Текст книги "Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава"
Автор книги: Николай Радзивилл
Соавторы: Вацлав Вратислав
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)
Книга четвертая
Освобождение из тюрьмы и возвращение на родину
Когда уже потеряли мы всякую надежду выйти из тюрьмы своей до смерти и, сидя в печали, припевали жалобные песни, однажды пришел к нам старый наш ага с веселым лицом и сказал: «Ну, давайте мне калач, я принес вам добрые вести». Мы, точно пробудившись вдруг от сна, вскочили и собрались около него, будто цыплята около наседки, и, целуя ему руки, ноги и платье, просили объявить те добрые вести скорее. От крику не мог он и понять, что мы говорим, но объявил нам, что Ибрагим-паша провозглашен великим визирем и что теперь есть верная нам надежда на освобождение. Услыхав о том, чего уже не надеялись, воздвигли мы к небу руки и, возблагодарив Бога от всего сердца, стали просить агу, чтобы дал нам добрый совет, что теперь делать, сами же мы от радости ничего не могли придумать: кто сам не испытал беды, нужды, голоду, холоду, зноя и тяжелого заточения, тот и представить себе не может, что с таким человеком делается. Ага дал нам такой совет, чтобы мы послали паше просительное письмо и желали бы ему счастья в новой должности, долгого веку и победы над врагами, и обещал сам подать ту просьбу паше и замолвить за нас от себя слово. Только бы мы, когда выйдем на свободу, верно дали бы ему обещанные 200 дукатов; мы же, в радости целуя ему руки и ноги, обещали дать и много больше того. Турецкий священник написал нам просьбу, и мы послали ее на просмотр аге, поручая себя Господу Богу и ему. Ага, сев в свою чайку, то есть шестивесельный катер, поехал в Константинополь к Ибрагиму и прежде всего поздравил его от себя в новом чине, а потом, подав нашу просьбу, говорил такие слова: «Изволишь, милостивец, припомнить, как ты некогда ездил в сады свои и обещал невольникам в Черной башне, что не забудешь их и постараешься об их освобождении. Но ты тогда временно был в великом звании вместо другого, и несчастные те невольники день и ночь за тебя молились, чтобы дал тебе Бог быть великим визирем; все время без устали они по своей вере пели за тебя молебные песни Богу. Смилуйся ныне над несчастными людьми: хоть они и псы неверные, однако все-таки они Божия тварь. Как знать – может, и услышал Бог их молитву, и привел тебя к нынешнему чину, ради их освобождения. Как только я им объявил, что ты провозглашен визирем, все они с радостными слезами, воздев руки к небу, воздали Богу хвалу и благодарение. Да и сам великомочный султан дал повеление, чтобы их из тюрьмы освободили. Того ради на тебя одного, и ни на кого иного, они ныне возлагают всю свою надежду; если воля твоя будет, освободи их от тяжкого заточения, а они без вины страдают, и воздастся тебе за них от Магомета-пророка».
Паша, приняв нашу просьбу, сказал ему: «Любезный ага, ты знаешь и видишь, каково на мне лежит великое бремя; забот у меня больше, чем волос в бороде. По этой причине невозможно мне их устроить прежде, чем кончу другие дела важнее этого. Напомни мне недели через две или через три, приведи их тогда в диван (совет о земских делах), и мы всячески постараемся, чтобы те невольники пущены были на свободу».
Когда объявил нам об этом ага, мы исполнились великой радости и стали нетерпеливо ждать желанного часу; так что те две недели показались нам дольше, чем прежние три месяца; всякую минуту думали мы о том, что все ближе подходит время нашего освобождения. От этой мысли мы и спать не могли. Когда пришел наконец желанный час, велел ага всех нас выпустить из тюрьмы и снять кандалы каждому с одной ноги; все мы подтянули снятое железо и прицепили к поясу, чтобы легче было нести его. Выйдя на свежий воздух, встрепенулись мы, точно новорожденные; только на солнце не могли глядеть и не выносили дневного света, просидевши так долго в глубокой тьме; слеза била из глаз, покуда наконец привыкли к свету.
Между тем велел ага снарядить чайку, чтобы нам ехать в Константинополь. Я был моложе всех, с длинными волосами, без бороды, бледный, истомленный; и так, осматривая всех нас, ага обратился ко мне и сказал: «Ты бы остался здесь со стражниками и отдохнул бы, покуда я съезжу с твоими товарищами и вернусь назад: пожалуй, из-за твоей молодости кто-нибудь из пашей на тебя возрится, возьмет тебя и потурчит». А турки, особливо из отступников, охочи до молодых людей, и надобно от них укрываться с большой осторожностью. Оттого-то и советовал мне паша, чтобы я лучше остался и не ездил. Но как мне ужасно хотелось проехаться и увидеть Константинополь, то я, поцеловав руку у аги, просил его ради Бога взять меня с собой. Он сказал мне: «Когда не хочешь оставаться, поезжай с нами, только я бы тебе не советовал, если желаешь наверное вернуться назад». Так, севши в лодку, приплыли мы в Константинополь и, выйдя из лодки, пошли в город; тут обступила нас со всех сторон турецкая стража, допрашивая, кто мы такие и откуда? Наш ага сам отвечал за нас, а нам запретил говорить. Мне же, по случаю длинных волос и голого подбородка, приходилось всего труднее: ко мне приставали отовсюду и заговаривали со мной. Увидев то, ага побоялся взять меня с собой в диван, но оставил у храма св. Софии с двумя турками в низеньком сарайчике, где было порожнее творило от извести, и велел сесть в самый низ, чтобы не видали меня прохожие турки. И тем двум турецким стражникам приказал смотреть за мной: боялся больше всего ага, что в тот день Чикул-паша, потурченный валах, должен был заседать в совете, и потому очень опасно было мне идти с ними в совет. Так я тут и остался, хоть и против своего желания; но ага хорошо сделал, и опасение его было не напрасно. В самом деле, когда товарищи мои пришли в диван, тотчас Чикул-паша стал спрашивать, отчего не видать с ними мальчика, что был при венском после? На то отвечал ага: «Вот уж несколько недель он тяжко болен и остался в тюрьме – не знаю, застанем ли его в живых, когда вернемся; и такой он изморенный, что страшно и поглядеть на него».
Все паши, сколько их тут ни было, вставши из заседания, пошли к султану с докладом, что надобно выпустить нас из тюрьмы: может-де это способствовать и заключению мира с цесарем. Велено нашему аге взять нас назад в тюрьму, а через две недели привести опять в диван всех, и со мной, если жив останусь. Товарищи мои невольники, поблагодарив пашей, зашли к храму св. Софии, где я сидел в известковой яме; вылезши из той ямы, присоединился к ним с теми двумя стражниками; и так, вернувшись в Черную башню, с нетерпением ожидали мы, когда пройдут две урочные недели и настанет последний день.
Между тем султан Магомет задумывал обложить осадой город Ягер (Эрлау) и готовил к тому всякие воинские снаряды; а посольства французского короля и английской королевы стали хлопотать за нас у Ибрагима, чтобы нас выпустили на свободу, представляя ему, что они будут через нас устраивать мир между нашим цесарем и султаном. Туркам в это время не счастливилось в военных делах, и они желали больше не войны, а мира, потому что в Венгрии погибли у них лучшие люди, самый цвет войска.
Через две недели опять поехали мы все в Константинополь, как прежде в железах на одной ноге; когда пришли в диван, объявлено нам через толмача, что великомочный султан, по природному своему милосердию, освобождает нас из тяжкого заточения, и потому ведомо нам да будет, что в благодарность за то не должны мы никогда воевать против султана, а если кто из нас будет в том уличен и взят в плен на войне, то безо всякого рассуждения посажен будет на кол; когда же вернемся к себе на родину, должны мы с ближними своими всячески стараться, чтобы наш король просил себе мира от великомочного султана и пленные с обеих сторон были бы пущены на свободу. Тут записали имена наши в памятную книгу, и мы все, упав к ногам пашей, хотели обнимать им ноги, но они никак нас до того не допустили. И так, благодаря за великую милость, сказали мы им, что никто из нас до смерти своей не пойдет на войну с ними, ведая великую их мощь и силу; не довольно того, когда вернемся в христианскую сторону, станем всячески убеждать своего цесаря и ближних своих, чтобы покорились султану и просили от него мира, и знаем-де верно, что, когда мы им расскажем о таких великих военных справах у турок, сами они всячески будут стараться о мире.
Были при том и послы французского короля и английской королевы: они тоже готовились ехать за турецким войском к городу Ягеру, для того им назначены были повозки и лошади и приставлен к ним чаус с 12-ю янычарами охранять их и не давать в обиду турецкой черни. Оба посла заступились за нас и просили, чтобы тотчас освободили нас из тюрьмы и пропустили морем через Венецию в христианскую сторону. Вследствие той просьбы приказано было тем послам и нам выйти из дивана; потом, через несколько времени, паши вызвали английского посла и сказали ему такой ответ, что когда поедет он за султаном, то взял бы нас в свое смотрение и продовольствовал до греческого Белграда. А нам отрядили 35 верблюдов и 4 повозки, чтобы было нам на чем положить свои вещи и самим ехать; еще обещали дать 5 палаток и 6 янычар для охраны. Затем сказано нам, чтобы мы отправились в тюрьму, взяли бы свою рухлядь (одни лохмотья) и держались бы в распоряжении у английского посла.
Описать невозможно, с какой радостью возвращались мы в тюрьму; мы забыли в эту минуту все прежние беды и тягости, благодарили от всего сердца Господа Бога за великую Его милость и так были веселы, как будто в другой раз на свет родились. Когда подъезжали мы на лодках к Черной башне, наш ага напомнил нам обещание наше дать ему 200 дукатов и тотчас послал несколько человек из нас, со стражей, и все-таки в железах на одной ноге, в Галату попросить у христианских купцов, не дадут ли взаймы денег. Но сколько они ни просили, ни молили, не нашлось ни одного, кто бы сжалился над нашей бедой и ссудил бы нам 200 дукатов; и так, не успев ни в чем, вернулись в тюрьму и объявили аге, что нигде не могли достать денег.
Услышав о том, разгневался он ужасно, воображая, что мы его обманываем, что могли бы достать денег, но нарочно не хотим ничего дать ему; тут принялся он грозиться и ругаться на нас, укорял, припоминая, сколько делал нам благодеяний, пока мы сидели в тюрьме, называл скверными псами и гяурами, клялся головой своего султана, что никто его не принудит выпустить нас из тюрьмы, покуда не выложим ему по уговору 200 дукатов. И в сердцах велел тотчас нам заковать обе ноги в кандалы и погнал нас опять в тюрьму и в колоду. Мы со слезами просили его смиловаться, клялись великими клятвами, что мы вправду, как ни старались, не могли достать денег; пусть-де пошлет нас завтра опять к купцам – не будет ли больше удачи, нежели сегодня?
На другой день рано поутру я с тремя товарищами рыцарского чину, да со священником Яном, и с доктором, поехали, сняв железа, в Галату и пытались у всех купцов, особливо у венецианских, которых всего больше в Галате, не поверят ли нам взаймы 200 дукатов. Хотели кровью написать им запись, что в полгода верно перешлем им эти деньги и росту еще 50 дукатов, переводным письмом на Венецию; умоляли ради Бога, чтобы имели они жалость христианскую к нашему долгому заточению, сложились бы между собой на такую сумму и оказали бы помощь несчастным изморенным невольникам. Но не было в этих людях ни искры любви христианской; они не только не дали нам 200 дукатов, но не хотели и говорить с нами приветливо, не показали никакой жалости к нашему бедствию, а еще сторонились нас и отвечали, что боятся и говорить с нами, чтобы самим не попасться в подозрение. Потом пошли мы к самому венецианскому послу, объявили, кто мы такие, назвали, кто у нас родные и друзья в христианской стороне, и просили дать нам денег под запись, обещаясь всю ту сумму и с ростом передать немедленно венецианскому послу в Праге. Но и у него, также как и у тех купцов, не имели никакого успеха: он стал еще жаловаться нам на свою скудость, что сам он сидит без денег, ждет каждый день и не может дождаться высылки немалых сумм от своего начальства. Не зная уже, куда обратиться, ходили напоследок к французскому и к английскому послу, рассказывали, какая встретилась помеха от аги нашему освобождению, и просили ради Бога и милосердия Божьего, чтобы они над нами сжалились и дали нам денег. Но и они оба стали отговариваться великими издержками, в которые должны войти по случаю поездки за султаном, говорили, что сами должны войти в долги; но если согласится ага взять вместо денег сукна, либо бархату, или вещей для домового убору, то охотно готовы доставить ему товаров на сумму 200 дукатов. С тем нас и отпустили.
Так мы, несчастные и печальные люди, вернулись в тюрьму свою с пустыми руками, с великим страхом, со слезами и тоской, и должны были объявить аге, что никто не хочет дать нам взаймы чистыми деньгами, – разве согласится он взять не деньгами, а товаром. Едва услышал он, как схватил палку и бросился бить нас, только удержали его другие турки, стал нас ругать обманщиками, клятвопреступниками, неверными псами, припоминаючи свои нам благодеяния, и верить не хотел, чтоб не могли мы достать денег. «Лжете вы, без стыда, – говорил он, – может ли это быть, чтобы ваши христиане и братья – их здесь с тысячу будет – за вас не заплатили? Если бы из них каждый дал по одному аспру, и тогда вышла бы сумма много больше 200 дукатов. Знаю, вы, псы, меня провести хотите, не хотите только постараться достать денег, меня за нос водите, а благодеяния мои позабыли? Нет, вам, псам, верить мне не приходится. Да когда бы не было вам, мошенникам, от меня заботы и ласки моей, сидеть бы вам до смерти в тяжком заточении и не дождаться бы свободы. Так вот же теперь клянусь я святейшим пророком Магометом – как я был вам до сих пор первым доброжелателем и заступником, так от этого дня нет у вас неприятеля больше меня, и уж я найду такую причину, чтобы вам крепкая помеха стала и чтоб не выйти вам отсюда из тюрьмы навеки. Псы вы! Изменники! Клятвопреступники! Поганые неверные! Так-то вы мне платите за мою добродетель, что я до вас как родной отец был!»
Мы со слезами отвечали ему перед всеми турками, что подлинно то правда, и был он нам отцом, а не агой, и что освобождением нашим мы никому иному, только ему обязаны, и такова была его добродетель к нам, что мы до смерти не в силах будем отплатить и заслужить ему за все. Да что же нам делать, когда купцы не дают нам денег; но мы дадим ему запись и своей кровью подпишем, что не дальше как в полгода вышлем ему через Венецию 500 дукатов и, кроме того, пришлем отличное оружие и часы с боем, и душой своей по вере клянемся, что все то верно исполним. Только ничем не утолился ага, а все кричал и ругался до того, что пена из уст у него брызгала; но наконец велел заковать нас в железа и погнал в тюрьму со страшными угрозами.
Когда пришли мы к товарищам и объявили им, что нигде не могли достать денег, зарыдали все горькими слезами. Одного человека, агу, кто до нас был добр, о нас заботился, привели мы в гнев, а иного ходатая за нас никого не было; и так погибла вся наша надежда, чтобы могло состояться наше освобождение. В сердечной печали принялись мы опять за старое ремесло, за вязание чулок и рукавиц, и каждый час желали себе смерти, чтобы разом уже покончить со всеми бедами. Как велика была прежде радость наша и беззаботна надежда на освобождение, так теперь овладела нами великая и горькая смута. Всякая надежда пропала вконец, когда через две недели пришел ага и объявил нам, чтобы мы уж и не думали выйти когда-нибудь из тюрьмы, потому что и султан, и Ибрагим-паша, и послы выехали уже из Константинополя. И так мы сами, по своей воле, лишили себя свободы, тогда как могли добыть ее за 200 дукатов. И стражники говорили, что придется нам сидеть в тюрьме, покуда султан не вернется из похода. От великого страха поверили мы всему и горько плакались на беду свою и несчастье; однако не переставали упрашивать агу, ради пророка его Магомета и ради праведного воздаяния, чтобы еще раз отпустил нас к купцам попытаться, не достанем ли денег. Но он ни за что не хотел позволить и объявил, что теперь уже поздно: прошло время и всякое наше старание будет напрасно.
Может вообразить себе каждый человек, каково было на сердце у нас, убогих невольников! За две недели еще была полная надежда на скорое освобождение, а теперь вот сталось с нами похоже на то, как попал человек в глубокий колодезь и, вылезая из него, ухватился уже рукой за верхний конец обруба, так что стоило только вон выскочить, но вдруг сорвалась рука, и он опять в один миг упал в глубину на самое дно, и нет уже надежды в другой раз вылезти. Теперь, когда я пишу об этом и вспоминаю тот час, какова была тогда печаль у меня на сердце, сам чувствую, как она и в эту минуту одолевает меня, и от жалости не могу писать далее. Восхвали сердце мое Господа Бога Всевышнего, что по безмерной своей милости избавил меня от великих бед и от горькой печали, и вывел из тяжкого заточения, и возвратил благополучно на милую мою родину! Буди имя Его благословенно отныне и до века.
Когда мы вволю наплакались и, потеряв всякую надежду, принялись опять за свое вязание, тут-то внезапно призрел на нас Всесильный Господь Бог, и как только погибла всякая надежда от человеков, послал нам милость и помощь свою святую. В Галате жил один испанский купец, выслужившийся из турецкой неволи, по имени Альфонсо-ди-Страда, он женился и поселился в этом городе. Он-то, встретив одного из наших стражников, который носил в город на рынок продавать наши кошельки и рукавицы, поручил передать нам, что есть у него для нас письмо из христианской стороны, и посоветовал, чтобы мы, т. е. Заградецкий, священник Ян и я, выпросились в город у аги, есть-де надежда, что достанете денег. Мы сомневались, чтобы отпустили нас, и не очень тешили себя надеждой, припоминая, что сказал нам ага, что теперь уже поздно и время миновало; однако решились, что ни будет, приступить к нему с просьбой, не отпустит ли нас еще раз в Галату. Он отвечал, что все это только выдумка наша, чтобы нам прогуляться; раньше, мол, когда время было и воля была ходить, тогда не хотели постараться о деньгах, а теперь только, когда видим, что поздно и время прошло, вздумали хлопотать. С тем и оставил нас в большом смущении. Но наутро велел привести нас троих из тюрьмы и стал допрашивать, вправду ли хотим идти за деньгами? Затем, выговорив нам все, чем мы его прогневали и проводили обещаньями, смиловался и отпустил нас.
Мы со слезами целовали ему руку и сказали, что не вернемся без денег. По усердной просьбе нашей послал он с нами четырех турецких стражников, с которыми добрались мы до Галаты и до дому того Страда. Когда приступили к нему с вопросами, что значат его слова и откуда бы можно достать нам денег, он сначала уперся и, смутившись, сказал нам: «Не ведаю, думал я прежде, что даст вам взаймы один мой добрый приятель, а сегодня узнал, что нет у него денег». Этими словами приведены были мы в неописанное смущение. И он, видя, как мы убиты, не мог удержаться от слез и тотчас подал нам письма от священника Адама из Винора, декана карлштейнского, и от милейшей матери моей, урожденной Екатерины Вратиславовой, родом из Безина; в тех письмах извещали, что посылают нам троим через Венецию 200 дукатов и везет их тот Альфонс-ди-Страда. Когда спросили мы у него об этих деньгах и он нам их вынес, сердца наши наполнились такой внезапной и невыразимой радостью, что не в силах и описать ее. Со слезами радости обнимали и целовали мы Страду и ничего не могли ни есть ни пить, чем он ни угощал нас; так пташка, когда вылетит из клетки, летит не помня себя, садится на ветку, распевает и тешится своей свободой. Так мы, сверх всякой надежды вдруг возрадовавшись, восхваляли Господа Бога, отправились обратно к тюрьме своей и с веселыми лицами спешили подняться на гору в крепость.
Наш ага, увидев, что мы смотрим много веселее против прежнего, тотчас догадался, что есть у нас деньги, и стал спрашивать, откуда мы их добыли. Поцеловав ему руку, мы тут же передали ему деньги, как были, в мешке, и просили, чтобы нам уже не ходить наверх в тюрьму, а отпустил бы нас сейчас всех вместе, с товарищами. Пересчитав дукаты, он принял их с благодарностью и, потрепав по голове, хвалил нас, что мы честно поступили и все деньги принесли верно, по обещанию. За то забывает он все прошлое и велит всех нас тотчас освободить от желез, рано утром отпустит и прикажет проводить до Галаты в английское посольство. Когда снял с нас кузнец цыганские эти железа и цепи, мы от радости не спали целую ночь, связали в одну кучу свои лохмотья, роздали что могли несчастным невольникам, остававшимся после нас в тюрьме, и простились с ними. Горько плакали несчастные люди, зная, что после нас долго еще должны оставаться в таком ужасном заточении и что нет никакой надежды получить свободу. Сидели тут: Балак Дак Истван, поручик из Ягера, он уже 14 лет сидел в этой тюрьме; Матвей, гусар, и Криштоф Кажда, все трое венгерцы; четвертый был Герштейнер, немец, бывший комендант в Вызине, хорватской крепости. Бедные эти невольники просили нас, чтобы, когда вернемся в свою сторону, были бы за нас ходатаями у нашего цесаря, нельзя ли освободить их выменом на пленных турок; мы и обещали хлопотать о них непременно.
Наутро, с великими слезами распростившись с ними, вышли мы, в памятный день св. апостолов Петра и Павла, из потемок Черной башни, в которой были заперты два года и пять недель; придя затем к аге, благодарили мы его за все доброе расположение и милость, нам оказанные; благодарили и стражников, обещая прислать им хорошее оружие, а аге часы с боем, что мы потом и исполнили. Ага велел проводить нас в Галату к английскому послу, который приветливо принял нас и распорядился приготовить нам баню, где мы обмыли всю грязь и нечистоту свою. Нельзя ничем выразить, какую мы чувствовали радость на свободе. После бани обошли мы все католические церкви, которых в Галате семь, и благодарили Господа Бога за освобождение наше от жестокого заточения, и сокрушенным сердцем молили Его, да будет нам милосердным покровителем и охраной на пути до милой нашей родины.
Вскоре затем султан Магомет со всем двором и с начальными воеводами выехал в великом торжестве из Константинополя и, велев разбить стан в окрестностях города, стоял тут, по обычаю, несколько дней, ожидая, пока прибудет еще новое войско. Ожидали его несколько пашей с полками из Египта, Палестины, Каира и других заморских земель. Было тут на что посмотреть и подивиться, с каким мастерством и красой разбивают турки военные станы свои: лагерь расположен был на таком пространстве, что глазом все обнять невозможно было. Магомет-паша, поднимаясь за час до полуночи, в числе 50 000 человек, шел вперед султана за сутки с главным войском исправлять дороги и разбивать станы для султана и для главных военачальников; и так станы каждый день переменялись, и всякий раз к приезду султана устраивался наготове новый стан, вроде правильной крепости, на отмеренном четвероугольном месте, с бастионами. В средине лагеря разбивались превеликие зеленые палатки для султана, для его придворных чинов, дворян, для коней и повозок, для пашей и прислуги их в таком множестве, что между ставками можно было заблудиться, точно в большом городе. В ставках устраивались двери из клеенки, и стража так была всюду расставлена, чтобы к султанской ставке никто не мог подойти без позволения.
И когда Магомет-паша выступил из стану со своим 50-тысячным войском вперед для путевого наряда, не слыхать было ни малейшего крику, шума или трубного звука, и только слегка трубили в небольшую трубу, чтобы дать сигнал к выступлению. Становясь на ночлег, разбивали стан в тишине, безо всякого шуму, а наутро снимались и вьючили лошаков и верблюдов в таком порядке, что стоило подивиться: то правда, что у нас от 20-ти человек солдат больше бывает крику и беспорядков, чем у них от 50-ти тысяч. За Магометом-пашой шел султан с главным своим войском; он сам в средине, окруженный в большом числе обычной своей стражей с янычарами, спагами, коппчаларами (копьеносцами) и с главными пашами. По правую сторону его ехало всегда 12 000 спагов с золотыми знаменами на копьях, по левую сторону такое же число конников с красными знаменами на копьях, все усеяны точно маковым цветом; впереди султана шли пеши 12 000 янычар, а за султаном и за пашами все санджаки султанских земель, и все время на походе трубили тут на больших трубах. За султаном ехали все дворяне, а напоследок Чикул-паша с ренегатами, т. е. с потурченными из христиан и с другими турками – всего около 15 000. Около самого султана ехали копьеносцы с луками и стрелами, а придворные служители устраивали порядок, надзирая, чтобы все ехали ровным рядом. На пути потешали султана всякими военными потехами, выделывая промеж себя удивительные штуки: одни скакали мимо султана взапуски, другие метались копьями, иные на всем скаку становились на седло ногами, поворачивались назад, соскакивали с седла, и потом опять вскакивали, и делали множество тому подобных проделок.
Когда султан с главным войском отошел от Константинополя, тогда беглербек Греческой земли с остальным войском, тысяч до 80-ти, разбил свой стан на том же месте, где стоял султан, и два дня оставался тут. Английский посол, вместе с нами, пробыв два дня в Галате, на третий день отправился в путь с теми 80-ю тысячами, в добром порядке, и потом становились мы станом повсюду на тех местах, где султан имел ночлег свой. Когда дошли мы до греческого Белграда, тут все войско соединилось в одну громаду; всего, сказывали, до 500 000, однако на самом деле столько людей не было, а могло быть всего разве до 300 000, и то с прислугой, с черными людьми, с погонщиками лошаков, ослов и верблюдов. Стан разбили громадный, на необозримом пространстве. Султан не хотел жить в крепости и остался в полевой ставке; тут к нему явилось несколько тысяч татар. Они занимались тем, что днем и ночью жгли и грабили христианские селения, бывшие под охраной турецкой власти, и пригоняли в стан добычу свою, целые стада скота и диких кобылиц. Такое множество скота набралось у них, что за талер продавали два вола венгерских, а корову можно было купить за 20 или за 30 аспров. И мы купили теленка из-под коровы за 8 аспров и вдоволь ели мяса. Турки, убивши скотину, резали мясо на тонкие, длинные куски, солили, потом, протянув веревку от одной до другой палатки, вешали на нее куски и вялили на солнце. Каждый день татары захватывали множество людей и приводили к султану.
Перед Белградом стоял султан около 2-х недель. Затем английский посол стал говорить Ибрагиму-паше, что пора пропустить нас к Будину, а он станет писать с нами цесарю нашему о мире. Устроил он нам так, что допустили нас к Ибрагиму и к аге над янычарами в стан. Поклонившись ему в ноги, просили мы, чтобы отпустил нас прежде, нежели великомочный султан приступит к Ягеру, и, конечно-де, наш цесарь, по прибытии нашем, вышлет комиссаров изъявить вместо него покорность султану и просить о мире. И спрашивал нас паша, видели ли мы весь их стан, великую силу и бесчисленное множество войска, идущее против гяуров? И когда мы отвечали ему, что не видели и видеть не могли, потому что держались все время в самом заднем углу промеж лошаков и верблюдов, – приказал тотчас проводить нас по всему лагерю и показать нам весь огнестрельный и всякий иной воинский снаряд. Во весь тот день осматривали мы все, что можно было видеть, а наутро опять позваны были с английским послом к тому же паше и спрашиваны: «Видели ли теперь превеликую мощь и силу их султана? И может ли наш король собрать такое множество людей и против них поставить?» Мы дали такой ответ, что все видели, и во всю жизнь не приходилось нам видеть такое множество войска, а цесарю нашему собрать такое число людей никак невозможно; и видно-де, что цесарь наш ничего не ведает о такой великой султанской силе, а если бы знал, то, конечно, просил бы о мире, цесарю турецкому изъявил бы покорность и прислал бы дары для утоления гнева такого сильного государя. И для того просили отпустить нас немедля, чтобы мы могли объявить своему цесарю и всем христианам о такой великой султанской силе. Он сказал, что так и намерен сделать, только бы мы помнили оказанное нам благодеяние, всюду разглашали бы о великой их силе и уговаривали бы христиан прислать посольство о мире прежде, нежели приступят они к Ягеру. Если же кого из нас поволит цесарь послать к турецкому султану с прошением о мире, ничего бы мы не опасались и шли бы на то дело свободно и смело; а он клянется бородой своего султана, что никакого зла нам не будет, а одарят еще нас богатыми дарами, великолепным платьем и конями и отпустят сохранно домой в свою сторону.
Когда кончились пространные о том переговоры, дали нам лист со свидетельством об отпуске нашем на свободу и письмо к будинскому паше, чтобы отпустил с нами еще пятерых наших товарищей, сидевших в Будине в тюрьме от самой кончины посла нашего, – и всех нас велел бы переправить к крепости нашей на Дунае. Все мы, упав к ногам, благодарили пашу за такую его милость. И счастье было наше великое, что были при нас эти бумаги – лист и письмо к будинскому паше, а когда бы их у нас не было, то всех нас, как ниже будет сказано, изрубили бы на куски.
Когда султан поднялся опять со всем войском и направился к Ягеру, тут устроили ему в одном месте, на красивой долине, примерную войну. Расположили на большом пространстве отряды с верблюдами, лошаками и конями, два войска устроились как будто в боевой порядок, стреляли друг против друга из пушек и тяжелых орудий; наконец тот отряд, который представлял христиан, был со всех сторон окружен, приведен в смятение и обращен в бегство, причем взято много тысяч пленных. Так представляли они султану своему картину, как будут подвизаться против христиан, подавая ему верную надежду на победу. Затем продолжали поход свой в Венгерскую землю, в тишине и в совершенном порядке.
Когда дошли до крепости Жолнака, услышали мы весть, что наши отняли у турок крепость Гатван, причем валлоны зверским, а не христианским обычаем поступили с турками, с женами и детьми их; женщин рассекали на куски, разрубали надвое грудных младенцев, матерей за груди вешали, жгли и жарили, допытывались денег и так варварски обращались с ними, что тяжко было слышать, как вопили на то турки, приговаривая, что не валлоны, а немцы показали такую жестокость; и между турками поднялась, с воплями и жалобами, такая ярость, что и они стали делать тиранства. Пленных, недавно взятых, разрубали на куски и клялись страшными клятвами, что, как только возьмут нашу крепость и получат власть, не оставят в живых ни одного немца, ни жен, ни старых, ни малых, даже пса не пощадят, если пес будет немецкий. В этой ярости хотели они посечь саблями и послов христианских, и особливо нас, невольников, и не миновать бы нам того, когда бы не хранил нас, во-первых, Господь Бог, а потом когда бы не позаботились Ибрагим-паша с янычарским агой: они тотчас оцепили сильной янычарской стражей все то место, где стояли христианские послы вместе с нами, и никому не давали к нам приступа. И нам, под страхом смерти, было заказано, чтобы никому не показывались и никоим образом не выходили бы из своей палатки.
