Текст книги "Юность грозовая"

Автор книги: Николай Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

9

Выкладывая письма из сумки на стол, горбатенький Афанасий задержал в руке небольшой конверт с треугольным штемпелем и, горько вздохнув, сказал:

– А это, Иван Егорыч, опять казенное.

Вздрогнув, будто от резкого окрика, Курганов осторожно взял конверт, для чего-то осмотрел его со всех сторон и начал медленно распечатывать. «Опять чья-то беда», – тревожно думал он, чувствуя мелкую дрожь в руках.

В конверте лежал небольшой листок бумаги – извещение о том, что в бою под хутором Перелазовским погиб Григорий Евсеевич Озеров, отец Миши.

Сжимая в пальцах извещение, Курганов долгим, неподвижным взглядом смотрел через окно на удаляющегося по пыльной улице почтальона.

«Эх, Гриша, Гриша, вот и не довелось нам больше свидеться. Не дождутся тебя жена и ребятишки. Ну как я скажу им об этом? Лучше бы самому уйти на фронт, чем вот так утешать людей в неутешном горе».

С болью вспомнил он стремительный бег детских санок с высокой горы, белую палату уездной больницы и затянутую в лубок переломленную йогу. С тех пор много прошло времени, нога давно срослась, но на военную службу не брали: признали негодным.

Во дворе прогорланил петух. Курганов вышел на крыльцо. Несколько минут смотрел на играющих в войну ребятишек, потом окликнул белобрысого мальчугана лет девяти.

Остановившись на почтительном расстоянии, тараща возбужденные глаза, белобрысый спросил:

– Вы меня звали, дядя Ваня?

– Сбегай к Озеровым, пусть придут в правление.

– А их никого дома нет, все в поле.

– Да-да, верно, – как будто очнувшись, проговорил Курганов. – Тогда крой на ток за Мишкой. Председатель, мол, зовет. Поживее, когда-нибудь на тарантасе тебя прокачу.

Мальчуган бросился бежать, сверкая босыми пятками.

Курганов вернулся в кабинет и сел за стол, грузно опершись на него локтями.

Ждать пришлось долго. Все это время Курганов думал о том, как сказать Мише о несчастье. Может быть, лучше пригласить мать? А если пока вообще не говорить? Но разве такое скрывают? Да и какой смысл. Беда в любое время тяжела. С тех пор как началась война, ему часто приходилось сообщать такие вести людям. Но разве он виноват в этом?

Миша вошел, поздоровался и присел на скамейку у двери. Он еще не знал, что скажет председатель, но в глазах его уже появилась тревога.

Все получилось не так, как думал Курганов. Присев рядом с Мишей, он стал, покашливая, суетливо шарить в карманах своего видавшего виды пиджака. И вдруг надломленным голосом, едва слышно, сказал:

– Погиб, сынок, твой отец.

Вначале Миша не понял, о чем идет речь, потом весь как-то сразу обмяк, острые плечи его судорожно задрожали.

С трудом сдерживаясь, Курганов хрипло проговорил:

– Крепись, Миша…

– Дядя Ваня, – Миша поднял на Курганова полные слез глаза, – может, это ошибка, а? Мы ведь недавно письмо от пего получили!

Дрожащими руками он взял из рук Курганова извещение, торопливо полез в карман, достал последнее отцовское письмо и внимательно посмотрел на дату его отправки. Извещение было послано двумя неделями позже.

– Нельзя же так, Миша, – принялся успокаивать его Курганов. – Ведь ты в доме мужчина, тебе надо мать как-то поддержать.

Миша до боли закусил губу. «Больше мы никогда уже не увидим и не услышим его. Что же теперь будет? Как я скажу матери?»

Всхлипывая, он зажал в руке извещение, встал и глухо вымолвил:

– Пойду я, матери нужно сказать.

Курганов тоже встал, хотел было пойти вместе с Мишей, но передумал: лучше потом, завтра. Сегодня его приход едва ли принесет им утешение.

Миша шел к дому как в бреду. Не видя ничего вокруг, плакал горько, неутешно, размазывая слезы на щеках огрубевшими руками. Возле холодовского дома его увидела возвращавшаяся от колодца Таня.

– Что случилось, Миша? – испуганно спросила она. – Скажи, что произошло?

Миша разжал занемевшую руку и показал извещение. Таня наклонилась, прочитала первую строчку и, отшатнувшись, выронила ведро. Ручейками побежала вода по нагретой за день пыли. Таня хотела что-то сказать, но не смогла, отвернулась. Когда она немного справилась с собой, Миши уже не было.

Открыв дверь, он остановился у порога. Губы его дрожали, руки нервно комкали фуражку.

Елизавета Степановна никогда еще не видела его таким. От страшной догадки она побледнела и беспокойно спросила:

– Что ты, сынок? На тебе лица нет, что с тобой?

– Мама, – Миша шагнул навстречу матери и, уткнувшись в ее плечо, с трудом вымолвил: – Папу убили… Нашего папу… Не плачь, мама, не надо…

Как оглушенная, Елизавета Степановна пошатнулась и стала медленно падать к стене. Миша подхватил ее под мышки, подвел к скамейке, помог сесть. Лицо ее стало неподвижным, губы побелели. Она безмолвно открывала и закрывала рот и никак не могла глубоко вздохнуть, казалось, в горле у нее что-то застряло.

Катя, выбежав из горницы в одной рубашонке, испуганно смотрела на мать.

– Воды! Подай быстрее воды! – крикнул ей Миша, придерживая обмякшее тело матери.

Елизавета Степановна сделала несколько глотков и подняла на сына помутневшие глаза. Миша не выдержал этого взгляда, отвернулся, и тогда она, тяжело опершись на его плечо, встала, подошла к стене, к висевшим в разноцветных рамках семейным фотографиям, пристально посмотрела на пожелтевший от временипортрет мужа и, протянув к нему дрожащие руки, пронзительно закричала:

– Гришенька! И на кого же ты нас оставил! Катя подбежала к ней, вцепилась в юбку.

Елизавета Степановна обхватила ее голову, запричитала:

– Нету у нас папки, убили его проклятые фашисты…

Одна за другой входили в комнату соседки. Выстроившись полукругом у двери, они скорбно смотрели на Елизавету Степановну и, вздыхая, прикладывали к повлажневшим глазам косынки и передники.

10

Под вечер на небе появилась туча. Прохладный ветер зашуршал в соломе, потянул, словно поземку, полову. С каждой минутой туча приближалась, кучевые облака слева и справа от нее, как крылья, обнимали полнеба. Дождь крупными каплями посыпался на степь вначале робко, потом смелее иначал хлестать истосковавшуюся по влаге землю косыми потоками.

Через полчаса туча ушла, оставив в голубеющей вышине небольшие белые облачка да многоцветную радугу.

Колхозники собрались было уходить с тока, как вдруг увидели, что с запада к станице на небольшой высоте летят десятка два самолетов. Не долетев до станицы, самолеты круто изменили направление и начали заходить со стороны солнца. Пронзительный свист падающих бомб резанул слух. Притихшая степь вздрогнула, и эхо тоскливо застонало по балкам и оврагам» Станица окуталась дымом и пылью.

На току поднялся переполох. Заголосили женщины, растерянно засуетились старики и ребята. Усевшись на брички, многие помчались в станицу.

Но пока они ехали туда, там уже все закончилось.

Самолеты улетели. На станции догорали вагоны, дымились развалины домов неподалеку от вокзала. В воздухе пахло гарью. Клубы едкого дыма плыли над станицей, застилая вечернее солнце. Вокруг стало сумрачно.

* * *

Этой ночью ко двору Холодовых подошел человек. Осмотревшись по сторонам, он тихонько толкнул калитку, но она была заперта. Человек еще раз осмотрелся вокруг и, взявшись одной рукой за изгородь, легонько перемахнул через нее. Крадучись поднялся на крыльцо и с минуту стоял не шевелясь.

Ничто не нарушало тишины, лишь слышно было, как в хлеву Холодовых перхала овца. Человек осторожно постучал в дверь. Выждав немного, постучал еще раз. В коридоре раздались шаркающие шаги, невнятное бормотание.

– Кто там? – глухо спросил Холодов. (В эту ночь табун по его просьбе пас дед Лукич.)

– Открой, это я, – почти шепотом выдавил стоявший на крыльце.

Холодов помолчал: не ослышался ли? Желая убедиться, нарочито строго сказал:

– А чего нужно?

– Открой, батя, это я, Ефим. Стукнул засов, дверь распахнулась. Ночной гость проворно шагнул в коридор, сразу же закрыл за собой дверь на запор и осветил карманным фонариком сначала себя, а потом Холодова.

– Ефим, сынок! – Холодов обнял его за плечи. – Откуда ты? Живой? Слава богу. А мы-то думали… ни слуха ни духа… Чего же мы тут, пошли.

– Тише, батя, – прошептал Ефим. – Чужих нет в доме?

– Никого, – ответил Холодов, но помедлив, добавил: – Есть, правда, но это Танюшка, дочка дяди Василия. Отца в армию забрали, мать убили. Вот и приютили у себя.

– Танюшка? – Ефим па минуту задумался. – Не нужно ей знать обо мне, да и маме сегодня ничего не говори. Придумай что-нибудь, скажем, приходил кто-то, если она слышала. Завтра все расскажу. И вообще, никто не должен знать, что я здесь. Понимаешь?

– Так ты того…

Голос у Холодова дрогнул, он не мог вымолвить то самое страшное слово, от которого по спине у него поползли мурашки.

– Батя, я все, все тебе расскажу, – срывающимся голосом забормотал Ефим. – Я страшно устал, мне бы уснуть. Только чтобы никто туда…

– Пошли, – Холодов для чего-то взял Ефима за руку. – Осторожнее, не зацепись за ведра.

Одна из трех комнат в доме была разделена тонкой перегородкой. В первой половине, с двумя окнами, жила Таня, другая половина, без единого окна, служила кладовкой и имела два выхода: в горницу и коридор. В ней почти никто небывал. Воттуда ипровел Холодов своего старшего сына. Потом он принес маленькую керосиновую лампу, засветил ее. На стенах запрыгали неясные тени, суетливо зашуршали тараканы, прячась в своих убежищах, Ефим брезгливо поморщился.

– Их тогда вроде меньше было… И клопы есть?

– Всего хватает, эта пакость живучая, – Холодов покосился на дверь. – Может, сказать матери? Собрала бы поесть.

– Не надо, – замахал руками Ефим. – Я устал, ничего не хочу.

Он снял пахнущую потом гимнастерку, сунул ее под кровать, пригладил пятерней жесткие волосы и сел к издырявленному червоточиной столику.

Свет лампы падал на его лицо. Оно было темным, осунувшимся. Небольшие глаза бегали с затаенной тревогой. Впалые щеки густо покрывала щетина, лоб прорезала едва заметная морщина.

Глядя на него, Холодов попил, что Ефим не один день провел где-то в степи или в лесу, сторонясь людей. «Собачья жизнь», – подумал он, выкладывая на стол кисет.

Ефим свернул самокрутку, жадно затянулся.

– Ух, крепкая, – проговорил он. – Я нынче донник закурил – трава. Без махорки, думал, пропаду.

– Станицу-то бомбили сегодня. Крепко навалились. Станцию чихвостили – там эшелоны скопились. А кое-кому помимо досталось. У Фоменковых дом подчистую смела бомба. Хорошо, что сами уцелели, в землянку успели перебежать.

– Слышал эту музыку, я как раз в роще был у Тростянки.

Они замолчали, переглянулись. Ефим, догадываясь, о чем думает отец, нервно покусывал конец цигарки.

– Ну так как же у тебя? – наконец спросил Холодов, поправляя повязку на глазу.

И хотя Ефим ждал этого вопроса давно, с первой минуты встречи с отцом, сейчас он вдруг растерялся. Начал тыкать самокрутку в стол и никак не мог погасить ее. На верхней губе выступил капельками пот. Стараясь не смотреть на отца, сказал:

– Я больше не могу, понимаешь? Все, все бесполезно. Такая сила прет – не устоишь… Наш полк под Бузиновкой – против танков… Посмотрел бы, что там было… А я не хочу, не хочу!

Наклонив голову, Холодов разглаживал узловатыми пальцами лежавший на столе кисет. Ефим всхлипнул.

– Чего уж теперь, – проговорил Холодов, как бы успокаивая сына. – Говоришь, сила?

– Еще какая! – подхватил Ефим. – Танки, самолеты… Как начнет бить – света белого не видно. Не устоим мы, батя, скоро придет немец сюда. Не остановишь его. А куда бежать? Зачем подставлять голову?

– А другие-то как?

– Не знаю. В тот день нас оставалось немного, и я решил.

– А ежели искать тебя станут?

– Не станут. Подумают, или убили, или попал в плен, – торопливо ответил Ефим. – Теперь уже недолго ждать. Скоро все закончится, вот увидишь.

Холодов молчал. Ефим, закусив губу, принялся скручивать цигарку, потом вдруг отбросил ее и, схватив отца за руку, торопливо продолжал:

– Мой дружок, Петька Хворостов, почти рядом лежал. Осколком его прямо в висок. Да разве только его одного? А зачем? Идти, чтобы убивали? Не хочу! Не хочу!

– Голову подставлять – дело нехитрое, – Холодов помедлил, кашлянул в кулак. – Да и не за что. Бог даст, проживем. Как-нибудь приспособимся при немцах.

Долго они сидели. Лампа мигала и сильно чадила. Клубы табачного дыма плотной завесой плавали над головами.

– Завтра всю твою солдатскую амуницию закопаю в саду, – рассуждал Холодов. – Степке пока ничего говорить не будем, проболтается еще.

Неожиданно за стеной, в приткнувшемся к дому сарае, захлопал крыльями петух и хрипло, будто кто-то давил ему горло, кукарекнул. Ефим, как ужаленный, вскочил и, затаившись, вопросительно посмотрел на отца.

Холодов тихо засмеялся и проговорил:

– Зарю возвещает.

– У-у, черт, напугал, – буркнул Ефим и, вздохнув, жалующимся голосом добавил: – Боюсь, во сне стану кричать.

Он громко зевнул, прошелся по комнатушке, потом присел на кровать и начал стаскивать сапоги.

– Сил больше нету, спать хочу. Все эти дни, как воробей: сплю, а сам все слышу.

Холодов направился было к двери, но Ефим остановил его:

– Забери, батя, эту коптилку, – он показал на чадящую лампу. – Голова от нее разболелась.

Холодов взял лампу и бесшумно открыл дверь.

Вдруг он застыл на месте. Ему показалось, что голова Тани нырнула под одеяло, он даже видел, как дрогнул угол подушки. Кровь ударила в виски Холодову. «Она слышала разговор, – чуть слышно прошептал он сам себе. – Погубит нас чертова девка, пропадем мы».

Держа перед собой лампу, он сделал несколько шагов к кровати, на которой лежала Таня, остановился у изголовья и прислушался к дыханию девушки. «Притворяется, дрянь», – твердо решил он.

Ефим уже лежал в постели.

– Ты чего, батя? – испуганно спросил он, вскакивая и хватаясь за брюки.

Холодов приложил палец к губам и присел рядом с сыном.

– Сдается мне, слышала она все, – кивнул он на дверь, выходящую в комнату Тани.

– Что ты! – ужаснулся Ефим, растерянно озираясь.

– Не иначе как она продала тогда Степку, захлопали нас с зерном.

– Что же делать? Может, мне уйти?

– Куда?

– Где-нибудь с недельку перебьюсь, а там, глядишь, немец нагрянет.

– К черту! – зло проговорил Холодов. – Из своего-то дома? Нет уж… Мы присмотрим за ней, в случае чего… Пойду гляну.

– Не надо, батя.

Холодов шагнул через порог. К кровати Тани подходил на цыпочках. Осторожно приподнял край одеяла. Девушка дышала ровно, ни один мускул лица не дрогнул.

– Слава богу, померещилось, – облегченно вздохнул Холодов.

11

Отряхнув у порога пыль с рубашки, Захар Петрович хмуро посмотрел на сына. Федя сидел за столом с книжкой, заслонив головой чуть теплящуюся красноватым светом лампу.

– Чего уткнулся, глаза губишь? – сердито проворчал Захар Петрович и, глянув на плотно завешенные окна, приказал: – Выкрути-ка побольше фитиль, сидите, как в погребе.

– А тебе шить, что ли? – возразила жена, направляясь к печке, чтобы подать ужин. – Не шибко достанешь керосин, будем сидеть в потемках.

Захар Петрович отмахнулся от нее и загремел рукомойником.

Федя закрыл книгу, вылез из-за стола и прилег на койку. Наблюдая за отцом, догадывался, что он вернулся не в духе: случилось что-то.

Между тем Захар Петрович расчесал пальцами бороду, взялся за ложку. Мать присела рядом с ним и беспокойно спросила:

– Куда это с обеда Иван Егорыч поскакал? Туча тучей, чисто хворый. Ни на кого не смотрит.

– Ас чего ему бодрым быть? – Захар Петрович помешал горячий борщ. – Дела ерундовские подошли. Как бы нам не того. Немец наседает, к Трехостровской вышел. Завтра с утра хлеб отправлять будем. Обещали подослать какую-то колонну машин. Все брички под зерно поставим.

– А мы как же? – простонала жена. – Останемся, что ли?

– Пока еще никто не уезжает, – задумчиво ответил Захар Петрович.

Федя спросил:

– Батя, а правда, говорят, скот будут угонять?

– Ежели потребуется – погонят. Фашистам не оставим.

– Как будто не знает, а самого назначили старшим, – выпалил Федя. – А Лукич у тебя заместителем.

Отложив ложку, Захар Петрович поднял глаза на жену. Она в ответ лишь покачала головой.

– Сорока, что ль, на хвосте принесла? – попытался отшутиться Захар Петрович.

– Узнал, – загадочно улыбнулся Федя. – Мы все знаем. Возьми меня с собой.

– Тогда видно будет. Скажи своим друзьям, чтоб поменьше языком болтали, – строго сказал Захар Петрович и заковылял в горницу. – Ложись пораньше спать, завтра на току работы много.

Первой об угоне скота из станицы узнала Таня. Днем она случайно подслушала разговор Курганова с бригадиром полеводческой бригады. Председатель требовал срочно привести в порядок брички, фургоны, арбы, упряжь. При этом он сказал, что старшим по эвакуации скота будет Захар Петрович, его помощником – дед Лукич, а скотогонами – ребята-комсомольцы.

Через час об этой новости уже знали Миша, Василек и Федя.

– Я обязательно поеду, уговорю дядю Ваню, – заявила Таня.

Ее решение ребята одобрили и договорились ехать все вместе.

Спозаранку, когда в станице еще не улеглась петушиная перекличка, Василек помчался к Мише. Он потихоньку подошел к окну и постучал.

– Скорее, – торопил Василек. – Подводы вереницей пошли на ток. Видно, решили закончить с хлебом, а потом уж скот начнут отправлять.

– Я еще матери не говорил, что собираюсь ехать, – признался Миша.

– Я тоже бабке ни гугу.

Когда они подъехали к току, там уже вовсю работали. Колхозники прямо из вороха насыпали зерно в мешки и торопливо носили их в машины и подводы, а высыпав, бегом возвращались назад. К тем машинам и подводам, что стояли подальше от ворохов, выстроились живые цепочки: из рук в руки передавали ведра с зерном.

Миша увидел в одной из цепочек Таню. Заметил ее и Василек. Не обращая внимания друг на друга, они смотрели на нее до тех пор, пока Захар Петрович не крикнул:

– Куда вы, хлопцы, уставились? А ну-ка, подставляйте спины!

Они переглянулись и, не сговариваясь, молча пошли к группе колхозников, грузивших машины.

Осмотрев ток и поговорив с шоферами и возчиками, Курганов подошел к Захару Петровичу.

– За пару дней успеть бы выхватить хлеб, – озабоченно проговорил он. – Ночью опять звонили из райкома. Нажимают.

– Управимся, – пытался успокоить его Захар Петрович. – Видишь, как подается. Говоришь, нажимают?

– Еще как, – Курганов покачал головой. – Тревожно на фронте. Слышишь, гудит?

Неожиданно высоко в небе появился самолет. Тяжелый гул его насторожил людей. Затихли голоса, сразу же поредели цепочки. Одни, подняв головы, искали глазами самолет, другие поспешили отойти подальше к вырытым в стороне от тока щелям.

– Высматривает, – проговорил Курганов.

– Может, пусть нагруженные машины едут? – предложил Захар Петрович.

– Верно, чтоб не привлекать внимание, – согласился Курганов и, повернувшись к шоферам, собравшимся под навесом, крикнул: – У кого нагружено полностью, можно отправляться! Поживее, поживее!

А самолет уже удалился на восток. Люди стали возвращаться на свои места. На току осталось три машины и несколько подвод, остальные почти скрылись в ветловой чащобе рощи.

И тут все услышали сначала нарастающий гул, а потом увидели стремительно приближающийся на небольшой высоте самолет.

– В укрытие! – закричал что было силы Курганов.

На току все смешалось. Миша растерянно смотрел по сторонам, отыскивая Таню, и никак не мог увидеть ее. Люди, подгоняемые страхом, метались от одного укрытия к другому, падали, ползли на четвереньках. Какая-то женщина, пробегая мимо Миши, прошептала:

– Бог даст, пронесет его мимо.

А Лукич рысцой потрусил к стогу соломы и, как только подбежал, сразу же повалился на землю и сунул голову в стог.

– Чего же ты стоишь, как кукиш перед носом? – услышал Миша сердитый голос Захара Петровича. – Давай сюда!

Не надеясь успеть в укрытие, Захар Петрович отполз и прилег за врытой в землю деревянной бочкой с водой.

Миша подбежал и, зацепившись ногой за оглоблю, упал на Захара Петровича. В ту же минуту ухнули две бомбы. Миша успел увидеть черные султаны земли. Лошади, стоявшие под навесом, шарахнулись и, оборвав привязь, помчались к стогу соломы.

Разворачиваясь для очередного захода, фашистский летчик дал пулеметную очередь по опустевшему току. Дико заржала раненая лошадь. Повалившись на бок, она запуталась в постромках и яростно билась задними ногами о накатившуюся на нее бричку.

Миша поднял голову и увидел, как от самолета отделились две черные точки. С каждым мгновением они увеличивались, и ему казалось, что бомбы летят прямо на него. Прижимаясь к земле, Миша прошептал лежавшему рядом с ним Феде:

– Сейчас трахнет.

Взрывы последовали один за другим. Клубы пыли заволокли ток.

Потом наступила тишина. Самолет, набирая высоту, уходил на запад. И тут все услышали жалобный крик:

– Братцы, не вижу, ничего не вижу! Миша с Федей первыми подбежали к скорчившемуся на стерне шоферу.

Он лежал возле своей машины, закрыв лицо руками. Между пальцами ярко алела кровь. Кабина изрядно потрепанной машины в нескольких местах была пробита пулями.

Миша наклонился над шофером, но Курганов отстранил его и, не поворачивая головы, распорядился:

– В станицу его быстрее!

Федя с машинистом молотилки Кузьмой побежали настраивать бричку.

Выбравшись из укрытий, колхозники плотным кольцом обступили раненого, вздыхали, охали.

– Думала, каюк нам, прямо рядышком положил одну бомбу, стервец! – жаловалась пожилая колхозница, часто шмыгая носом.

– Чего там, Луша, брехать, – одернул ее Лукич. – Мне-то из соломы все было видно: черт-те где упала она. Сдуру я попер в солому, ежели загорелась – поджарился бы, как боров.

Выйдя из толпы, Миша увидел Таню. Лицо ее было бледным, глаза лихорадочно поблескивали. Рядом с ней стоял Василек и что-то говорил, энергично размахивая руками.

С той поры, как началась уборка, Миша замечал, что Василек все время старается быть рядом с Таней, как-то свободно и независимо держится с ней. Втайне он завидовал ему и чуточку злился. Вот и сейчас ему вдруг захотелось подойти и сказать Васильку что-нибудь обидное. Дождавшись, когда Таня ушла к навесу, Миша отозвал Василька в сторону и сказал:

– Ты, как Федькин Рыжик, крутишься возле Таньки. Тот как увидит кого, так и норовит руки лизать.

– Ты на себя погляди, – насмешливо сощурился Василек. – Ходишь за ней по пятам. Глаза свои загубишь.

Закусив губу, Миша промолчал.

* * *

Перед уходом в ночное Холодов вышел в коридор, отодвинул в сторону кадушку, снял мешковину, закрывавшую вход в кладовку, и протиснулся к Ефиму. – Не спишь? – шепотом спросил он, выставив руки вперед, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте.

– Какой тут сон. Не поймешь, когда ночь, когда день, аж глазам больно, – пожаловался Ефим. – А тут еще мыши шуршат, скребутся.

– Ничего, теперь немного осталось, – Холодов присел на кровать. – В станице суматоха. Нынче весь день хлеб отправляли. Подмазывают пятки.

– Я же говорил, – Ефим шарил рукой по столу, отыскивая кисет.

Они закурили. В непроницаемой темноте огоньки цигарок светились, как волчьи глаза в глухую зимнюю пору.

– Да, я чего пришел, – заговорил Холодов. – Повывезут весь хлеб – насидимся голодными. Суметь бы под шумок… В саду закопали бы.

– Опасно ведь, – вздохнул Ефим.

– Чего там, – возразил Холодов. – Сейчас людям самим до себя. В Сухой балке у меня уже припрятано. Теперь сюда переправить бы.

– Страшно все-таки, – заерзал на кровати Ефим. – Не влипнуть бы нам.

– Не каркай, – окончательно обозлился Холодов, но тут же сбавил тон: – К полночи давай в рощу к старой вербе, помнишь, с дуплом? Мешок на лошадь – и через огороды.

– Ладно, – согласился Ефим.

Достав из кармана горсть махорки, Холодов нащупал руку сына и высыпал ему в ладонь.

– Свежая махра, донничку добавил, в самый раз.

Он вышел в коридор, завесил мешковиной дверь и придвинул кадушку.