернула листок, положила его в карман халата и подошла к окну. Солнце заливало город ярким, но еще холодным светом…