Текст книги "Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава"
Автор книги: Николай Радзивилл
Соавторы: Вацлав Вратислав
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
Так просидели мы с лишком четыре четверти года в той Черной башне, не имея на себе ничего, кроме одной рубашки да верхней накидки, так что летом одолевала нестерпимая жара, а зимой крепкие морозы да холодные западные ветры, и уже наконец ага роздал нам каждому верхнее суконное платье; так, приодевшись, пережили мы зиму.
Однажды, когда все мы измучились от голода, выпросили нам стражники у рыбаков большую морскую рыбу, плоскую и круглую, как стол, с длинным хвостом; турки называют ее балук, то есть кошачья рыба. Рыбу эту не едят иначе, как очистив от жиру, потому что она необыкновенно жирна. Когда принесли ее нам стражники, мы взяли ее с великой благодарностью и просили разрезать на части, а потом, положив несколько кусков в горшок, сварили, а остальное испекли и ели с большой охотой; рыба казалась превкусная, но потом переваривать ее пришлось нам очень трудно. Так мы наелись этого рыбьего жиру и потом опились водой, что у всех нас вздулось чрево, и несколько недель потом мы не могли встать с места. Точно была в этой рыбе какая-нибудь отрава, потому что нас от нее тошнило и рвало несколько дней; все пришли в такую слабость, что иные с места не могли подняться, и лежали в изнеможении. А турки во все горло смеялись над нами: они нарочно для этого нам подсунули такую рыбу. Ото всего этого такой поднялся около нас смрад, что сами стражники не могли его вынести и пошли сказать нашему аге, что все мы тяжко заболели и лежим при смерти; он пришел к нам и, видя нас в таком положении, строго выговаривал туркам с угрозой, что накажет их за эту отраву. Спрашивал нашего доктора, какие бы дать нам лекарства, чтобы мы выздоровели? А мы просили у него чесноку и водки и, сделав складчину, купили себе, с позволения аги, бочонок водки. Стали есть чеснок и пить водку и скоро почувствовали облегчение, иные совсем выздоровели, а другие едва поправились к исходу нашего тюремного сиденья. Ага радовался, видя, что нам стало лучше, и приказал настрого ничего не приносить нам без его ведома, а тюрьму велел вычистить и несколько недель приказывал окуривать лавровым листом. Однако они по-прежнему приносили нам улиток и черепах, которых мы варили и ели с охотой, но все то уже не вредило нам, потому что желудки наши загрубели от голоду и, кроме той противной кошачьей рыбы, все переваривали исправно.
В ту пору случился великий мор во Фракии и на всех почти заморских островах, так что в самом Константинополе с предместьями умерло в три месяца около 80 000 человек. В местечке около нашей башни (название ему Генигиссар, то есть «новый замок») много народу померло и несколько наших стражников. Великий был плач и горевание. Тут узнали турки, что между нами есть лекарь, и прислали просить, чтобы пустили его из тюрьмы; он давал варить лекарство для больных и пускал им кровь из средней жилы особливым тонким инструментом; для того приходили к нему и мужчины и женщины, иной раз по 20 и по 30 человек, и все дивились, как легко умеет он пускать кровь, а турки протыкают жилу грубым валашским ножичком с большой болью. И с той поры пошло тому лекарю между нами хорошее житье, стал он выходить на свет Божий и на чистый воздух и окреп, а мы, несчастные, не могли себе достать этого и должны были сидеть день и ночь в темноте и смрадной тюрьме своей.
Когда кончилось моровое поветрие, пришла весть, что Синан-паша с турецким войском одержал победы в Венгрии. Ради того поднялась у турок троекратная стрельба изо всех пушек в Константинополе, на всех военных судах и на окрестных островах, и с нашей башни было до 20 выстрелов. Слыша ту стрельбу, мы немало дивились и, не ведая, что бы то значило, стали расспрашивать; нам сказали в ответ, что великомочный Синан-паша взял у христиан крепость Анеб, или Рааб, ключ ко всему христианству; но мы никак не хотели тому верить.
Через неделю после того пришли начальные турки, числом пятнадцать, все знатные люди, родом греки из Албании; они вернулись из Венгрии и хотели говорить с нами. Наш ага тотчас велел нас заковать за обе ноги в колоду и пришел с ними к нам. Стали они спрашивать: знаем ли, что Рааб взят, и бывал ли кто из нас в Раабе? Мы отвечали, что бывали, и верить не хотим, что он завоеван и что возможно было одолеть такую крепость. На это они сказали: «Говорят, вы, псы, за деньги все готовы сделать, и какой же безумный у вас король, что такую неприступную крепость вверил такому ничтожному командиру, который до корысти так лаком, что знаменитую крепость продал и уступил за деньги Синану-паше? А мы два года, не отходя, стояли перед этой крепостью и не могли никак добыть ее. Так-то вы, псы христианские, ставьте нам да снаряжайте всякие крепости, а мы как придем, то и возьмем их силой, а не то и за деньги достанем». Затем стали нам описывать, сколько орудий, провианту и всяких корыстей досталось в добычу в Раабе. Тут мы, конечно, должны были с горем поверить, что Рааб подлинно взят. Купили нам турки хлеба и разделили между нами; утешали нас, чтобы мы предали себя в руку Божию, силен-де Бог освободить нас и из такого тяжкого заточения; как-де на нас несчастье пришло, так может и их, военных людей, постигнуть; говорили: «Бугиум сизе, арамбизе» (то есть «Днесь вам, завтра нам; с каждым может беда случиться, какая кому предуставлена»). Видя нас в железах, прикованных за ноги к колоде, показали нам жалость и аге говорили, чтобы не истязал нас сурово. Так-то, все равно как у нас, разумный человек жида не обидит, а низкая челядь, как в чем заспорит с жидом, норовит его в лицо ударить, ногой запнуть, шапку сбросить с головы; и у турок, благородного чина люди немного обижают христиан, а обижает чернь да челядь, которая ищет наживы и не хочет подчиняться никакому порядку и закону.
Когда Синан-паша, вернувшись из Венгрии, передал султану своему Амурату серебряный ключ от крепости Рааба, сделана ему великая встреча с неописанным торжеством, и долго не было в народе речи ни о чем другом, только о храбрости Синана-паши. Простые турки думали, что во всей христианской стране нет другой такой крепости, кроме Вены и Праги; и наши стражники принялись уговаривать нас, чтобы мы скорее потурчились, если хотим освободиться из тюрьмы; весной-де сам султан пойдет в Венгрию и возьмет и Вену, и Прагу – тогда куда мы денемся? На это мы старались дать им верное понятие о христианской стране, чему они много дивились и не хотели нам верить, потому что пастыри их, или священники, не то им рассказывали.
Всю ту зиму турки готовились к походу в Венгрию и говорили, что весной наверное сам султан пойдет туда; известие об этом передали мы нашим, через Венецию в Прагу, т. е. я вместе с земляком своим и товарищем по тюрьме патером Яном из Винора. Как пришла весна, пронесся слух о победе седмиградского князя над турками и татарами, и Синан-паша назначен был главнокомандующим над войсками, так как в прежнем походе счастье послужило ему под Раабом. К прежнему войску прибавили новых солдат и янычар, и Синан хвалился, что, без сомнения, завоюет под власть султана Седмиградскую землю; турки сказывали нам, что он может в какой угодно день вывести в поле 80 000 человек отличного войска. Чем дальше, тем больше было речей о седмиградских и о наших, у кого больше будет силы на той и на другой стороне. Наконец Синан-паша с великим торжеством выехал из Константинополя и стоял за городом с неделю с целым войском, а на место его назначен Ибрагим-паша начальником города.
В это время произошло еще немалое смятение по случаю восстания, случившегося где-то в Азии; когда взяли некоторых мятежников, Ибрагим-паша велел посадить их к нам в башню, в другую тюрьму, над нашими головами, а одного грузинского знатного человека, захватив обманом, посадили к нам в нашу тюрьму; он был молодец собой, высокого роста. Тех узников, из знатных турок, в полночь уводили одного за другим из тюрьмы к морю и бросали в воду. И всякий раз, когда кого топили, стреляли из пушки на нашей башне; а на нас нападал всякий раз великий страх: нам слышно было, когда которого турка вели на казнь, как несчастный вопил и молился. Так было несколько ночей сряду, пока не утопили всех, да и нам грозили, что с нами будет то же. Почти в это же самое время умерло внезапно несколько главных пашей, и наконец сам султан Амурат умер. Сказывали, будто стали ему вырезывать вереда на боку, и он от того скончался; смерть его держали в тайне, покуда не приехал из Амазии (Магнезии) в Константинополь сын его Магомет; в противном случае, когда бы узнали солдаты об его смерти, разграбили бы весь город, и жидов, и христиан. У них такой есть обычай, что, когда умирает султан, турецким солдатам дается воля грабить купцов. Как только приехал втайне султан Магомет, тотчас удавили шнурком 19 человек его братьев; и задавили их немые, которые у них для того назначены. Из тех братьев один всячески просил, чтобы позволили ему только поглядеть в лицо брату, но не мог несчастный и того выпросить. Еще две жены прежнего султана брошены были с камнем в море, а потом их, уже мертвых, вынули из воды, положили на великолепные ковры и показали султану. Он велел положить их в гробы, и с великой пышностью похоронить вместе с отцом в усыпальной часовне, и каждому приказал поставить в головах чалму с великолепным страусовым пером. После того окончательно принял правление, иных чиновников сменил, других вновь назначил.
Ибрагим-паша женат был на дочери нового султана; у него были великолепные сады на берегу Черного моря за нашей башней. Старый наш ага, проведав, что он собирается ехать в свои сады, пришел объявить нам, что тот самый Ибрагим-паша, который ласков был до нашего посла, скоро поедет мимо. Он дал нам такой совет, чтобы мы, когда станут стрелять из пушек с обеих крепостей, то есть с нашей башни и из замка, что против нее, в тот час громче прокричали бы паше поздравление свое, что мы ему всякого добра желаем, а он уже за нас все объяснит ему. Много благодарили мы агу за этот совет, и, как только послышались выстрелы, мы, собравши всю силу, во все горло прокричали паше всякие доброжеланья, а наш ага, подъехав на небольшой лодке к паше, плывшему мимо нашей крепости, объяснил ему великое наше бедствие. Ибрагим стал спрашивать, кто таковы те невольники? и, узнав, что мы служители бывшего цесарского посла, велел привести человека два из нас к нему в сад. Ага, пристав к берегу, тотчас пришел к нам с радостным видом и, объявив нам приказ, спрашивал, кого из себя хотим послать. Тут мы все, поцеловав ему полу платья, выслали священника Яна из Винора да лекаря, старца лет 60-ти, всего по грудь обросшего седыми волосами. И те наши посланцы, в одних почти рубашках, все покрытые всякой нечистью, едва вышли из глубоких наших потемок, не могли вынести солнечного блеска, от которого давно уже отвыкли у нас очи; стала бить слеза, и очи им совсем заслепило. Тут наш ага рассказал священнику Яну, как он должен говорить с Ибрагимом, который сам был хорват родом, и велел им обоим пасть к ногам паши и просить о нашем освобождении. Они ничего не видели, их, все равно как слепых, довели до лодки, ага туда же сел с ними, и все поплыли к садам. Когда вышли на берег, Ибрагим-паша прохаживался у себя по саду, опираясь на двух молодых вожатых, и остановился, увидев их в таком жалком виде: точно мертвецы перед ним встали из гробов, бледные, изможденные, одни кости да кожа. Подвели их, и они упали к ногам его, а наш ага, разгоревшись сердцем на их несчастье, не стал и ждать, пока священник заговорит с пашой, а сам вместо него обратил к паше речь свою. «Посмотри, милостивый господин! Вот те самые люди, которые к нам в посольстве приехали в серебре, в золоте, в бархатных платьях подносили почетные дары владыке нашему, султану, – такими тогда и я их видел. Погляди, какая перемена судьбы постигла несчастных, – похожи ли они на живых людей или на мертвецов? Не так нам велит святой наш алкоран, чтобы мы послов без вины истязали. Вот уже третий год идет, как они живут в таком несносном заточении, в железах, в цепях, во тьме, только хлебом да водой и то едва питаются. Смилуйся над ними ради Магомета-пророка – он тебе воздаст! И нам счастья не будет, покуда мы станем невинных людей истязать и томить в заточении. Посмотри на этих несчастных, ведь одна тень их осталась, а они еще изо всех самые крепкие».
На те речи Ибрагим отвечал ему: «Любезный ага! Ты знаешь, что не я верховный визирь, а я только временно правлю его должность. Великомочный Синан-паша велел посадить их в тюрьму, и невозможно мне вопреки ему распоряжаться, – Боже избави! Когда он вернется здрав и невредим, я стану убедительно просить его, чтобы позволил освободить их от такого тяжкого заточения; а когда бы я был великим визирем, нимало не раздумывал бы освободить их сейчас же». Потом, вынув из кармана восемь дукатов, дал тем нашим посланцам, чтобы разделили между всеми, и отпустил их. Поблагодарив его за такую милость, они отправились обратно; а наш ага велел разменять те дукаты и разделить между нами: на каждого пришлось по 40 аспр, или крейцеров. И было нам на эти деньги угощение, покуда все не вышли: накупили мы себе вдоволь хлеба, муки на кашу, масла, вяленого на солнце мяса и других припасов и благодарили Бога и пашу за такое благодеяние.
Наш ага все утешал нас тем, что вот приедет Синан из земли Седмиградской, тогда Ибрагим не оставит о нас позаботиться, и выпустят нас из тяжкого заточения. Раз как-то стал он нас спрашивать, если нам Бог поможет освободиться из тюрьмы, мы, конечно, не забудем, что он, ага, всегда добра желал нам и о нас старался, да и впредь будет, и чем-де мы тогда ему заплатим за это добро? Стали мы ему представлять всю немощь и худобу свою и говорили, что денег у нас нет, дать нечего, разве дадим все, что при себе имеем, и всю свою работу, что будет у нас навязано. На эти слова он засмеялся и сказал, что наши лохмотья ничего не стоят; а не хотим ли так, что он будет за нашим делом присматривать, и хлопотать у паши, и помогать нам на свободу, а мы, когда поможет, достанем у христианских купцов 500 дукатов и дадим ему за труды. Мы, воздыхаючи о свободе, обещали дать ему 200 дукатов, в надежде, что, может быть, успеем достать у купцов такую сумму. И так наш ага стал частенько ездить в Константинополь и напоминать о нас Ибрагиму.
Однажды пригласил Ибрагим султана в сады свои; сведав о том, наш ага пришел к нам и объявил: «Добрые вести, христиане, добрые вести! Завтра наивеликомочный султан поедет на прогулку в Ибрагимовы сады. Смотрите, как только станут стрелять из пушек с башни, кричите что есть силы, желайте султану счастья и победы над неприятелем». Услышав то с великой радостью, целовали мы ему руки и платье и благодарили за совет. Рано поутру султан с великой пышностью выехал из дворца своего при громкой стрельбе, а весь народ встречал его криками и желанием счастья, стоя толпами на берегу и склонив головы к коленам; он остановился, отъехав с милю от Константинополя, у монахов своих, или пустынников, которые тут жили, и часа два совещался с ними о всяких делах. Те монахи, как мы потом слышали, давали ему такой совет, что много-де уже пролито в Венгрии мусульманской крови, и старался бы он теперь утолить милостынями Магомета-пророка, и отпустил бы на свободу невинных либо заслуженных невольников, которые напрасно томятся в тюрьме. После такого совещания, простившись с ними, сел он, как сказывали нам стражники, в лодку, кругом позолоченную, и поплыл возле берега, мимо тюрьмы, где мы сидели; турки, ради почета, подняли великую стрельбу, а наш ага со всеми жителями местечка встречали его, сложив крестом руки, с великой покорностью и, склонив головы к земле, громко вопили: «Сохрани тебя Боже на вечность, да живет во здравии величество твое!»
Как только перестали стрелять, мы принялись громким голосом кричать ему приветствия и пожелания, и стражи наши тоже нам помогали. Услышал султан наши крики и не мог понять, что это значит. Плыли они тихо, а крик все громче слышался, и наконец стал спрашивать султан, какие это крики и откуда? Тут Господь Бог воздвиг нам радетеля бостанджи-пашу, главного над садовниками, который стоял перед султаном на руле и правил лодкой, и он сказал султану: «Это кричат, милостивый повелитель, несчастные невольники, которые давно уже сидят тут в тюрьме и света Божьего не видят; они поднимают крик и молят себе милости». Тут, остановившись, стал спрашивать султан, какие-де то невольники? Дан ему ответ, что служители королевского посла из Вены, которые присланы были к отцу его, султану Амурату, с урочной данью и с великими дарами, господин-де их посол учинил измену и всякие вести отписывал королю своему; для того Синан-паша велел уморить его в тюрьме, а людей его приказал посадить в эту башню, и они, хоть ни в чем не повинны, сидят вот уже три года в железах и в тюрьме.
На это сказал султан: «Если-де невинны те невольники и никогда оружия не поднимали против нас, то недостойно истязать их тюремным заключением, и для того приказываю их выпустить». И затем поехал опять дальше. Тотчас любезные турки и стражники, которые ту речь слышали, один за другим спешили к нам: всякий хотел получить от нас подарок за такую добрую весть. Мы, не помня себя от радости, все, что имели, роздали им, все свое платье и рубашки, друг друга принялись целовать, обнимать и были, без сомнения, уверены, что назавтра утром выпустят нас. И как же мы горько обманулись! Увы! У них в поганстве такой же обычай, как у нас, у христиан: если кому благоволит государь милостью, а нет у него при дворе доброго приятеля либо не даст кому следует подарка, дело его, какое бы ни было справедливое, ляжет без движения. Так-то случилось и с нами, несчастными. Роздали мы все, что у нас было, а потом должны были терпеть голод и великую нужду и лежать на голой земле, тогда как прежде, по крайней мере, могли подостлать под себя свои свиты.
В ту пору случилась беда с одним немцем в Галате: он был золотых дел мастер и помог освободиться из тюрьмы одному господину из Гофкирхена и многим другим невольникам христианам. По чьему-то доносу схватили его, бросили в тюрьму, мучили и наконец за день перед тем повесили несчастного на крюк. В доме у него турки делали обыск, нашли отпуски разных писем, которые посылал он в христианскую сторону; и много христианских купцов посадили в тюрьму из-за одного подозрения, но всех потом отпустили, так как несчастный немец ничего не показал на них. Этого немца любила очень мать султанова, потому что он был мастер своего дела и много на нее работал. Как только она услышала, что его взяли, тотчас велела выпустить его, но, прежде чем пришло приказание, несчастный был уже вздет на крюк и повешен. Жаль его очень! Предобрый был человек и многим христианским невольникам помог выйти на свободу! Прими, Господи Боже, душу его в покой праведных!
Вскоре после того пришла весть, что Синан-паша с малым остатком войска возвращается в Константинополь – поднялся в народе великий вопль с горькими жалобами. Некоторые паши, из недоброжелателей Синана, обрадовавшись случаю, наговорили на него султану, так что султан разжаловал его и запретил являться ко двору под смертной казнью. Уверили султана, что он с умыслом погубил такое славное войско, и за то, хотя и не был он удавлен, но признан недостойным чести и награды; по этой причине и велено ему не показываться на глаза султану, а жить в своем имении и никуда не выезжать из него без воли султана. И так был он в великой немилости; даже стали говорить турки, что наверное будет он удавлен, чего мы ему и желали от всего сердца. Синан был старая лиса, хитрая и обстреленная; тяжко было ему очень нести такой позор, и он писал султану просьбу, домогаясь, чтобы ему дозволено было оправдать свою невинность и стать на очную ставку с противниками; но все начальные паши, сговорясь против него, не допустили этой просьбы до султана.
Синан, узнав о том, достиг чего хотел богатыми дарами. Послал жене султановой и матери его множество серебра, золота, драгоценного каменья, ковров и разных других вещей, всего на пятидесяти мулах, ценой на сто тысяч дукатов, и велел сказать, что все то привез для них из Венгрии. Вещи были все богатые и редкие, и так через эту хитрость устроилось, что Синан, скорее, чем ожидал, допущен был к султану. Поцеловав ему руку, стал желать счастья и успеха в делах царствования, а затем, как сказывали нам турки, держал ему такую речь. «Великомочный султан! Сердце болит у меня в старом и дряхлом моем теле, что я так жестоко оклеветан и приведен в немилость у тебя за то, что в этом году на малое время изменило мне счастье и погибло у меня в битвах довольное число войска; ведь и быть того не может, чтобы счастье всегда было на одной стороне. А мне всего больше печали за твою младость, что нет у тебя прямых советников, а кто тебе о чем ни донесет, тому веришь; напротив того, следовало бы прежде исследовать вправду, подлинно ли таково дело, как сказывают. Я прадеду, и деду, и отцу твоему служил вот до каких седин, много королевств и областей добыл твоему дому, много крови своей пролил на умножение твоего государства, завоевал Тунис, Галлету, Фамагусту, а в прошлом году взял крепость Рааб, ключ ко всей стране христианской, так что теперь нетрудно тебе, если захочешь, сделать приступ к Вене и ко всей империи: такой славной крепости ни дед, ни отец твой ни разу не добыли. И вместо благодарности мне за то, чего ни один паша еще не мог совершить, приведен я в немилость у тебя, и запрещено мне видеть величество очей твоих и служить при дворе у тебя. А я, человек искусный и в домашних и в бранных делах, всю свою молодость употребил на службу султанам, твоим предкам, и мог бы тебе много полезнее быть в советах и сослужить тебе службу, нежели все нынешние паши, молодые и новые; не так поступали твои предки, не отгоняли от двора старых советников и опытных воевод и не окружали себя молодыми и неопытными». Затем начал вычитывать султану великие непорядки некоторых пашей и тем так далеко подвинул свое дело, что султан опять принял его в милость и некоторых пашей тотчас отставил от должности. Ферхат-паша на другой же день был удавлен, и приказал султан все его имение, миллиона на полтора, отобрать в казну свою, а Синан на место его сделан визирем, то есть верховным над всеми пашами. Лишь только принял он визирский чин, как принялся прилежно допытываться до всяких подозрительных дел, и кто из христиан казался ему ненадежным человеком, того сейчас приказывал казнить; и так пострадало в ту пору немало купцов, и из христиан, и из турок. Строго вел он земское правление; устроил себе великолепную гробницу с часовней; военных людей щедро жаловал за старую службу, велел лить пушки, устраивать всякие военные снаряды и готовить все, что нужно, к большому походу. В ту пору мы, несчастные узники, потеряли всякую надежду на освобождение из тюрьмы, покуда Синан будет визирем.
Перестали нам отпускать положенные два аспра, так что через три месяца наш ага решился поехать ко двору и напомнить о нас визирю; но он отвечал с великим гневом, что велит с нас с живых кожу содрать и натянуть на барабаны. С жалостью объявил нам об этом ага; молитесь-де Богу об укрощении гнева того визиря. Между тем наши вместе с седмиградчанами отняли у турок несколько крепостей и побили их довольно. Когда дошла весть о том до Константинополя, принялись турки поспешно готовиться на войну. Синан объявлен был верховным сердарем, то есть главнокомандующим.
Но как ему в прошлом году сильно не посчастливилось на войне, то он всячески старался, чтобы теперь сам султан отправился с войском в Венгрию. Подговорил он солдат, а особенно спагов и янычар, чтобы они распускали о себе слух, что без султана не хотят идти на войну, так как ни с одним пашой им не было счастья на гяуров, а если-де султан с ними пойдет, то все охотно и с радостью, сколько есть у кого сил, пойдут безо всякого прекословия. И не только на словах говорили они такие речи, но и раз, когда султан ехал в мечеть, подали ему на письме просьбу, чтобы поехал сам на войну против христиан и последовал бы доблестям своих предков. Воспротивилась, однако, тому султанша и стала указывать по алкорану, будто там установлено, что всякий новый султан, как сядет на престол царства, до трех лет неповинен ходить на войну. И так, успокаивая Синана и военных людей, внушала им, что Синан-паша с другими старыми опытными воеводами должны идти в Венгрию, так как их обязанность защищать своего повелителя и его землю и к чему-де служит их чин; если не могут они побить гяуров без бытности султана, тогда, стало быть, и недостойны они того звания, в которое облечены от султана. Однако, по убеждениям визиря Синана и воевод, султан склонился к тому, чтобы ехать ему в Венгрию, и визирь принялся ревностно устраивать всякие военные снаряды, готовить все потребное к султанскому походу и делать смотры войску; но не мог выдержать такого напряжения сил и заболел так тяжко, что слег в постель. Сказывали, что султанша деньгами и подарками подкупила Синанова лекаря дать ему отраву – поболев дней восемь, он умер. В народе поднялся сильный вопль о кончине Синана, траур по нем носили, милостыню давали по душе, с великим почетом и пышностью похоронили его и, сложив жалобные песни о геройских его делах, славили угасшую его храбрость и отвагу. И по правде, был он знаменитый, опытный в делах муж, и в ту пору не было у турок никого ему равного.
Наш старый ага пришел тогда к нам и, со слезами объявляя о смерти его, сказал: «Вам добрая, а нам горькая весть: умер искуснейший воевода Синан-паша, столп турецкого государства; он верно служил нашему дому, гяуров побивал часто, и ни одна крепость, к какой ни приступал, устоять перед ним не могла. Жаль, жаль такого великого мужа! Видно, так уже угодно Богу и пророку Магомету, – буди же душе его свет вечного солнца! Ни мне уже, ни моим детям не увидеть на своем веку такого мужа! Смотрите же теперь, молите Бога, чтобы на место его назначен был великим визирем Ибрагим-паша, тот самый, что послал вам милостыню».
Прошло больше двух недель, и все ничего не было слышно, наконец назначен Ибрагим-паша. А у нас уже все сердце изныло от тюремной тяготы: третий год уже сидели мы без перерыву в железах, закованные. Часто молились мы с горькими слезами, прося Бога об освобождении, особливо в зимнюю пору, когда дули холодные, нестерпимые северные ветры; многие из нас разнемоглись, у иных кожа потрескалась от нечистот, иные покрылись злой сыпью, и такой шел от них смрад, что не только нам было тяжко, да и сторожа наши не могли выносить. Принесли нам тогда лаврового листу, которого в том краю растет множество; мы клали его на уголья, как будто можжевельник, и курили. Есть почти совсем не давали, голод томил нас ужасно; в тоске, и от тьмы, и от несносного смрада жаждали мы смерти себе, потому что пропала уже и надежда выйти когда-нибудь из тюрьмы – разве мир будет между цесарем нашим и султаном? Вправду зовется та Черная башня живой могилой: все, и ближние и чужие, позабыли о нас, и ни от кого ни в чем не было помощи; хоть и послано было мне, и покойному Заградецкому, да священнику Яну несколько сот дукатов по переводному письму, только не дошли до нас эти деньги: может быть, за дальней и неверной пересылкой или за суровостью нашего заточения. Из семисот коп я достал потом только полтораста дукатов, да и те должен был отдать, как будет ниже писано. Такова была жизнь наша; но оправдалось на нас слово Св. Писания, что где исчезает всякая помощь человеческая, там сам Бог внезапно посылает свою помощь.
