Текст книги "Юность грозовая"

Автор книги: Николай Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

5

За двенадцать лет работы председателем Степновского колхоза Иван Егорович Курганов не помнил такой трудной уборки, как в этот год. На загонках и токах виднелись лишь цветастые косынки. Самому приходилось осматривать и регулировать чуть ли не каждую жатку, натягивать ременные передачи на молотилках, проверять сортировки. Потом нужно было успеть на скотные базы, где старухи обмазывали коровники и кошары, оттуда – в кузню, в столярную мастерскую. И всюду нужно помогать, растолковывать.

Только к обеду, убедившись, что все машины пущены в ход, Иван Егорович смог пойти в правление, чтобы отдать кое-какие распоряжения по бригадам.

По дороге завернул домой. Привязав лошадь к забору, обмел веником пыль с сапог и вошел в дом.

Его жена, как и все станичные женщины, работала в поле. Всем хозяйством правила мать Ивана Егоровича, сгорбленная старуха, потерявшая счет своим годам.

– Собери-ка мать, перекусить чего-нибудь, – попросил Иван Егорович, бросив на подоконник выгоревшую фуражку. – Проехал все поля, а пообедать нигде не успел.

– Пожаловался, – беззлобно проворчала старуха. – Да у тебя такое каждый день. Посмотрел бы на себя, какой ты стал.

– Война, мать, ни с чем не считается. На фронте вон что творится, успеть бы собрать хлеб.

Он снял пропахшую потом рубашку, налил в рукомойник холодной воды и, подставив бурую от загара шею под освежающую струю, начал умываться, громко покрякивая от удовольствия.

– Фу, благодать-то какая, будто сто пудов смыл, – облегченно проговорил он, но, рассматривая в зеркале свое лицо, невесело подумал: «Да, укатали сивку крутые горки. Прямо как в упряжке ходил, аж глаза ввалились».

Пока старуха ходила в погреб за молоком к обеду и выгоняла со двора соседского драчливого петуха, Иван Егорович прилег на диван и задремал: разморила тряская езда по полям.

– Свалился, сердешный, – пробормотала старуха, войдя в комнату. – Ни днем, ни ночью ему покоя нету. Вот жизнь подошла, прости господи.

Сквозь дремоту Иван Егорович слышал ее бормотание, шаркающие шаги, но никак не мог открыть глаза; тело было непослушным, тяжелым, казалось, не было сил пошевелить даже рукой.

Разбудил его резкий стук. Вздрогнув, Иван Егорович поднялся с дивана и увидел в дверях завхоза, костлявого старика с жидкой, словно выщипанной, бородкой.

– Задремал, – виновато произнес Иван Егорович, потирая ладонью щеку. – Что-нибудь случилось?

– Неприятность вышла. За Сухой балкой, Егорыч, на двух жатках полетели косогоны.

– Не может быть! – Иван Егорович прошелся по комнате, потом сел за стол. – Я недавно оттуда, там было все в порядке!

– Долго ли? Только что Анисья верхом прискакала.

– А что же ей самой пришлось скакать в станицу, ребят не было?

– Поломка-то случилась на краю загонки. До стана далеко, ну а погонычем у нее мальчонка – Давыдихи сынишка, чего с него спросить. Вот и решилась сама махнуть.

Иван Егорович отодвинул поставленную перед ним миску горячего борща, встал из-за стола.

– Косари у нас ерундовые, – огорченно проговорил он.

– Где же нынче добрых достать? – вздохнул завхоз. – С такими вот и придется хлеб до ума доводить. Распорядись дать пару косогонов из резервных.

– Распорядиться проще всего, да вот в кладовой у нас негусто. Экономнее надо бы, уборку-то только начали.

Завхоз пошел было к двери, но вдруг остановился. – Чуть не забыл! – виновато сказал он. – Разыскивали тебя из райкома, подводы требуют на строительство моста, немец где-то возле Узловой расшиб вдребезги.

– Вот тебе. Все до кучи, – Иван Егорович махнул рукой. – Давай, Прокофич, бери косогоны, и, кровь из носу, чтобы все жатки были в работе. А я переговорю с райкомом и приеду в поле. Пошли!

– Ваня, а обедать? – растерянно окликнула старуха. – Хоть молочка испей, голодный ведь.

– Потом, – недовольно отозвался Иван Егорович. – За ужином наверстаю.

Во дворе, уже садясь на лошадь, он распорядился:

– Загляни, Прокофич, в кузню, скажи, чтоб пяток шкворней отковали, на арбах заменить. А еще передай кузнецам: пусть поторапливаются с перешиновкой колес, будем переоборудовать кое-какие брички для вывозки хлеба… Я сейчас заскочу в кладовую. На полевой котел нужно харчей прибавить: питание у нас дрянное…

* * *

Захар Петрович встал до первых петухов. Скрипя деревяшкой, вышел в переднюю, зажег лампу и, усевшись на низенькую табуретку, обтянутую вытертыми до блеска полосками кожи, начал сшивать порванную постромку. Несколько штук их привезли с поля поздно вечером. Захар Петрович вчера почти до полуночи чинил хомуты для третьей бригады, а теперь спешил разделаться с постромками. Увлекшись работой, он не заметил, как на улице стало совсем светло.

Ко двору подъехала подвода.

– Лампу-то потуши, без нее виднее, – проворчала жена, выходя из горницы. – Уткнулся, ничего не видишь. Люди приехали к тебе.

– Какие люди? – не понял Захар Петрович.

– За сбруей, должно быть, а ты в подштанниках сидишь.

– А-а, – протянул он и, хлопнув себя по ноге-деревяшке, взял с лавки кисет. – За хомутами это, обещал сделать.

На крыльце послышались шаги, потом кто-то пошарил в коридоре рукой по двери, отыскивая ручку, и громко спросил:

– Можно, что ль?

– Заходи, – пригласил Захар Петрович, вставая навстречу бригадиру третьей бригады. – Успел я, можешь забирать…

Он показал в угол, где большим ворохом лежала упряжь.

– Спасибо, Петрович, выручил, – бормотал довольный бригадир, нанизывая на здоровую руку хомуты. – Теперь нам ветер в спину.

Поинтересовавшись, как идет косовица, Захар Петрович проводил бригадира и, обращаясь к жене, сказал:

– Буди Федьку, пора ему.

– Мальчишечье дело – поспать бы.

– Вот тебе, нашлась желанница, – сердился Захар Петрович, усаживаясь на табуретку. – Человек только что говорил: задыхаются с уборкой, а она – поспать бы…

Жена не стала перечить, вздыхая, пошла будить сына.

Федя собрался проворно, закусил и, уже уходя, наклонился к отцу:

– Не забудь наш уговор.

– Покель память не отшибло, – улыбнулся в ответ Захар Петрович. После завтрака, отложив свои дела, Захар Петрович оделся и заковылял в правление.

Солнце поднялось высоко, становилось душно. В станице было безлюдно, только в тени домов играли ребятишки да разомлевшие от жары собаки, высунув языки, равнодушно смотрели на купающихся в золе кур.

«Как из печки пышит жаром, – рассуждал сам с собою Захар Петрович, вытирая ладонью потное лицо. – Каково там, на фронте, а?»

Навстречу с пустым ведром шагал дед Лукич, в прошлом известный в станице плотник. Немало добрых дел оставил он на земле: строил в колхозе амбары, скотные дворы, вязал парниковые рамы, надежно гремели на дорогах сделанные его руками брички. Он и теперь еще не расставался с плотницким инструментом, но время сделало свое: притупились глаза, ослабли руки, пошаливало сердце.

Роста он был небольшого, суховатый, морщинистый, зато бороду носил отменную, широкую, густую.

– Надо же тебе встретиться с пустым ведром, – вместо приветствия сказал Захар Петрович. – Неудача постигнет.

– Брехня, Захарушка, не верь приметам, – Лукич поставил ведро на землю. – Был у нас однажды случай: взлетела курица на прясла и заголосила по-петушиному. Бабка моя так и ахнула: быть, говорит, беде! Руби, старик, курицу! Беды никакой не было, а лапша получилась – пальчики оближешь. Видно, от ожирения бесилась пеструшка. Яиц-то не несла, какого же ей дьявола оставалось делать. Куда путь держишь?

– В правление. Слыхал, вчера уборку начали.

– Натужная будет страда, – Лукич наклонился к собеседнику и, понизив голос, продолжал: – Сказывала моя бабка, повестки поутру разносили – новый призыв.

– Поубавятся в колхозе руки.

– Еще как. Тяжело вздохнули.

– Иду к председателю, дельце обговорить, – доверительно сказал Захар Петрович. – Мой Федька вчера вечером похвалился: берутся, де, мол, ребята скошенный хлеб к току подвозить. А верховодит, чувствую, Озеровых сын – Ми-шатка. Они смогут, силенка-то у хлопцев есть, тут спору никакого, а вот уменья они еще, как говорится, не нажили. Пригласили они меня в эту… свою компанию, что ли. Наш стариковский глаз им нужен. Да я, по совести сказать, и без их приглашения пошел бы на уборку, но тут вроде случай.

Лукича словно подменили: выпрямился, посветлел лицом.

– Замолви там и за меня словцо, – попросил он. – Пошел бы с тобой, да вот беда: послала меня бабка в магазин. Говорят, керосин привезли. Не знаю только, откуда его привезли, немец-то вон как прет.

Пообещав Лукичу переговорить с председателем, Захар Петрович заковылял дальше.

Когда он вошел в правление, Курганов, навалившись грудью на стол, недовольно кричал в телефонную трубку:

– Подводу выделю, но ездового – не могу. Честное слово, не могу! Везде у меня люди внатруску, хоть разорвись. Знаю, государственное дело, но и уборка – дело не меньшей важности. Мы сегодня пустили все жатки, а вот с подвозкой хлеба к молотилкам не управимся. Почему? Людей мало. Сами знаете. Нет, не могу! Он сердито положил трубку и, повернувшись к Захару Петровичу, молча подал ему руку.

– Жарко? – участливо спросил Захар Петрович, кивнув на притихший телефон.

– Еще не то может быть. – мрачно проговорил Курганов. – На фронте дела разворачиваются ни к черту. Под Харьковом наши не устояли.

– Неужели до нас докатится?

– Всяко может случиться. Глянув на дверь и убедившись, что она плотно закрыта, Курганов откровенно признался:

– Устал я, Захар Петрович. Иной раз думаю: не хватит сил. Сам посуди: почти всех мужиков проводили на войну. Кто остался в станице? Дети, бабы да мы, старики. А ты хомуты отправил в третью бригаду? – неожиданно спросил он.

До сих пор Захар Петрович никогда не слышал от Курганова жалобы на усталость. Ему всегда казалось, что этому человеку с медвежьей силой, поднявшему однажды опрокинувшийся воз сена, никогда не бывает трудно. «Уж если сказал он, значит, ему и правда нелегко», – глядя на потемневшее лицо председателя, думал Захар Петрович.

– Да, тяжеленько тебе приходится. А хомуты отправил, утром отправил.

Они закурили, помолчали. Захар Петрович, подвинувшись ближе к столу, заговорил:

– Ты, Егорыч, жалуешься, что с подвозкой не управляешься. Так вот: ребята просятся послать их. Пусть испробуют силенку. А пас с Лукичом пошли им на подмогу. Получится юношеско-стариковская бригадка.

– Ты уже и название придумал? – добродушно засмеялся Курганов и, стряхнув со стола пепел цигарки, продолжал: – У тебя, Петрович, и без того работы невпроворот: упряжь-то у нас ерундовая, а теперь на уборке и совсем будет огнем гореть. А с Лукича чего спросишь? Ну, сторожить еще можно поставить.

Захар Петрович недовольно крякнул, насупился, суетливо полез в карман за кисетом.

– Ты вот что, Егорыч. За меня не волнуйся. Сбруя будет в порядке, – Захар Петрович все еще строго смотрел на председателя. – Заберу в поле свою мастерскую и при нужде на месте буду чинить. А Лукича тоже не обижай – идет помогать с душой. Это понимать нужно! А ты – в сторожа! Или думаешь, что тебе пришлют здоровых мужиков? Гляди, чтоб последних не забрали! По теперешней жизни хлебец вот как нужен. – он провел черной от смолы ладонью по горлу. – Надеяться не на что.

– Сдаюсь, Петрович! – Курганов поднял вверх жилистые руки. – Беру свои слова назад.

* * *

Степке Холодову не хотелось отставать от товарищей. Когда отец собрался в ночное, он несмело сказал:

– Батя, а батя, ребята пошли в поле. Может, и мне с ними?

Холодов посмотрел на сына долгим взглядом, словно не верил тому, что услышал, и задумался. Степка, как провинившийся, потупился. Но отец, даже не повысив голоса, спокойно проговорил:

– Оно конечно, без дела болтаться не резон, не такое нынче время. Моего напарника Курганов забрал на жатку, а мне обещал дать помощника. Вот и будешь работать со мной. Одному трудно. – Он покосился на Таню, перематывающую возле стола пряжу. – Да оно так и способнее для нас: когда и не пойдешь в ночное, все одно трудодни запишут.

Степка слушал его без всякого интереса. Отец, угадав его желание, недовольно бросил:

– Не всем же на уборке быть, кому-то и скот пасти нужно. Иль ты думаешь, что там игрушки?

– Дядя, а мне можно на ток, зерно сортировать? – спросила Таня.

Холодов вопросительно посмотрел на вошедшую со двора жену. Та кивнула головой.

– Иди, коль охота, – добродушно сказал Холодов. – Колхозу поможешь, и для себя польза будет. Добрые дела не осуждают.

Таня впервые с благодарностью посмотрела на Холодова и счастливо улыбнулась.

6

Большой пушистый кот выгнул спину, потянулся и прыгнул с подоконника, зацепив стоявший на полу пустой горшок. Он с грохотом покатился к двери. Кот с испугу махнул на кровать, прямо на спящего Мишу.

– Разорвало б тебя, проклятый! – сердито крикнул Миша, и кот отлетел на середину комнаты.

В окна струился бледный свет. «Проспал, – подумал Миша и стал быстро одеваться. – Хорошо, хоть кот разбудил. А где же мать?»

Приоткрыв дверь на кухню, увидел ее возле печки.

– Не опоздал я, мама? – спросил он, разглядывая ее озаренное пламенем лицо.

– Да ведь только светает, – ответила она, обкладывая чугун кусками кизяков. – Умывайся и садись завтракать.

Елизавета Степановна поставила на стол дымящуюся горячим паром картошку. Принесла из погреба холодный, сразу же вспотевший в комнате горшок молока.

Пока Миша, обжигаясь картошкой, ел, мать положила ему в сумку кусок хлеба и несколько малосольных огурцов.

– До обеда перекусишь, день, как год! – настояла она, когда Миша попытался было отказаться от харчей.

По дороге Мишу догнал Василек. Размахивая новым ременным кнутом, он сразу же объявил, что Федя с отцом уже ушел на общий двор и что Таня сегодня тоже будет работать на сортировке зерна.

– Откуда ты знаешь? – будто между прочим спросил Миша.

– А я вчера был у Холодовых, – простодушно ответил Василек и, показывая кнут, продолжал: – Выменял у Степки на увеличительное стекло. Просил у него на время – не дал.

– Зачем тебе потребовался кнут? – пожал плечами Миша, а сам в то же время подумал: «Зачастил что-то он к Холодовым. И Степка стал ему другом».

– А как же без него в поле? Чем же быков погонять?

Миша промолчал, а про себя подумал: «Выкрутился».

У ворот колхозного двора их встретил Федя. Сдерживая волнение, он сообщил, что женщины и девчата уже уехали на ток, что старшим на подвозке скошенной пшеницы будет Захар Петрович.

– Курганов хотел вас с Васильком еще куда-то послать, а отец ни в какую: пусть, говорит, вместе будут. – Федя при этом горделиво посмотрел на Захара Петровича, переставляющего с худосочным стариком Ловцовым колесо с председательского тарантаса на арбу.

Дед Лукич, с которым Мише предстояло работать, попыхивая самокруткой, наставлял:

– Ты, Мишатка, занозу, занозу обмени, будет выскакивать. Эдак мы быков порастеряем. Вот так. Теперь можно и в путь…

Они уселись в арбу и поехали. Отгоняя назойливых мух, быки беспокойно покачивали головами и безжалостно нахлестывали себе хвостами бока.

Миша думал о Тане. Ему не терпелось увидеть ее здесь, в поле. В холодовском доме, когда Миша приходил туда, она всегда держалась замкнуто и настороженно, разговаривала мало. Да и все время была занята какой-нибудь работой. Глядя на нее, Миша с трудом сдерживался, чтобы не сказать какую-нибудь дерзость Холодовым.

– Куда же вы поворачиваете? – вскрикнул Миша, когда Лукич, не заезжая на ток, направил быков прямо на загон, где лежали копны пшеницы.

– На току, Мишатка, с пустыми руками делать нечего. Наша работа на загоне, – ответил Лукич, щелкая быков кнутом. – Ну вы, пошевеливайтесь, ишь обленились!

Наконец Лукич, осмотревшись по сторонам, остановил быков.

– Вот отсель и начнем.

Миша вилами поднимал пшеницу и бросал на арбу. Подхватывая, Лукич укладывал ее рядами, притаптывал, бормоча что-то себе под нос. Желая попасть побыстрее на ток, Миша работал без передышки. Ему хотелось приехать туда раньше Василька.

От духоты рубашка прилипла к лопаткам, залетающие за ворот остья кололи, вызывая нестерпимый зуд. Пот катился по лицу.

– Мишатка, не дуракуй! – прикрикнул на него Лукич, принимая огромный ворох пшеницы. – К чему постольку ворочаешь, игрушки, что ли? Иль пупок захотел развязать? Довольно, поехали!

Помахивая кнутом, Лукич повернул быков к молотилке.

, Миша шагал следом. Глядя на покачивающийся на бороздах воз, он с гордостью думал: «Зря беспокоились мы с Федькой, еще какие возы получаются. Посмотрел бы сейчас Курганов».

На току Миша еще издали увидел Таню. Она отгребала деревянной лопатой зерно от сортировки. Из-под сбившейся косынки на щеку падала прядь волос, и Таня часто встряхивала головой, стараясь откинуть ее назад. Вот она о чем-то заговорила с женщиной, проходившей мимо нее, и улыбнулась. Лицо Миши тоже дрогнуло от улыбки.

– Разморило тебя, любезный, – послышался за спиной голос Лукича, только что свалившего с арбы пшеницу. – Задремал аль замечтался? Поехали, а то солнце макушку прижигает.

Схватив налыгач, Миша повел быков к копнам.

Как ни держался, как ни крепился Лукич, а годы дали знать. После третьего воза он слез с арбы, уселся в тени и взялся за кисет, прерывисто дыша.

– Дух малость переведу. – Лукич покачал головой: – Не угонюсь, брат, за тобой, запарился.

И, словно желая оправдать свою усталость и слабость, начал вспоминать о том, как много пришлось поработать ему в молодости на скирдовке и что немногие в ту пору могли состязаться с ним в ловкости и силе.

Миша слушал его рассеянно, думал о Тане. Ему было немножко досадно, что за все время, пока он был на току, Таня ни разу не посмотрела в его сторону.

А Лукич по-своему понял Мишу. Заметив, что напарник смотрит на работающих вдалеке Чесноковых, он погасил цигарку и, стараясь ободрить его, проговорил:

– Ты не тревожься, Мишатка, мы себя, едрена корень, покажем не хуже их.

Солнце стояло над головой. Степь изнывала от жары. Все живое попряталось от палящих лучей, и лишь слепни назойливо осаждали понурившихся быков.

Наложив воз, Лукич посмотрел на ток.

– Кажись, на обед скликают, – он показал на полевой стан. – Ну-ка взгляни.

Защищая глаза от солнца ладонью, Миша посмотрел в сторону стана и увидел условный знак: белую косынку, укрепленную на шесте. Со всех сторон к навесу тянулись люди.

– Подбрось-ка малость, – скомандовал сверху Лукич. – Да поедем.

Миша воткнул вилы в копну, надавил ногой и приседая, поднял над головой большой ворох. Швырнул и тут же услышал крик Лукича, доносившийся откуда-то с противоположной стороны воза. Миша бросился к нему.

Лукич лежал на стерне и плевался, отряхивая руками взлохмаченную бороду.

– Очумел, что ли! – возмущался он. – Так убить можно. Разве ж так подают?

Он поднялся, кряхтя, начал ходить вокруг воза. Потом, успокоившись, тихо проговорил:

– Ты, парень, черту рога своротишь. Поехали! Пшеницу свалили у молотилки, быков распрягли, пустили на жнивье.

– Теперь подкрепимся сами, – Лукич подмигнул Мише. – Обед мы с тобой заработали.

У полевого навеса стоял сдержанный гомон. Одни, пообедав, сидели в тени и читали вслух газету, другие, прикрыв голову платком или фартуком, дремали.

Миша с Лукичом устроились под арбой. Хлебали кулеш, заправленный сметаной. Миша ел неохотно, смотрел по сторонам: искал глазами Таню.

– Слабовато ты работаешь ложкой, – заметил Лукич. – Эдак живо выдохнешься. Бывало, работника по аппетиту определяли: плохо ест – значит, толку с него мало. Так-то вот.

– Ложка-то легче, чем вилы, – засмеялся Миша.

Лукич зевнул, обнажив желтеющие зубы, поднялся, отошел в сторонку и прилег на солому. Закрыв глаза и подперев морщинистое лицо такой же морщинистой и потемневшей ладонью, лежал молча, но не спал, борода его шевелилась и выгоревшие кустистые брови чуть-чуть вздрагивали.

– Уснул? – присаживаясь рядом, спросил Захар Петрович.

Открыв глаза, Лукич пожаловался:

– Захарушка, родной, поясницу ломит.

– А ты духом не падай. Вот закончим войну, подремонтируем тебя. На море пошлем – еще лет полета проживешь.

– Если жить да на белый свет только глазеть – не согласен. Душа без работы тоской изойдет, иструхлявится.

– При желании без дела не останешься. Отцы пас учили, а мы детям своим передавать будем все, чему сами научились. Так уж оно в жизни заведено.

– Это верно, – согласился Лукич. – Дотянуть бы, Захарушка, до конца войны, посмотреть, как вернутся домой станичники.

Он повел глазами в одну, потом в другую сторону и шепотом спросил:

– Чего говорят-то про войну? Задержат немца или того… нагрянет к нам? Ты ведь поближе к правлению, тебе там слышнее.

– Никто не знает, – сознался Захар Петрович. – Сообщают, что дюже трудно нашим приходится.

– Это известно, – грустно проговорил Лукич и вздохнул. – Вчера с бабкой своей полаялся: не хочет, старая, бросать домишко и хозяйство.

– Понятное дело, не в гости ехать.

– Ну и сам я гостей принимать не собираюсь, – начал вдруг горячиться Лукич. – У меня характер ни к черту, а они по рассказам – звери лютые. Не уживусь. Не понимает она бабьим умом.

Захар Петрович, стараясь перевести разговор в спокойное русло, начал говорить о намолотах зерна, но Лукич, разгадав его намерение, усмехнулся:

– Смотрю на тебя и вижу: самого изглодали думки, только вида не подаешь. Пойду искать Мишатку, пора запрягать.