Текст книги "Юность грозовая"

Автор книги: Николай Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Николай Лысенко
Юность грозовая

Пролог

Прогрохотав по мосту через заросшую камышами Тростянку, поезд заметно сбавил ход: реже, но отчетливее слышался перестук колес, медленнее проплывали за окном вагона истомленные зноем деревья и просмоленные телеграфные столбы.

…Дверь купе отодвинулась. Молоденькая проводница в темно-синей беретке торопливо объявила:

– Сейчас Степная!

Подполковник встал из-за столика и посмотрел на свое отражение в зеркале. Хорошо выспавшись ночью, он теперь выглядел свежо, как будто и не было позади двух суток утомительной дороги.

Его сосед по купе, пожилой мужчина с мягкими белыми волосами, отложил газету.

– Что ж, можно сказать, вы уже приехали?

– Да почти, – отозвался подполковник, снимая с верхней полки небольшой кожаный чемодан.

– Приходилось бывать раньше?

– Как же… вырос здесь.

– Я, между прочим, тоже иногда навещаю родные места, – сказал вдруг попутчик и многозначительно поднял указательный палец. – Земля отцов! Она одинаково волнует в любом возрасте, вызывает какой-то душевный трепет… Вас, разумеется, ждут?

– К сожалению, никто, – глухо ответил подполковник, надевая фуражку. – Счастливого пути!

Он вышел в тамбур и распахнул дверь. Горячий ветер ударил в лицо терпким настоем донника, укропа, созревающих хлебов и едва уловимым пресноватым запахом разогретой солнцем эемли. Замелькали небольшие домишки, наполовину спрятанные в густой зелени садов. Проплыли шиферные крыши новых скотных дворов. «Добрые отгрохали, – подумал подполковник. – Не то что были: плетневые, соломой крытые».

Скрипнув тормозами, поезд плавно остановился. Подполковник спрыгнул на перрон и осмотрелся. На месте потемневшего от времени деревянного барака теперь высился кирпичный вокзал с широкими окнами. «А ничего, вполне приличное здание», – мелькнула мысль.

Подождав, когда поезд, погромыхивая на стыках, удалился в затянутую маревом степь, приезжий пошел к выходу с перрона. У пакгауза, там, где в войну от высокого тополя, срезанного бомбой, оставался лишь пень с рваными краями, он остановился удивленный. Пень словно стал еще ниже, врос в землю, а от него пошли вверх два стройных близнеца, поблескивающих на солнце глянцевито-белесыми листьями, трепещущими от едва ощутимого ветерка. Они еще не были так могучи, как тот, поверженный в лихую пору, но всем своим видом говорили о вечной молодости земли и жизни. «Хороши, – улыбнулся подполковник, похлопав ладонью по гладким стволам деревьев. – Выбросил старина побеги под стать себе».

Станица, раскинувшаяся сразу же за вокзалом, казалась совершенно обезлюдевшей. Окна многих домов были закрыты ставнями от зноя Осторожно шагая по разбитой машинами дороге, подполковник вспоминал, кто из знакомых ему степновцев живет на этой улице. «Вот тут Масленковы, здесь – Лобовы, а этот дом совсем новый». Миновав небольшую площадь, он подошел к продолговатому, старинной работы дому под железной крышей. Над козырьком резного крыльца бросалась в глаза вывеска: «Дом приезжих».

«Н-да, гостиница… – усмехнулся подполковник, поднимаясь по гулким ступенькам. – В этом доме до войны были сберкасса и аптека. А сейчас приспособили…»

Встретила его дежурная, пожилая женщина в синем халате и белой косынке.

Глянув на удостоверение приезжего, спросила:

– А вы Петру Корнеичу Телегину не сыном доводитесь?

– Он самый, – улыбнулся подполковник.

– То-то, я смотрю, похож. Меня-то, видно, не помните?

– Как же, припоминаю, – Телегин тихонько побарабанил пальцами по столу. – Вы – Самохина Варвара…

– Васильевна, – с готовностью подсказала женщина. – А к нам навестить или по службе?

– Проездом, на пару дней.

Женщина понимающе закивала головой и сочувственно проговорила:

– Тянет ведь на родину, чего там…

Она вернула Телегину удостоверение и, изменив твердо установленному порядку, запрещающему курить в Доме приезжих, сама поставила на стол пепельницу.

– Вот уже четвертый год, как организовали у нас совхоз, – неторопливо рассказывала женщина. – Поначалу не очень хотели люди выходить из колхоза-то, а теперь ничего – довольны. Директорствует у нас Михаил Григорич Озеров. Вместе еще вы когда-то бегали. Хозяйственный мужик. Как заступил на эту должность – и народ к нам поехал, жилье настроили. А все ж маловато еще. Недавно директор сказывал, что будут строить большие, трехэтажные дома, денег будто бы дали на это…

Слушая, Телегин между тем думал: «Уж не Мишка ли Озеров – директор совхоза. Ну да, ведь сельхозинститут закончил… И вот уже… Время-то бежит, да еще как… Нужно зайти к нему сегодня, сейчас». Он встал и, показав глазами на стоявший у ног чемодан, спросил:

– Где бы оставить свое хозяйство?

Женщина провела его в небольшую комнатку с двумя койками и, сказав, что он может выбрать любую, ушла к себе.

Через полчаса Телегин уже подходил к двухэтажному дому, выстроенному по соседству с бывшим правлением Степновского колхоза. В коридоре никого не было. Из угловой комнаты доносился стук костяшек на счетах да щелканье арифмометра.

Рассматривая таблички на дверях кабинетов, Телегин обошел весь первый этаж и по широкой лестнице поднялся на второй.

В приемной директора сидела круглолицая девушка с пышной прической и белым напудренным лицом.

– Михаил Григорича сейчас нет, – проговорила она, едва Телегин переступил порог.

– А когда же будет?

– Должен подъехать. Звонил с третьего отделения, примерно час назад.

– Я подожду его.

Телегин подошел к окну. Отсюда хорошо была видна станица. «Сколько раз измерил я ее босыми ногами вдоль и поперек. Обязательно обойду ее всю, посмотрю».

Неожиданно за спиной послышались шаги, и громкий голос спросил:

– Что тут нового, Вера?

«Он, Мишка Озеров! – не поворачивая головы, узнал Телегин. – Подожду чуть-чуть».

– Ничего, Михал Григорич, – ответила секретарша. – Вот к вам товарищ… военный.

Телегин ждал. Он слышал, как директор, направляясь к двери кабинета, сдержанно пригласил:

– Заходите, пожалуйста!

Телегин резко повернулся. Взявшись за ручку двери, Озеров с минуту смотрел на него пристально, потом шагнул навстречу, широко раскинув руки.

– Ты? Василек?!

– Я, Миша, как видишь, собственной персоной! – взволнованно ответил Телегин, улыбаясь.

Они обнялись по-мужски, крепко.

– Ты уж извини, что по старой памяти Васильком тебя называю, – виновато проговорил Озеров.

– Да что ты, Миша, – Телегин отступил на шаг, чтобы лучше рассмотреть друга детства. – А тебя не сразу узнаешь, эдакая начальственная осанка…

Просторный директорский кабинет был весь в желтоватой россыпи солнечных лучей.

Озеров усадил гостя на стул, положил перед ним пачку папирос, присел напротив, опершись загорелыми руками на стол.

– Давненько не виделись, а? – с грустью проговорил Телегин. – Лет пятнадцать, наверно?

– Не меньше, с тех пор, как в армию провожали.

– Совершенно верно. Когда я приезжал на похороны бабушки, тебя не было – учился, впрочем, я тогда тоже был уже слушателем академии.

Взяв из пачки папиросу, Озеров постучал мундштуком по массивной стеклянной пепельнице, закурил.

– Как она, ратная служба?

– Был и на севере дальнем, и на юге горячем…

Рассказывал Телегин о себе сдержанно, даже скупо, словно боялся утомить собеседника. На самом же деле – спешил сам узнать обо всем, что часто вспоминалось ему вдалеке от станицы, ради чего приехал сюда.

– Вот так и живу: нынче здесь, завтра там. Семья за мною следом. Двое ребятишек у меня. – Заметив проглядывавшую на висках Озерова седину, спросил: – Ну, а у тебя тут как? Командуешь?

– Хлопотно, – Озеров встал, подошел к стене, где висела карта земельных угодий совхоза, я провел рукой по жирной синей линии, обозначающей границы. – Вот это теперь наше хозяйство. Шумовской хутор, Гусевка стали отделениями совхоза. Больше двадцати пятя тысяч гектаров. Одного хлеба даем государству почти…

– Ну это, так сказать, статистика, – улыбнулся Телегин. – О ней ты расскажешь потом, сейчас о себе.

Озеров вернулся к столу, ткнул папиросу в пепельницу.

– Мать живет со мной, болеет, совсем старая. Сестра Ката здесь же, агрономом в совхозе, вышла замуж. Да, да. Ну, а я – тоже отец семейства: трое детей, как видишь, обогнал тебя…

Жена заведует местной поликлиникой.

Телегин вопросительно посмотрел на него. Озеров понял этот взгляд.

– Я служил действительную, а Таня училась в медицинском институте. Ждала меня. Отец ее так и не вернулся с фронта. Да это ты и сам знаешь.

– Ну а Федор где?

– Федор – стойкий абориген, – Озеров усмехнулся и покачал головой. – Командует у нас животноводством. Вчера даже повздорил с ним… Горячий, похож на покойного Захара Петровича.

– Умер, говоришь, старина? – Телегин снова потянулся за папиросой. – Жаль!

– Что поделаешь, – вздохнул Озеров, – так устроена жизнь… Курганов па пенсии, частенько заходит ко мне, нет-нет, да и поругает…

– А что про Степку Холодова слышно?

– Да он сейчас в Стенной. Дважды сидел в тюрьме, на руку слабый. Видно, от прошлого осталось в нем. А теперь остепенился, обзавелся семьей. Вот уж третий год работает трактористом в совхозе. Пока ничего плохого о нем не скажешь.

– Признаюсь, считал его пропащим человеком, – Телегин встал, подошел к окну. – Думал, покатится под откос…

– Знаешь что, Семен, хватит с меня вопросов! – Озеров подошел к нему, стал рядом. – Где ты остановился?

– В твоей гостинице. Родни-то у меня здесь не осталось.

– К черту! Пойдем ко мне.

Телегин повернулся, как-то странно посмотрел на Озерова.

– Чего ты так смотришь на меня? – засмеялся Озеров. – Таня будет очень рада. Вечерком посидим, пригласим Федора, нам ведь есть о чем вспомнить. Правда?

– Да, Миша, вспомнить нам есть о чем…

1

Лето сорок второго года выдалось сухое, жаркое. Дожди перепадали редко, нещадно дуля горячие юго-восточные ветры. На дорогах взвивались столбы бурой пыли…

Тяжелые вести приходили в станицу Степную с фронтов. Они сушили сердца людей сильнее, чем знойные ветры – поля. Горе навещало то один, то другой дом; частенько слышались разрывающие душу причитания…

А мимо приземистого деревянного вокзала станицы день и ночь громыхали тяжелые составы новобранцами, танками, пушками, укрытыми маскировочными сетками с разбросанными по ним подвявшими ветвями деревьев.

Поезда редко останавливались в Степной. Не сбавляя хода, проносились мимо пригорюнившихся домов, нарушая тишину протяжными гудками, которые с переливами плыли над станицей, медленно замирая где-то далеко в степи, за древними, поросшими чернобылом курганами.

…Миша Озеров оторвал от подушки голову я прислушался к паровозному гудку.

В комнате было тихо. Беззаботно разметалась» в своей кроватке шестилетняя сестренка Катя. На ее щеке дрожал солнечный зайчик. Он то пропадал, то снова появлялся, и девочка смешно вздергивала носик, будто ее щекотали.

Улыбнувшись, Миша бесшумно встал с кровати, занавесил простыней окно и посмотрел на будильник. Было без четверти семь. «Мать уже за хлебом ушла, – подумал он. – С полуночи очередь занимает».

День у Миши всегда начинался одинаково: прямо с постели он бежал на площадь к репродуктору, висевшему на столбе возле колхозного правления, послушать сводку с фронта. Вот и сегодня, тихонько прикрыв за собой дверь, он выскочил на улицу. Солнце уже поднялось над садом, но было еще прохладно. В воздухе плавал сизоватый кизячный дымок. Слышался звон ведер, резко пахло перепревающим в кучах навозом и парным молоком.

По дороге Миша вспомнил, как до войны с веселыми песнями выезжали колхозники на подводах в поле. Теперь многие из них ушли на фронт, а женщины и те, кого еще не призвали в армию, отправлялись на работу и возвращались домой молча… Осунулось, потемнело морщинистое лицо матери. Грустно вздыхала она, бережно заворачивая в чистое полотенце принесенный из магазина хлеб, чтобы потом по нескольку ломтиков подавать на завтрак, обед и ужин. Услышав на днях пущенный кем-то слушок, что скоро вообще в магазине не будут продавать печеный хлеб, она совсем расстроилась. Вчера вечером голосом, полным отчаяния, спрашивала возвратившегося с работы отца:

– Как же дальше-то будем жить, Гриша?

– Ничего, Лиза, отобьемся от фашистов – все наладится…

Эти слова отца запомнились Мише. Всякий раз, идя к репродуктору, он надеялся услышать, что враг остановлен, разбит и поспешно отступает… Но вести, как и вчера, были тяжелыми.

Записав названия оставленных неприятелю городов, Миша уныло побрел домой.

…Мать уже вернулась из магазина и хлопотала возле печки.

– Ну, что там? – тревожно спросила она.

– Плохо, отступаем, – отозвался Миша и, не задерживаясь, прошел в горницу.

Там на стене висела карта Советского Союза. Красная нитка на ней, укрепленная на маленьких гвоздиках, обозначала линию фронта наших войск.

Миша долго водил пальцем по карте, отыскивая названия городов, упомянутых в утренней сводке Совинформбюро, потом взобрался на стул и с досадой отодвинул красную нитку еще дальше от жирной линии нашей границы.

* * *

Позавтракав, Миша ушел в сад – решил окопать молодую яблоню.

В бездонной вышине бледно-голубого неба одиноко парил коршун. То снижаясь, то плавно взмывая ввысь, он зорко высматривал добычу – роющихся в навозных кучах цыплят.

«А что, если фрицы придут сюда? – внезапно подумал Миша, следя за полетом коршуна. – Партизанам у нас даже укрыться негде – кругом голая степь, суслика за километр видно. Вот разве в балках? В них спрячешься, а спина торчать будет. Единственное подходящее место – Сухая балка. К хутору Шумовскому она переходит в такие буераки, что там можно всю нашу станицу запрятать. Сделать там землянки…»

Вздохнув, он принялся рыхлить землю вокруг дерева.

Хрустнула ветка. Миша оглянулся. В несколь ких метрах от него стойл ухмыляющийся Федя Чесноков.

– Ты что это? – удивился Миша. – В разведчики готовишься?

– Напугать хотел, – Федя пригладил пятерней рыжие непокорные вихры и насмешливо сощурился. – А ты чего в небо глядел? Немца, что ли, приметил?

– Думал, – степенно ответил Миша. – До передовой-то всего триста километров. Понимаешь?

Федя от удивления раскрыл рот.

– А ты откуда знаешь? – схватил он друга за рукав.

– По карте вымерил.

– Елки зеленые, так это же совсем близко!.. А что, если нам туда, а?

– Не балабонь, Федька, садись, – Миша тоже опустился на траву. – Вояка отыскался. Наладят нас с фронта в два счета и посмотреть не дадут. Вот если бы в партизаны…

Безнадежно махнув рукой, Федор недовольно проговорил:

– Если да кабы, да во рту росли грибы… Слаб ты в коленках, Мишка. Понял? Да ты не крути носом, правильно, я говорю: боишься ты, вот и все.

– Герой нашелся, – беззлобно возразил Миша. – Сам еще и выстрела не слышал, а туда же…

Мише не хотелось спорить. Запрокинув голову, он продолжал следить за свободным полетом коршуна. Федя, обиженный его безразличием, резко сказал:

– Хватит глазеть в небо, пошли куда-нибудь.

Друзья уже собрались уходить, как вдруг Федя увидел Семку Телегина, прозванного станичными ребятами Васильком за глаза с голубинкой, как весеннее небо. Легко перемахнув через плетень, Василек подошел к ребятам, поздоровался.

– Я всегда говорил, что у Василька особый нюх: идет по следу наверняка, – засмеялся Федя. – Уж он знает, где надо искать.

– А тебя днем дома никогда не бывает, можно не заходить, – отшутился Василек.

Ребята относились к Васильку участливо, знали, что его мать умерла, когда ему было всего пять лет, и все заботы по воспитанию легли на плечи семидесятилетней подслеповатой, но еще шустрой бабушки. Отец Василька, работая на железной дороге кондуктором, подолгу не бывал дома.

– Ты чего залез в Танькнн двор? Думал, и мы там? – Федя подмигнул Мише. – Или ты сбился с курса? Признайся!

– Так ближе, – Василек помолчал и спросил: – А тебе не все равно? Где хочу, там и хожу.

Федя притворно захохотал:

– Ну и ближе… Все равно, что в Сухую балку через Гусевский хутор!

– А это не твое дело, – начал сердиться Василек, но, перехватив внимательный взгляда Миши, умолк.

– Скажи уж лучше: ходил в гости к Тане, – продолжал донимать его Федя. – Вчера стояли с ней возле колодца целый час, не меньше.

– Нужна она мне, – Василек зарделся, опустил голову и принялся разглядывать свои ботинки.

Поняв, что Василек обиделся, Федя оставил его в покое и, глядя куда-то вдаль, стал насвистывать свою любимую песенку «Расцветали яблони и груши…»

А Миша тем временем думал: «Почему Василек разозлился, когда его спросили, зачем он попал во двор Тани? О чем они разговаривали у колодца? Может, Федька все врет: «целый час стояли». Холодовы дадут ей постоять…» Он незаметно бросал на Василька любопытные взгляды и, не решаясь о чем-либо спросить его, сердился на себя. «Василек болтает с ней целыми часами, а я двух слов не могу связать. И откуда у него такое? На уроках всегда мямлил, а тут…»

2

Холодовы приехали в Степную незадолго до войны и купили большой дом под железной крышей, к которому примыкал обширный двор с сараями и навесами.

Семья была у них небольшая: отец, мать и сын Степка, худощавый паренек с бледным лицом и длинными руками, – ровесник Мише, Старшего сына Ефима за год до войны призвали на срочную службу. Последнее время о нем ничего не было слышно. Глава семейства – Максим Прохорович, вступив в колхоз, пас табун лошадей. Его жена, полная женщина с крупным мясистым лицом, занималась домашними делами и редко показывалась среди людей.

На второй месяц войны к Холодовым приехала племянница – Таня Пухова. Раньше она жила с родителями в Житомире.

Через неделю, проводив в стадо корову, Холодова вернулась в комнату и, остановившись возле кровати Тани, громко сказала:

– Ты, милая, не на этот, как его… курорт приехала, хватит отлеживаться.

Таня открыла глаза и, еще не поняв, о чем ей говорят, улыбнулась. Но увидев нахмуренное лицо Холодовой, села, опустила на пол босые ноги и проговорила:

– Я сейчас, тетя, оденусь…

– Вот-вот, – уже более добродушно буркнула Холодова. – Нынче как потопаешь, так и полопаешь.

Пока тетка ходила во двор за ведром и бидоном, Таня оделась, умылась и стала расчесывать перед зеркалом волосы.

Высунув из-под одеяла голову, Степка хихикнул:

– Думаешь, в кино тебя пошлют?

– Ну будет, – цыкнула на него мать. – Оно и тебе пора вставать. Пока прохладно, картошку окучил бы.

– Никуда она не денется, – огрызнулся Степка, отворачиваясь к стене.

– Гляди у меня, – грозила Холодова, переливая молоко из ведра в бидон. – Отец придет из ночного – живо поднимет.

Зевая и почесываясь, Степка встал с кровати, натянул штаны и рубашку, бесцельно походил по комнате и снова прилег.

Перемерив молоко, Холодова повернулась к Тане:

– Отнеси к поезду, продашь, а то у меня с тестом нынче не ладится.

Таня бессильно опустила руки и чуть слышно сказала:

– Я никогда не бывала на базаре. Может, что-нибудь другое сделать.

– Ничего там мудреного нет: наливай молоко и получай деньги. Людей, что ли, боишься? Вжизни все уметь нужно. Собирайся, я сейчас в погреб схожу.

Едва она вышла, Таня подбежала к Степке и, присев на корточки, стала просить:

– Степа, миленький, сходи за меня… Я буду за тебя все-все делать. Честное слово!

– Не согласится мать, – равнодушно отозвался Степка. – Я позавчера ходил, малость прикарманил денег, а ей сказал, что продал дешевле. Ох и досталось мне…

– Я попрошу ее, ты только не отказывайся. Ладно?

– Ладно, – уступил Степка. – Так уж и быть.

Он встал и, обувая ботинки, насмешливо проговорил:

– Сейчас начнется… И тебе, и мне достанется.

Но все обошлось сравнительно спокойно. Поворчав немного на Таню, Холодова обвязала бидон куском марли и строго предупредила Степку:

– Гляди опять не проторгуйся. Кружкой будешь наливать.

– Да ведь она меньше пол-литровой банки, – удивился Степка. – А цену просить такую же?

– Грамотей отыскался, – возмутилась мать, заметив на себе недоуменный взгляд Тани. – На сколько она меньше?.. Иди!

Морщась, Степка взял бидон и вышел, хлопнув дверью.

Холодова, с лицом, покрывшимся от злости розовыми пятнами, принялась выгребать из печки золу. Таня смотрела, как она проворно орудовала кочергой, и не решалась ни о чем ее спрашивать, выжидала, когда она успокоится. Но Холодова сама вспомнила о ней.

– Чего же ты стоишь, как богородица, прости господи! Отвертелась от базара… До завтрака картошку окучила бы.

– Всю?

– Здравствуй, милая… Тот клин, что к тернам выходит. Тяпку возьми с черной полоской на держаке, она полегче.

Таня вышла во двор и легко вздохнула. Хорошо здесь после комнатной духоты! Она отыскала под навесом мотыгу и пошла на огород.

До приезда в Степную ей никогда не приходилось окучивать картошку. Но теперь эта работа не казалась такой сложной, как представлялось. «Лучше каждый день работать в огороде, чем торчать на базаре», – думала она.

…Где-то в роще у Тростянки закуковала кукушка. Таня разогнула спину, поправила волосы и, прислушиваясь к голосу невидимой птицы, стала считать: раз, два, три… На ее лице, освещенном солнцем, появилась улыбка, в слегка прищуренных глазах блуждали веселые искорки.

Такой и увидел ее через щель изгороди Миша.

Ему вспомнилась первая встреча с Таней на вокзале, когда с Украины пришел эшелон с эвакуированными. Она стояла тогда на перроне в помятом платьице. На коленях и локтях темнели ссадины. Ни к кому не обращаясь, она грустно смотрела по сторонам, будто не знала, куда и зачем приехала. Миша первым подошел к ней. Узнав, что Таня – родственница Холодовым, вызвался ее проводить. По дороге разговорились. Таня сказала, что мать ее погибла во время бомбежки, что теперь она осталась одна. Миша мельком посмотрел на нее и, заметив, что губы ее дрожат, пробормотал:

– А у нас тут тихо… Дальше они шли уже молча…

И вот теперь, наблюдая за Таней, Миша удивился: она была совершенно не похожа на измученную девочку, какой он увидел ее тогда на вокзале.

Неожиданно па огороде появилась Холодова. Она подошла к Тане и, глянув ей под ноги, всплеснула руками:

– Боже мой, что ты наделала!

– А что, тетя? – испуганно спросила Таня.

– Ты же потяпала фасоль, – она подняла с земли суховатый стебель и, покрутив его в руке, швырнула в лицо Тани. – Неужели не видишь?.. Между рядами сажала… Ты что, слепая?

– Я не знала…

– Наказание какое-то, – сквозь зубы процедила Холодова. – Городские, ничего не знают… Иди завтракать, помощница.

Таня взяла мотыгу и покорно пошла к дому.

С той поры под разными предлогами Миша часто стал наведываться к Холодовым. Но Таню видеть приходилось редко. С утра до ночи ее заставляли стирать белье, убирать комнаты, выносить из сараев навоз. Иногда Миша все же встречал ее, но при этом испытывал непонятную робость.

…Он пришел к Холодовым, когда они ужинали. В переднем углу, облокотившись на стол, сидел отец Степки, сурового вида мужчина лет пятидесяти. Правый глаз закрывала кожаная повязка, руки были покрыты рыжими волосами.

– А-а, сосед, заходи, гостем будешь, – промолвил он, едва Миша переступил порог. – Садись вечерять.

Миша отказался и робко присел па скамейку у двери.

Потряхивая такими же, как у отца, рыжими волосами и шмыгая носом, Степка проворно орудовал ложкой. Миша перевел взгляд на Таню. Она заметила это, перестала есть и отвернулась к окну.

– Ну, что слышно нового, сосед? – поинтересовался Холодов, уставившись на Мишу единственным глазом.

Миша пересказал сводку военных действий. Холодов угрюмо проговорил:

– Беда, да и только… Дуром прут, того и жди, к нам нагрянут.

– Не пропустят их, – возразил Миша. Холодов расхохотался, потом неожиданно умолк и строго сказал:

– А чего ты понимаешь? Дела, брат, табак, бежать вам отсюда придется.

– А вы разве здесь, у немцев, останетесь? – удивился Миша.

– Рад бы в рай, а что поделаешь? – Холодов громко икнул. – Куда нам ехать-то? Да и кто пас ждет? Нынче, брат, весь мир в движении. Едут люди и сами не знают, куда и зачем.

– Нашел о чем говорить, – вмешалась Степкина мать, вылезая из-за стола. – Бог даст, все будет ладно. И немцы – люди, как-нибудь проживем, чего с нас взять.

– Тоже мне, понесла, – Холодов метнул на нее осуждающий взгляд. – Не знаешь – не болтай чего не следует.

Он вытер полотенцем губы, поднялся, глянул на позеленевшую от времени икону в переднем углу и полез в карман за кисетом.

Подождав, пока Степка доел кашу и облизал ложку, Миша сказал:

– Выйди на минутку.

Степка что-то шепнул матери па ухо и вышел следом за Мишей.

Они уселись на скамеечке в палисаднике.

Над станицей опустились сумерки. Луна серебрила тополя под окнами дома. Ветерок приносил с полей запахи скошенной травы, особенно резкие – полыни и донника. Тихо было вокруг, казалось, станица настороженно прислушивается к чему то.

– Пришел тебя предупредить, – начал Миша. – Мы завтра идем на рыбалку. В семь утра собираемся у Василька. Понял? Бредень в порядке. Если хочешь, пойдем, но не опаздывай.

– Успеть-то я успею, – неопределенно проговорил Степка. – Только вот… отец стал какой-то злющий. Приходит утром, берет меня чуть ли не за шиворот – и в сад. Землянку мы там мастерим себе.

– Для чего?

– Спасаться будем, если фронт подойдет.

– Нашли спасение, – усмехнулся Миша. – Выходит, вы у фрицев останетесь?

– Не знаю. Как отец решит. А утром я приду, обязательно приду, пораньше смотаюсь из дома, до прихода отца.

Вдруг Степка приложил ладонь к губам: скрипнула калитка. Мигая огоньком цигарки, прошагал Холодов, в фуфайке, с перекинутым через плечо кнутом.

– В ночное пошел, – прошептал Степка и облегченно вздохнул.

Миша уже собрался было уходить, но тут вышла Таня и сказала, что Степку зовет мать.

– Я прямо к Васильку прибегу утром, – шепнул Степка и юркнул в калитку.

Появление Тани было столь неожиданным, что Миша, растерявшись, вскочил со скамейки и пробормотал:

– Садись… садись.

– А тут и двоим не тесно, – отозвалась Таня, присаживаясь. – Уходишь?

– Да нет, рано еще, – ответил Миша и почему-то вздохнул. – Спешить некуда. Днем жарища, а сейчас в самый раз – прохладно.

Он сел рядом с Таней. Не зная, о чем заговорить, принялся тихонько барабанить пальцами по скамейке.

– А вам, как видно, не хватило дня, решили посекретничать еще и вечером, – усмехнулась Таня. – Только ваши дела завтра же будут известны всей станице.

– А мы ничего такого…

Миша повторил все то, о чем они говорили со Степкой.

– Это, наверно, интересно? – спросила Таня. – Правда?

Мише давно хотелось сделать ей что-нибудь приятное, и он предложил:

– Пойдем с нами на рыбалку, Таня. Сама увидишь, как здорово там.

– А кто за меня стирать будет? Целый ворох белья навалили, – ответила она. – Хорошо вам…

Она не договорила и, наклонив голову, умолкла.

– Тебе плохо у них? – еле слышно спросил Миша. – Тебя обижают?.. Скажи, обижают? Не бойся, я не выдам тебя.

Таня промолчала. Подняв голову, она долго смотрела на звезды, потом резко поднялась, махнула на прощанье рукой и быстро пошла во двор.