Текст книги "Юность грозовая"

Автор книги: Николай Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

25

Несколько дней Миша с Федей по настоянию Захара Петровича почти не показывались во дворе. По утрам Лукич, предусмотрительно запасшийся гусиным жиром, ревностно исполняя роль лекаря, густо смазывал ребятам обмороженные щеки, после чего они лоснились, как бока начищенного медного чайника, за чистотой которого следил сам Захар Петрович.

Все заботы по уходу за скотом взяли на себя Захар Петрович с Лукичом и трое ворчливых, но работящих женщин, присланных навремя болезни ребят Василием Матвеевичем Бачуренко.

Оторванные от повседневных хлопот, Миша с Федей томились от безделья, готовили еду, топили печку, подметали саманку, чтобы как-то скоротать время. А когда со двора приходили Захар Петровичи Лукич, они встречали их одним и тем же беспокойным вопросом: «Ну, как там?» В ответ слышали: «Ничего, терпим, солома пока еще есть». Им не говорили, и они не знали, что время прибавило новые заботы: близился зимний окот овец. Однажды ночью Федя, как всегда спавший с Мишей на соломе возле печки, отыскивая в темноте свои валенки, нащупал пальцами что-то живое, покрытое шерстью. Отдернув руку, он сел на постели, ударил коленом Мишку в бок и испуганно закричал:

– Елки зеленые! У нас тут кто-то есть! Стараясь подальше отодвинуться, он перевалился через Мишу и стукнулся головой об стол так, что зазвенела сложенная горкой посуда.

– Где, где? – бестолково спрашивал разбуженный Миша, шаря руками вокруг себя. – Крысы?

Опасавшийся нашествия волков Захар Петрович вскочил со своей лавки и громовым голосом закричал:

– На базу, что ли? Чего же лежите?

– Да нет же, вот тут, у нас, – бормотнул в ответ откуда-то из-под стола Федя. Он уже окончательно проснулся и понял, что в саманке ничего страшного быть не может, кроме серых крыс, которых видел на днях в углу.

– Тьфу ты, пропасть, – сердито выругался Захар Петрович, зажигая коптилку. – Так это же ягнята. Я их час назад принес.

Вытянув шеи, Федя с Мишей удивленно смотрели на двух курчавых ягнят, свернувшихся мягкими комочками возле теплой печки. Они были совершенно равнодушны ко всему происходящему вокруг них и никак не реагировали ни на голоса людей, ни на тусклый свет коптилки.

Лукич, выставив из-под полушубка всклокоченную бороду, трясся в смехе.

– Какие они хорошенькие, – смущенно бормотал Федя, переползая на свое место. – А я подумал…

– Подумал, подумал, – недовольно ворчал Захар Петрович, доставая кисет. – Дрыхнете же вы, хоть за ноги на мороз выволакивай. Напугал ты меня, Федька, страсть как: думал, волки. В Чигирях за одну ночь на базу девять овец положил серый.

Шумно зевая, Миша дотянулся рукой до ягненка и легонько погладил скрученную колечками шерсть. Подняв мордочку, ягненок ткнулся ему в ладонь.

– Дядя Захар, они, наверно, есть хотят, – сказал Миша, накрывая ягнят мешком из-под кизяков.

– Все живое есть хочет, – угрюмо ответил Захар Петрович, надевая полушубок. – Так природой устроено. Пойду погляжу скотину, что-то собаки волнуются. А вы ложитесь, с утра работы невпроворот.

И, погасив коптилку, вышел из саманки.

На заре, когда Миша с Федей еще спали, Захар Петрович с Лукичом принесли новых жильцов – трех беспомощных ягнят.

– Эдак, Захарушка, придется нам выселяться отсель, – с грустной усмешкой сказал Лукич. – Изведемся мы с таким пополнением. Надобно маток сукотных отделить в овчарне, плетнем отгородить. А то ведь этих сосунков, – он показал на ягнят, – негде будет покормить.

Захар Петрович согласился с ним и начал будить ребят.

– Ну, орлы, отлежались за эти дни, теперь пора за дело, – весело говорил он. – Только подвяжите шапки, морозец нынче крепкий, пощипывает за уши.

Поеживаясь от холода, Миша с Федей быстро оделись и вышли во двор.

День, казалось, начинался неохотно. Только на востоке мглистое небо отделялось от белоснежной равнины бледно-розовой полоской: близился восход солнца. Ветер улегся, было тихо, морозно.

– Эх, елки зеленые, махнуть бы теперь на лыжах, – кивая на степь, мечтательно проговорил Федя. – Снег плотный, скользили бы.

– Подожди, сейчас так намахаешься, рад месту будешь, – натягивая рукавицы, сказал Миша. – Слышишь, как коровы ревут? Продрогли за ночь, холодище-то какой.

– Ох и надоело же мне все это, – Федя покачал головой, но, заметив выходившего из коровника отца, прикусил язык.

– Чего нахохлились, как воробьи на морозе? – окликнул их Захар Петрович. – Таскайте-ка солому, а я с Лукичом займусь строительством. У нас так: от скуки на все руки.

Не успели ребята разложить коровам солому, как Захар Петрович с Лукичом в снегу плетни, сложенные за саманкой, волоком перетащили в овчарню и, укрепив их проволокой и кольями, отгородили просторный угол. После тщательного осмотра Захар Петрович поместил туда овцематок.

– А теперь попробуем подпустить к ним ягнят, жрать, поди, захотели сосунки, – довольный своей работой, он улыбнулся. – Покличь ребят, Лукич, пускай несут.

Спрятав ягнят под полушубки, Миша с Федей перенесли их в овчарню и пустили за перегородку. Дрожа от слабости и холода, ягнята тянулись мордочками к вымени и никак не могли дотянуться.

– Подержать нужно, – посоветовал Лукич, смешно переваливаясь через плетень. – Да у них и молока-то ни черта нет, вымя пустое, чисто сумка висит. Держим на голодном пайке. Толкнув Мишу локтем, Федя отозвал его в сторону.

– Давай вечерком сходим за сеном, – предложил он.

– Где мы его возьмем?

– Я видел тут в одном дворе, недалеко.

– Воровать?

– Да ты что, елки зеленые, себе, что ли? – обозлился Федя. – По вязанке… Не жалко тебе этих маленьких глупышей?

– Ладно, посмотрим, – неопределенно ответил Миша.

Едва стемнело и в селе затихло, ребята, ничего не сказав Захару Петровичу, захватили с собой налыгачи и вышли из саманки.

Мороз крепчал. Все вокруг было подернуто голубоватой дымкой. Снег под ногами так скрипел, что, казалось, шаги слышны на другом конце села.

Шли молча, чутко прислушиваясь к каждому звуку. Наконец Федя остановился, прошептал:

– Вот тут под навесом видел.

Шагая след в след, вошли во двор. Прислушались. В сарае пережевывала жвачку корова, перхали овцы.

– Собаки у них нет? – спросил Миша.

– Давно бы залаяла.

Сквозь запушенные морозом окна дома пробивался желтоватый свет керосиновой лампы. В освещенных квадратах окон то появлялись, то исчезали тени: кто-то ходил по комнате.

– Чего же ты остановился, в гости пришел, что ли? – торопил его Федя.

– Не могу, – признался Миша.

– Боишься?

– Подло это, понимаешь? Давай по-честному.

– А как?

– Вот так, – Миша решительно подошел к окну и постучал в стекло.

Минуту-другую никто не отвечал, потом скрипнула дверь, и на крыльце появился высокий старик в накинутом на плечи полушубке.

– Кто тут? – громко спросил он, держась рукой за дверную скобу.

– Да это мы, – отозвался Миша и, схватив оторопевшего Федю за рукав, шагнул навстречу.

– Попросить у вас хотели немного…

– Проходите в хату.

Старик посторонился, пропуская ребят в дом.

Они вошли в просторную комнату и растерялись: на скамейках, стоящих возле стен, тесно сидели бобровские женщины, В руках у каждой были вязальные спицы, на коленях и на полу – клубки пряжи. «Для фронта готовят, – подумал Миша. – И у нас в Степной вот так же собирались, да и теперь, наверно, сидят у кого-нибудь».

Увидев ребят, вязальщицы оторвались от своего занятия и с любопытством уставились на них.

Пряча за спины налыгачи, Миша с Федей стояли у порога и молчали.

– Чего же оробели, проходите, – вешая у двери полушубок, пригласил хозяин дома, крутоплечий, с подстриженными, как щетка, усами.

– Вишь, нас сколько тут. Чьи же будете?

– Так это же степновские, что со скотом к нам пришли, – ответила за ребят остроносая женщина и со вздохом добавила: – Вот кому достается: зима-то выдалась лютая. Так им трудно, так трудно. В комнате сразу стало шумно. Заговорили о переживаниях степновских скотогонов, о своих колхозных делах.

– Бывало, у базов наставим скирды сена – и зима казалась короткой.

– Оно так и говорится: в лихую годину все беды на тебя валятся.

Слушая эти разговоры, Федя, закусив губу, сердито посматривал на Мишу. «Вот и наслаждайся теперь, – хотелось сказать ему. – Взяли бы потихоньку пару вязанок – никто и не заметил бы».

– Что это вы, бабы, раскудахтались, – неожиданно оборвал разговор хозяин, присаживаясь на чурбак у горящей печки. Потом повернулся к ребятам: – По делу или так, на огонек?

Миша не мог выдавить слова и, растерявшись окончательно, протянул вперед руку с веревкой.

– Господи! Да они, никак, запрягать нас пришли! – визгливо хихикнула из переднего угла молодая женщина с толстой косой, уложенной на голове кокошником.

– Будет, Фрося, зубоскалить! – строго упрекнула ее остроносая, вытирая передником разомлевшее лицо. – И какой тут смех?

– Мы попросить пришли, – начал Миша, хмурясь, словно каждое слово давалось ему большим усилием. – У нас ягнята появились… Сена хотели немного…

В комнате вдруг стало тихо. Старик натужно крякнул и, почесывая узловатыми пальцами грудь, сдержанно проговорил:

– Оно конечно, дело пустяковое – вязанка-то сена, только так ведь не прокормите вы их.

– Да и у нас осталось чуть-чуть, – певуче сказала одна из вязальщиц, поднимая с пола клубок пряжи, которым начал забавляться выскочивший из-под лавки лохматый кот. – Излишнее сено колхозу отдали. Зима нынче вон какая трудная.

– Тут, бабоньки, ежели пособить людям, то я так скажу, – серьезно заговорила колхозница с косой. – Взять нам у этих соколов по одной или две овцы на содержание, промеж своими прокормим, а по теплу возвернем. И овец, и приплод сохраним.

– Погляжу, Ефросинья, натура у тебя широкая, – осуждающе закачала головой сидевшая рядом с ней толстая старуха. – Свою животину хоть бы вызимовать.

– Свою? А эта что же, пусть подыхает?

– У нас не Фроська, а ума палата!

– За всех нечего тут говорить, хочет – пусть берет!

– И возьму! – с твердой решимостью выкрикнула Фрося. – И другие возьмут, точно вам говорю!

– Цытьте, трещотки! – грозно сказал старик, хлопнув ладонью по колену. – Ишь, свои, чужие! Все нынче наши! Верно Ефросинья говорит: каждому двору – по паре овец, а коров – он кивнул на ребят, – пусть сами содержат. Понимать нужно, какое время мы переживаем.

– Верно, Илья Федорыч! – звонко крикнула Фрося. – Так и сделать нужно! Не обедняем!

– Правильно! Поможем, чего там! – послышались одобрительные голоса.

Удивленный таким оборотом дела, Миша заулыбался и, незаметно толкнув Федю в бок, прошептал:

– Здорово все получилось, а?

Между тем старик, как бы подытоживая весь этот разнобоистый галдеж, поднялся, подошел к ребятам и сказал:

– Передайте своему… этому, что чикиляет на деревяшке: люди, мол, согласны помочь. А вязанку сена возьмите. Пойдемте…

Горбясь под ношами, друзья возвращались к себе довольные.

– По-хорошему обошлось, – рассуждал по дороге Миша. – А за самовольство могли бы по шее накостылять.

– Ничего бы они не сделали, они люди добрые, – буркнул в ответ Федя, поправляя за спиной вязанку.

– За воровство, Федька, и добрые люди не скажут спасибо.

Захар Петрович с Лукичом, обеспокоенные долгим отсутствием ребят, встретили их во дворе.

– Откуда это? – испуганно спросил Захар Петрович, пнув ногой сено. – Вы как же это… где едите, там и пакостите?

– Мы не сами, – ответил Миша. – Они нам дали.

– Христарадничали? – вскипел Захар Петрович. – Кто вас посылал?

– Сами пошли! – обозлился Миша. – Что тут плохого? Для себя я не пошел бы… Там было много народу, все говорили, чтобы мы отдали им на зимовку овец, а когда нужно будет, вернут.

– Без них обойдемся, – выпалил Захар Петрович. – Вам лишь бы с плеч… Ишь, уполномоченные отыскались!

Молчавший до сих пор Лукич подошел к нему и строго проговорил:

– Ты, Захарушка, горячку не пори. Сам знаешь, какая история складывается с зимовкой: мы не только ягнят, овец погубим. Надобно спасибо говорить людям, а ты ершишься, – он осуждающе покачал головой. – И скажу тебе прямо: стыдно упрекать хлопцев, дай бог, чтобы все ребята были такими.

Захар Петрович притих, успокоился.

– От бобровских-то стыдно, – виновато буркнул он.

– Постыдного, Захарушка, тут ничего нету. Народ понимает, что к чему.

До поздней ночи горел в саманке огонь. Судили-рядили о предложении бобровских колхозников и наконец пришли к единому мнению: раздать овец на зимовку по дворам.

* * *

Не успел Захар Петрович переступить порог председательского кабинета, как Бачуренко, звучно причмокнув губами и махнув рукой, с сожалением сказал:

– А я тилько шо балакав с секретарем вашего райкома партии и Кургановым. Пораньше бы тебе прийти.

– Да кто ж его знал! – Захар Петрович бросил на подоконник рукавицы и, покосившись на безмолвный телефонный аппарат, тяжело присел к столу. – Ну, и что они говорили?

– Новости для тебя, Петрович, не ахти какие: людей из станицы не будут присылать. Просили меня помогать вам, – не торопясь сказал Бачуренко, но, увидев, как помрачнело лицо Захара Петровича, поспешил добавить: – Передали, шо собираются они возвращать скот дому. Кажуть: нехай потерпят наши трошки еще, дорога установится – приедут. – Легко сказать: потерпят! – вздохнул Захар Петрович. – Живем, как на гвоздях… Устали, ох, как устали мои ребята. А тут еще к Танюшке никак не выберу время проехать, навестить бы ее надо. Мишатка всю душу из меня вымотал: когда да когда. Видно, у парня есть что-то к ней. Устали мы, Василь Матвеич, устали.

– А шо ж мы, не помогаем? – в голосе Бачуренко слышался укор. – Ни в чем не отказуем вам.

– Так я не об этом, Василь Матвеич, – сразу же переменил тон Захар Петрович. – Тяжело нам, сам видишь! Да и вам столько хлопот причиняем. Пора бы, как говорят, и честь знать, а я вот опять заявился к тебе за помощью.

«Ишь, дипломат какой», – усмехнулся Бачуренко, вытаскивая из кармана кисет и аккуратно нарезанную косыми полосками бумагу для самокруток.

Сворачивая цигарку, Захар Петрович думал: «Скажу своим, что звонил Курганов, – сразу же вопрос: когда приедет помощь? А она, выходит, не приедет. Видите ли, собираются возвращать скот в станицу. Да разве ж овец погонишь зимой? Зря только обругал ребят: придется раздать овец по дворам».

– Ну, ты шо нос повесил? – Бачуренко протянул зажигалку. – Молчишь, як дальний родственник.

Захар Петрович глянул на него, как-то виновато улыбнулся:

– Дело-то у нас к тебе такого… щекотливого свойства.

– А ты давай, я щекотки не боюсь, у меня кожа дубленая.

О желании колхозников помочь степновцам Захар Петрович сказал не сразу. Начал с того, как Миша с Федей ходили вечером просить сено для ягнят и овцематок.

Слушая, Бачуренко одобрительно кивал головой, потом сказал:

– Так это ж они попали к Илье Федорычу! У него каждый вечер собираются бабы на посиделки: вяжут фронтовикам варежки, шарфы, носки.

– Совершено точно. Там, говорят, была полна хата народу.

Глянув на окно, залитое красноватым светом поднимающегося над степью солнца, Бачуренко тихо засмеялся и, повернувшись к Захару Петровичу, недоуменно смотревшему на него, начал рассказывать:

– Когда-то Илья Федорович был первым в округе гармонистом и шутником. На язык острый, собою видный. Да чуть не поплатился он однажды за свои шутки. Лет двенадцать тому назад ехал он домой из Балашова, по колхозным делам мы его туда посылали. Как раз на полях хлеба убирали. И вот возле хутора Зубаревского остановил он на мисточке через балку своих лошадей, вылез из тарантаса и стал осматривать той самый мист. Плечом попробует его на прочность, ногами притопнет. А рядом, на току, молотьба шла. Видят люди: человек ходит озабоченный. Подходят к нему, спрашивают: «В чем, мил друг, дело?» А он что ни на есть серьезно отвечает: «Сомнение берет меня. Сейчас цирк будет ехать, боюсь, не выдержит этот мост слона». Народу сбежалось – тьма. Все в один голос: выдержит, машины по нему ездят! Ну, он попрощался с ними, зубаревскими-то, и поехал дальше. А люди сидят у моста час, другой, а слона-то никакого нет. Бригадир никак не заставит ихработать. И тут нагрянул председатель. Туда, сюда, поднял шум… Милиция задержала нашего Илью Федорыча возле самых Бобров… Знаешь, Петрович, еле-еле мы отстояли его тогда. Хотели политическую статью ему… За срыв уборки, да, да.

– А может, он и моим ребятам сказал, как зубаревским про слона? – спросил Захар Петрович.

– С той поры осторожным стал он в шутках. А теперь совсем не до них. У него трое сынов воюют, сам просился – не взяли, говорят: стар, побудь дома.

– Так как же, Василь Матвеич, в таком случае быть? Не ходить же нам по дворам!

– Зачем? Мы соберем усих колхозников и побалакаем. Село наше дружное. И в беде, и в радости дружное.

Он встал, подошел к двери и, приоткрыв ее, крикнул в коридор:

– Федотыч, зайди на минутку!

В кабинет вошел чисто выбритый старик, в полушубке, подпоясанном солдатским ремнем.

– Слухаю, Матвеич! – молодцевато крикнул он.

– Садись на моих коней и объяви всем, чтоб собрались в клубе, да поживее, – распорядился Бачуренко. – Срочное, мол, дело, председатель кличет!

– Поняв, пидниму, як на пожар, – бойко ответил старик и вышел.

Выкурили еще по одной самокрутке. Бачуренко стал одеваться. Захар Петрович удивленно посмотрел на него.

– Пошли, теперь уж собираются люди, – ответил Бачуренко на его немой вопрос.

Они вышли на крыльцо правления, и Захар Петрович не поверил глазам: со всех концов села к клубу спешили женщины, старики и вездесущие ребятишки.

Бачуренко, сдвинув шапку набекрень, как-то сразу посветлел и с гордостью проговорил:

– У нас так: покличь – сразу сбегутся. Снег возле клуба был уже утоптан валенками и сапогами. Заметив рубчатый след, Захар Петрович определил: «Этот свои валенки покрышкой от автомашины подшил, на случай сырости».

А люди все подходили. Бачуренко едва успевал отвечать наприветствия. Наблюдая, с какой почтительностью относятся к нему бобровцы, Захар Петрович думал: «Уважают своего председателя, да и есть за что».

В клубе было полным-полно. Люди сидели на скамейках и подоконниках. В зале висел приглушенный гул.

– Не отставай, Петрович, – входя в помещение, сказал Бачуренко.

Они поднялись на маленькую сцену. Люди притихли.

Захар Петрович приосанился. «Что как откажутся? Неловко получится. Сказать, что мы расплатимся с ними?» – тревожили мысли.

Выйдя на середину сцены, Бачуренко откашлялся и, зажав в руке снятую с головы шапку, заговорил густым басом:

– У наших степновских товарищей, – он кивнул на Захара Петровича, – сложилось тяжелое положение. Они уже пояса затянули на последнюю дырку.

Колхозники настороженно встретили шутку Бачуренко, ждали, что скажет дальше. Только те, кто был вечером в доме, куда заходили Мишаи Федя, догадывались, к чему клонит председатель. – А помочь мы можем: нужно каждому двору взять на кормежку по паре овец. Расход тут небольшой, трошки меньше достанется кормов своим, но це не беда, – все так же спокойно звучал голос Бачуренко. – Думаю, шо все будут согласны. Вот, я вижу, Илья Федорыч кивает, Ефросинья…

– А своих куда же девать? – визгливо прорезал тишину женский голос.

Словно разбуженные этим возгласом, колхозники заговорили, стали выкрикивать: – У кого теперь излишки?

– Своих впроголодь держим!

Бачуренко наклонился к Захару Петровичу и успокаивающе сказал:

– Не волнуйся, все будет ладно. Перекипит и уляжется, такая натура людьска.

– Василь Матвеич, дозволь мне слово! – послышался голос из среднего ряда.

– Давай, Илья Федорыч, балакай, – отозвался Бачуренко.

Старик повернулся к сидящим сзади и укоризненно сказал:

– Стыдно за вас, товарищи, перед степнов-скими. Речь идет о сбережении общего добра, а вы тут устраиваете базар. Люди жизни за нас отдают на фронте, а мы торгуемся за охапку сена.

«Видел, как закрутил, – удовлетворенно подумал Захар Петрович. – И вправду оратор».

Неожиданно дверь распахнулась, и в облаке морозного воздуха в клуб вбежал запыхавшийся парнишка лет четырнадцати. Не обращая внимания на выступавшего, он направился к сцене.

– Дядя Васыль! – взял он за рукав Бачуренко. – Только что по радио передали: наши на Волге прикончили фрицев. Я тут немного успел записать.

Он сунул председателю помятый листок бумаги.

Бачуренко поднял руку и громовым голосом крикнул колхозникам:

– Тихо, товарищи! Петька добрую весть принес, – он показал на порозовевшего от смущения паренька. – Наши разбили под Сталинградом фашистов!

Он потряс в воздухе листком и продолжал:

– Вот тут сказано, шо наши войска захватили, – Бачуренко поднес к глазам листок, – две пятых прибавить три седьмых… И дальше сплошные дроби…

Он повернулся к парнишке:

– Шо ты мини подсунув?

– Читайте с другой стороны, это я из тетради вырвал.

– Ага, не оттуда начав, товарищи, – с усмешкой проговорил в зал Бачуренко. – Так вот… Захватили: семьсот пятьдесят самолетов…

Едва он закончил перечисление захваченных нашими войсками трофеев, пленных солдат и офицеров немецкой армии, клуб дрогнул от радостного гула. Ребятишки, молчавшие до сих пор, начали топать ногами и пронзительно кричать:

– Ура!

– Бьют гадов!

И тогда, пересиливая возбужденные голоса, Бачуренко спросил:

– Так как же мы будем со степновскими овцами?

Захару Петровичу показалось, что все выдохнули разом:

– Согласны!

До позднего вечера в селе слышались возбужденные голоса, овечье блеяние, скрип дверей: колхозники развозили по дворам степновских овец.

Перед сном Захар Петрович подошел к окну и, рисуя ногтем на запушенном инеем стекле какие-то квадратики, задумчиво проговорил:

– Дело мы сделали, теперь сохранятся овцы. Вот только как правление посмотрит на нашу работу? Все-таки надо было посоветоваться. А?

– Да черт его знает, – отозвался Лукич, готовя себе на лавке постель. – Только я так думаю, Захарушка: сохраним овец – спасибо люди скажут. А что подумают в нашем правлении, меня нынче не очень тревожит.