Текст книги "Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава"

Автор книги: Николай Радзивилл

Соавторы: Вацлав Вратислав
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Приключения Чешского дворянина Вратислава в Константинополе и в тяжкой неволе у турок, с австрийским посольством 1591 года
Перевод с чешского К. П. Победоносцева

От издателя

Издатель не сомневается, что предлагаемая книжка будет иметь успех у русских читателей, особливо в такое время, когда всеобщее внимание обращено на Турцию и на судьбы славянских племен, ей подвластных.

Автор ее – славянин, сын земли Чешской, подданный австрийской державы, – тем интереснее оставленное им описание всего, что он видел в Турции, живучи на свободе в посольстве и потом в неволе у турок. Несмотря на свою молодость (он выехал из отечества 15 лет от роду), он внимательно и вдумчиво присматривался к чужеземным порядкам. Пишут о нем, что еще в школе показал он особенную склонность к наукам историческим и к географии и страстное желание путешествовать. Желание это удовлетворилось, когда его отправили с посольством в Константинополь, но этот опыт стоил ему слишком дорого. По возвращении в отечество (в 1596 году) жил он долго у матери, в родовых имениях, и там в 1599 году окончил описание своих приключений. Вскоре затем настало в Чехии смутное время. По смерти императора Матфея смута усилилась. Вратислав оставался верен императору Фердинанду II и потерпел гонение: все его именье было конфисковано. Но после Белогорской битвы, когда Фердинанд окончательно утвердился во власти, имения возвращены Вратиславу, он попал к императору в милость и занимал важные должности до самой своей смерти, в 1635 году. Род его не иссяк еще и поныне.

Сочинение Вратислава принадлежит к числу немногих сохранившихся памятников старинной чешской литературы, для которой именно XVI столетие было эпохой расцвета: для того времени это была богатая литература. Но она замерла вместе с чешской народностью с рокового 1620 года – года Белогорской битвы. С этого времени вся Богемия подпала под безусловную власть Австрийского государства, которое поставило себе целью подавить и истребить окончательно и религиозную, и политическую, и народную самобытность старинного Чешского государства и водворить между чехами немецкую культуру с языком и римско-католическую веру. Едва ли можно подыскать в целой Европе другой, столько же разительный пример систематического и безусловного искоренения исторической народности; чешская народность была в особенности ненавистна Риму, потому что в Чехии проявилось, прежде и сильнее, чем где-либо, начало протеста против римского самовластия и насилия в вероучении, и потому-то власть римского цесаря положила истребить это начало в самом его корне, т. е. в народности. К делу приступлено прежде всего систематическим истощением богатства в целой стране, повсеместной конфискацией, несоразмерными налогами и т. п. Все некатолики подверглись поголовному изгнанию; население, вследствие военных бедствий, истреблений целыми массами, вследствие голода и болезней, уменьшилось до ¼ доли прежнего количества; целые округи запустели и заселены были сплошь немецкими выходцами. Тогда воздвигнуто гонение на язык, который вовсе выведен из употребления, и на литературу, которую положено совсем искоренить. В течение целого почти столетия латинские миссионеры, в сопровождении военных отрядов, ездили из города в город, из села в село и ходили из дома в дом, забирая повсюду чешские книги, которые подвергались потом публичному сожжению. В таком состоянии нетрудно было народу совсем забыть родной свой язык или сохранить разве одни следы его в самых низших слоях грубого населения.

И такое состояние продолжалось от Фердинанда II до Иосифа II, то есть с 1620 года до последней четверти 18 столетия, когда позволено было употреблять народный язык, хотя только еще в народных школах. Слабо, едва приметно, но все-таки начался процесс возрождения народной речи и восстановления гибнувшей народности, покуда наконец, на глазах наших современников, образовалась вновь уже довольно богатая чешская литература, отысканы старинные ее памятники, воскресли забытые предания народной истории, и чешская народность громко заявила права свои наряду с германской. Записки Вратислава долго не были напечатаны и известны были немногим в рукописи. В первый раз они напечатаны в Праге в 1777 году и с тех пор получили большую известность в народе. В 1786 году явился довольно неисправный немецкий перевод их в Лейпциге. Есть еще английский перевод этой книги, изданный в 50-х годах профессором Кембриджского университета Вратиславом, без сомнения потомком того же рода, к которому принадлежал сам автор.

Читатели сами оценят по достоинству простоту рассказа в этой любопытной книге, и простые души распознают, конечно с сочувствием, тот дух благочестивого смирения и покорности, в котором она написана. В этом отношении книжку Вратислава можно, кажется, поставить в ряд с известными записками Сильвио Пеллико о тюремном его заключении. Вратислав тоже страдает, жестоко и безвинно, не только физически, но и духом, потому что в лице его – также человек культурного быта и высшего, по той эпохе, развития попадает в тяжкую обстановку самой грубой среды, какую только можно себе представить, но ни в одном слове у него не слышится ропота и ожесточения; напротив того, вся простая и трогательная повесть его страданий проникнута духом кротости и смиренной, благочестивой покорности Промыслу.

Рассказ Вратислава относится к критическому моменту в истории оттоманского владычества. Султан Амурат III, при котором посольство въехало в Константинополь, держал еще в полноте силы и военной славы скипетр отца своего Селима и деда Солимана Великого; но при Магомете III обнаружилось уже действие разрушительных начал турецкого управления, которые должны были рано или поздно привлечь оттоманскую империю к упадку и разложению. Однако в ту пору Порта грозила еще Западной Европе страшной опасностью, и в самом Риме еще не казалась пустым словом угроза Солимана, что он придет кормить коней своих на алтаре храма св. Петра. Что касается сопредельных с Портой государств, то их отношения к Турции были уже полувассальные. Не столько заботились о вооруженном сопротивлении турецкой силе, сколько о том, как бы утолить ее данью и взятками. Римский цесарь платил Порте ежегодную дань, Венеция платила дань, Венгрия и Трансильвания, Молдавия и Валахия, наконец, самая Польша не избавилась вовсе от того же позора. Вена в 1529 году едва-едва избавилась от турецкого завоевания и теперь далеко не была еще в безопасности; целые две трети Венгрии с крепостями по Дунаю были отвоеваны турками. До самого 1606 года султан не соглашался еще вести переговоры с императором как с равным монархом и даже не допускал речи о мирном договоре. Порта допускала только возможность давать от себя перемирие, или капитуляцию, и в грамотах писалось, что перемирие «всемилостивейше жалуется от неизменно победоносного султана неизменно побеждаемому и неверному венскому кралю».

Турция была в ту пору для христианского мира подлинно непреоборимой силой, и главным образом потому, что Турция представлялась в единстве государственной мысли, религиозного сознания и действия, а христианский мир весь состоял из государств, враждовавших друг против друга непримиримой враждой, религиозной и политической, в непрерывной войне, в постоянном отношении ненависти, грубого насилия и обмана. Все XVI столетие преисполнено соглашений между державами и проектов о всеобщей войне против Порты и об изгнании турок из Европы; можно сказать, что это господствующая идея века. Папа не раз принимается с жаром проповедовать государям и народам крестовый поход против врагов христианства. Но тот же самый век был веком владычества иезуитов и веком похода, предпринятого в среде самой Европы и во внутренней жизни каждого государства, – католическим фанатизмом против протестантства и всякого иного вероисповедания, против свободы верования и богослужения повсюду. Весь христианский Запад разделился на ее, и Порта очень хорошо знала, что покуда враги ее враждуют между собой и так неистово и беспощадно истребляют друг друга, покуда государи преследуют огнем и мечом, во имя веры, изгоняют и истребляют массы своих подданных, – ей нечего опасаться соединенного нашествия, а с каждым из врагов порознь Порта не видела затруднения справиться. Мало того, те же государи, враждуя между собой, искали в видах своей политики союза с Портой – на гибель врагам своим, другим христианским державам: итак, чего было ей опасаться от западной Европы? Внимательно наблюдая за отношениями, Порта в переговорах своих с австрийским врагом бывала всегда тем податливее и уступчивее и тем осмотрительнее в военных нашествиях, чем более представлялось вероятностей к мирному соглашению между державами, и наоборот. В особенности благоприятна была для Порты великая, наполняющая целое столетие вражда между Габсбургской монархией и Францией с одной стороны – Англией с другой. В лице Карла V и Филиппа II Турция видела себе опасных противников, которых надобно было опасаться, от которых приходилось терпеть; Порта вела почти непрерывную брань с тем и с другим, равно как и со всеми преемниками императорской власти; но в лице того и другого Габсбургская монархия стремилась к безусловному политическому преобладанию на Западе, к владычеству над Италией, к утверждению римско-католической веры и к искоренению всякой иной веры повсюду, куда только могла достигнуть власть римского императора и испанского короля. Решительными, непримиримыми врагами того и другого становятся католическая держава Франция и Англия, представительница протестантизма. Отсюда дружба оттоманской Порты с Англией и Францией, в которых она видела себе явных или тайных союзников против общего врага, и посланники обеих держав получили с того времени вес и влияние в советах дивана и в политике великих визирей. Вот почему и французского посла, и посланника Елисаветы Бертона мы видим, по рассказу Вратислава, в стане султановом, на походе его к Эрлау; оба они присутствуют при взятии этой крепости и при следовавшей затем решительной победе турок у Керестеца; в Константинополе, при торжественном въезде султана, французский посол говорит ему поздравительную речь по-турецки и подносит драгоценные подарки.

Но и кроме разъединения, нельзя было в ту пору христианским западным державам побороть Турцию и сломить могущество Порты, потому что они не могли выставить против нее крепкого и истинного нравственного начала. Христианство, во имя коего предпринимали они свое вооружение и призывали к оружию, было в устах их словом лицемерным, без действительного значения: в действительности оно означало ту же власть меча и грубого насилия, то же начало, которого держалась Порта. Оно означало безусловное насильственное владычество римского католичества и иезуитов с отрицанием всякого иного верования и всякой свободы совести; в этом смысле замена власти Солимана, Селима, Амурата, властью Карла, Фердинанда, Филиппа или тех малых венгерских, трансильванских, молдавских тиранов, которые превосходили самых турок и зверским варварством, и диким сластолюбием, и необузданностью самовластия, – не принесло бы освобождения ни прикарпатскому, ни прибалканскому краю, а угрожало тамошнему населению игом еще тяжелее и несноснее турецкого. В этом смысле и ввиду ныне происходящих событий едва ли кто, кроме крайних латинян, пожалеет о том, что не удались задуманные в XVI столетии планы завоевания Константинополя и изгнания турок из Европы.

В современных известиях европейских дипломатов и путешественников о Турции нередко встречаются горькие сожаления о христианских обычаях и нравах, сравнительно с турецкими. Во внутренней политике турецкое правительство, без сомнения, было несравненно более, чем христианское, благоприятно для свободы верования: в Турции почти не слышно было о поголовных гонениях за веру, в то время когда в Италии и в Испании тысячи и десятки тысяч людей погибали в ужасах междоусобной религиозной войны и в страшных казнях инквизиции; из рассказа Вратиславова видно, что во многих турецких городах оставалось значительное число христианских церквей всякого исповедания (в Константинополе считалось их тогда свыше 400), тогда как под католической властью считалось безбожным делом и великим преступлением допущение хотя бы одного протестантского храма в городе; и Фердинанд австрийский под страхом смертной казни запрещал протестантское богослужение во всех своих владениях. Венецианский посланник Тревизано пишет в 1554 году: «Поистине следует признать, что в турках видно более живого духа веры и страха Божия, нежели в христианах. При каждом случае, в счастье и в несчастье хвалят они величие Божие и все дела свои начинают во имя Того, от благости коего исходит всякое благо в делах человеческих». Один из товарищей Вратиславовой неволи аптекарь Зейдель пишет: «Сожаления достойно, что между нами, христианами, так мало видится страха Божия и любви христианской и распространяются такие страшные и скверные пороки, что и описывать их совестно. Но я должен отдать туркам справедливость, что на походе и в лагере они живут и держат себя гораздо благочестивее в своей вере, богобоязливее, умереннее, тише и вообще гораздо лучше, нежели наши. Сам я испытал и видел, бывши с ними на походе целых 5 месяцев, какой у них добрый порядок и повиновение». Было еще важное преимущество государственной турецкой политики, о котором не раз отзываются современники с удивлением и похвалой, – это необыкновенное искусство и внимательная забота в воспитании и приготовлении способных людей для главнейшей государственной их цели, т. е. для военного дела: этому искусству, по мнению многих, турки обязаны были своим военным превосходством над христианскими державами. «Сколько раз, – говорит посланник императора Фердинанда Бусбек, – приходилось мне горько сожалеть, что наши нравы и обычаи в одном отношении не похожи на турецкие. У турок есть такое свойство, что, когда достанут способного, талантливого человека, они радуются тому, точно великой драгоценности, и тотчас прилагают, ничего не щадя, всю заботу и всевозможное старание к его воспитанию, особливо когда считают его способным для воинского дела. А мы поступаем совсем иначе. Мы радуемся разве, когда попадется нам красивая собака, хороший сокол, статная лошадь, и подлинно не щадим тогда никаких забот, чтобы ухаживать за ними, выхолить их до возможного совершенства. А о человеке с особенным талантом нет у нас большой заботы; мы и не думаем, как бы воспитать его. Без сомнения, приятно и полезно иметь хорошее, выдрессированное животное; но человек неизмеримо выше всякого скота. Турки понимают это и считают за первое благо и счастье – человека, хорошо воспитанного и приготовленного к своему званию». Известно, что основная сила турецкого войска и самого государственного управления заключалась в корпусе янычар, который наполнялся из лучших, отборных сил местного христианского населения путем самого тщательного воспитания в особо устроенных государственных воспитательных учреждениях.

С тех пор прошло без малого три столетия. Военный стан, составлявший всю силу и крепость государственного устройства оттоманской Порты, давно уже распался. Вместе с тем исчезли или потеряли значение все положительные качества мусульманского управления, дававшие ему относительную цену в XVI столетии. Остались одни отрицательные его качества – продажность, хищничество, жестокость высших и нижних чиновников; к ним присоединилась и усилила их язва сластолюбия, роскоши и лживых форм, привитая Турции европейскими ее цивилизаторами. Остались еще, ввиду разложившегося политического организма Турции, враждующие, своекорыстные «интересы» западных европейских держав, задерживающие освобождение нового, молодого, вырастающего в силу племени из-под тяжкого и бессмысленного ига. И через три столетия по-прежнему мы видим, что и в диване, и в походном стане турецком пребывают, под видом друзей и советников, послы французский и английский и «своего прибытка смотрят», лукаво мудрствуя об интересах Европы и о поддержании беззаконной хищнической власти над несчастными племенами и народами православного Востока.

Июль 1877 года

Книга первая
Путешествие цесарского посольства от Вены до Константинополя

Лета Господня тысяча пятьсот девяносто первого отдали меня, Вацлава Вратислава из Дмитровичей, родные мои пану Фридриху Креквицу, чтобы я познакомился с чужими краями и особливо узнал бы восточные окраины. Креквиц послан был от его милости римского цесаря Рудольфа II великим послом к цесарю турецкому султану Амурату III в Константинополь с нарочными дарами для самого цесаря турецкого, равно и для пашей его и урядников. Несколько месяцев ждали мы в городе Вене, пока привезены были из Аугсбурга драгоценности, часы и иные знатные подарки. Затем стал господин посол снаряжать корабли, на которых надо было идти нам до Коморна, и приготовлять себе все нужное для путешествия.

Когда все было справлено и привезено в Вену, тогда пан Креквиц со всеми, кому следовало ехать в Константинополь, имел отпускной прием у его цесарского величества и у эрцгерцога Арноста (Эрнеста); итак, второго октября, распростившись с милыми друзьями, сели мы на корабли и дошли по Дунаю до Висамунда, Ракусского (австрийского) города в четырех милях от Вены; здесь ожидал нас господин Ракусский, по имени Унферцагт, мы приехали к нему в замок, гостили у него, и он принял и угощал нас прекрасно. В том городе оставались мы два дня, дожидаясь некоторых грамот и остальных подарков, назначенных для раздачи у турецкого двора, пока их изготовили и прислали к нам.

Когда и это все было готово, пошли мы от Висамунда до Коморна и прибыли в Коморн 4 октября. Оттуда наперед послано было на Острехову к Магомет-беку известить о приезде господина посла, чтобы для большей безопасности выслал нам на переезд суда с проводниками; между тем господин посол имел угощение у наместника в Коморне Эразмуса Броуна. После обеда прохаживались мы по городу и прохлаждались до 7-го дня, когда пришло известие, что турки выехали принять нас в обычном месте у красивой долины. Итак, мы вскоре, в тот же день, выехали из Коморна, а провожало нас пеших солдат, без ружей, только с саблями, с начальником их, около 300 человек да гусаров наших венгерских около 50 на конях, а по Дунаю 15 судов, по три пушки на каждой ладье, и венгерских солдат по 25 с ружьями, флагами и знаменами, итак, едучи по Дунаю, через несколько часов увидели мы турецкие суда, всего числом десять.

Суда турецкие были во всем ровные и подобные нашим, только на носу у них, у каждого судна, было по одной пушке, а у нас по две; навстречу нам выехало около ста турецких конников, в отличном уборе и вооружении, и как они нас завидели, так дали коням шпоры и поскакали к самому берегу Дуная. Тут пан Креквиц велел пристать ладьям и, вышед на берег, поздоровался с турками приязненно; вскоре сели мы на судах и обедать вместе с ними. Всякому человеку, кто прежде того не видывал, дивно было смотреть, какие у турок статные кони, копья со знаменами, сабли, отделанные серебром, золотом и драгоценными каменьями, великолепные одежды, красные и синие, узды, седла и попоны позлащенные; вероятно, они нарочно для этого случая были в таком наряде. Пока турецкие начальники с паном послом обедали, наши гусары с турецкими прохаживались по долине и приятельски разговаривали, а конюхи их в это время держали коней и копья. Тут поднялась ссора между одним нашим и одним турецким гусаром до того, что уж хотели колоть друг друга и ломаться копьями, но начальники запретили им, и они отложили драку, хотя были очень раздражены друг против друга, и мы сами, быв тут, всячески старались не допустить их до драки.

После обеда распростились мы со своими конвойными, а турки приняли нас в свою охрану и, привязав свои ладьи к нашим, довели нас тягой по Дунаю до Острехова[1181]1181
  Гран, тоже крепость по Дунаю; до этого места простирались в ту пору турецкие владения в Венгрии.


[Закрыть]. Тут Магомет-санджак (так называется он от освященного знамени санджак с позолоченной верхушкой, которое присвоено коннице) прислал нам для охранной стражи трех янычар.

Янычары во всей турецкой области в большом почете: они турецкого цесаря дворяне и пешая гвардия, которой состоит при султане 12 000. На всех окраинах и во всех землях его распределены они против неприятелей и для того чтобы защищать и охранять жидов и христиан от бесправного насилия в народе. Одежда у них длинная, почти до пят, вся из сукна, без шелку, потому что шелк носить им неприлично; на шапке носят точно рукава суконные, которые болтаются на голове в обе стороны; один конец висит сзади и спускается на спину; спереди над челом бляха серебряная вызолоченная, усажена вся жемчугом и простыми каменьями, а в военное время натыкают в нее перьев. Янычары эти набираются из детей христианского народа, живущего под турецкой властью; набирают их по нескольку сот через два года в третий, малых ребят, лет восьми, девяти и десяти, и приставлены доктора, которые должны каждого рассмотреть в лицо и рассудить, к чему каждый мальчик может быть со временем годен. Самые лучшие берутся в службу турецкому цесарю, других разбирают паши и иные турецкие начальники; остальные, тупые головы, отдаются за дукат в Анатолию и в Азию, до урочного времени, лет до восемнадцати и не дольше двадцати, и живут там в нужде, вырастают в холоде, в голоде, в зное, в наготе, и все с ними обращаются, как со псами; только кто которого примет, тот повинен, буде жив принятый мальчик, представить его к цесарскому двору в вышеписанные лета, а если умер, то должен заявить кадию либо судье в том краю, у которого тот мальчик записан, чтобы он, по заявке, выключил его из списка. И всех их, как только будет им около двадцати лет, натерпятся горя, обгорят на солнце и навыкнут ко всякой работе, привезут в Константинополь из всех мест, куда они распределены были. Тут самые крепкие и суровые из них записываются в младшие янычары и отдаются в команду старшим, под их надзором приучаются стрелять, рубиться саблями, бросать копья, скакать через рвы, лазить на стены и исполнять всякую службу, что старший прикажет; каждый в полном повиновении у своего старшего и должен ему кушанье варить, дрова колоть и исполнять для него всякую потребу до тех пор, покуда войны нет. И который пойдет со старшими на войну, должен тому служить, за кем записан, разбивать палатки, ходить за верблюдами, смотреть за вьюками и все исправлять, какая бы ни случилась потреба и работа. А когда случится битва или приступ, они идут впереди, и один перед другим старается себя выказать. Потом, кто из тех молодых людей покажет свою храбрость, того принимают в чин старых янычар, а младший по нем должен ему служить, как и он служил прежде, и ему повиноваться. Из них потом выходят жестокие злодеи, и изо всех турецких солдат они самые безжалостные к христианам, а боевые люди они самые неукротимые, и в них цесарь турецкий имеет самую надежную себе охрану. Все это написал я про янычар и про их житье потому, что после сам своими глазами видел в Константинополе, как они смладу должны привыкать не к роскоши, а ко всякому труду, и выходят из них самые лучшие воины. В первый раз видел я янычар, когда они приходили целовать руку послу и становились к нему на службу.

За поздним часом не могли мы говорить о цесарских делах у санджакбека, но по его приказу угощали нас довольно мясом, вином, рыбой и курами. Тут в первый раз привелось нам спать на коврах и на войлоках, так как не было с нами никаких перин или матрацов, и всяк должен был устраивать себе ночлег как только мог.

Рано утром 8 числа прислал санджакбек к нашим ладьям пятнадцать наикрасивейших турецких коней с великим убранством и богатыми седлами: каждое седло было обито серебром позолоченным и украшено дорогими каменьями и жемчугом. На конях поехали впереди особы рыцарского чину, которые с паном послом отправлялись в Константинополь; за ними служебные люди по два в ряд, с дарами для санджакбека, а потом четыре отрока рыцарского чина несли перед паном послом оружие, именно: один – саблю, отделанную в серебро с позолотой, с жемчугом и драгоценными камнями; другой – ружье, также отделанное в серебро с позолотой и с драгоценными камнями; третий – секиру венгерскую, по рукояти выложенную жемчугом и цветными каменьями, а четвертый нес чекан (копье) венгерский, весь позолоченный и отлично отделанный цветным каменьем. За ними ехал пан посол на прекрасивом белом как снег турецком коне, а позади его гофмейстер.

Проехав так некоторое время, увидали мы санджакбекову прекрасную ставку – довольно большой дом, и, доехав до него, сошел пан посол с коня и пошел вверх, а мы за ним; тут санджакбек пана посла ждал и указал ему сесть против себя на стуле. Около санджакбека стали его подручные начальники и вои, а мы за паном послом. Тогда пан посол подал санджакбеку грамоту от его цесарского величества, пан ее с великой учтивостью принял и затем сам сел, а пан посол передал ему дары от цесарского величества, именно: триста больших талеров двойных, да ковш серебряный вызолоченный, да умывальник серебряный же вызолоченный.

После этой церемонии было нам дозволено идти в замок Остреховский и осмотреть его: в нем жил в прежнее время архиепископ; дойдя до костела, в котором турки отправляют свое богослужение, видели мы прекрасную капличку, всю внутри обложенную мрамором, и тут в углублении стоял прекрасный мраморный образ благовещения пресв. Марии, составленный из разноцветного мрамора. Оттуда по высокой лестнице поднялись на гору до другой прекрасной каплицы, в которой были живописные образа святых. Возле той каплицы был прекрасный и превеликий дворец, а во дворце написаны изображения прежних королей венгерских. А за дворцом есть прекрасная галерея, вся уставлена мраморными столпами, и из нее далеко видно в поле и на долину даже до дунайского берега. Внизу под той галереей есть знаменитый колодезь, в скале вытесанный, и такой глубокий, что если бросить туда камень, то довольно ждать надобно, пока услышишь, как он упал в воду; а вода дивно проведена на гору из Дуная, и провесть ее стоило больших денег. Преудивительный этот колодезь: он стоил много тысяч дукатов венгерскому архиепископу, который здесь обыкновенно имел свое пребывание. Итак, осмотревши все, что стоило видеть, вернулись мы к ладьям и пообедали. После обеда вместе с своими провожатыми, значит с теми десятью лодками, к которым наши были прицеплены, поехали мы по Дунаю мимо замка Вышеграда, который стоит на большой высоте по правому берегу, и к вечеру прибыли в Вацов (Вайцен), где была епископская резиденция; там, хотя самого епископа в ту пору не было, однако нам приготовили от него угощение.

9 числа рано утром мы выехали и через 3 часа завидели Будин[1182]1182
  Буда, Офен.


[Закрыть]. Когда на полмили подплыли к Будину, послал паша будинский навстречу нам 19 лодок и судов в большом наряде, разукрашенных флагами, и как скоро те суда до нас доехали, выстрелили нам салют изо всех пушек и ружей, а наши также им отвечали, и то было по несколько раз. Дивно было нам видеть, как по всему Дунаю стояло расставлено всего 29 судов, украшенных таким множеством знамен и флагов, точно маковым цветом; всего было их на тех кораблях до 700, и смотреть весело. Когда приплыли ближе к Будину, стали стрелять со всех судов, а когда вышли на берег, велел паша будинский знатно угостить нас всяким кушаньем и питьем и всякой потребностью и дать нам янычарскую стражу.

10 числа рано поутру прислал паша к ладьям 12 прекрасных коней, знатно убранных чепраками, седлами, стременами и другим позлащенным убранством; на них поехали посол с дворянами рыцарского чина таким же порядком, как было в Острехове, на предместье, к дому паши, сквозь два ряда солдат, которые расставлены были по обе стороны улицы. А когда приехали к дому, тут стояли вплоть до самого крыльца янычары, числом около 200, составлявшие телохранительную стражу паши. Придя в самый дворец, увидели мы пашу, сидевшего на подушке, на полу, устланном дорогими коврами; около него сидели главные советники и воинские начальники, иные же стояли. Напротив паши стоял червленый бархатный стул, на который сел пан посол после того, как подал руку паше, а мы, всего человек 50 свиты, стали за паном послом; вся превеликая зала была по полу покрыта и по стенам обвешана коврами.

Когда пан Креквиц подал паше грамоту от его цесарского величества, паша встал с места, поцеловал грамоту и, подержав ее над головой на своем тюрбане, оставил в руках у себя. Тут пан посол передал ему дары, именно: три тысячи талеров великих, две большие чаши серебряные, наподобие полумесяца, умывальник серебряный позолоченный с тазом и прекрасные часы боевые. По отдаче тех даров долго переговаривал он с пашой, причем жаловался на некоторых солдат турецких за набеги и пограбления имущества и просил, чтобы то прекращено было и заповедано на будущее время. И отдал еще ему посол письмо от Арноста, эрцгерцога австрийского, которое он принял охотно, однако не с таким почтением, как цесарскую грамоту; пока все это происходило, прошло часа три, и мы долго стояли. Паша с своей стороны подарил послу кафтан суконный, золотом шитый, и он в знак уважения тут же надел тот кафтан на себя и так в нем пошел к лодкам.

Приехав назад к своим судам, узнали мы, что один из нашего общества, валах, именем Микула де Белло, родом с острова Крита или Кандии, потурчился. Пан посол взял его с собой из Вены по великой и неотступной его просьбе, так как он уверял, что у него брат живет в плену у турок, и он хотел отыскать его, чтобы выкупить из неволи и увезти с собой морем в христианскую сторону. Этот валах, покуда мы у паши были, ушел с корабля к янычарам, которые нам даны были на стражу и разбили стан свой на берегу у Дуная; пил с ними, завел знакомство, объявил, что хочет быть турком, и для уверения снял с головы свою шапку, топтал ее ногами и, разрезав, бросил в Дунай, а околыш разорвал на куски. Когда он это сделал, янычары принесли тюрбан, или турецкую круглую шапку, надели ему на голову и отвели его в город. А этот самый валах часто выказывал великую набожность, часто вздыхал, и даже слезы проливал о лютой погибели своего брата, и даже незадолго перед тем, в ту пору, как мы по Дунаю ехали, исповедовался и принимал святейшая святых от алтаря; за всем тем бездельник изменнически продал душу свою и потурчился.

В тот же день паша прислал нарядную лодку за паном послом просить его к себе; и он поехал, взяв с собой только 5 особ, и повез с собой в подарок паше прекрасные с выкладкой пистолеты и большого белого английского пса, что сам получил в дар от его милости эрцгерцога Арноста.