Текст книги "Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава"
Автор книги: Николай Радзивилл
Соавторы: Вацлав Вратислав
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
Часа через два увидели мы, что к нашему дому со всех сторон бежит народ тысячами, становятся рядами, лезут на крыши, а напоследок столько собралось людей, что всех и обозреть нельзя было. Не ведая, что бы это значило и какое готовится зрелище, мы с первого раза думали, не загорелось ли где в нашем доме; но через несколько времени видим: идет прямо к нашей гостинице стража, которая обыкновенно присутствует при публичных казнях. За стражей показались на конях помощник паши, судьи, потом заплечные мастера, бирючи и палачи, с цепями в руках. Тут очи у всех людей на нас обратились. Подъехав к дому, паша и другие турки слезли с коней, и янычары с шумом и криком стали отворять наш дом, чего мы совсем не ожидали, а ждали каждую минуту, что вернется к нам наш пан. Тотчас принялись они хватать и выводить и выталкивать по галерее из дому всех, кого ни попало, и каждому надевали на шею железный круг, через который была продернута цепь. Все мы со страху разбежались во все стороны. Я уже несколько недель лежал в красной сыпи и на ногах не мог держаться от слабости, однако, видя, что делается с моими товарищами, и я не улежал в постели, залез как можно выше на чердак и, себя не помня, перескакивал под крышей с одной балки на другую; если б упал я вниз, то, кажется, тут же разбился бы на куски. Напоследок, уже совсем без памяти, забрался опять в свою постелю, и когда уже турки всех моих товарищей взяли и держали на цепях и все, что могли найти в доме, обобрали и поделили между собой, тут пришел ко мне паша, и кто-то из турок сказал ему: «Этот-де мальчик больной, пусть его вылечится, сделаем его мусульманином; оставим его тут покуда, а потом, когда вернемся, возьмем и отдадим в сераль к Ферхату-паше».
Услыхав такие слова (я умел уже кое-что понимать по-турецки), я привстал с постели и сказал им, что хочу заодно с своими товарищами быть и в радости и беде и тут не останусь, и стал просить их, ради Бога, чтобы меня тут не оставляли. И так как был, в рубашке, без исподнего платья, захватив только долгую венгерскую сукню, пошел, и свели меня вниз, где все прочие стояли, уже закованные по горлу. Как сошел я, так упал и встать не мог от слабости. Тут один из палачей надел мне на шею железный круг и хотел еще цепь продевать через него, но чаус закричал на него, чтобы оставил меня, так как я ходить не могу от болезни.
Затем отворили ворота и стали всех нас одного за другим пересчитывать, потому что все были у них на счету. Каждого человека держал палач за железный круг, и так паша сел на коня, а стражники шли около нас и разгоняли столпившийся народ. А как я не в силах был держаться на ногах, то привели мне одного турка, из носильщиков, которые за деньги носят всякие тяжести от моря в город, и посадили к нему, точно коростеля, на носильный стул за спиной, и я сидел у него, как пес на заборе. Тут, поглядев на меня, один небольшого роста турок с рыжей бородой громко закричал стоявшему около народу: «Разве это можно, чтобы такого пса нес на себе правоверный?» – и, подбежав ко мне, крепко меня ударил, так что я, совсем того не ожидая, слетел со своего коня на землю; тут он еще изо всех сил ударил меня в бок ногой и совсем бы забил, когда бы наш бывший янычар Мустафа, увидев то, надо мной не сжалился. Он был всегда добр ко мне и теперь не мог вытерпеть, видя меня в такой жалости, ухватя свою палку, отбил меня у него и закричал на него по-турецки: «Что ты вздумал убогого, больного колодника бить – нашел над кем показывать свою храбрость! Если-де у тебя дух такой геройский, лучше бы шел в Венгрию биться со здоровыми гяурами: там довольно их найдется против тебя, а это-де легко здесь бить полумертвого гяура, да над ним похваляться». А когда тот в ответ ему стал ругаться, мой милый янычар ударил его по голове палкой и в кровь разбил его, – турок же бросился на него с ножом. Тут в одну минуту собралось около янычара человек со сто да около того столько-же; стали бросаться каменьями и уже зачали рубиться, но стражники, султанские судьи и сам паша поспешно повернули назад, прискакали к нам во весь опор и под страхом смертной казни приказали всем угомониться; когда бы не это, поднялась бы из-за меня великая свалка, и нам всем пришлось бы невинно пострадать за то.
Когда успокоилось это смятение, Мустафа, подняв меня от земли, дал вести двум человекам, но от слабости я не мог идти со всеми и кое-как плелся за ними издалека. Тут попались нам навстречу мулы с вязанками дров, которые люди везли куда-то на двор, и чаус, остановив одного мула, разрубил вязанку и велел меня посадить на него; один палач держал меня за ногу с одной стороны, а другой с другой стороны, чтобы я не свалился. Товарищей моих вели рядом на трех цепях, а я с почетом ехал за ними шагом, в рубашке, на своем колючем деревянном седле. И вели нас, к вящему позору и посмеху, по самым людным местам и улицам, притом жара была великая, нас томила смертельная жажда. Иные нас жалели, а другие скрипели зубами на нас и кричали, что всех нас надо прямо на виселицу. Так, проводив нас вволю по городу, привели наконец прямо к Песочным воротам, где бывает рыбный торг, и с обеих сторон около нас, спереди и сзади, шло бесчисленное множество народа: столько собралось его, сколько никогда прежде не видывали на публичных казнях.
У ворот сделался такой напор толпы, что едва не выворотили ворота, так что и провожатые наши не могли пройти и должны были остановиться. Я, совсем больной, в великом изнеможении от жажды и от томительного жара, да притом исколотый до крови седлом своим, не в силах был и понимать, где мы находимся. Взглянув вокруг, увидел священника нашего Яна и спросил его, где мы. Он отвечал на то, что мы недалеко от виселицы, и стал говорить, что мы должны предаться в волю Божию и души свои поручить Ему. Между тем янычары расчищали палками дорогу, чтобы можно было нам двинуться далее. Тут, когда я увидел виселицу с железными крюками и на ней двух палачей с веревками в руках, совсем потерял чувства, обомлел и ничего уже не помнил. Нельзя было нам ничего иного ждать себе – разве что всех нас повесят, потому что при всех казнях, какие с другими бывали, делались точно такие же приготовления.
Товарищи после мне сказывали (а сам я, как выше упомянуто, ничего не помнил), что, когда привели нас под виселицу, два палача влезли наверх и судья обратился к нам с такими речами: «Видим-де мы теперь лютую смерть у себя пред очами; но ради великой к нам жалости обещает он нам именем господина своего султана, что если согласимся потурчиться, то дарована будет нам жизнь». Однако по милости Божией ни один на то не согласился, а все готовы были лучше принять смерть, но вместе с тем так все отупели от страха смертного, что стояли ни живы ни мертвы.
Постоявши так с четверть часа, велел паша вести нас всех к морю, а море тут близко было. И думал весь народ, так как на крюки не повесили нас, что ведут нас топить в море, – и кто тут ни был, все побежали к морю, и многие посели в лодки и на суда, чтобы лучше видно было. У берега стояла барка, такая, в которых перевозят из Европы в Азию верблюдов и мулов со всякими купеческими кладями; в ту лодку впихнули нас со страшными проклятиями, так что несчастные узники могли разорвать друг друга своими цепями. Я тут, очнувшись, возблагодарил Бога за то, что благоволил избавить меня от лютой смерти; но сил у меня не было самому слезть с мула, и напал на меня страх, что никто меня не стащит и не дадут мне попасть в барку вместе с товарищами; оглядываясь во все стороны, увидел я, к счастью, одного знакомого турка и изо всех сил закричал ему: «Милый человек, ради Бога, прошу тебя, помоги мне!» И он, несмотря на то что многие злодеи тут стояли и ругались на него, тотчас подошел с охотой, помог мне сойти и отошел прочь с печальным видом, промолвив мне: «Дай Боже тебе выйти на свободу!»
Отчалив от берега, поехали с нами на барке главный судья с товарищами, а мы думали наверное, что либо утопят нас, либо повезут на Черное море к той страшной Черной башне и поведут вверх на гору. Но они, остановившись, принялись опять пытать нас, хотим ли мы потурчиться, говоря, что пришел нам последний час, так как от Синана-паши приказано утопить всех нас; а если-де мы пожалеем своей младости, то сделают нас султанскими дворянами, спагами и янычарами и наградят знатным платьем и конями. Но мы не переставали молиться Богу и себя Ему предали, что Его милость благоизволит, то и да будет с нами; на том все и утвердились, исповедуя Богу, что все то по грехам своим заслужили. Между тем тысячи народу смотрели на нас отовсюду, выжидая, как опустят нас в мокрую могилу, потому что судья взял с собой на барку палачей и прислугу для казни.
Увидав упорство наше, что мы не хотим потурчиться, стали грозить, что отдадут нас в такое заточение, что смерть легче нам покажется, и с гневом приставали к нам; затем, наездившись с нами вволю, повернули наконец к султанскому арсеналу, где стояло несколько сот лодок, а в погребах хранилось множество галер и других военных снарядов. Тут высадили нас из барки и повели к большому четырехугольному строению, с превысокой, в несколько футов, оградой. У первых ворот сидел киаия и квардиан-паша, то есть главный начальник стражей, потому что в той ограде есть еще три тюремных строения, куда свет проходит только сверху, а в стенах совсем нет окон. В первой тюрьме узники разного племени, мастера, которые делают галеры и всякие другие вещи, как-то: плотники, столяры, кузнецы, канатчики, ткачи, слесаря, бочары, и каждый день их выводят то на ту, то на другую работу, и участь их лучше, нежели других, потому что могут они иной раз утаить что-нибудь или тихонько продать и купить себе какую-нибудь еду; а кто прилежно работает, тем в пятницу, в праздник турецкий, дается каша; самая же главная выгода им перед другими та, что им есть еще надежда получить свободу. Именно, если кто сделает какое мастерское дело, например построит галеру, галион или иную ладью мастерски и исправно, и то дело понравится морскому паше, тогда первым мастерам дается такая милость, что берут от них обязательство, до десяти лет, либо больше или меньше, не выходить из Турции и работать до того сроку верно и исправно, и отпускают их на поруки, а после того вольны те люди жениться, селиться где хотят или вернуться к себе на родину. Притом кто хочет выкупиться или выслужиться, должен поставить за себя в поруки десять либо двенадцать иных христианских невольников (ибо турки никоим образом не ручаются за христиан); и в том состоит порука, что если тот человек прежде срока выслуги бежит или кто пошел на выкуп не принесет на срок денег, то поручители ставят себя в ответ: кому чтобы глаз выколоть, кому ухо отрезать, кому нос, иному пальцы отрубить на руках или на ногах, иному зубы выбить на той или на другой стороне либо столько-то получить ударов по брюху или по пятам. Если невольник достанет себе такое поручительство (что редко случается), то его отпускают в христианскую сторону; но когда к сроку не вернется и денег не принесет, то поручители должны терпеть за него по вольному своему обязательству.
В свою бытность там видел я одного пленного венгерца невольника, который поставил себя в поруки за товарища; только тот, бессовестный, уехав в христианскую сторону, забыл своего благодетеля и не вернулся назад. За то несчастный должен был два года носить на себе двойные кандалы – свои и того, за кого поручился, – и лишился одного уха, да четырех передних зубов, да двух пальцев на каждой руке, да всех пальцев на ногах, и, сверх того, каждую пятницу жестоко били его палкой. Правда, что потом, в Венгрии, куда тот обманщик вернулся от турок, сведали о том, и приказано было его казнить, и голову его вместе с выкупными деньгами отослать туркам; только уже поздно! Давно уж тот несчастный человек потерял всю свою силу, горько оплакивал свое увечье и до смерти своей страдал о том, что не может идти на войну. Такой был он стройный красивый молодец и, когда бы этот мошенник не обманул его, хотел непременно выкупиться и отмстить туркам.
Всех несчастнее невольники из духовенства, из письменных людей, из ученых, мещан или господ, не знающие никакого ремесла: их ни во что ставят. Для этих простых невольников, не ремесленных, назначена другая тюрьма. При нас было их до семисот, всякого племени, какое есть под небесем. С весны берут их на галеры работать веслами. А кто не на этой работе, того посылают ломать камень или мрамор, копать рвы, носить тяжести на строительное дело – словом, употребляют, как поденщиков, на всякую черную работу, и из года в год нет им другой пищи, только дают два ломтика хлеба на день да воду. Бьют их турки, как скот, за какую ни есть провинность. И ночью нет им покоя, но если кто их потребует, должны идти на работу.
Третья тюрьма госпитальная, и в ней лежат больные невольники, и живут все вместе вповалку, старики и дряхлые; им кроме хлеба дается еще похлебка и каша. Название этому строению тюрьма св. Павла. Покуда больны, дается им льгота, а когда выздоровеют, должны зарабатывать ту работу, что за ними стала; кто умрет, того дают невольникам закопать в землю или опустить в море.
В это место привели нас и передали квардиану-паше от Ферхата-паши бумагу, в которой было написано, что делать с нами. Тотчас палачи сняли нам с шеи железные круги и, подскочивши двое или трое, подкосили каждому ноги, так что мы упали на землю. Мы, несчастные, того и ждали, что будут бить нас палками, только, слава Богу, на этот раз не случилось, а пришли кузнецы и всякому, кто на земле лежал, надели железный круг на ногу, продернули цепь, заклепали на наковальне и на ту же цепь приковали также за ногу другого ему товарища, кого кто хотел, по своему выбору. И так, видя, что со всеми делают, каждый дал приковать себя к тому товарищу, с кем лучше быть хотел. Всякую пару, как только закуют, сейчас уводили в ту вторую тюрьму для простых невольников. Когда всех прочих заковали, остался только я да со мной аптекарь, малорослый парень, тоже больной; и так нас обоих, в изнеможении лежавших на земле, приковали друг к другу; я всячески их упрашивал, говоря, что мы больные и ходить не можем, а я не в силах был и цепь нести. Когда велели нам идти в тюрьму, я, едва поднявшись на ноги, тотчас опять упал навзничь и встать не мог. Один турок, хотя нас принудить силой, чтобы мы встали, ударил меня тростью по заду, а аптекаря несколько раз; но паша над стражниками, видя нашу истинную немощь, велел другому турку нести за нами цепь, а двум велел вести нас до тюрьмы; когда мы добрались до ворот, я уже не мог идти далее, и, присев тут с больным товарищем, имели мы роздых, покуда не взошли в тюрьму.
Мало было тогда невольников в этой тюрьме, потому что все работали веслами на военных лодках, и каждый час ожидали их возвращения. Эти невольники оставили после себя много нечистот, много всякого грязного тряпья, которое мы, взяв, подложили себе под голову вместо подушек. Кто сам не испытал себе, не поверит, какой был у нас ночлег в этом заключении. Не говоря уже о блохах, вшах и клопах, были там какие-то черные жуки вроде больших муравьев и кусали так, что кровь на том месте выступала и вскакивал пузырь, точно как на детях бывает от оспы. Так были мы все искусаны, что на всем теле, и на голове, и на лице места живого не было и на булавочную головку. Ужасно было тяжко привыкать нам, жившим до того в неге и не испытавшим таких ночлегов; не только нагих, но и сквозь платье кусали нас эти мухи; хорошо еще, что напоследок кожа на теле у нас так загрубела, что мы не чувствовали вшей и клопов, но к укушению этих черных жуков никак не могли привыкнуть. Такой был смрад, такая духота и жара, что можно было в уме помутиться, а при всем том так еще тяжко одолела меня в той тюрьме моя красная немощь, что я не мог и на четверть часа на месте успокоиться. И будучи я, несчастный человек, в такой несказанной тесноте, жаждал себе смерти, а еще к большему горю, товарищ мой не мог отойти от меня и отнести с собой цепь нашу, так что мы оба двинуться не могли и должны были лежать в нечистотах своих и во всяком смраде. В тот день дали каждому по два ломтя хлеба и по кружке воды; но я ни в тот, ни на другой день духу не имел, и не мог ни есть ни пить, и только Бога просил, чтобы послал мне смерть на избавление от такого бедствия.
На другой день к вечеру пришел к нам в тюрьму сам главный надзиратель над невольниками, и с ним несколько стражников, и, увидев меня, как я лежу совсем наг в этой грязи, возымел ко мне жалость, а я, видя, что он стоит возле, поскорее натянул на себя венгерскую сукню и прикрыл наготу свою: другого платья у меня не было, потому что изо всех товарищей я один не успел захватить с собой никакой почти одежды. Из-под той сукни, припав к ноге тому тюремному паше, умолял я его с плачем, чтобы смиловался надо мной, не возможно ли будет спустить меня с цепи покуда не выздоровлю. Но он сказал: «Олмас, олмас, гяур» (то есть «Нет, нет, поганец, нельзя тому быть, а если хочешь, чтобы приковали тебя к кому-нибудь покрепче и поздоровее, это могу позволить»). Я, не зная, к кому дать приковать себя, взглянул на нашего капеллана, земляка моего, и попросил, чтобы приковали меня к папашу – так они зовут священников. Папаш, имея при себе здорового товарища, очень разгневался и свирепо посмотрел на меня, однако должен был дать приковать себя ко мне; и так доводилось ему всякий раз, когда нудила меня немощь, ходить со мной и носить цепь. Сначала был он терпелив, ничего не говорил раз, и другой, и третий; но когда надобно было уже очень часто ходить со мной, нося большую тяжесть, начал ворчать, браниться, осыпать меня ругательствами и проклятиями, наконец грозил, что не станет ходить со мной. Я просил его потерпеть, напоминал, что духовный человек другим должен показывать пример и что сам я неповинен в своей немощи, а Господь Бог попустил мне быть в ней, что я, горький и истомленный человек, сам не знаю, что сказать ему, только рад бы был либо выздороветь, либо умереть поскорее. Когда я не переставал упрашивать его, чтобы пошел со мной, иной раз он ударял меня ногой, так что я падал на землю, а сам не двигался с места. Однажды, когда должен был пойти со мной и нести цепь, он с досады бросил цепь в нечистое место, плакал, бранился, сокрушался, что через меня сам занеможет, но потом сам должен был нести нечистую цепь до нашего скотского ложа, и я уже после вымыл ее водой.
Продолжалась та болезнь моя несколько недель, а когда бы еще протянулась дольше, то мог бы я совсем уморить бедного капеллана; он так истомился и отощал, что уже шатался от слабости: есть ничего не давали, кроме хлеба, да и то не до сытости, а он со мной ни днем ни ночью не имел покоя и не мог прилечь свободно. А я с сокрушенным сердцем и с плачем Бога просил, чтобы смиловался над моим великим и нестерпимым страданием и дал бы мне здравие либо взял бы меня со света, как в том будет святая Его воля; и товарищи мои, видя меня, полумертвого, усердно Бога молили за меня. И услышал милосердый Бог, отошла моя немощь, и я начал уже есть понемногу, крошил в воду хлеб и делал себе тюрю.
Я с каждым днем чувствовал себя крепче; но когда я увидел, что мое дело выиграно, милый мой товарищ пан капеллан занемог той же болезнью. Я после своей болезни уже совсем не чувствовал ни вшей, ни даже черных жуков и так сладко засыпал на голом полу, не нуждаясь ни в какой неге, как иные спят на мягкой постели. И в таком-то сладком сне вдруг стал будить меня капеллан, требуя, чтобы я с ним шел и помогал нести цепь. И ходил я с ним раз, и десять, и двадцать раз, а напоследок наскучило ходить, и стал я отмеривать ему той же мерой, также ворчать и браниться, выговаривая ему, что я, когда он со мной ходил, так его не мучил, как он меня теперь. Конечно, мы оба не могли бы дольше вытерпеть и, если бы еще продолжилось, не остались бы в живых.
И прежние невольники, вернувшись к нам в тюрьму с гребли на военных судах и узнавши, что между нами есть священник, стали оказывать ему большое почтение; видя его изнуренного болезнью, все мастера, собравшись, подали тюремному паше письменную просьбу, чтобы со священника сняли железа, покуда выздоровеет, причем все за него ручались, что не убежит. Паша, выслушав прошение, приказал освободить его от желез, а мне велел заковать в цепь обе ноги, но мне одному вдвое охотнее было носить цепь, нежели с товарищем. И когда, по милости Божией, я без всякого лекарства выздоровел и желудок мой поправился, двух ломтей хлеба на день показалось мне недостаточно; между тем научился я от других невольников вязать чулки, рукавицы и шапки турецкие, и так помог мне Господь Бог успеть в этом ремесле, что я часто зарабатывал себе деньги и покупал на них муку, кашу, масло, уксус, оливки, салат и хлеб. Затем и товарищ мой поправился и опять стал мне дружкой, потому что нас по-прежнему сковали вместе. А как он не умел ни ткать, ни вязать, то и кормился вместе со мной из моего заработка. Тут опять все невольники, приступя к начальнику стражи, стали нижайше просить его, чтобы он им позволил в дни христианских праздников и перед отправлением на работу совершать свое богослужение, и обещали отблагодарить его за то неотменно подарком, – и он не отказал в позволении.
Был в тюрьме у нас поставленный в прежние года и огороженный решеткой алтарь, освященный правым епископом; и у невольников имелась чаша серебряная с другими вещами, потребными для св. мессы; и так в каждый великий и апостольский праздник наш капеллан служил нам св. мессу, и на тот час снимались с него железа, а я в своей цепи прислуживал ему, епистолу пел и подавал невольникам целовать распятие, а они, от своей бедности складываясь, составляли для священника милостынную дачу, так что еще несколько крейцеров прибывало нам на пищу и мы могли еще удобнее кормиться. После обедни опять турецкие кузнецы приковывали ко мне капеллана.
Однажды в праздник, после обедни, позвал капеллана со мной мастер плотник, из христианских невольников, на доброго серого кота, которого он долго откармливал и кликал Марком. Кот был большой, отлично откормленный, и я сам видел, как зарезал его плотник. Но товарищ мой капеллан не хотел идти, а я без него тоже не мог, быв с ним скован, и так прислал нам плотник угощение от того кота, переднее плечо. Мы съели его с большим аппетитом, и мясо показалось нам вкусно: нет лучшего повара, как голод, и голодному не приходится гнушаться непривычной пищей; когда бы и вдосталь было у меня такого мяса, кажется, оно бы мне не прискучило.
В ту пору приказал кригал-паша прислать ему в сераль несколько старых невольников из нашей тюрьмы сломать и убрать развалившееся здание. Турки, особливо знатные, имеют по нескольку жен, и к ним в жилище не пускают входить никого из своих, из турок; но от несчастных невольников не имеют опасения и оставляют своих жен свободно обращаться с ними, разговаривать, шутить и смеяться, думая, что они не могут позволить себе никакого близкого обхождения с загрубелыми от работы и забитыми христианами.
В числе тех невольников послан был на сломку того здания один немец, Матвей Саллер. Он, едва пробыл там два дня, сошелся с женами того паши и, высмотрев у них все потаенные места, разломал ночью шкаф и выкрал оттуда два ковшика да три женских пояса, пребогато украшенных дорогими каменьями, каждый пояс тысяч на десять дукатов; потом тихонько, чтобы никто не знал, принес их в тюрьму, с великой радостью воображая, что он с таким богатством выкупит себя из тюрьмы. Затем, не обдумав, разрезал те пояса, снял с них алмазы, рубины, смарагды, бирюзу и другие украшения и, положив в кружку, зарыл в землю около своей койки. Но не послужило ему счастье. Один из невольников подсмотрел за ним, как он зарывал кружку, и по уходе его вор у вора те вещи украл; вернувшись, он увидел покражу и с плачем стал нам рассказывать, чего лишился. Остался у него только небольшой серебряный ковшик, который продал, идучи на работу, одному турку, и тем обличил себя. Через несколько дней опознали тот ковшик и стали допытываться, откуда взялся. Как скоро покупатель объявил, что купил у невольника, и указал, у какого именно, тотчас явился к нам киаия, то есть эконом кригала-паши, со множеством турок и велел вызвать того Матвея. Он, ожидая наверное, что без милости повешен будет, задумал умереть геройски и оставить память по себе; и так, выходя из тюрьмы, захватил нож и спрятал при себе. Когда привели его к киаии, тот стал спрашивать, где у него краденые пояса, и он объявил все, как и что он украл и зарыл в землю, а другой вор у него украл. Киаия велел схватить его, но он, услыхав, подскочил прямо к нему с ножом и хотел его ударить, но не допустили турки, стоявшие тут во множестве. Тогда киаия стал кричать на турок, чтобы схватили его тотчас, а он бросился было бежать, но видя, что не убежит, стал обороняться ножом и несколько турок поранил; но напоследок забросали его камнями так, что он упал на землю. Турки, схвативши, приволокли его по земле к эконому, который велел дать несчастному тысячу палочных ударов, так что весь он вздулся, как жаба или как пузырь, и жив ли, мертв ли, узнать нельзя было. Невольники, взяв его, закопали в навоз на три дня целых; тут он мало-помалу, как муха, отжил и остался жив, только бледен ходил как полотно и брюхо у него отекло совсем. Невероятное дело, но правда истинная, чтобы мог столько вытерпеть человек.
Тут пришли известия, что наше славное рыцарство в Венгрии одержало верх над турками и что много тысяч турок убито; услышав о том, были мы опять в великом страхе, ибо турки стали свирепо глядеть на нас, скрипели на нас зубами и грозили, что всех нас взденут на крючья. Опять явился султанский киаия, велел всех нас вывести вон и объявил, что всем нам отрежут носы и уши за то, что друзья наши, братья и сродники так много мусульман побили. Мы, как могли, представляли ему, что мы в том неповинны. Когда он ушел, пришли другие и стали с великими проклятиями сулить нам наверное, что отрежут нам носы и уши. Тут мы, в смятении и тревоге, не зная, что делать от страху, от всей души оплакивали носы свои и уши, и все вместе совокупно поклялись друг другу, что если это с нами последует и даст нам Господь Бог вернуться в христианскую сторону, то будем до смерти своей биться с турками и кого поймаем, тому станем резать носы и уши, да и других будем уговаривать к тому же.
В ту пору пришел к нашей тюрьме тюремный паша и велел всех нас кликнуть, чтобы шли вон, а с ним явилось два цирюльника, и всем нам приказано сесть на землю. Мы в отчаянии ждали наверное, что так и будет с нами, как сказывали нам; и никто не соглашался садиться первым, пока всех нас не принудили к тому курбачом. Всякий может себе вообразить, каково было на душе у нас в эту минуту. Все мы сидели бледные как полотно, а брадобреи, приступив к нам и видя наш страх, в душе потешались над нами, в то время как у нас вся душа возмущалась от страха. Но кончилось тем, что, вместо урезанья носов и ушей, всем нам обрили бритвой головы и бороды (которые у иных были очень длинны) и, насмеявшись над нами вдоволь, велели нам идти назад в тюрьму. Когда миновал страх наш и мы все стали дивиться, видя друг друга с оголенными, точно телячьими, головами и без бород, не могли удержаться от смеха, потому что едва узнавали друг друга; и так не только обрили нас бесплатно, но и даром довольно страху нагнали на нас. Потом сказывали нам достойные веры турки, что главный визирь действительно приказал урезать нам носы и уши и в таком виде, изувеченных, отослать в христианскую сторону; но, сведав о том, муфтий, то есть старший по-ихнему епископ, воспротивился и не хотел позволить, чтобы нас подвергли такому позору, так как мы против них не воевали, а были только в посольстве и ничем не повинны; стало быть, грех будет так нас изувечить. И так великий визирь, не успев натешиться над нами местью, велел только обрить нам головы и бороды и на другой день приковать всех нас на галеры к веслам в числе других невольников.
И вот, когда привели нас с нарядной стражей на ту галеру, то есть на большую военную ладью, тотчас Ахмед-рейс, или гетман, командир той ладьи, потурченный христианин из валахов, приняв нас, велел всех приковать к веслам. Лодка была огромная; сидело в ней по пяти невольников на каждой лавке, и все тянули одно общее весло; поверить нельзя, какая эта великая тягота – тянуть веслами на галерах; не может быть на свете работы тяжелее этой. Приковывают каждого невольника за одну ногу на цепь под лавку, на столько отпуская цепь, чтобы он мог взойти на лавку и тянуть веслом; но во время тяги, ради превеликого жару, иначе нельзя быть, как совсем нагому, безо всякого платья, так что на всем теле ничего нет, кроме холщовой исподницы; а когда из узкого пролива лодка входит сквозь Дарданеллы в открытое море, тогда надевают каждому невольнику на руки железные наплечники или круги, для того чтобы они не могли воспротивиться туркам или напасть на них. И так по рукам и по ногам закованные невольники днем и ночью, когда ветру нет, должны работать веслами без отдыха; так что кожа на теле совсем сгорает, точно у опаленного вепря, жар бьет в голову, пот заливает очи, и все тело точно в воде; от этого делается преужасная боль, особливо для нежных рук, не привыкших к работе, – руки все покрываются пузырями от весел, и все тело должно изгибаться перед веслом. Как только где пристав на лодке заметит, что кто-нибудь прилег или отдыхает, тотчас его по голому телу бьет изо всех сил воловьим ремнем или мокрым канатом, намоченным в море, так что по всему телу наделает кровяных шишек; и всяк должен молчать, не смеет оглянуться на него, не смеет промолвить стона, не то посыплются на него двойные удары, а притом еще эти ужасные, горькие слова: «Прегиди анасени, сиглигум, ирласем?» (то есть: «А, пес, ты еще ворчишь, еще разговариваешь? Гневаешься?»).
Так-то случилось одному из нашего товарищества, мужу австрийского рыцарского чина, уже седому человеку: ударил его крепко турок воловьим ремнем по голой спине, а он только два либо три раза воскликнул: «Ой! Ради Господа Бога, не бей!» Турок же, не разумея тех слов, думал, что он бранится, и за то так избил несчастного, что он должен был вперед научиться терпенью вместе со всеми остальными. Невозможно представить себе и поверить нельзя, чтобы могла живая душа человеческая вынести и вытерпеть такую ужасную страду: первое, целый день непрестанным жаром – мало сказать печет, а просто жарит человека; второе, должен тянуть все время веслом без отдыха, так что все кости и жилы ему разломит; третье, каждую минуту может испробовать на себе воловьего ремня либо мокрого каната. А кроме того, нередко случается, что какой-нибудь баловник, негодный и злой турецкий мальчишка, захочет сделать себе потеху, и зачнет обходить по ряду одну лавку за другой, и бьет одного за другим всех невольников, а сам хохочет; и все то приходится не только сносить терпеливо и молча от такого изверга, да еще до того дойдешь, что руку или ногу ему целуешь и упрашиваешь такого сквернавца мальчишку, чтобы не гневался. А в пищу нам только и давали, что два ломтя сухарей на день.
