Текст книги "Юность грозовая"

Автор книги: Николай Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

3

Собравшись утром у Василька, ребята осмотрели бредень. Потом огородами двинулись к речке.

Было тихо, лишь издалека доносился гул самолета. С видом знатока Федя сказал:

– Немецкий.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросил Василек.

– Гудит надсадно, – проговорил молчавший до сих пор Степка. – Мне отец говорил, что у немцев самолеты гудят с надрывом, как бы стенают.

Так, разговаривая, ребята прошли крайние огороды и спустились к густой вербовой роще. Здесь было прохладно. Трава еще нежилась в росном бисере, пахло горькой корой вербы и тиной. Где-то поблизости размеренно стучал дятел.

Вскоре показался железнодорожный мост, повисший над обрывистой Тростянкой. Ребята часто бывали здесь, у каменных быков ловили пескарей и раков. Но сегодня, как только они вышли из кустов, их остановил властный окрик часового:

– Здесь нет хода!

– Говорил вам, что до фронта рукой подать, – сказал Миша.

Ребята промолчали. Переглянувшись, медленно пошли другой дорогой, через камыши.

Стало душно, как в парной. Кустарники, травы стояли не колыхаясь.

На Черном плесе ребята разделись, спрятали в кустах одежду. Бродить договорились поочередно. Осмотрев еще раз бредень, Федя и Василек первыми полезли в воду.

– Ты, елки зеленые, тяни ровно, – поучал Федя своего напарника. – Не дергайся и не поднимай нижний урез. Чтобы бредень шел плавно…

Миша со Степкой тем временем, обходя заросли краснотала и камыша, шли берегом.

– Мишк! – шепотом сказал Степка. – Я вглубь не полезу.

– Почему?

– Знаешь, у меня насморк.

– На ходу придумал?

– Не веришь… – обиженно проговорил Степка. – Вчера поливал из колодца…

Отмахнувшись от него, Миша заспешил к Феде и Васильку, которые уже выволокли на берег бредень. В нем были две щучки, несколько карасей и ворох ярко-зеленой тины.

– Нашли место, – проворчал Степка, брезгливо передергивая плечами. – Тут, отец говорил, уйма крыс водяных.

– Не бойся, не съедят, – Миша рассматривал трепыхающуюся рыбу. – Они рыжих не любят.

– На себя погляди, – огрызнулся Степка. Довольный удачным началом рыбалки, Федя сказал:

– А теперь, братцы, ваша очередь.

Миша и Степка зашли в воду. Дно было илистым, невидимые водоросли цеплялись за ноги, мешали идти.

– Мишка! Если крыса укусит, можно умереть?

– Как хочешь, – отозвался Миша. – Шагай потише, от тебя волны, как от парохода.

– Ой! – крикнул вдруг Степка и бросил бредень.

– Рехнулся? – обозлился Миша. – Чего шарахнулся?

– Там кто-то есть, – Степка ошалело крутил головой по сторонам, словно ждал появления из воды чего-то страшного. – Только это не крыса.

– Тогда крокодил… – засмеялся Миша. – Подожди, не удирай, Степка, сейчас мы проверим.

Он наклонился и долго шарил рукой по дну. Степка издали наблюдал за ним.

– Вот оно, чудище! – крикнул Миша, доставая из воды большого рака. – Все в порядке, Степа, берись за бредень.

Пряча глаза, Степка подошел.

– Эгей! – крикнул с берега Федя. – Уснули, что ли, рыболовы!

…Через десяток шагов Степка дрожащим голосом пролепетал:

– Давай вытаскивать. Я, кажется, лапу порезал.

Шумно плюхая по воде, они выволокли на берег бредень, забитый тиной и ракушками.

– Да от вас рыба на версту разбегается, – недовольно говорил Федя, вытряхивая содержимое бредня. – Лезьте снова, кроме тины, тут ничего нет.

До самого вечера пробыли ребята на реке. Перед тем как идти домой, Федя вытряхнул рыбу из мешка и стал раскладывать на четыре кучки.

Усевшись в стороне под кустом, Василек пытался застегнуть пряжки сандалий. Миша полоскал в реке майку.

Федя еще раз посмотрел на рыбу и звонко крикнул:

– Готово! Подходи, получай!

Первым подошел Степка. Он внимательно смерил глазами кучку рыбы, на которую указал ему Федя, потом перевел взгляд на другие и обиженно спросил:

– А почему же мне эту?

– Какая разница, – усмехнулся Федя. – Поровну раскладывал.

– Поровну? – Степка наклонился и начал быстро-быстро перебирать руками рыбу. – Себе, значит, щуку, а тут…

– Не себе, а Мишке положил. – Схватив в одну руку большого линя, а в другую карася, Федя потряс ими перед Степкиным носом: – Елки зеленые, разве это меньше щуки?

– Чего вы там раскричались, как базарные торговки? – Миша вылез из воды и натягивал на себя мокрую майку. – Не поделили, что ли?

Швырнув рыбу на землю и счищая с пальцев липкую чешую, Федя, едва сдерживаясь, проговорил:

– Да вот он… Все мало ему…

Миша хмуро глянул на Степку. Тот вдруг натужно засмеялся:

– Хо, напетушился. Я ведь пошутил… Федя зашмыгал носом и, хлопая бесцветными ресницами, удивился:

– Ишь ты – вывернулся! Прямо как вьюн, елки зеленые.

А Степка между тем присел на корточки и, не обращая внимания на друзей, еще удивленно смотревших на него, стал деловито нанизывать на ивовый прутик карасей и линей.

– Кто сейчас говорил, что не поровну досталось? – кивнул Федя на Степку. – Посмотрите, сколько нанизал!

– Возьми еще вот этого окунька, – засмеявшись, Василек палкой подкинул к Степке выпрыгнувшую из вороха тины лягушку.

– Лишний, что ль? – Степка поднял голову, но, увидев лягушку, поморщился. – Забери себе…

– Ребята, давайте ему за пазуху посадим эту пучеглазку! – неожиданно предложил Федя.

– Ну чего пристали! – крикнул Миша. – Сворачивайте бредень быстрее, домой пора!

* * *

Дома Миша бросил рыбу на кухонный стол. Приоткрыв дверь горницы, оторопел: мать со слезами на глазах сидела у окна и что-то штопала. Отец лежал на кровати. Поглаживая русые волосы Кати, он о чем-то вполголоса говорил ей, показывая пальцем в раскрытую книжку с яркими картинками.

У Миши тревожно заколотилось сердце.

– Проходи, чего оробел, – пригласил отец.

– И где ты целыми днями пропадаешь? – с трудом сдерживая слезы, спросила мать.

– Рыбалить ходил, я же вчера еще сказал… А что?

– Не знаешь? Отца-то – в армию…

Мать еще ниже склонилась над своим штопаньем и всхлипнула. Отец поднялся, подошел к Мише, посадил рядом с собой на кровать. Потом неторопливо начал скручивать цигарку. Миша видел, как дрожали его руки и крошки махорки падали на колени. Отец собирал их, снова сыпал на бумагу и, казалось, забыв обо всем, увлекся этим занятием. Наконец закурил и, обняв Мишу за плечи, глухо проговорил:

– Вот так, сынок, ухожу на фронт… Вполголоса запричитала мать, захныкала Катя, отодвинув от себя книгу.

Миша не мог вымолвить ни слова. Закусив губу, он задумчиво гладил руку отца.

Заметив на его глазах слезы, Григорий Евсеевич ободряюще сказал:

– Ты, Михайло, уже большой, за хозяина тут останешься. Понял? – Понял, – с трудом выдавил из себя Миша. Григорий Евсеевич встал, прошел по комнате. Жалобно заскрипели половицы.

– Не могу сейчас сказать, как обернется дело. Но по сводкам чувствуется – трудно, очень трудно нашим… Так вот, если немцы будут подходить к станице, бросайте все и уходите.

– А куда же это все? – со стоном спросила мать.

– Спалите все, к чертовой бабушке. В драке, мать, волос не жалеют. Закончим войну – наживем…

Всю ночь в доме Озеровых горел свет: сначала жарили Мишкину рыбу, потом укладывали в отцовский дорожный мешок харчи, белье, махорку. Разговаривали мало, только Катя донимала всех пустяковыми вопросами, и ее лепет как-то отвлекал от невеселых мыслей.

Утром, едва солнце поднялось над садом, Озеровы были на ногах. По обычаю перед дорогой долго сидели молча. Первым встал Григорий Евсеевич. Он подошел к жене, обнял ее и тихо сказал:

– Береги, Лиза, себя и детей.

Перекинув за плечо отцовский дорожный мешок, Миша поспешил из комнаты – боялся расплакаться.

Во дворе Григорий Евсеевич снял фуражку, постоял немного, осмотрелся. Взгляд его почему-то остановился на перекосившейся двери сарая. «Петля проржавела, заменить бы нужно». Он хотел сказать об этом Мише, но тут же подумал: «Разве об этом сейчас говорят…»

– Ты уж, Лиза, не ходи на вокзал… Всю ночь па ногах, разболелись они, поди. Там ведь народа будет – не протолкнешься. Да и побыть-то вместе не придется. Помнишь, кума Федора провожали?..

Григорий Евсеевич надел фуражку и, поцеловав жену и маленькую Катю, молча зашагал к воротам.

– Гриша!

Тяжело переступая, вытянув руки вперед, Елизавета Степановна подошла к остановившемуся мужу, обхватила его за шею и заплакала громко, навзрыд.

Григорий Евсеевич погладил ее волосы, потом легонько отстранил и, обращаясь к Мише, сказал:

– Пошли, сынок, пора.

Мешок резал плечи, но Миша не подавал виду, старался шагать в ногу с отцом. Возле дома Холодовых повстречали Таню. Она несла на коромысле два ведра воды, согнувшись под их тяжестью. Ведра в такт шагов покачивались, вода плескалась через края и, падая в пыль, обдавала ноги девушки серыми капельками.

Поравнявшись с Озеровыми, Таня поздоровалась и, смутившись, опустила глаза.

– Про отца-то ее ничего не слышно? – спросил Григорий Евсеевич, кивнув на Таню.

Миша, сам не зная почему, вдруг покраснел и, запинаясь, ответил:

– Ни одного письма… Плохо ей у Холодовых.

– А ты откуда знаешь?

– Сам слышал, как они ее ругают.

– Вот люди… – Григорий Евсеевич нахмурился и покачал головой.

…Маленькая площадь перед вокзалом была запружена народом. В воздухе висел разноголосый гомон. Под старыми кленами у водонапорной башни, заглушая друг друга, до пота усердствовали двое гармонистов. Чуть поодаль здоровенный мужик в лихо сдвинутой на затылок фуражке с красным околышем, обнимая плачущую жену, басовито уговаривал:

– Не реви, Нюся, вернемся, поверь слову… Узнают они нас…

Шагая следом за отцом, Миша увидел колхозного сторожа деда Матвея. Он стучал костлявой рукой в грудь, выгибая при этом худую шею, и пьяным голосом кричал:

– Ноги, братцы, у меня никудышние, пошел бы с вами… показал бы… В четырнадцатом году в Галиции австрияка собственноручно полонил.

– Не убивайся, дед, мы тебе самого Гитлера за челку притянем, – пообещал степновский кузнец.

– Сделай, родной, одолжение, – просил дед Матвей, выпячивая грудь. – Я его, сукина сына, по справедливости буду судить, вот так…

Последних слов невозможно было расслышать, они потонули в дружном хохоте…

– Подожди меня здесь, – сказал отец Мише и затерялся в толпе.

Поставив к ногам вещевой мешок, Миша с любопытством начал рассматривать людей. Заметив пробежавшего неподалеку Василька, Миша хотел окликнуть его, но, вспомнив, что он тоже сегодня провожает в армию отца, передумал.

Подошел отец, достал кисет, начал закуривать.

– Скоро на погрузку пойдем… – Голос его был ровным, тихим, но чувствовалось, что внешнее спокойствие стоит ему больших усилий. – Мать у нас больная, трудно ей будет. Война надолго затянется, немца-то вон куда пропустили, в самую душу России… Они здорово, сволочи, подготовились к войне. По Европе маршем прошли… Немало, Миша, крови прольется, не последний эшелон провожают нынче из Степной. Крепких мужчин всех заберут в армию. Колхозу работы взахлест, а руки остались женские да ваши, ребячьи. Вы уж помогайте тут. За меня не беспокойтесь…

Григорий Евсеевич замолчал.

Миша с гордостью подумал: «Разговаривает со мной, как, бывало, вечерами с колхозным председателем – обо всем: про войну, про хозяйство. Вот уедет сейчас, а как мы будем жить одни?»

– Не успел я Кате починить ботинки, – продолжал отец. – Ты попроси Федькиного отца – сделает. В письмах не скупись, просторнее рассказывай, как тут у вас. Мне интересно будет знать обо всех делах… Жалей мать, хлебнула она в жизни горя, оттого и больная. Катюшку тоже не обижай, ты ведь старшой…

Не выдержал Миша, уткнулся в широкую отцовскую грудь, заплакал.

Григорий Евсеевич положил теплую ладонь на его жесткие волосы и, стараясь не выдать своего волнения, тихо проговорил:

– А плакать, сынок, ни к чему. Ты же мужчина! Нам, брат, держаться нужно покрепче. Слез тут и женских хватает, поэтому я и мать-то отговорил идти на вокзал.

Вытирая кулаком слезы, Миша ответил:

– Ладно, папа, я не буду…

Григорий Евсеевич хотел еще что-то сказать, но тут над площадью взметнулся высокий протяжный голос:

– Становись!!! Люди засуетились.

Миша не отставал от отца ни на шаг. Приладив за плечи мешок, он протиснулся в строй и стал рядом с Григорием Евсеевичем, Когда подтянутый худощавый командир, державший перед собою список мобилизованных, назвал фамилию отца, Миша вместе с ним сделал шаг вперед. В строю кто-то засмеялся. Миша смутился и, сутулясь под тяжестью мешка, попятился было назад, но отец взял его за руку и проговорил:

– Ничего, стой здесь.

После переклички мобилизованных строем повели к вагонам. Толпа провожающих качнулась, загудела, казалось, все, что говорили люди до этой минуты, было второстепенным, а теперь они спешили сказать самое важное.

– Васенька! Банку с вареньем не разбей, стеклянная ведь, – слышался пронзительный женский голос.

– Доедешь до места – напиши! – просила рыжеватого парня, высунувшего голову в узкое оконце теплушки, остроносая старушка.

– Кум! Никифор! Вы по-нашенски их… по-русски, под дыхло, – горланил подвыпивший мужчина, пересыпая речь крепкими словцами. – Я тут не задержусь, жди, следом прикачу.

Паровозный гудок заглушил голоса. Вагоны дрогнули и плавно покатились по рельсам.

Миша еще долго стоял и смотрел на косматую гриву дыма, оставленную поездом.

4

После проводов отца Миша никуда не отлучался из дома, только по утрам по-прежнему бегал слушать сводки с фронтов и, возвращаясь, отодвигал на карте красную нитку. Он починил дверь сарая, прибил оторванные от забора доски, потом отыскал на чердаке старую заржавевшую косу и принялся точить ее.

– Для чего она тебе потребовалась? – удивленно спросила мать. – Ей в субботу сто лет, отец собирался купить новую.

– Ничего, сойдет и такая, – сдержанно отозвался Миша, окуная брусок в чугун с водой. – Завтра скошу траву в саду.

– Ну и зачем она нужна?

– Отец всегда выкашивал, а то позарастет все…

– Как хочешь, – вздохнула мать, решив не отговаривать его от этой затеи. Она понимала: тоскует Миша, потому и не стал, как прежде, уходить на целый день с друзьями… А теперь вот, чтобы не сидеть без дела, придумал для себя занятие.

Утром, едва занялась заря, Миша оделся и отправился в сад.

Удивительная тишина висела над станицей, только откуда-то издалека доносился скрип несмазанных колес телеги да под ногами шуршала трава, роняя холодную росу. Даже петухи, отголосив зоревую побудку, притихли на своих шестках.

Докашивая последнюю полянку, Миша услышал за спиной удивленный голос матери:

– Да у тебя, сынок, как у заправского косаря получилось. Ишь как чисто стало.

– А ты говорила: коса негодная, – с достоинством сказал Миша, кивнув на подвявшую в рядках траву. – Куда это ты собралась?

– Схожу в правление, с Иван Егорычем нужно потолковать.

– О чем? – насторожился Миша. – Может, я добегу?

– Ты лучше побудь с Катюшкой, я недолго… Дома Миша увидел сестренку уже одетой.

Она сидела за столом и, придвинув к себе чашку с кислым молоком, бойко стучала ложкой.

– Ты чего же хлебаешь! – прикрикнул на нее Миша. – Мама сказала, чтобы с картошкой…

– А я почем знаю. Тебе сказала, а мне нет, я спала еще, – невозмутимо пролепетала Катя. – Я тебе пенку оставила, вку-у-сная. Будешь?

Миша подошел к девочке, взял ее за подбородок и… расхохотался.

– На кого ты похожа! – сквозь смех проговорил он. – На улице не показывайся – куры засмеют. По уши вымазалась…

Он снял с рукомойника полотенце, вытер Кате лицо, потом достал из печки сковородку с картошкой и поставил на стол.

– Теперь давай завтракать. Берн картошку, только осторожнее – горячая. А хлеб, Катя, оставим на обед, к борщу…

В дверь негромко постучали.

– Входите! – пригласил Миша. Споткнувшись о порог, в комнату торопливо вошел Федя. Он был босой, без фуражки.

– Откуда ты? – Миша удивленно посмотрел на него. – Улепетывал, что ли?

Федя неопределенно махнул рукой, показал глазами на горницу.

– Мы одни, – поняв его, ответил Миша. – Садись с нами.

– Только пенка тебе не достанется, мы уже всю съели, – объявила Катя, показав при этом гостю кончик языка.

– Да я и не буду, мы недавно позавтракали, – в топ ей ответил Федя. – Я на минутку.

– Сколько не приходил – и опять на минутку, – обиделся Миша. – Куда торопишься?

– Отец целыми днями сидит над постромками, хомутами, уздечками. Меня заставил помогать. Готовлю ему нитки, смолу. А из бригад везут и везут упряжь. Уборку начинать скоро… Я прибежал узнать, как ты тут.

– Все время будешь шорничать с отцом?

– Что ты? – изумился Федя, тряхнув всклокоченными волосами. – Как начнут косить, сразу же смотаюсь в поле.

– Ну, а когда пойдем? – оживился Миша. – Я эти дни никуда не ходил, видел только, что жатки вчера перевозили за Сухую балку. Должно быть, там начнут косить в первую очередь.

– Может, завтра, а может… Я побегу, Миша, отец заждался: посылал меня к Масленковым за смолой.

Мать вернулась далеко за полдень. Глянув на удивленное лицо сына, пояснила:

– Зашла к Глуховым и засиделась. Они письмо от Петра получили. Ранили его, лежит в госпитале. Обещал приехать.

– А к нам Федька приходил, – сообщила Катя.

– Новость великая, – усмехнулся Миша. – Забегал проведать.

За ужином, незаметно отодвинув от себя тарелку, Елизавета Степановна грустными глазами смотрела на Мишу. Много раз ночами, стараясь отвлечься от сверлящей боли в суставах, она шептала разморенному дремотой мужу, что после десятилетки Миша обязательно поедет учиться в город, а потом вернется в Степную инженером по тракторам и комбайнам.

Уловив на себе взгляд матери, Миша поднял голову.

– Чего ты, мам?

Она вытерла передником повлажневшие глаза и, скупо улыбаясь, ответила:

– Большой ты уже стал, незаметно вырос. По ее срывающемуся голосу и нелегким вздохам Миша догадался, что мать думает о чем-то другом. И оттого что ее думы оставались непонятными ему, было немного досадно: как-никак отец называл его хозяином.

Уже в постели Миша вспомнил, что не сходил к Феде. «Ладно, утром забегу», – решил он, засыпая.

На заре сквозь сон Миша услышал в комнате какой-то шорох, потом кто-то осторожно прикоснулся к его плечу. Он вздрогнул и открыл глаза. В пепельных сумерках увидел возле кровати мать с маленьким узелком в руках.

– Ты куда, мам? – встрепенулся Миша.

Наклонившись к нему, Елизавета Степановна шепотом стала говорить о том, что сегодня колхоз начинает косить хлеб, а людей в поле не хватает, что в печке она приготовила кашу и картошку, и попросила присматривать за Катей.

Вспомнив отцовские слова на вокзале: «Мать у нас больная, трудно ей придется», Миша вскочил с постели, схватил ее за руку и горячо заговорил:

– А как же мне быть, мама? Ребята все уйдут, а я – дома. Мы вчера с Федькой договорились. У тебя же разболятся ноги, папа говорил, что…

– Я потихоньку буду, – не сдавалась Елизавета Степановна. – Не бросим же мы Катюшку одну. Что-нибудь придумаем.

В саду Миша сгреб скошенную траву в кучу и, подумав, стал перетаскивать ее во двор.

Затем он снова вернулся в сад и окликнул Катю. Она не отозвалась. «Прячется», – подумал Миша, но, подойдя к раскидистому кусту смородины, увидел, что девочка, прижавшись щекой к своим игрушкам, спит. Он осторожно поднял сестру на руки и, стараясь шагать как можно мягче, перенес ее в комнату и уложил на кровать. Потом вышел во двор и стал подбирать граблями траву. За этим занятием и застал его Федя.

– Елки зеленые! – простодушно удивился он. – Сам косил?

– Тебя не нанимал, – буркнул в ответ Миша и почему-то посмотрел на свои поцарапанные ноги.

– А ты чего надутый такой?

– Плясать, что ли, мне? По тебе не соскучился, – Миша зло сплюнул. – Тоже мне, не мог заехать! Пролетел сломя голову, деляга.

Вначале Федя растерялся, виновато передернул плечами, потом вдруг с жаром принялся рассказывать о том, как делали первые прокосы на пшеничном поле за Сухой балкой, как на первом же кругу у косилки оборвался ремень, как он ездил в станицу взять запасной, как Василек чуть было не угодил в барабан молотилки, когда ее пробовали на току.

Машинально сжимая грабли, Миша смотрел поверх обветшалого забора, туда, где далеко-далеко, за станицей, взбегая по отлогому склону Сухой балки, желтым разливом уходили к горизонту хлеба. Ему даже казалось, что он видит, как легонький ветерок, качнув у дороги усатые колосья, бежит по загону, будто волны гуляют из края в край по пшеничному полю.

Почти каждое лето приходилось бывать Мише на уборке. Часто наблюдал он, как молотилка, глотая снопы, выбрасывала из грохочущего барабана измятую солому, а сверху из дрожащего, как в ознобе, желоба сыпалось в бункер теплое ядреное зерно. Ребятам-школьникам обычно доверяли только ту работу, которая, по мнению взрослых, служила для них чем-то вроде забавы: ездить верхом на лошадях, оттаскивающих волокушами обмолоченную солому. А вот теперь, когда ребята вышли в поле наравне с колхозниками, приходится сидеть дома с Катей.

– Ну а ты что же делал? – наконец спросил Миша. – Ездил за ремнем, а потом? Трещишь, как сорока, ничего не поймешь!

– Погонычем был на жатке.

– Эх, работенка… – Миша усмехнулся, покачал головой. – Править лошадьми могут и малыши. Вон Гришку Лобова посади – не хуже тебя погонял бы.

– А что же, по-твоему, мне делать?

– Мало ли что… Да хоть снопы подвозить.

– А где их взять? – рассердился Федя. – Косить-то только нынче начали.

– А-а, – протянул Миша, поняв, что наговорил лишнего. – Слушай, Федьк, давай, правда, на подвозку попросимся. Там интереснее.

Федя молчал, наблюдая, как на крыше сарая, нахохлившись, о чем-то спорят воробьи.

– Я согласен, – неуверенно проговорил он. – Только кто будет накладывать возы? Мне никогда не приходилось. Да и много ли мы сделаем вдвоем?

– Почему же вдвоем? – Миша удивленно посмотрел на друга. – А Василек? А Степку почему не считаешь? Вот уже нас четверо! Возы накладывать научимся. Айда сейчас к Степке!

Степку они встретили на улице. Он нес от колодца ведро воды.

– Мы тут договариваемся, – сразу же начал Миша, – проситься будем на подвозку снопов.

Равнодушно слушая его, Степка чесал за ухом и смотрел, как у его ног жук-навозник катит свой шар.

– Чего же ты молчишь? – толкнул его Миша. – Согласен?

– Глянь, какой работяга, – невозмутимо проговорил Степка, показывая на жука.

– Ты вот чего, елки зеленые, – резко повернулся к нему Федя, – не суй нам в глаза жуков-работяг, ты лучше о себе скажи: пойдешь с нами в поле?

– Да я – пожалуйста, – с готовностью выпалил Степка, но тут же потускнел и чуть слышно пробормотал: – Как батя решит. Скажу ему нынче.

Он взял ведро и зашагал домой.

– Один уже дал тягу, – сказал Миша. – Вот еще с Васильком так же получится.

– Ты его со Степкой не равняй, он не такой. Они помолчали, потом Федя вдруг глянул на Мишу и весело сказал:

– Мне отец говорил, что он тоже пойдет в поле, а шорничать станет вечерами. Вот мы и пойдем с ним. Ну, как?

– Здорово! – обрадовался Миша.