Текст книги "Юность грозовая"

Автор книги: Николай Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

17

Минуя встречающиеся па пути села, гурт все дальше и дальше уходил от станицы. За день делали не более пятнадцати – семнадцати километров.

Ночами на землю опускался колючий холодок. Трава поутру становилась поседевшей от заморозков. Притихли поля, обезлюдели, лишь разжиревшие коршуны одиноко парили в небе или, усевшись на копнах соломы, бросали по сторонам зоркие взгляды. В жнивье зеленела поздняя поросль осота и повители.

Закутавшись в тулуп, скотогоны поочередно спали на бричке.

Никаких известий из Степной не поступало. Первые группы эвакуируемых колхозников, которые должны были догнать гурт, так и не появились, Захар Петрович волновался. «Почему же их нет? – растерянно думал он, устало покачиваясь в седле. – Неужели немцы уже заняли станицу и никто из наших не успел выехать оттуда? Нет, не может этого быть! Тогда бы потянулись беженцы из других сел…»

После обеда, посоветовавшись с Лукичом, Захар Петрович верхом поехал в село, раскинувшееся в стороне от дороги. Часа через три он возвратился веселый, посветлевший. Лошадь под ним лоснилась от пота, фыркала, было видно, что Захар Петрович гнал ее.

– Ну, ребятки, кажись, фашист поубавил свою прыть! – радостно сказал он. – Поспешили мы уходить из дома.

– Разбили их, дядя Захар, да? – бросился к нему Миша.

– Разбить пока не разбили, а топчутся фрицы почти на месте. Видать, добрую рогатину подсунули им наши под жабры. В городе идет потасовка, более не двинулись фрицы ни на шаг.

Из сводки, прослушанной по радио в сельсовете, он узнал, что линия фронта со времени их отъезда из Степной по существу не изменилась. Завязнув в городских боях, враг ослабил свои фланги. Сообщение успокоило Захара Петровича. Он понял, что эвакуация односельчан отложена. Позвонить в Степную ему не удалось, и он теперь не знал, как быть с гуртом: угонять ли дальше или поворачивать назад. А с каждым днем становилось все труднее, нужно было думать о помещениях и кормах для скота.

– Понимаешь, Лукич, время-то наступает хмурое, – жаловался Захар Петрович, – а мы, в сущности, посреди поля.

– Известное дело, – согласился с ним Лукич.

– А корма? – Захар Петрович вздохнул и поскреб пятерней затылок. – Солома в поле. Придется самим подвозить. А нас всего четверо. И куда мог деваться Василек?

Таинственное исчезновение Василька не давало покоя скотогонам. Высказывали самые разнообразные предположения и догадки. Федя с Мишей считали, что Василек подался на фронт, Захар Петрович с Лукичом были убеждены в том, что он струсил и вернулся в Степную.

– Василек-то – никому ни слова, – Федя покачал головой и вопросительно посмотрел на друга, – он теперь где-нибудь над ними посмеивается.

– Ты думаешь, это геройство? – зло бросил Миша. – Шкура он! Бросил гурт и сбежал, как трус!

– Называй его как угодно, ему от этого ни жарко ни холодно, – в голосе Феди слышалась зависть. – Он, может быть, на фронте, а ты его трусом называешь. Помнишь, я звал тебя? Не поехал…

– А кто бы нас взял? – горячился Миша. – Если хочешь знать, мы здесь еще нужней. А когда потребуется…

– Эх, елки зеленые, сказанул тоже, – нараспев протянул Федя. – Жди, когда командующий фронтом пришлет за тобой своего адъютанта.

– Ты что? – Миша резко повернулся к нему. – Тоже решил удрать? Не уговаривай, в компанию к тебе не пойду. Надумал сбежать – не будь трусом, скажи об этом прямо. Не так, как Василек.

– И чего ты расшумелся, – Федя робко покосился на покачивающегося в седле отца. – Никуда я не собираюсь. Ори громче, чтоб все слышали.

– Надоел ты со своими разговорами, одно и то же. Не понял, что говорил твой отец? – Миша вплотную подъехал к Феде. – Кормов нет, трава уже белая становится. Думаешь, легко прокормить такое стадо?

– Не серчай, Мишка, – Федя вздохнул и задумчиво продолжал: – Дома, бывало, приду сулицы, лягу на койку и до полуночи заснуть не могу, мечтаю… Знаешь, хотелось мне сделать что-нибудь такое… Да ты и сам, наверное, думал об этом же. Признайся, признайся! Думал?

– Мало ли что думал, а получилось видишь как. Мне отец часто говорил: «Готовить себя, Михаил, для больших дел нужно с малого. Никогда не решишь трудную задачу, если ты не научился толково решать простые».

Замолчали. Дальше ехали, думая каждый о своем.

* * *

Однажды к обеду вдалеке, на дороге, появилась темная точка. С каждой минутой она росла, увеличивалась, и наконец все отчетливо увидели мчавшуюся бричку, запряженную парой лошадей.

– Наши! – закричал первым Миша. – Глядите, буланый справа!

Все остановились. Скот, почуяв свободу, свернул с дороги, начал щипать жухлую траву.

– А ведь, никак, председатель катит, – обрадованно проговорил Захар Петрович. – Слава богу, объявились!

Через несколько минут на взмыленных лошадях подъехал Курганов.

– Здорово, скитальцы! – весело крикнул он, спрыгивая с брички. – Устали, поди, замучились? Вижу, вижу, заждались.

Пожимая руки выстроившимся полукругом скотогонам, Курганов спросил:

– А где же Таня, Василек? Услали куда-нибудь?

– Беда у нас, Иван Егорович, пострадали мы тут крепко, – Захар Петрович насупился, теребя узловатыми пальцами бороду. – Бомбили нас, сволочи, зверски. Тяжело ранили Тангошу. Отправили мы се с военными машинами. Врач, добрый такой человек, обещал поместить Таню в госпиталь пли в какую-нибудь городскую больницу. А вот что дальше с ней – не знаем. Жалко девчонку, умница и скромная такая.

– А куда же они повезли ее?

– Двигались в сторону Камышина. А может, где и по пути определили, – Захар Петрович тяжело вздохнул. – Дюже тяжелая она была.

– А Василек? Что с ним? – Курганов настороженно посмотрел на скотогонов.

– А разве он не дома? – удивился Захар Петрович.

– Не было. Перед отъездом сюда забегал к его бабушке, она передала ему сверток, – Курганов кивнул на бричку. – Не думаю, что он скрывается где-то в станице.

– Вот тебе и раз! – Захар Петрович сорвал с головы шапку и, комкая ее в руках, проговорил: – Тогда не знаю, что и подумать! Как в воду канул. Ну, Егорыч, взвалил я на себя обузу… голова кругом идет. Что я скажу людям? И скот толком не сберег, и людей по дороге порастерял!

– Твоя, что ли, в этом вина? – пытался было подбодрить его Лукич. – Сбежал парень, вот и весь тут сказ.

– Чего вы о нем, на фронт он драпанул, – с твердой убежденностью проговорил Федя. – Он давно поговаривал об этом.

– Вот видишь, какое самоуправство, – Захар Петрович строго посмотрел па Федю и Мишу, как будто речь шла о них. – Этому фронтовику ремня бы всыпать по первое число. Ему серьезное дело поручили, а у него – ребячество!

Желая охладить не на шутку разгорячившегося Захара Петровича, Курганов протянул ему кисет с самосадом и нарезанную уголками бумагу, успокоил:

– Никуда он не денется, вернется домой. А к фронту его и близко не подпустят. Конечно, – он повысил голос, чтобы слышали ребята, – поступил он, прямо скажем, нечестно, не по-комсомольски. Знали бы мы, откровенно скажу, не разрешили бы ему к гурту подходить. Выходит, ошиблись. Идемте-ка, я вам харчей привез, у всех успел побывать дома.

Он подошел к бричке, разворошил сено и, вытащив тугой сверток, протянул его Лукичу.

– Кланялась старуха, говорит, скучаю, – пряча улыбку, сказал председатель. – Письмо не писала, просила на словах передать.

– Ишь ты, старая, замогутилась, – расплылся в довольной усмешке Лукич. – Дома, бывало, за всякую пустяковину грызла, а теперь, поди ж ты, соскучилась.

– А это тебе, Миша, – Курганов подал небольшую темную сумку. – Дома у вас все в порядке, мать работает.

«Сумку-то из своего платка сшила», – с нежностью подумал Миша, отошел в сторонку, присел на корточки и стал развязывать сумку.

– Петрович! Федя! – позвал председатель. – Тут и вам есть, получайте!

Оставалась лишь сумка Василька. Курганов подержал ее в руках и снова положил в бричку. Потом взял охапку сена, бросил ее лошадям и стал осматривать упряжь.

Тем временем Миша, роясь в сумке, увидел сложенный вчетверо тетрадный лист, развернул его и стал читать:

«Здравствуй, сынок! Душой изболелась по тебе: как ты там? Холода заходят. Сказывал мне Иван Егорыч, что дальше скот не погоните, немца к мам, видно, не пропустят. А зимовать будто бы остановитесь вы где-то на хуторах. Хоть на денек бы повидаться! В доме без тебя совсем стало пусто. Катюшка каждый день спрашивает, когда приедешь, ждет коляску, которую ты обещал ей сделать. Береги там себя, Миша, не простудись, один ты у нас остался. Станицу нашу фашист еще бомбил, разбил вокзал и мост через Тростянку покалечил…»

Глядя на корявые буквы и неровные строчки, Миша задумался. Сердце тоскливо заныло, к горлу подступил комок, даже трудно дышать стало. Так захотелось ему побывать дома, что, казалось, разрешили бы – пешком ушел, хотя бы на один день, как просит в письме мать.

«Да разве только мне хочется, – успокаивал себя Миша, подняв глаза на Лукича, разложившего на фуфайке содержимое своей сумки. Ни к чему не притрагиваясь, он грустно смотрел куда-то в степь. – И он, наверно, думает о том же. Да и Федька что-то отцу говорит, не иначе как про станицу».

От этих мыслей он немного повеселел и, пряча письмо в карман, позвал:

– Федьк! Будешь есть пирожки с картошкой?

Федя согласно кивнул в ответ, но Захар Петрович, направляясь к Курганову, стоявшему возле брички, распорядился:

– Расстилайте попону, сейчас будем обедать, а заодно потолкуем о наших делах.

За обедом Курганов под секретом рассказал скотогонам о большом движении к фронту наших резервных армий, проходивших походными колоннами через Степную куда-то к Дону. – Такая силища идет, – он потирал ладони и улыбался. – Видно, наступать будут наши. Туго придется Гитлеру, возьмут его за холку.

– Так зачем же мы угоняем скот? – недоумевал Захар Петрович. – Фронт на месте, а мы уходим из дома. Аль не уверены?

– Стало быть, нет, – подхватил Лукич, посматривая на председателя. – А ежели уверены, то вся статья – поворачивать назад. Домой-то мы живо доберемся.

– Людей из станицы вывозить не будем, это уже твердо решено.

– Так какого же дьявола нам бродить по полям? – не выдержал Захар Петрович. – Опять же ты, Егорыч, загадками говоришь!

Курганов глянул на него и по его осунувшемуся небритому лицу понял, как устал этот безногий человек, принявший на свои плечи большие заботы.

– В райкоме партии договорились скот временно разместить в Бобровском колхозе. Ясно? Хутор Бобры в десяти километрах отсюда. Вот письмо секретаря райкома, – Курганов достал бумагу, подержал ее, не разворачивая, и снова положил в карман.

– Да кто же нас там ждет? – Захар Петрович хлопнул себя по деревяшке, как это делал всегда, когда начинал волноваться. – Ты, Егорыч, войди в мое положение: коров двести с лишком голов, да овец больше тыщи, их надо прокормить, а нас-то всего четверо!

– Дело тут общее, помогут бобровские колхозники. Знает об этом и обком партии. А как только вернусь в Степную – пришлю подмогу.

– Кого? – Захар Петрович горько усмехнулся и махнул рукой. – Лукичову старуху? Резерв уж больно у тебя дрянной: детишки и старики. Как видно, на себя придется нам надеяться.

Наговорившись вдосталь обо всем, Захар Петрович распорядился поворачивать гурт в Бобровский колхоз. Лукичу предложил ехать впереди на бричке, но он отказался, сел на лошадь. Пришлось править бричкой Феде.

Несмотря на хорошие новости, привезенные Кургановым, настроение скотогонов было невеселым. Захара Петровича и Лукича беспокоила неопределенность с зимовкой скота. Ребята загрустили о родных домах. Им казалось, что с тех пор, как уехали они из станицы, прошло много-много дней.

Миша ехал позади гурта. Думал о Тане. «Неужели она больше не приедет к нам? Где она сейчас?»

До сих пор Миша надеялся, что гурт, двигаясь в направлении Камышина, подойдет к городу, и тогда он все узнает о Тане, увидит ее. А теперь все складывалось не так.

Миша не заметил, как отпустил поводья, и лошадь, предоставленная самой себе, отстала от гурта.

– Эй, Миша, поторапливайся! – долетел до него голос Захара Петровича. – Эдак мы к вечеру не дотянем до хутора. А голову вешать ни к чему.

Подобрав поводья, Миша догнал гурт и, проезжая мимо Захара Петровича, виновато улыбнулся.

– Ничего, сынок, бывает, взгрустнется, – поняв его смущение, проговорил тот и, обращаясь к Курганову, ехавшему рядом с ним, предложил: – Давай-ка, Егорыч, поторапливайся в Бобры. Ведь не ждут нас, а пока суть да дело, ночь наступит. Хочется в тепле разместить скот.

– Это, пожалуй, верно, – согласился Курганов и, помолчав, сказал: – Ты ребят подбадривай. Сам понимаешь: крылья опустят – туго тебе придется.

– Ты же обещаешь подмогу прислать, – хитровато усмехнулся Захар Петрович.

– Как говорят, бабка надвое гадала, – попытался шуткой отделаться Курганов. – Обещанное три года ждут.

– Вот так бы и сказал сразу, – вздохнул Захар Петрович.

* * *

Часа через два Курганов приехал в село Бобры, вольготно раскинувшееся среди больших прудов, густо обсаженных старыми пирамидальными тополями. Избы, крытые соломой и очень похожие одна на другую, смотрели фасадами на огромную площадь, в центре которой высились школа, клуб и правление колхоза.

«А садов у них маловато, – думал Курганов, въезжая в село. – Не то что у нас в станице. Весной зацветут – будто снегом опушатся, а в воздухе медом пахнет».

Увидев у колодца женщину, Курганов придержал лошадей и спросил:

– Как мне председателя отыскать?

– Езжай прямо, там увидишь правление, – неопределенно ответила женщина, показав рукой в сторону площади.

«Не очень-то приветлива, – недовольно подумал о ней Курганов. – Если у них все такие – помощи не жди».

Но его предположения рассеялись, когда он пришел в правление.

Председатель Бобровского колхоза Василий Матвеевич Бачуренко, черноусый мужчина саженного роста, лет пятидесяти восьми, предки которого были выходцами откуда-то из-под Полтавы, внимательно выслушал его и, мешая русские и украинские слова, басовито сказал:

– Все, шо надо – зробымо. Правда, жевэмо мы не дуже гарно. Своей нужды в чувал не уложишь. Да у кого ии зараз не хватает?

Он вздохнул, посмотрел на запотевшее окно и продолжал:

– Скажу сразу: на сино не рассчитывайте, у нас самых чуть-чуть, на весну отложили трошки. А солома добрая е, тилько возыть ии прийдется з поля. Мы комбайнами половину хлебов скосили. З осени не успилы заскирдувать солому, с уборкой еле-еле управились, – он развел руками. – Работать-то с кем приходится? Та ни, я не прибидняюсь, так, к слову прийшлось. А так допоможем, в одной упряжке идем.

– Да, еще забыл сказать, – Курганов мял в широких ладонях шапку. – Скот у меня сопровождают всего лишь четверо, да и подвода у них одна.

– О це хуже, – Бачуренко почесал за ухом, причмокнул. – Ну, да як кажуть: семь бед – один ответ. Будемо помогать.

На окраине села стоял ветхий от времени скотный двор: коровник и свинарник. В этих помещениях и разместили скот. Для скотогонов отвели построенную рядом со двором саманную хатенку с земляным полом, которая когда-то служила для обогрева доярок и скотников. Внутреннюю обстановку ее составляли топорной работы стол и две колченогие скамейки. Неоспоримым достоинством этого жилья была сложенная на середине комнаты приземистая, похожая на утюг печь. После скитаний по полям скотогоны прямо на соломе в тесной хатенке забылись крепким сном. Никто за долгую ночь не поднял головы, не видел, как роняло темное небо на остывшую землю крупные хлопья снега.

На заре, едва сквозь маленькие оконца начал пробиваться в хату голубовато-серый сумрак, Захар Петрович первым вышел во двор.

– Батюшки мои! – воскликнул он, щурясь от непривычной белизны. – Зима пришла!

Он посмотрел по сторонам, будто не верил своим глазам. Кругом было белым-бело. Горбатились высокими снеговыми шапками крыши домов с торчащими над ними черными пеньками труб, вербы у пруда еще ниже опустили свои ветви. Бескрайняя степь казалась укрытой ровным белым пологом.

Захар Петрович зачерпнул горсть снега, растер его в ладонях и, глядя, как между пальцами сочится вода, вслух проговорил:

– В доброе время радоваться бы нужно – влаги-то сколько.

Он не спеша обошел двор, заглянул за плетневую изгородь, где лежало несколько охапок соломы, покачал головой и, понурившись, заковылял в саманку.

– Вставайте, прикатила к нам матушка-зима! – громко сказал он с порога.

Все вскочили. Курганов в одной рубашке первым выбежал на улицу и, прикрывая ладонью глаза, с какой-то детской радостью воскликнул:

– Вот здорово, за одну ночь!

Вышли во двор ребята и Лукич. Захар Петрович, осаживая шапку, грустно, как будто самому себе, сказал:

– А скотину кормить-то чем будем?

Курганов молча вернулся в хатенку, быстро оделся и снова вышел во двор.

– Пойдем к бобровцам за помощью, – сказал он, обращаясь к Захару Петровичу.

18

В госпитале не оказалось женской палаты, и Таню поместили в городскую больницу. Когда ее, бесчувственную, с посиневшими губами и восковой желтизной на впалых щеках, проносили но коридору, медсестры и выздоравливающие, переглядываясь между собой, качали головами и шепотом обменивались мнениями:

– Видно, отходила свое.

– Не жилец: в лице и кровинки нет.

В выздоровлении Тани сомневался даже опытный врач, высказавший предположение, что хирургическое вмешательство лишь ускорит смерть девушки. И тем не менее все делалось для того, чтобы спасти Тане жизнь.

– Как видите, Сергей Михайлович, – главврач больницы вытер платком наголо бритую голову и, подняв глаза на старичка хирурга, сидевшего скорее с видом пациента, чем врача, протянул ему рентгеноснимок. – Теперь уже совершенно ясно видно. Вот, полюбуйтесь.

Он взял со стола карандаш и показал на светлое пятнышко на снимке.

– Н-да, – сухо отозвался хирург, двигая густыми седоватыми бровями. – Я так и предполагал: осколок зацепил правое легкое, кровоизлияние в плевру… Но я не согласен, понимаете… Организм молодой, нужно оперировать, Вадим Петрович, и срочно оперировать.

За свои шестьдесят с лишним лет ему много раз приходилось повторять эти скупые слова, от которых всегда зависела человеческая судьба. И всякий раз Сергей Михайлович волновался так, как будто впервые собирался держать в руке скальпель.

Вот и сегодня, глянув на бескровное лицо Тани, он с тревогой подумал о том, что, возможно, не приходя в сознание, она никогда не увидит ни плывущих над городом пепельно-серых туч, ни временами проглядывающего между ними солнца. Недаром же коллеги Сергея Михайловича недвусмысленно намекали на плохой исход назначенной им операции. Но разве мог он спокойно смотреть на девушку, не испробовав все для ее спасения? Разве не должен он рисковать во имя ее жизни?

Как ни старался Сергей Михайлович думать о чем-нибудь отвлеченном, мысли его неизменно возвращались к Тане, и он снова начинал волноваться. «Старею, что ли?» – спрашивал он себя, направляясь в операционную. Но едва перед ним распахнулась дверь и он увидел на столе Таню, разложенные в строгом порядке инструменты, сосредоточенных медсестер, как от прежнего волнения не осталось и следа.

– Пульс? Дыхание? – сухо спросил он и, услышав ответ, одобрительно кивнул головой.

В комнате, где проходила операция, стояла тишина. Сергей Михайлович, не поднимая глаз, протягивал руку, и операционная сестра, настороженно следившая за каждым его движением, молча подавала нужный инструмент.

От напряжения на лице мелким бисером выступил пот, и высокая бледнолицая девушка осторожно, едва касаясь, вытирала его салфеткой.

– Вот и все! – наконец проговорил Сергей Михайлович, облегченно вздыхая и показывая присутствующим кусочек металла с рваными краями.

Потом он устало вышел в коридор и, опершись руками на оконный переплет, прислонился лбом к холодному стеклу, которое сразу же запотело. Стоял долго, неподвижно, чувствуя растекающуюся по всему телу слабость.

Через два дня Сергей Михайлович приятно удивился: Таня смотрела на него осмысленным взглядом и даже пыталась что-то сказать. Сдерживая радость, он нахмурился, приложил палец кгубам, давая понять девушке, что запрещает ейговорить. Перебросившись несколькими словами с сопровождавшим его дежурным врачом-женщиной, он наклонился к самому лицу Тани и ласково проговорил:

– Все будет хорошо, да, да, хорошо! – И бесшумно пошел к выходу.

Теперь сознание не покидало Таню. Она вспомнила все, что произошло с ней: рев самолетов, оглушительные взрывы бомб, а потом… Что было потом, она не знала, но, чувствуя сковывающую все тело боль, понимала, что случилось что-то страшное. В памяти невольно всплыла душная летняя ночь. Эшелон с эвакуированными остановился па маленькой станции – паровоз набирал воду. Таня сидела у двери, положив голову на плечо матери, когда в темно-синем небе появились самолеты, ярко вспыхнули осветительные ракеты. Стало видно, как днем. Взрывы бомб, пулеметные очереди заглушили голоса людей. Таня ползла рядом с матерью подальше от ярко пылающего состава. И они уже Выли почти в безопасности, как вдруг мать, беспомощно ткнувшись лицом в землю, уронила руку, прикрывавшую голову Тани…

«Мне бы только поправиться, – думала теперь Таня, – а потом я буду работать. Вот только смогу ли? Больно даже рукой пошевелить. А вдруг стану какой-нибудь… Есть же в Степной дядя Калистрат – с виду здоровый человек, а делать ничего не может…»

От этой мысли ей становилось страшно.

Спустя несколько дней после очередного обхода в палату вошла дежурная сестра с треугольным конвертом и маленьким бумажным свертком.

– Это тебе, Танюша, – сказала она. – Братишка прислал.

– Братишка? – удивилась Таня. – У меня здесь никого нет. Вы, наверно, ошиблись.

– Да нет, тут ясно сказано: Пуховой Тане, – нараспев прочитала медсестра. – Паренек упрашивал передать, называл себя братом.

Таня недоверчиво посмотрела на конверт. На нем, кроме фамилии и имени ее, ничего не было написано. Сгорая от нетерпения, она попросила развернуть письмо.

Химическим карандашом на листке ученической тетради было аккуратно написано:

«Танечка! Не удивляйся, что я пишу. Просил пропустить в палату – не разрешили. Живу здесь у товарища, работаю. В больнице сказал, что я твой брат, не обижайся. Буду приходить к тебе. Выздоравливай. О Степной ничего не знаю. Видел тебя во сне. Василек».

Дочитав письмо, Таня радостно посмотрела на медсестру.

– Он там, у подъезда, – ответила она, заметив в глазах Тани немой вопрос.

– Я сама напишу ему, – сказала Таня. – Вы только помогите мне.

Руки у нее дрожали, буквы получались несуразными. «Как у первоклашки», – подумала она смущенно. В записке хотелось сказать многое, а вышло всего несколько строк:

«Спасибо, Василек! Как ты попал сюда? Где остальные? Напиши обо всем подробно. Сейчас мне стало лучше, а было очень плохо. Таня».

Когда медсестра вышла из палаты, чтобы передать записку Васильку, Таня развернула сверток. В нем лежали ломоть белого хлеба, несколько кусочков сахара и два свежих яблока. «Откуда он взял яблоки? – удивилась она. – Неужели это те, что мы брали с собой из Степной? У нас были красные, а эти – желтые, крупные».

Таня положила сверток на тумбочку и устало закрыла глаза. «Ну вот, Танька, не одна ты здесь! – радостно думала она, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться от волнения. – Но почему Василек ничего не написал о Мише, Феде, Захаре Петровиче и Лукиче? Где они сейчас? Если здесь, то почему прислали ко мне одного Василька? Миша всегда был такой внимательный, а тут… не пришел».

Она строила самые разные догадки и предположения и разволновалась так, что при вечернем обходе дежурный врач, глянув в ее температурный листок, строго сказал:

– Придется запретить передачу писем: температура у тебя, голубушка, резко скакнула…