Текст книги "Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава"

Автор книги: Николай Радзивилл

Соавторы: Вацлав Вратислав
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Книга вторая
Пребывание цесарского посольства в Константинополе

Эти трое пашей и множество других, равно как и иные турецкие начальники, все из христиан, взятых в детстве или уже в зрелых летах и потурченных; однако, хотя они и из христианского рода и многие довольно долго жили в христианской вере, христиане не видят от них расположения и покровительства, и есть чему подивиться, что они достигают такого высокого звания; во всей империи турецкого султана, и во всех какие ни есть под ним королевствах и княжествах они управляют и все держат своим искусством и разумом, потому что на них возложено все управление в земле турецкого султана. И покуда кто из них жив, дотоле и в славе, а когда умрет, все, что есть у него, хотя бы на миллионы, отбирается в султанскую казну: «Ты был моим рабом, – так говорит ему султан, – через меня разбогател, а по смерти твоей все, что у тебя есть, должно ко мне возвратиться». Дети не получают в наследство никакого имения, – разве отец передаст им при жизни наличные деньги, или устроит на какую должность, или выпросит им от султана какой-нибудь тимар, то есть поместье, либо доходное место. Но не слыхал я ни про одного пашу и не видывал ни в Константинополе, ни во всей Турецкой земле ни одного паши, кто бы был из природных турок, а все они взяты от христианских родителей в юных годах либо сами по своей воле потурчены.

О Чикуле-паше рассказывали нам, что он, будучи 12 лет от роду, вместе с отцом своим захвачен был на одном корабле, и турки обещали ему, что если он потурчится, то пустят отца на свободу; он так и сделал, хотя помочь отцу. Тогда турки пустили отца, но он, вернувшись домой с позором, на третий день умер, а потурченный сын, испробовав воли турецкой и роскоши, не захотел уже христианства, стал возвышаться, сделан пашой и начальником флота и теперь великий враг христианам; это показал он в битве у Ягера (Эрлау) в Венгрии в 1596 году, когда наши солдаты ворвались в турецкий лагерь, и тут он со своими пятнадцатью ренегатами на наших ударил, принудил бежать и был причиной погибели многих наших чехов и доблестных мужей.

Синан-паша, который в ту пору был мазул, то есть в немилости, лишен всех своих должностей и жил не у дел в своем поместье и который потом был причиной нашего тюремного заключения, и Ферхат-паша, у которого мы имели первую по приезде аудиенцию, были оба родом из Албании, двоюродные братья, и пасли свиней. Они были взяты вместе с другими детьми и отданы в султанский сераль, или дворец, главному повару, для обучения поваренному искусству. Но на Синане-паше скоро обозначилось, что ему готовится другая судьба: однажды, высмотря час, когда султан Селим должен был выехать на прогулку, и научившись говорить по-турецки, пал он на землю перед султаном и стал униженно просить его, чтобы велел взять его с братом с кухни и обучить чтению и письму. Султан поглядел на него, мальчик ему понравился, и он велел исполнить его просьбу. Когда взяли их обоих с кухни, вскоре научились они читать и писать по-турецки с таким успехом, что Синан стал отличаться от всех прочих ребят искусством, силой и приятностью речи. Услышав о том, султан велел обучать его верховой езде, беганью, паленью и стрелянью из лука, и в этом он показал такое отличное искусство перед самим султаном, что удивил его и всех его придворных; тогда сделали его итчогданом, то есть придворным пажом. Придя затем в совершенный возраст, добился он того, чтобы послали его на войну с одним пашой, и тут показал такую храбрость, что передо всеми отличился. За это сделали его агой, или гетманом, и тут он так показал себя, что много раз приписывали ему победу: так, на острове Кипре у Фамагусты он нанес много бед христианам. Потом был беглербеком, опять пашой, напоследок верховным визирем. Он был при осаде Мальты, воевал против персиян, несколько лет оставался в милости, но за несколько недель до нашего приезда в Константинополь, не знаю по какой причине, смещен со всех должностей. И во все время, пока везло ему счастье, оставался он верным приятелем брату своему, Ферхату, не забывал его, помогал возвышаться и наконец довел его до верховной должности, так что в наше время Ферхат назначен был верховным визирем на место Синана.

О том Ферхате рассказывал нам еще пан поверенный Печ. Несколько лет тому назад, когда Печ был секретарем у цесарского посла в Константинополе, а Ферхат пашой, умер цесарский посол (пан австрийский из Чичинка), тело его отвезли в Австрию, а цесарь Рудольф, зная этого Печа за годного человека, решил назначить его на убылое место за посла и подтвердить ему полномочие. Тут, как бывает при дворах обычай поздравлять с назначением в должность, то и Ферхат послал своего гофмейстера к пану Печу поздравить его и пожелать ему счастья в новой должности. Гофмейстер при этом сделал пану Печу намек, что надобно поднести паше в подарок тысячу талеров да хорошенький ковшик; ковшик ему послали, а деньги не послали. Когда Ферхат назначен был верховным визирем, послал он за паном доктором Печем и стал сильно приступать к нему: отчего задерживают и не платят ему ежегодную дань, которая у них называется трибутом. А пан Печ возражал ему и доказывал, что еще срок не пришел и что трибут никогда еще не задерживали, впрочем, обещал, что пошлет одного из своих чиновников в Вену и станет просить, чтобы выслали трибут скорее. Тогда визирь, видя, что привязаться не к чему, сказал ему через толмача такое слово: «Откуда-де краль венский (кралем Венским именуют они нашего цесаря, а цесарем не хотят его именовать и говорят, что их султан сам цесарь римский, так как столица римских цесарей перенесена была из Рима в Константинополь) – откуда взял такую власть, что убогого писаря назначает и уполномочивает поверенным в делах к знаменитому двору турецкого цесаря?» На это пан Печ, нимало не смутясь, ответил: «Если султан его имеет власть из пастуха и свинопаса сделать верховного пашу, то и его государь и цесарь римский такую же власть имеет писаря послом сделать и кого ему угодно, того и послать в Константинополь ко двору султанскому». Ферхат, рассмеявшись, подивился смелой его речи и ничего ему не ответил, а только, обратившись к предстоявшим, сказал по-турецки: «Каково! Каково хитер поганый гяур!»

8 просинца (декабря) рано утром велел пан посол Креквиц накладывать на воз деньги 45 000 двойных талеров и послал их вперед к султанскому замку с своим драгоманом. Около 9 часов вечера оба посла поехали к султану прежде описанным порядком, со своими дворянами, которые ехали впереди попарно и везли дары, часы и серебряные вещи. По приезде к замку, у первых ворот увидели мы около ста вооруженных солдат, называемых капиджи, то есть привратная стража. Эти капиджи вроде того, что гациры или лейб-гвардия при дворе римского цесаря; урядники у них имеют должность комиссаров, т. е. отправляются с поручениями, а иногда употребляются и вместо палачей; когда происходит у двора какая смена пашей или велит султан кого-нибудь из придворных вельмож удавить, все такие поручения выполняют обыкновенно капиджи. Оттого должность их у турок в важном почете. Когда пропустили нас на первый двор за воротами, увидели мы по обе стороны прекрасные дома; в тех домах живут придворные ремесленники и рабочие и делают всяк свое изделие, вроде того, как у нас в Праге перед дворцом. Затем доехали мы до других ворот, там стояли также сторожа, и тут все мы должны были слезть с коней. За этими воротами жилище султаново, и туда ни одного человека, хотя бы и пашу, не пропустят на коне, а все должны слезать и идти во дворец пешком. На этом втором дворе стояло множество, несколько сот великолепных коней, турецких и арабских, все покрыты вышитыми коврами и все блестели золотом и драгоценными камнями; держали их ребята, и все, как у нас в Праге бывает в торжественные дни, ждали выхода господ своих. Все эти конюхи стояли тихо и чинно, не слыхать было ни крику, ни смеху, ни разговоров; а когда от которого коня явится сор, тотчас особливые к тому приставленные люди тот сор собирают и заметают; потом у них тот конский навоз на солнце сушат, толкут, просеивают сквозь сито и употребляют на подстилку лошадям, потому что в Константинополе неоткуда достать соломы на подстилку. Потом и наши, научившись от турок, делали своим коням такую подстилку, и кони так к ней привыкли, что с охотой на нее ложились, все равно как на солому.

Сойдя с коней, паны послы шли через ворота пешком до третьего двора, а мы за ними, а навстречу им вышли принять их двое пашей, из рады султанской. У тех ворот стояло несколько сот янычар. Отсюда те двое пашей привели послов в раду, или диван, а мы стали у входа; тут послы всем пашам должны были объявить, что они султану говорить будут, с тем чтобы ничего лишнего не говорили, кроме того, что пашам объявлено. Двое пашей, сложив руки накрест на груди, вышли из той радной палаты и пошли к султану доложить о пане после. Этот третий двор превеликий и пречистый; против самых ворот султанские покои; а с двух сторон и с третьей, где ворота, надстроены высоко два терема: по правую руку живут комнатные евнухи, а по левую руку жены султанские. От ворот до самых султанских покоев стояло, по правую руку, тысячи две или три янычар, все в чалмах и в разноцветных сукнях, точно расписанные; а по левую руку столько же спагов, или конных солдат, только они стояли пеши, без коней. И хотя тут было несколько тысяч народу, не слыхать было ни крику, ни шуму, ни разговоров, а все стояли в такой тишине, что подлинно на диво; и те самые янычары, которые на войне так буйны и своевольны, тут стояли, каждый перед своим начальником, в таком послушании, как и ребята не стоят перед учителями, не двигаясь, точно вытесанные из мрамора. Когда двое пашей вошли в ряд между янычар и спагов, стали, сложив руки на груди, делать поклоны, склоняя голову сначала направо, янычарам, потом налево, спагам; в ответ на то и они все, склоняя головы почти до колен, оставались в таком положении, пока паши мимо их проходили. Потом, когда паши, доложив султану, что послы цесарские просят быть допущены к целованию руки, возвращались тем же путем к послам, происходили опять тем же порядком поклоны направо и налево, янычарам и спагам. Вернувшись, давали послам наставление, как им и начальным их людям держать себя в присутствии султана, и подтвердили пану послу, чтобы не брал с собой большой свиты, так что он приказал идти за собой одним людям дворянского и рыцарского чина. Серебряные вещи, назначенные в дар, янычары держали в руках перед султанским покоем, так чтобы он мог их видеть.

Так за теми пашами пошли вперед паны послы, а за ними мы в середине между рядами и творили учтивые поклоны на обе стороны, сняв шапки с головы и склоняя головы; они же нам с своей стороны отдавали поклоны. У самых покоев вышел к нам навстречу с поклоном и приветствием Капи-ага, евнух и начальник двора, и повел нас в большую палату, которая вся была обвешана дорогими персидскими коврами, прошитыми золотом и серебром. Тут опять наши пошли через одну комнату к султану и, возвратившись, стали пана нашего спрашивать, не имеет ли при себе ножа или какого оружия. И по ответе обоих послов, что ничего подобного при них нет, ухватили оба паши пана посла с каждой стороны за руку (этот обычай заведен у них с того времени, как один хорват, испросив себе аудиенцию, умертвил султана Мурата, в отмщение за смерть своего сербского государя Марка Деспота), комнатные служители отворили им двери, завешанные чудесными коврами с золотом и драгоценными камнями. Паши, проведя пана посла к султану, учинили перед ним низкий поклон, а пан посол должен был сделать вид, как будто падает на колена, только паши по султанову веленью все время его держали и на колена стать не дали. Тут же приведен был драгоман, толмач турецкий, из потурченных христиан, и держал речь в кратких словах к султану от имени посла.

Во-первых, выразил поздравление от его цесарской милости, а потом передал султану с поклоном цесарскую грамоту, поцеловав ее прежде; ту грамоту султан передал Магомет-паше, то есть своему канцлеру, и спросил, здоров ли наш цесарь. После этой церемонии пан посол отступил в сторону. Тем же порядком приведен был пан Печ и, поцеловав у султана руку, также отошел в сторону. Потом стали служители проводить всех нас поодиночке в тот же покой к султану (но прежде обыскивали каждого, нет ли при нем оружия, впрочем, мы, зная, что то будет, оружия не имели при себе); подходя, мы целовали рукав у султана, и затем выводили нас вон. Султан сидел на возвышении с пол-локтя от полу, и на том месте, где сидел он, и около все было обложено великолепной золотой парчой, унизанной жемчугом и драгоценными камнями; впрочем, весь этот покой не могу описать подробно, потому что в короткое время нельзя было все высмотреть, да и глядели мы больше на лицо султанское, нежели на убранство залы; заметил только, что висели с потолка шары, и был от них такой блеск, как будто все были покрыты драгоценными камнями.

Когда все это было отправлено, мы тем же порядком вернулись через диван, и оба паши пригласили панов послов к обеду; им в особом покое поставили стол, и обедали они, сидя на стульях; но у турок не в обычае есть за столом, и на стульях не сидят они. Нас угощали в открытом зале, и все сидели на полу, на прекрасных коврах. Прежде чем дали нам обедать, видели мы, как подавали кушанье султану. Прежде всего вошли кравчие, человек с двести, все в одинаковых красного цвета сукнях, а на голове у них чалмы, наподобие янычарских, обшитые по краям золотом, и стали они рядом от кухни вплоть до покоя султанского, и тотчас всем поклон отдали наклонением головы. Стояли они тесно друг возле друга, точно намалеванные, а когда пришел час обеда, главный кухарь принес с кухни мису фарфоровую, покрытую другой мисой, и передал другому, кто возле него стоял, другой передал третьему и так далее, пока дошла миска до последнего, кто стоял у султанского покоя. Тут опять стоял другой ряд служителей, и один передавал другому тем же порядком, и так без всякого шума и звука блюдо подавалось быстро на султанское место. Таким точно образом множество этих людей стало рядом и к тому месту, где должны были обедать послы, и они передавали друг другу блюда, подаваемые на стол. И нам поставили таким образом на полу на ковриках около 70 блюд, а ковры покрыты были, вместо скатерти, персидской прекрасно вышитой кожей. Кушанья там были такие: курица вареная и жареная, рисовая каша, пилав сладкий, жареная баранина, салат из трав и пр.; каждому из нас положены были крашеные ложки, а ножей не было, и вина тоже. Когда кто хотел пить, подходил турок с кожаным мехом персидским, наливая через серебряное позолоченное горлышко в позолоченные ковшики сладкую лимонную воду с сахаром, по их названию арабшербет, и подавал гостям. Эта вода очень мне понравилась.

Просидев за обедом с полчаса, встали мы от обеда, тогда некоторые из янычар взяли от нас дары для султана и отнесли в свое место. Дары были такие: лохань большая серебряная позолоченная с умывальником, такой же умывальник другой, с прекрасной чеканкой и резьбой, и лохань, две большие чаши для воды, яблоки серебряные с позолотой, отделанные цветами, два больших ковша серебряных позолоченных в виде турецкой чалмы, ковш большой с крышей; еще две чаши большие и два жбана серебряных позолоченных мастерской работы, два подсвечника больших, две миски большие, фляга в виде месяца, – все серебряное позолоченное; часы в виде шестигранного шара, обделанного цепью, которая двигалась прехитрым способом всякий раз, когда часы били; часы в виде башни, на которой во время боя показывались и бегали разные фигуры; другие часы с резьбой боевые; большие четыреугольные часы мастерского дела, когда они били, турки вон выбегали, на конях скакали, сражались, а когда кончался бой, опять скрывались; еще часы с волком, у волка гусь в зубах, и когда начинался бой, волк убегал прочь, а за ним турок гнался с ружьем и при последнем ударе стрелял из ружья по волку; еще большие часы четвероугольные, на них турок глазами ворочал, головой и губами двигал. После обеда вернулись мы к себе в гостиницу тем же порядком, каким поутру ехали к султану.

Вот список всех особ нашего посольства, приехавших в Константинополь:

Фридрих из Креквиц, посол цесаря римского Рудольфа II; Андрей Гофман; Юрий Леопольд из Ландав; Каспар Альбрехт из Туна; Фридрих Маловец; Гебгардт Вельцер; Ян Фридрих из Креквиц, пана посла брат; Ян Фридрих из Обергейма; Каспар из Гоэпфюрста; Индрих Швейниц; Снил Заградецкий; Францишек Юркович; Конрад Преториус, доктор медицины; Ян Пертольд; Ян Сельцер; Ян Капль из Буркгауза; Вилем Вратский; Ян Рейхард из Стампаха; Юрий Рейтер; Ладислав Мертен, гофмейстер (правитель дома), который потом потурчился; Бернард Шахнер, конюх; Ян из Винора, капеллан; Габриель Иван, секретарь; Ян Кандльпергер, подсекретарь. – Дворяне: Евстафий из Пранку; Юрий Лассота. – Коморники (камер-юнкеры): Вольф Адам Пругк; Ян Маковец; Марко Рейндлер; Сигмунд Финк; Мелихар из Креквиц. – Камер-пажи: Ян Бернард Перлингер; я, Вацлав Вратислав из Дмитровичей; Степан Ланг; Бальтазар из Копета; Каспар Малик, толмач; Павел Керцемандль, тафельдекер; Лука Мемингер, закупщик; Индрик Яйн, буфетчик; Себастиан Гусник, слесарь; Фридрих Зейдель, лекарь; Кристоф Гас, брадобрей; Власий Цирентолер, золотых и часовых дел мастер; Михаил Фишер, живописец; Кристоф Варозда, венгерский портной; Ян Эдер, серебряник; Даниил Райский, причетник; Кристоф, первый повар; прочие повара: Ян Тингль, Филип Пексар, Яков Бренк. Пирожник Вавринец Шмит. Конюхи: Ян Гальпах; Исак Кот; Ян Пок, Килиан Бернский, кузнец Кристоф Чикан, каретник; Ян Борнамисса; Петр Вебер; Януш Кракак, Ян Раух. Это служители пана посла, кроме той прислуги, которая шла при обозе и вернулась назад с паном Печем.

Когда мы вернулись в гостиницу, все стали устраиваться, каждый у себя в комнате, так как служебные люди пана Печа уступили нам свои покои, а сами собирались уже в путь от Константинополя до Вены. Пан Печ, пробыв тут еще недели две, откланялся у паши и, простившись с нами, уехал из города с великой радостью, так как он предугадывал, что готовятся смуты и перемены у турок.

По отъезде пана Печа, посол наш каждый день держал у себя открытый стол, и кто только хотел из начальных христиан и турок мог у него обедать, так что мы ни на один день не оставались без турецких гостей и познакомились со многими их обычаями, что нам после и пригодилось. От двора султанского был нам дан главный чаус для охраны и безопасности и должен был смотреть, чтобы с нами беды не случилось и чтобы никто не входил к нам в дом без позволения и ведома панского. Это был человек старый, заслуженный; а наш пан должен был продовольствовать его содержанием, платить ему помесячно жалование и два раза в год делать ему платье. В его ведении было еще три служителя, и все они от дому не отходили: он сам жил у самых ворот внизу, а над ним, наверху, его служебники, так что они всегда могли видеть, кто ходит около дома, и кто казался им подозрителен, того не впускали. Кроме этого чауса дано было нам еще четверо изрядных янычар на охранную стражу и для того, чтобы провожать нас, когда куда пойдем или поедем в городе либо за город; им тоже шло от пана посла содержание, месячная плата и две пары платья в год с серебряной отделкой. От их аги, или гетмана, им наказано было крепко смотреть, чтобы с нами какого худа не случилось. От султана же турецкого назначено было нам на каждый день содержание: четверть вола, два барана, шесть кур, мера рису, сахару, меду, конского корма, кореньев, соли и вина; один турок возил нам каждый день воду в кожаных мехах, и тому тоже пан посол давал содержание и жалованье за службу. От нечего делать учились мы музыке, кому на чем хотелось, а иные учились стрелять в цель из лука.

Некоторым из нас сильно хотелось видеть храм св. Софии, итак, однажды взяли мы с собой янычара, чтобы осмотреть, и достигли того, что начальный янычар пустил нас поглядеть в виде особенной милости, а между прочим, и потому, что дали ему денег. Храм тот был некогда выстроен Юстинианом XIII, цесарем, и строил он его много лет сряду с великими издержками, а турки сделали из него себе мечеть. Здание круглое и превысокое, наподобие римского храма, именуемого Пантеоном, который выстроен Агриппой, а ныне именуется ротунда; только церковь св. Софии много его выше. Посредине превысокий свод и круглый купол, из которого и свет проходит в церковь. В ней три прекрасные галереи, одна выше другой, украшены великолепными мраморными столпами, пречудных красок и такими толстыми, что два человека едва могут один столп обхватить; внутри горит много тысяч прекрасных лампад – словом сказать, нигде еще мы не видывали такого великолепного храма. Сказывают, что в христианское время храм был много обширнее от множества построек, которые давно уже пришли в ветхость и разобраны, только остался в прежнем виде хор и средняя часть здания. По подобию этого храма выстроены почти все турецкие церкви. В том храме есть еще образ Пресвятой Троицы, вверху, близ султанского места, прекрасно сделанный мусией (мозаикой) из цветных каменьев; турки оставили его, только всем лицам на образе глаза выкололи, а султан Селим выстрелил в него и одному лицу прострелил руку, и та стрела до сих пор там остается.

Возле того храма гробницы турецких цесарей, некоторых жен их и детей, видом как круглые часовенки, покрыты оловом. Каждого султана и султанши гробница покрыта пурпуровой парчой с золотыми изголовьями. В головах у каждой гробницы поставлена чалма из самого лучшего и тонкого полотна, которую они при жизни носили, с страусовыми перьями, и, кроме того, у каждой в головах стоят две большие восковые свечи в подсвечниках, сделанных на манер заостренного шара, только свечи при нас не горели. У гробницы султана Солимана сбоку поставлена богатая сабля, украшенная драгоценными каменьями, в знак того, что он на войне положил живот свой. В тех часовнях, где положены умершие, такое правило, что днем и ночью назначается по нескольку талисманов и дервишей, или турецких монахов, и они, сидя на полу, по турецкому обычаю, с поджатыми накрест ногами, творят молитвы за умерших и поют жалобные песни. Есть чему тут подивиться, с каким мастерством устроен этот храм и около него эти погребальные часовни. Со всех сторон у входа в храм площадки, и на каждой прекрасный мраморный бассейн, где турки, перед входом в церковь, творят, по обычаю своему, омовение. И не только этот храм, но и все почти соборные их церкви, какие мы видели, украшены прекрасными мраморными столпами, на удивленье всякому, кто прежде не видывал ничего подобного.

В тот же день смотрели мы еще у них имареты, или странноприимные дома, и бани и в банях мылись. Хотя турки вообще не любят тратиться на строения, но начальные люди дают большие деньги на мечети, на бани, на странноприимные дома и гостиницы и устраивают их великолепно. Пока вернулись мы домой, довольно нагулялись по городу, только не видели красивых домов и напрасно глазели по улицам, потому что ужасная теснота отнимает у них всякую приятность. В числе памятников древности есть обширное место старого гипподрома, то есть размеренная площадь для конского бега, и на ней поставлены два змея медных; стоит еще каменный столп четверогранный, кверху заостренный. Видели мы еще два таких же столпа: один напротив нашего караван-серая, или гостиницы, а другой на площади, называемой Аурат-базар, или женский торг. На том столпе от низу до верху вырезана в камне вся история военных действий цесаря Аркадия, и он сам воздвиг его, а наверху велел поставить свою статую. Он больше и похож на пирамиду, нежели на столп, потому что внутри его проделаны ступени, по которым можно взойти на самый верх. А тот столп, который стоит против нашего посольского дома, весь, кроме низу и кроме верхушки, сложен из восьми цельных кусков красного мрамора, и так они мастерски спаяны, что кажется все из одного камня, да так люди его и почитают. На тех местах, где камни сходятся, сделаны вокруг обручи, и так, когда смотришь снизу, не видно спаек, и все кажется точно вытесано из одного куска. От частых землетрясений столп тот весь в трещинах, но держится, потому что связан множеством железных обручей и подпорок, точно опоясан. Сказывают, что на нем стояла вначале статуя Аполлонова, потом статуя царя Константина и наконец царя Феодосия Старшего. Но все эти статуи снесло (по причине большой вышины) ветром или землетрясениями.

Видели мы в Константинополе разной породы и пречудных зверей: слонов, верблюдов, рысей, диких кошек, гиен, леопардов, медведей, львов, и так они были искусно укрощены и приручены, что их водили по городу на цепях и на привязях. Видели также пресмыкающихся и птиц, каких не выдывали прежде; все это показывают люди, которые каждый день ходят с ослами, конями, козлами и другими животными по ипподрому, называемому у турок алмайдан. Тут происходят игры, стреляют из лука, тут сходятся бойцы, все нагие, только в исподнем кожаном, намазаны маслом, чтоб не за что было ухватить и удержать их; тут бегают взапуски между собой для забавы и за деньги, если кто даст несколько аспров.

Тут же однажды видел я турецкую набожность. Пришел на то место грек христианин и нес в клетке щеглят. К нему подошел турок, купил у него птиц и, вынув одну, стал как-то чудно смотреть вверх и вниз и шептал что-то; потом, посадив птицу на ладонь, закричал: «Алла!» – и пустил ее на волю. То же сделал потом и с остальными: верно он думал, что принес великую жертву Богу и Магомету, освободив тех птиц из неволи, и чаял себе от них за то награды. Были там еще какие-то зеленые птички ученые: хозяин выпускал их из клетки, и они, издалека завидев, подлетали к тем, у кого рука поднята была вверх, выхватывали у него носиком из пальцев маленькую монету и приносили хозяину; а он за то давал птичке маленькое зернышко и сажал ее в клетку, а потом тем же порядком выпускал другую птичку. Было у этого турка до 15 таких птичек, и мы потратили на них немало аспров. Из этого можно видеть, что и у турок, так же как и у нас, есть праздные люди, которые разными штуками выманивают деньги.

На этом месте, покуда был мир между нашим цесарем и султаном, каждую пятницу, в праздничный день турецкий, в хорошую погоду, съезжалось множество молодых турецких наездников, дворян, около восьми или девяти сотен, все в великолепном убранстве, в длинных бархатных или парчовых сукнях, у всех богатые сабли, уздечки и седла, у всех чудесные кони; одни на конях едут, у других ведут коней в поводу, у каждого в руке длинное древко, вроде копья, с добрый палец толщиной, а у седла деревянный крюк. Съезжаясь вместе, становились они рядом на две стороны друг против друга на конях, как наши ребята становятся на играх, только пешие, и выезжали друг на друга, размахивая копьями; но ежели кто попадал за черту, того брали в плен и уводили в сторону. Иные роняли древки свои на землю и потом на всем скаку доставали их с земли теми деревянными крючьями, а иные, соскакивая с коней, показывали свою ловкость и потом прямо, не вступая в стремя, вскакивали прямо на седло. Гнались друг за другом и, когда настигали противника, хватали его за руку и обращались назад, а тот, кого гнали, пускался гнать в свою очередь и метал свое древко сзади в противника. Они заводят такие игры для того, чтобы приучаться ловко метать копьем на войне в неприятеля. Надо было удивляться великой их ловкости, которую все, один перед другим, старались выказать в присутствии пашей, смотревших из окон, и множества простого народа, сходившегося смотреть на них. Здесь можно было видеть самых красивых коней, покрытых чудесными персидскими коврами, так как сюда собираются конюхи всех почти пашей, беков и других вельмож с самыми лучшими их конями, приводят в поводу по 10, по 15 и больше и держат их, и если у кого из молодых наездников конь уморится, тот сейчас садится на свежего коня. Был тут между наездниками один молодец, у которого велась любовь с женой, а иные сказывали с дочерью одного из пашей; у него стояло шесть таких чудесных коней, что, кажется, нельзя и быть красивее, и все убраны золотом и дорогими каменьями. Так он был ловок, что никто не мог превзойти его; с коня своего точно летом соскакивал и так легко вскакивал на седло, точно и до земли не дотрагивался, в погоне за другими летел как птица, а его никто не мог догнать. Копье свое метал с такой быстротой и уклонялся от чужого так изворотливо, что едва можно глазам поверить; за то и заслужил он похвалу ото всех. После него первым был муренин, или араб, служитель одного паши; и он выказал большую ловкость, только все не мог с тем молодцом сравняться да не имел и таких добрых коней. Так продолжались игры часа два или три; а когда кони уморились, довольно набегавшись, тогда неумелых штрафовали, а тем, кто отличился, от начальства раздавались дары: пелены, золотом шитые, или лук со стрелами и другие вещи; затем все мирно расходились. В этих собраниях больше рыцарского молодечества, нежели у нас; а мы когда сходимся между своими добрыми приятелями, то ничего другого нет у нас на уме, только бы напиться да наесться и друг друга тем и другим угощать, а ежели кто станет удаляться от этого пированья, над тем потешаемся и того поднимаем на смех. И вместо того чтобы пособлять друг другу, заводим между собой брань, обиды, драки – все, что противно Господу Богу, а оттого потом происходят суды и свары. Но довольно говорить об этом – помоги нам, Господи Боже, исправиться.

Пустили нас с янычаром в султанские конюшни, и мы любовались немало на прекрасных его коней. Тут несколько разных конюшен: в одних главные кони самого султана, в других рысаки, иноходцы, лошаки для возки, дромадеры и жеребцы, которых ежегодно приводят султану из Варварии и Аравии; они сначала совсем почти без гривы и без хвоста, точно молодые олени; их пускают в свое время пастись на подножном корму, потом намазывают какой-то мазью, и у них отрастает прекрасная густая грива. Турки раньше четырех лет не берут коней в езду, и оттого они у них крепче и выносливее, чем у нас, потому что мы, чехи, истощаем своих коней еще с ранних лет, когда они не пришли в силу.

Ходили мы смотреть летний дом и загородный дворец султанский, конечно, в такую пору, когда там никого не было. То-то видели мы тут роскошные места, множество цветов, широкие луга, прелестные долины, бегущие отовсюду ручейки и рощицы, все почти природные, а не насаженные людскими руками. Тут, кажется, надо бы быть жилищу богов, и ученым людям нельзя выбрать себе лучшего места для уединенного размышления. И так вдоволь налюбовавшись всем, что тут видели, и нарвав душистых цветов, погоревали мы от всего сердца, что весь этот роскошный край с такими чудными местами должен оставаться под турецким владычеством.