Текст книги "Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
– Иди, иди! – крикнула Прасковья. – Нечего сманивать. Лешка, ты чего расселся? Или делов нету?
– Поди, нынче воскресенье. Скотине и то отдых дают, – зло бросил Лешка.
– Дак то скотина! Иди, корм скотине пора давать!
– Ну чего ты на него, Прасковья, лаешься? – вступился за брата Листрат. – Не век же ему в хлеву сидеть.
– Нанялся – сиди! – фыркнула Прасковья.
– Ох, укоротим мы вас! – рассмеялся Листрат.
– Успеешь ли, укрощатель? Ты, видать, собралси куды-то. Из церквы шла, видела, как флаг с сельсовета сымал.
– Против рожна не попрешь. А с флагом этим против твоего хозяина в бой пойдем. Вернемся – повесим. – Намек прозвучал слишком явственно, чтобы Прасковья не поняла его.
– Кого?
– Понимай сама.
– Иди-ка ты, пока цел! – оборвала его Прасковья и ушла в дом.
Листрат попрощался с Лешкой, тот побрел во двор. Листрат, не желая встречи со Сторожевым, фигура которого показалась вдали, ушел. Сторожев небрежно кивнул головой мужикам, осадисто ступая, взошел на крыльцо. Прасковья, только что выплывшая с Колькой и посудой, приняла у мужа праздничную поддевку, фуражку, палку, отнесла в избу и снова вышла на крыльцо. Сторожев посадил на колени белоголового шустрого Кольку. Жена заварила чай и налила ему большую расписную чашку. Колька потянулся за сахаром.
– Дай кусок, папаня! – капризно захныкал он.
– На, на, ешь, сынок! – Сторожев дал Кольке кусок сахару, прижал к себе. – Эк ты шустрый стал! Сахару ему дай! – Он блаженно улыбался. – Все отдам, Коленька, все тебе, милок, оставлю! Старших выделю, а эту избу и землю округ Лебяжьего тебе… Ешь, ешь сахар, это пользительно.
Прасковья пробурчала что-то о баловстве. Андрей Андреевич, тяжко вздохнув, заметил:
– Сахар! Мои-то годов пять его не нюхали.
– Ты чего там бормочешь, Андрей? – спросил его Сторожев.
Андрей Андреевич скинул шапку и, босой, тщедушный, столбом стал перед Петром Ивановичем.
– К тебе я, сосед. Озимое сеять нечем, выручи бога ради.
– Ходют, побираются, – зло прошипела Прасковья.
– А ты, мать, не ори на него, – остановил ее Сторожев. – Он хоть и бедный, а свой. Бедных бог велел любить. А вдруг разбогатеет? Всяко бывает. Да и я же к нему с поклоном. – Петр Иванович говорил серьезно, без видимой издевки. Потом сказал: – Ладно, уважу. Вспашу и посею, а что уродится – пополам.
– Побойся бога, сосед, – вмешался Фрол Петрович.
– Так пущай в Совет идет, – равнодушно посоветовала Прасковья.
– Совет! Хватилась, – уныло пробормотал Андрей Андреевич. – Нету у нас Совета. И коммуния наша в Токаревку вечор уходит. Антонов, болтают, вот-вот у нас объявится.
– Вона что! – притворно удивился Сторожев. – А я с этими разъездами по лошадиной части вовсе от села отстал и что в Двориках делается, знать не знаю.
– Дак как же, Петр Иванович? – тянул Андрей Андреевич свою скорбинку.
– Ладно, – миролюбиво сказал Сторожев. – Сойдемся на трети, как есть ты свой.
– Ох, добёр ты стал сам, ох, добёр! – со слезой подпустила Прасковья.
– Чай, тоже крестьянин, – важно ответил Сторожев. Он ссадил с колен сына. – Иди баиньки, Коленька. О господи, бог напитал, никто не видал! – Сторожев отодвинул чашку, истово перекрестился, пересел на приступку к мужикам.
Прасковья увела Кольку.
Молча сидели мужики, всяк думал о своем. Темнота сгущалась, вечерние тени исчезали, лишь горел вдали церковный крест да пламенел горизонт. Где-то послышалось гнусавое пение; пели что-то божественное, жалобное. Сторожев внимательно прислушался.
– Странники, что ли? – Он сладко зевнул.
– Ох, развелось их! – Фрол Петрович вздохнул. – Обнищала Русь, вовсе обеднела, и не спорьте со мной. Скоро ль конец нашей беде будет, сосед?
– Всяко может быть, всяко, – загадочно ответил Сторожев, все еще прислушиваясь к молитвенному пению.
– Объявился Антонов, – тоскливо продолжал Фрол Петрович, – прельстил нас словами своими, три месяца, почитай, прошло, как мы в Каменке были, а о нем только слухи бродят.
– Свою, слышь, власть поставил в Кирсановском и Борисоглебском уездах, – без видимого интереса обронил Сторожев. – Может, и брехня.
– А нам какая бы ни власть, абы жилось всласть, – философически изрек Фрол Петрович. – Народ голодом бедует, а земля лежит не пахана, не сеяна.
– Да-а, земля! – протянул мечтательно Сторожев. – Днями сон видал, будто сызнова она моя. Такая приснилась, лучше не надо.
– Вот сон так сон! – встрепенулся Андрей Андреевич. – А я во сне все лягушек вижу. Вот проклятые!
– Надо быть, к прибытку, – равнодушно заметил Сторожев. – Говорят, будто Антонов бедняка по середняку уравнять хочет. Авось и тебе перепадет.
– Где уж там! Мне бы кобыленку какую ни на есть! – с болью вырвалось у Андрея Андреевича. – Без лошади какой я хозяин?
– Это так. Одначе спать пора. – Сторожев поднялся и снова прислушался. Пение странников приближалось. Постояв, почесав спину, Сторожев ушел.
– И я пойду, – Андрей Андреевич, кряхтя, встал. – Ребята-то не поены, не кормлены. Эх, жизня вдовья! Прощай, Фрол!
– Покедова!
Андрей Андреевич скрылся во тьме. Фрол Петрович, послушав пение странников, медленно зашагал к дому – он жил недалеко от Сторожева. Со двора вышел Лешка, взял оставленную на крыльце гармошку, сыграл что-то и углубился в безрадостную думу. Из тьмы показались две бредущие фигуры: один был небольшого роста, полный, одетый во что-то вроде зипуна; другой потоньше и складнее, в монашеской рясе. Видно было, что странники ищут кого-то. Они остановились неподалеку от сторожевской избы, посовещались, потом подошли к Лешке.
– Мил человек, – загнусавил тот, что был в зипуне, – мы по миру ходим, подаяние на храм божий собираем, не тут ли Сторожев Петр Иванович проживает? Переночевать бы у него. Прослышаны, на добрые дела человек оченно добёр. Покличь его, сделай милость.
Лешка поднялся на крыльцо, открыл дверь в избу.
– Эй, хозяин, тут до тебя!
Сторожев, словно ждал этого, тут же очутился на крыльце.
– Кого носит на ночь глядя?
Странник поднялся на крыльцо, что-то зашептал на ухо Сторожеву. Тот отшатнулся от него.
– Ишин? – выдавил он.
– Тихо! – Ишин закрыл рукой рот Сторожева. – А это Косова, пограничного отряда командир.
Сторожев осмотрел Косову с ног до головы.
Это была тоненькая женщина с бледным лицом, на котором горели зеленоватым огнем кошачьи глаза. Она командовала полком, собранным ею же.
Отец ее – Михаил Косов, зажиточный мужик из села Камбарщина, занимался не только землей, но и торговлей. Один из братьев Марьи служил у красных, потом переметнулся к Антонову, заманил в село близкого своего приятеля-коммуниста и, чтобы доказать полную искренность своих намерений, повесил его у себя на дворе, в чем ему помогали три брата, отец и сама Марья.
– Бабье ли дело воевать? – угрюмо бросил Сторожев.
– А может, у меня своя мечта есть, ты знаешь? Может, мой полк первым в Москву пробьется.
– В Москву! – проворчал Огорожен. – Тоже мне мечта! Бабья мечта – замуж выйти.
– И вышла бы, да желанный не желает, – Косова хрипло рассмеялась.
– Да полно вам! – вмешался Ишин. – Марья, ты постереги тут, у меня с хозяином разговор.
– Давно от вас людей жду, – с укором сказал Сторожев, уводя Ишина в дом.
– Не приспело время, вот и не шли, – возразил Ишин.
Едва дверь захлопнулась за ними, Косова подсела к Лешке. Глаза ее во тьме зеленели, как у кошки. Лешка отодвинулся от нее.
– Хорош женишок! – начала она, сдавленно смеясь.
– Хорош, да не про тебя сделан, – огрызнулся Лешка.
– А со мной погулять не хотел бы?
– Укажи улицу, где гуляешь, вдруг разберет охота. Монашенок, признаться, не пробовал.
– Эх, гульнем скоро! Сердце утехи просит, кровь кипит! – жарко шептала Косова на ухо парню и вдруг впилась в его губы.
– Ну, монашенка! – только и мог сказать Лешка, отбиваясь от нее. Неизвестно, куда бы утянула его Марья, если бы Сторожев и Ишин не показались на крыльце.
– Лешка! – взволнованным голосом крикнул Сторожев. – Зови ко мне Фрола, Данилу Наумыча, мельника Селиверста, попа… Спят – за ноги с постелей тащи. Срочное, мол, дело.
– Из бедноты бы кого для порядка, – подсказал Ишин.
– Из бедноты? – Сторожев задумался. – Да вали, Лешка, к Андрею. Он у нас на веревочке.
Лешка был рад-радешенек уйти; наглость монашенки возмутила его. Вдруг бы Наташка увидела, как он целовался с этой шлюхой! Быть бы беде! И он помчался по заснувшим Дворикам во всю прыть.
Когда Лешка растворился во тьме, Косова сказала, блудливо потягиваясь:
– Молоденький, сладенький! Батрак, что ли?
– С мальчонков живет, – сухо ответил Сторожев.
– Сахарный!
– У-у, пчела, – окрысился Ишин. – Вот узнает Степаныч про твои шашни, он тебе…
– Нешто и Антонов этими делами займается? – усмехнулся Сторожев.
– Человек есмь, – Ишин передернул носом.
– Стой! – Сторожев вслушался в темноту.
Где-то на краю села пели «Варшавянку», слышался скрип телег, бабий вой, плач детей. Спустя короткое время конский топот разорвал ночную тишину, и мимо дома Сторожева промчался отряд. За ним плелся длинный обоз. Сторожев, Ишин и Косова приникли к столбам, что поддерживали крышу крыльца. Конники прошли, цокот копыт удалялся все дальше, прополз обоз, замолк детский плач и бабьи причитания. Сторожев вышел из тени, перекрестился.
– Наша коммуна ушла! – с облегчением вырвалось у него. – Ну, моли бога, Иван Егорович… Напоролись бы вы на них, жди худа. Ладно. Стало быть, начинаем?
– Полыхает огонек! – шепотом начал Ишин. – Теперь за вашим краем дело, Петр Иванович. Комитет у вас на селе имеется?
– Нет еще. Я влезать в это дело не мог. Сам понимаешь – враз бы открылась моя лавочка. Да найдем! Мужики придут надежные, их и сунем в комитет.
– Бедноту в нее обязательно, – наставительно молвил Ишин.
– Печетесь вы о ней! – жестко отозвался Сторожев. – Ладно. Фрола посадим, Данилу Наумыча, мельника Селиверста, Андрея, еще подберу.
– Так сказать, чтобы всему миру ублаготворение, – ухмыльнулся Ишин. – А тебе Степаныч наказал, не мешкая, в Каменку ехать, должность принимать.
– Это можно. Оно и верно, без нас вам крышка.
– А ты не заносись, не заносись, – одернул его Ишин. – Пойди скажи мужикам, что воевать с красными надо. Они тебя пошлют к дядькиной тетке. Знаем, мол, пошто Сторожеву воевать охота: земли бы ему поболе, воли пошире, власти покрепче. А нас он за милую душу послушается, потому что земли нам три аршина надобно, а хлеба – сколько за день человеку съесть.
– Н-да, – буркнул Сторожев.
– Так что заруби на носу: мы ништо без вас, вы ништо без нас.
Ишин помолчал. Косова, задумавшись, сидела, прислонившись к изгородке крыльца. Сторожев вглядывался в темноту. Тишина повисла над Двориками. Пала звезда, оставив на небе мгновенно угасшую осыпь. На дороге хрустнуло что-то, потом показалась темная фигура, шагающая к дому Сторожева.
– Идут, – сказал Петр Иванович. – В дому соберемся?
– Да где хочешь!
Подошел поп, за ним показались спешившие Фрол Петрович и еще кто-то. Потом примчался Андрей Андреевич.
– Вот тут странники пришли, – посмеиваясь, сказал Сторожев. – Чудное болтают. Я и подумал, соберу-ка соседей, пусть послушают, что в миру делается. Пошли в избу.
На улице остался Лешка. Снова он взялся за гармошку, попиликал, посидел молча и поплелся было во двор, но тут из тьмы раздался девичий голос:
– Лешенька!
– Никак, Наташа? – прошептал Лешка. – Ты чего не спишь?
– Страшно стало! – Наташа, подобрав юбку, села на приступку. – Батя к вам пошел, в селе тишина какая-то… Наши-то ушли, Лешенька?
– Ушли, – сумрачно обронил Лешка, присаживаясь к Наташе.
– Теперь войны не миновать, – зашептала Наташа. – Лешенька, миленок, неужто и ты уйдешь, неужто меня бросишь?
Лешка молчал. Наташа тихо плакала. Лешка взял гармошку, заиграл под сурдинку и начал выводить:
Заберут меня в солдаты, а жену мою куды?
Середи поля колодец, головой ее туды!
Глава десятая
1
Утром, уладив домашние дела, Петр Иванович поехал в Каменку.
Буйно жила в те дни «ставка» Антонова!
Каменка – богатое село, затерянное в тамбовской глуши, лощины и перелески окружают ее; буераки, один другого глубже, один другого страшней, сетью опутывали округу; новому человеку и с картой в руках трудно пробраться сквозь эти укрепления, воздвигнутые природой.
Вооруженные люди бродили по селу, заполняли улицы и переулки; грязные и веселые, они не давали прохода женщинам, буянили и дрались.
Одеты они были пестро; словно для маскарада навезли в Каменку шинели всех образцов, кожаные куртки, поддевки, матросские бушлаты, тулупы, зипуны, рваные замасленные бескозырки, папахи, заячьи треухи.
Но еще пестрей вооружение: тут и сабли, и охотничьи ружья, и карабины, и винтовки всех марок, и маузеры, засунутые прямо за пояс, гусарские сабли без ножен, морские кортики, топоры, самодельные кинжалы.
Каждый из этих людей имел плетку и коня; на спинах многих лошадей красовались подушки, голубые и розовые, – из них лезло куриное перо. Однако немало сильных и красивых лошадей имели настоящую военную седловку. Они были привязаны близ большого кирпичного дома. Этих лошадей охранял бородатый, хорошо вооруженный человек.
Иногда на крыльцо выходил военный, одетый лучше остальных, он кричал что-то сорванным голосом, и через несколько минут к крыльцу стягивались всадники, командир получал пакет, и конники на рысях уходили из села.
Военный возвращался в дом. Там по коридорам сновали вооруженные люди, непрестанно хлопали двери, и вместе с людьми в дом врывался поток свежего воздуха. Облака дыма висели под потолком. Задыхаясь от вони, потные, бледные писаря сидели над бумагами, машинисты работали на потрепанных ундервудах, дико орал в трубку полевого телефона косоглазый мужчина в голубых галифе.
Длинный лохматый парень, разыскивая какого-то Семена Сидоровича, которого вызывал Токмаков, расталкивал людей, отчаянно ругался, наступал всем на ноги и, наконец, выволакивал Семена Сидоровича из-за угла, где тот играл с комендантом Трубкой и Абрашкой в «очко».
Каждую минуту из дальних комнат выходили люди, они засовывали за пазуху пакеты, стягивали пояса и, бряцая шашками и шпорами, выходили вон.
То и дело мимо окон скакали всадники.
Сторожев и Лешка подъехали к штабу в сопровождении группы антоновцев; их задержал разъезд верстах в пяти от Каменки. Под охраной четырех до зубов вооруженных конников они пробрались к крыльцу в тот момент, когда по ступенькам его медленно сходили трое людей, одетых в окровавленные шинели.
Были они босы, шапки с голов сняты, глаза ввалились, губы посинели. Пленных сопровождали с винтовками наперевес шестеро конвойных. Человек с черненькой кудрявой бородкой, в защитного цвета гимнастерке, кричал главному конвоиру:
– Ты там с ними не канителься! Без них дел по горло. Чтобы через полчаса ребята здесь были!
Увидев Петра Ивановича, он помахал ему рукой. Сторожев слез с пегой своей кобылы, вошел, не торопясь, на крыльцо, ладонью вытер усы и поздоровался с адъютантом Главоперштаба Козловым. Расталкивая людей, Козлов вошел в дом, увлекая Сторожева в дальние комнаты.
– Насовсем?
– Насовсем! – хмуро улыбаясь, сказал Сторожев. – Наша коммуна смылась, теперь в открытую поведем.
– Ну и хорошо! А то Александр Степаныч меня извел, все про тебя спрашивает. Ты пойди к нему, он шибко обрадуется. А у меня, браток, уйма дел, совсем закружился. Поверишь ли, подряд ночи по три не сплю. Вот сегодня весь день в разведке сидел, комиссаров допрашивал с Германом Юриным. Видел, орлов повели? Ну, иди, иди к Степанычу.
Козлов приказал часовому, стоявшему у двери антоновского кабинета, пропустить Сторожева и снова вышел на улицу. Петр Иванович снял шапку, пригладил волосы, подкрутил седеющие усы и вошел в кабинет.
Александр Степанович, как ему показалось, постарел. Глазные впадины сделались еще глубже, еще резче обозначились скулы, морщины перерезали лоб. Он сидел за столом, перед ним стояла тарелка с черным хлебом. Антонов густо посыпал крупные ломти солью, ел, запивая жиденьким чаем, и слушал человека, который сидел спиной к двери. Когда вошел Сторожев, Антонов кивнул головой и указал глазами на стул. Сторожев сел.
Антонов молча налил чаю и жестом пригласил присоединиться. Отхлебывая горячую воду, пахнущую распаренной морковью, Сторожев слушал разговор.
Говорил неизвестный Сторожеву человек, высокий, худой, с гривой черных волос и длинным ястребиным носом. Казалось, он ни минуты не мог усидеть спокойно: то теребил пальцами усы, то счищал с пиджака пятнышко, то поправлял волосы и говорил, нарочито подыскивая «народные» выражения, любуясь собственной речью.
– Вишь ты, Александр Степанович. Оно дело-то какое, мил человек! Мужик наш не дурак. Его, брат, на козе не объедешь, ему, брат, на наши слова, прямо говорю, наплевать, ему дай выгоду на стол.
– А ты им о совхозах помяни, о том, что советские имения отдадим мужику, коммунистов спихнем, свою власть поставим, разберемся с землей. Познакомься, Петр Иванович, это учитель из Пахотного Угла, Никита Петрович Кагардэ, из наших.
Петр Иванович пожал длинную холодную руку учителя. Тот продолжал:
– А вот на этом пункте, Александр Степанович, извините, вы меня не объедете. Разве государство, которое хлебом живо, может обойтись без совхозов и опытных станций? Это имеется в каждой культурной стране, Александр Степанович! – Кагардэ выставил вперед длинный палец с грязным ногтем и покачал его перед носом Антонова. – Тут у вас концы с концами не сходятся, мил человек! Тут у вас, извините, дырка. Мужик тую дырку видит – хитер он!
Антонов с огромным усилием слушал речь учителя. Ему нездоровилось, глаза были воспалены, щеки ввалились, на них выступал лихорадочный румянец, губы спеклись, пот крупными каплями проступил на лбу.
– Н-да… – протянул Антонов и вытер горячий лоб ладонью. – Мы с тобой все утро толкуем, да все впустую. Ты поговори лучше с Ишиным, он у нас мастак на разговоры. Я бы тебе все это тоже разъяснил, но, прости, не могу, болен, три ночи не спал, прямо скажу – не до теорий мне. Тут один фураж с панталыку собьет, ей-богу! Мое слово такое, Никита Петрович, его надо и мужику говорить: потерпеть надо. Вот Учредительное собрание соберем – оно все обмозгует. Так я думаю. А если тебе мало моих слов, пойди к Ишину. А меня прости, не могу больше, болен.
Учитель встал и вышел, качаясь на ходу, как журавль, и что-то сердито бормоча под нос.
– Вот таких допросчиков, Петр Иванович, каждый день вижу. «Что» да «почему»! Черти проклятые, вот где они у меня сидят. – Антонов похлопал себя по тощей шее. – А от этого поганого учителя у меня душу воротит. Да что поделаешь? Заслуги перед нами имеет, вот и кочевряжится. Это его затея, – помнишь, рассказывал тебе о коммуне в Пахотном Углу? Мы в той коммуне завели что-то вроде академии генерального штаба, учили ребят разному. Ох, приставуч, грязная скотина! Да, впрочем, пес с ним! Ну, я рад, что ты явился. Добре, добре! Будем воевать, стало быть.
– Повоюем, – весело сказал Петр Иванович.
– Повоюем, – повторил Антонов. – Сила против нас, Петр Иванович, огромная. Только и надежды, что у силы той ноги из глины. И в Сибири, слышь, наши голову подняли. В Сибири тоже Союз трудового крестьянства организовали.
Антонов подвел Сторожева к стене, на которой висела большая карта Тамбовской и смежных губерний с нанесенными очагами мятежа.
– Нам бы теперь юго-восточную линию перерезать окончательно и надолго, и крышка – отрезана от хлеба Москва. И на юг бы дорогу открыть – и мы хозяева. А там Махно, батьки разные, с ними сладимся.
Лоб Антонова снова покрылся испариной, голос его ослабел. Закашлявшись, он махнул рукой, сел и жадно начал глотать теплую воду.
Сторожев молчал.
– Людей бы мне побольше, таких, как ты, – снова начал Антонов. – Я уж писал своим в Москву, писал и в Тамбов. Шлите людей, пишу, а они мне воззвания шлют, а людей у меня просят. Ей-богу! Мы и воззвания берем, тут их писать и некогда и некому. Братишка их пишет, да какой он, к дьяволу, писатель! Он аптекарь, ну и пишет, как аптекарь. Иной раз дельное сочинит, в другой раз читать тошно.
Антонов передохнул.
– Так-то оно! Бумаги, слышь, шлют, а людей нет. Ой, чует мое сердце, продадут меня наши батьки. Есть у них старая повадка: ежели удача идет к человеку, целуют да милуют, мы-де его благословляли, мы его учили, наш он. Не повезет человеку – заплюют, отрекутся, отбрешутся, воззвание выпустят: мы не мы, и нехай пропадет совсем, не наш он, и не мы его батьки и руку его не жали. А тут еще напасти готовятся. Доносят мне, будто Ленин посылает в Тамбов Антонова-Овсеенко с неограниченной властью и директивой: подавить восстание чего бы ни стоило.
Александр Степанович рассеянно стучал пальцами по столу, потом вскинул на Сторожева хмурый взгляд и прибавил:
– Однофамилец мой – человек серьезный, Петр Иванович, воля у него железная. Хоть и враг, а и о враге надобно говорить правду. Старый революционер-большевик, Зимний брал, в Военно-революционном комитете петроградском заправлял. Сам из интеллигентов, очкастый такой, видел его и слышал. Говорит мало, но уж зато на дела мастак! – Антонов махнул рукой. – С этим поберегись. Теперь и в Тамбове зашевелились, всю Чеку перешерстили – за неудачи, мол, в подавлении антоновщины. Начальником Дзержинский поставил какого-то Антонова, малый, сообщают, не промах. Против одного Антонова – сразу двух, вот оно как! – Александр Степанович невесело посмеялся.
Петр Иванович дивился огромной осведомленности Антонова, а тот закурил и, болезненно морщась, продолжал:
– Секретарем губпарткома опять ладят Бориса Васильева, вызывают его с Донбасса. Он и прежде был в Тамбовском губкомпарте.
– Знаю его, – коротко заметил Сторожев. – В восемнадцатом слышал.
– Именно. Тоже мужик с головой. Помнишь, как он наших в восемнадцатом попер из исполкома? Такой вид напустил, будто за ним сил тьма-тьмущая. Только теперь стало известно: был у Васильева кукиш в кармане. Тьфу! – с досадой вырвалось у Антонова. – Как вспомню наших брехунов, комок к горлу подкатывает. Подлецы, сопливые трусы! – Сердито жуя губами, Антонов помолчал, потом с деланным весельем сказал: – Ну, пес с ними! Расскажи-ка, что мужики думают, о чем говорят? Ты свой! – Он по-дружески похлопал Сторожева по плечу.
Сторожев рассказал о смутных сельских настроениях, упомянул о том, что коммунисты из Двориков и многих смежных и дальних сел осели на станциях Юго-Восточной железной дороги.
– Надо бы тебе, Александр Степанович, в наши места удариться. Сторона наша южная, хлебная. Присоединишь к восстанию наш край – зараз миллион пудиков хлеба поминай, как звали. В Саратовскую, в Воронежскую губернии руку протягивай, чтоб краснота и оттуда хлеб не качала. На голоде мы мужика подняли против коммуны, теперь голодом ее задушим. Она и без того при последнем издыхании. В городах-то вой, слышь, стоит. По восьмушке на душу выдают. Так надобно и эту восьмушку из ихних рук вышибать.
– Дело, Петр Иванович, дело.
– Будем беспрерывно рвать Юго-Восточную линию, не давать покоя коммунистам, что на станциях вдоль нее осели, пока вся дорога от Грязей и до Царицына не станет нашей. Это и есть путь на юг – на Дон, на Украину, к Махне… Но мужик наш туговат и расчетлив. Приезжай к нам сам, покажи товар лицом. Брехунам твоим не поверят, а силу узрят – почешутся.
– Верно, верно, Петр Иванович. Займусь вашим краем. А теперь оформим твои дела.
Антонов подошел к столу, вытянул из кипы бумаг бланк с печатным штампом Главного оперативного штаба партизанских армий Тамбовского края, пометил число, год, место выдачи и написал четким, писарским почерком от руки мандат, официально утверждавший за комиссаром Вохра Сторожевым командование силами внутренней охраны восставших районов с правом военно-полевого судопроизводства без обжалования.
Подмахнув подпись, Антонов передал мандат Сторожеву и сказал:
– Поди к Плужникову, он подпишет мандат от союза. А потом пойдешь к начальнику тыла Санталову, он передаст тебе отряд – я ему говорил. Тысячу ребят отобрали – самых надежных. Ну; начинай, Петр Иванович, распоряжайся и наведывайся прямо ко мне. Ну их к бесу, штабных моих!
Антонов засмеялся и протянул Сторожеву покрытую потом горячую руку: его била лихорадка.
– Слова мои помнишь ли, что сказал тебе в землянке? – Сторожев уставился на Антонова немигающими глазами.
– Помню, – наморщился Антонов. – Будет земля твоей.
– То-то! – Сторожев вышел.
2
Антонов расстегнул ворот красной суконной гимнастерки, лег в кровать и задремал со злой мыслью о Сторожеве.
Вскоре в комнату вошли Ишин и Плужников. Антонов зашевелился.
– Лежи, лежи, – тихонько молвил Григорий Наумович, – мы чайку выпьем.
Но дрема прошла. Антонов лежал и думал о деле, которое заварил он, о людях, поднятых против Советов.
Теперь в районах, где прочно сидели сельские, волостные и уездные комитеты, и в тех, которые он контролировал, насчитывалось больше миллиона жителей. Хлебный поток, что некогда шел на Москву, превратился в жалкий ручеек, да и тот иссякал.
Он угрожал Тамбову, однажды, обнаглев, ворвался в Кирсанов, потом захватил большое фабричное село Рассказово, разграбил суконные фабрики, взял богатые трофеи: сукно, оружие, патроны. Впервые за всю историю мятежа Антонов встретился с рабочими. Голодные рабочие, доведенные нерадивыми и тупыми администраторами, среди которых оказалось не мало просто воров, до открытого возмущения, готовились к забастовке.
Об этом прознал Плужников. Антонов поспешил в Рассказово с обозом хлеба и других продуктов. Изменники, охранявшие село и фабрики, без боя сдались антоновцам. Хлеб и крупу бесплатно раздавал рабочим Ишин.
Теперь агитаторы союза на всю губернию шумели:
– И пролетарии с нами, отцы! Рассказовские ткачи Александра Степановича хлебом-солью встретили. Погоди, дай срок, рабочие всей России раскусят большевиков, и уж тогда капут им!
Восставали голодные села в северных уездах Саратовской, Воронежской и Пензенской губерний; весь север Тамбовской – в руках повстанцев. Связь нарушена, поездки губернских работников в такие районы – исключение, а если и едут – под сильной охраной.
Со всей Центральной России слетались к Антонову белогвардейские офицеры. Эсеры, правые и левые, заменили дезертиров в личном антоновском «ударном» Каменском полку – гвардии восстания.
И все же тревожно бывало часом на душе у Александра Степановича. Уж он-то знает, какая сила против него. Уж он-то понимает: вот развязался Ленин с Врангелем, и такой громадой навалятся на него большевики – держись!
И нет прежнего мира и согласия ни в главном штабе, ни в союзе, даже теперь, даже когда судьба идет, казалось, в обнимку с повстаньем.
Давно зверьми глядят друг на друга Плужников и Ишин: Ивану Егоровичу кажется, что святоша Гришка (так он называет за глаза «батьку») никудышный председатель, характер бабий, с коммуной расправляется очень уж мягко и на то «самого» толкает, одергивает его, когда повстанческие войска начинают чуть-чуть пощипывать мужика; что ему, Ишину, давнишнему главарю дела, а не этому попику, сидеть и заправлять в союзе. Плужников, в свою очередь, не раз уговаривал повесить Ивана Егоровича за болтливость и ненасытную кровожадность, за пьянство и буйство. Токмаков в этих раздорах держал руку Григория Наумовича, а Иван Егорович на весь мир орал, что Петр Михайлович не командир армии, а болтушка, речами своих бойцов уговаривает, когда надо пороть и пороть без оглядки.
Антонов отмахивался: у него и без того забот не занимать стать. В штабе шепоток пошел: не возгордился ли Степаныч, больно уж фасонить начал. Намеки строили:
– Он голова,это верно, а мы его руки, пусть не задается слишком-то! Голова всегда найдется, а добротных рук поискать.
То же и в комитете болтают. Разогнал бы Александр Степанович всех их, да нельзя: они голова, они уши, они глаза, они знают приворотные слова к мужицкому сердцу, они в селах и на хуторах раскинули свои щупальца… Без комитетов нет восстания, без мужика как воевать?
Нет, надо терпеть, слушаться, подчиняться, со скрежетом зубовным гнуть их линию.
«Охо-хо, вот оно, и счастье, вот они, мечты, вот она, слава…»
…Сидят рядышком два волка – Ишин и Плужников, чаек попивают, а сами друг друга съели бы, да у каждого руки за спиной связаны тысячью узлов.
И нет близкого друга, некому рассказать о черных думах. Марья Косова из Камбарщины любила его, да ее-то не любил Антонов, не любил ее удали, ее крепких, ядреных словечек. О другой женщине мечтал Антонов, но не было такой, и часто Марья Косова приходила к Антонову на всю ночь.
Вот и сегодня льстила, как собачонка ползала у ног…
Вереницей шли неприятные думы, голова болела от них все сильней. Антонов морщился и старался думать о чем-нибудь другом, забыть о Марье, о комитете и не мог. Изнутри поднималась злоба против тех, кто орет и ругается за стеной, она скапливалась и росла. В это время в штабе стало особенно шумно.
Антонов спрыгнул с кровати, высунулся в дверь и закричал так, что Плужников вздрогнул:
– Какой там дьявол орет! Молчать!
Голос его потерялся во взрыве хохота. Антонов вне себя схватил со стола маузер и два раза выстрелил в потолок. Все оцепенели.
– Пошли вон! – заорал Антонов. – Ну, что стали, сучьи дети, сволочь несчастная? Вон отсюда!
Пятясь, наступая друг другу на ноги, все, кто бродил по коридору, шарахнулись к двери.
– Никого ко мне не пускать, – простонал Антонов, опускаясь на кровать. – Да Сторожева устройте.
Плужников вышел. Антонов, приподнявшись на постели, снял с гвоздя шубу и накрылся ею. Зубы его выбивали дробь. Он весь посинел. Начинался приступ малярии.
3
Сторожев провел в Каменке около двух недель. Даже записки Антонова действовали на штабистов очень слабо. Пока разыскивали людей, пока их вооружали, время шло. Сторожев скучал по дому, по Кольке, нервничал, ни за что ни про что ругал Лешку, а тот и не обращал внимания на брань, – его захватила вся эта толчея «ставки», грохот, шум.
Он весь день напролет проводил на улице – дома грызла тоска. Перед тем как ехать в Каменку, Лешка зашел к Наташе.
– Когда же свадьба? – спросил Фрол Петрович.
«Ах, эта проклятая война! – думал Лешка. – Где же тут жениться в такой чертопляске! А жениться надо: и я сохну, и она сохнет».
В Каменку всё приходили новые люди: дезертиры, бесшабашные матросы, военнопленные, не успевшие выбраться из России, зажиточные мужики. Все они чего-то требовали, чего-то ждали, чем-то кормились, где-то жили, и все это скопище формировалось в полки и отряды, направлялось в леса, в села, на хутора, разоружало мелкие отряды красных и рассыпалось при малейшем их напоре, чтобы снова сойтись туда, где жить вольно и бездумно.
Лешка впервые увидел такое множество людей, слонявшихся по селу, хваставшихся количеством убитых, добычей, доставшейся в бою или просто награбленной под шумок.
