Текст книги "Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
Глава шестая
1
На опушке леса, верстах в семи от Инжавина, в холодный, вьюжный январский день тепло и уютно было в землянке, где жил Антонов. Весело горела печка, слышался рев метели, а в затишье – мерные хрустящие шаги часового. Вокруг печки расположились: Антонов с картой губернии, в которую он был всецело погружен; Токмаков, не расстававшийся с книгой; Ишин, занятый плетением из тонких ремешков конской узды; Плужников, мечтательно глядевший в огонь, и Сторожев, зябко кутавшийся в тулуп, – его трясла лихорадка. Денщик Абрашка подкладывал в печку дрова, а комендант Трубка мешал ложкой в котелке с кашей.
На нарах, застланных седельными потниками, укутавшись в лоскутное одеяло, спал брат Антонова Димитрий, забубённая головушка, с моложавым девичьим лицом, бывший аптекарь, мнивший себя сочинителем: он писал стишки.
Оружие – винтовки, маузеры и кольты лежали на нарах в углу. На вбитых в дощатую стену землянки гвоздях висели планшеты, бинокли и одежда. Колченогий стол был накрыт для обеда. Через единственное оконце лился мутный зимний свет.
Разговор шел давно и на какое-то время прервался, потому что никто из споривших никак не мог прийти к согласию по щекотливому вопросу, который не давал покоя Плужникову.
– Вот ты говоришь, Петр Иванович, милок, – взывал он к Сторожеву, – что бедноте, мол, нет места в восстании, да и по землице ей вовсе бы не бегать…
– Откуда бы он батраков нанимал? – С громким, пронзительным хохотом вставил Ишин. – У кого бы землицу скупал, а?
Петр Иванович кисло поморщился от визгливого смеха Ишина.
– А что же с ними прикажешь делать? – спросил Токмаков, оглядывая Сторожева, словно впервые его видя. Пламя печки сверкало на голом черепе Токмакова. – Куда их девать? Перебить всех или утопить, как слепых котят?
– А по мне, хоть и утопить, – резко ответил Сторожей. В душе его пылала бешеная ненависть к голытьбе, отнявшей у него власть, землю, лошадей.
Трубка, попробовав кашу и сплюнув, сказал сиплым басом:
– Готово. Обедать, отцы командиры!
Его махонькая, в кулачок, голова, словно на смех, была Прилеплена к объемистым и грузным телесам.
– Погоди, – досадливо отмахнулся Антонов. Он водил пальцем по карте и делал отметки на грязном лоскуте бумаги.
– Я бы погодил, да утроба моя не велит! – буркнул Ишин. – Эй, Трубка, водка к обеду есть?
– Нет водки, Иван Егорыч, и самогону нет, и спирту нет и даже удеколона не осталось, поскольку вчерась вы оченно сильно, Иван Егорыч, на выпивку навалились с Санталовым.
Антонов, оторвавшись от карты, погрозил Ишину кулаком, а тот ухмыльнулся.
– А ты не маши, Александр Степаныч. Самогон-то я же и достаю.
– Н-да, – почесав за ухом, сказал Плужников. – Бедноты, душа моя Петр Иванович, на Руси столько, что ежели ее всю утопить, моря-океяны из берегов выйдут. – Он вздохнул. – Тут надо рассудить головой холодной.
– Голова холодная, когда утроба голодная! – заметил Ишин. – А Петр Иваныч, поди, не знавал, что это такое, когда мамон пищи желает. Баранина, поди, не переводится, и щи, поди, не пустые хлебает.
Трубка густо засопел от смеха и подавился кашей, которой он набил свой огромный рот. Денщик фыркнул.
– Ты бы хоть при нас-то разговаривал по-человечески, – презрительно оборвал Ишина Сторожев. – Ныне такими словами разве что старухи темные выражаются.
– Поучи меня, сделай божецкую милость, – Иван Егорович отвесил Сторожеву поясной поклон. – Научи серого говорить по-расейски. Ты помалкивай! – вдруг рассвирепел он. – Я с любым профессором могу объясниться так, что друг друга с полслова поймем. Образованный! Меня, брат, так жизнью терло, что язык на все случаи отточен.
– Будет вам, – остановил их Токмаков, глядя на Ишина холодным взглядом из черных, глубоких, как у мертвеца, глазных впадин. – Бахвалыцик!
– И-ии-хи-хи! – вдруг раскатился Трубка почему-то тоненько-тоненько, по-бабьи.
Антонов дернул плечами. Трубка мгновенно замолк.
– Все вы, Сторожев, воистину волки, – резко заговорил Токмаков. – И каждый из вас в особинку хочет сожрать барана. Беднота!.. Понимаешь ли ты, что с нами будет, если мы ее не настропалим против большевиков?
– Ее застращать можно, – коротко бросил Сторожев.
– На время, – сказал Токмаков.
– На то время, которое нам понадобится, хотя бы, – вставил Антонов.
– Н-да! – Плужников провел рукой по реденьким пегим усам – как и все в штабе, кроме Антонова, он отпускал их по-казацки вниз. – Кто ж знает, милки, сколь много нам понадобится времени, – это раз. И далее выскажусь. Можно застращать сотню, тысячу, а как всех застращаешь? Их немало, голубчики, половина на селе.
Антонов почесал за воротом гимнастерки и промолчал.
– Мы их кнутом, а большевики – пряничком, – хмуро заметил Ишин. – Ох, жрать охота! А наши спорщики, видать, до ночи не кончат.
Абрашка взял ложку, облизнул ее, потом для верности вытер о засаленные, потерявшие первоначальный цвет широченные, как паруса, галифе и поставил перед Ишиным котелок. Иван Егорович откровенно наслаждался едой, щурил масленые глаза и строил какие-то знаки Трубке. Тот отрицательно махал кургузой головкой с редкими черными волосами.
– Вот и верно сказал Иван Егорыч, – продолжал задумчиво Плужников. – Мы кнутиком, они пряничком. Что слаще – все знают. Да и мы тоже. Нет, это не то, не то, братики.
– Только страхом, – жестко повторил Сторожев свою мысль.
Антонов резко поднялся.
– Канитель одна, ни до чего вы не договоритесь. А ларчик-то просто открывается, вы, спорщики! Беднота до тех пор за большевиков, пока не понахапает земли и всякого добришка на дармовщинку. Мало-мальски оправится – и нет бедноты. Все они в одну масть: бедняк хочет в середняки вылезти, середняк лезет…
– В кулаки, – уточнил с ухмылкой Трубка.
Сторожев метнул на него гневный взгляд, но сдержался.
– Да и черт с ними, пусть и в кулаки прут, нам-то что! – рассмеялся Ишин.
– Что ж, возможно, ты прав, Иванушка, прав, милок, – нехотя согласился Плужников.
– Слушаю я вас, – мрачно нахмурившись, вступил Сторожев, – и думаю: главного вы не соображаете. А дело проще репы пареной. Голод, голод, вот что всех мужиков словно смолой друг к дружке прилепит, да так, что не оторвать никакой силе. Слышали, что у нас делается? Продотряды чистят закрома под метлу. А перед продкомиссаром, которому приказ дан взять хлеб, – что я, что мой сосед Фрол – одним миром мазаные…
– Здорово ты соображаешь! – покровительственно кинул Антонов в сторону Сторожева. – А эти болтушки, черт бы их побрал, – Антонов ткнул пальцем в сторону Плужникова и Токмакова, – три месяца глотки надрывают… Хватит споров, Сторожев все сказал. Обедать!
Денщик кинулся ко второму котелку, стоявшему на печке, расставил глиняные блюда, нарезал толстыми краюхами хлеб. Все пододвинулись к столу. Сторожев истово перекрестился.
Плужников ел тихонечко, дуя в ложку; Токмаков, как всегда, рассеянно, потому что ел и читал одновременно; Трубка жадно набивал необъятную свою утробу; Антонов хлебал мелкими глотками и морщился – кухня Абрашки не слишком ему нравилась.
– Черт коротконогий! – сердито сказал он, швыряя ложку, которую Трубка тут же поднял и, с подобострастием вытерев грязным полотенцем, положил перед «самим». – Черти коротконогие! – Это уже относилось не только к Трубке, но, очевидно, и к Ишину. – До кой поры будете, словно свиней, кашей нас накачивать? Где сало, мясо, капуста? – Антонов обращался теперь к Трубке. – Сволочь паршивая!
– Так что в село посланы люди и к вечеру свинины налажу, – пообещал Трубка, отходя на почтительное расстояние от Антонова, очень горячего на руку. Это Трубка хорошо знал.
Сторожев как будто не слышал перепалки. Он грузно зачерпывал ложкой кашу и, держа под ней ломоть крепко посыпанного солью хлеба, неспешно отправлял в рот. За едой он разговоров не любил – к тому был приучен сызмалетства дедом Лукой Лукичом. Тот разговорщиков бил ложкой по лбу, да так, что иной раз ложка разлеталась в щепки.
Поели, выпили чай с морковной заваркой.
– Стало быть, Петр Иванович, миленький, – как бы подытоживая разговор, заговорил Плужников, когда Сторожев еще клал поклоны и размашисто крестился, – на том ты и стоишь, голубь, на голоде?
– Выдумай, чтоб без него, оно дело христианское, – отозвался Петр Иванович.
Все замолчали. Трубка с рвением, достойным лучшего применения, гремел посудой, перемывая ее. Димитрий проснулся, выругал Трубку, и тот немного притих. Токмаков снова взялся за книгу, а Ишин, подмигнув Трубке, вышел. Вместе с захлопнутой дверью в землянку ворвалось облако холодного воздуха.
Сторожев еще плотнее закутался в тулуп.
2
Плужников ходил из угла в угол. Антонов разбудил брата.
– Пообедал бы, Митя, – сказал он.
– После, – сказал тот и, повернувшись, захрапел.
Антонов сел рядом на нары и начал переобуваться.
– Ну, мне пора, нагостился! – Петр Иванович встал.
Антонов накинул тулуп и вышел, знаком позвав за собой Сторожева.
Плужников, хмуро посмотрев им вслед, заметил:
– Да, братик Петруша, вот оно как! Ну, волчище… Не заставит ли он всех нас под свою дудочку петь?
Токмаков ничего не сказал.
Петр Иванович уехал тем же вечером.
Перед отъездом он долго толковал с Антоновым. Было ясно Петру Ивановичу – нужен он антоновцам позарез: в Тамбовском уезде у него друзей-приятелей полно, и как раз в этом уезде Антонов тщетно искал верных и надежных. А кто мог быть вернее и надежнее Сторожева? Александр Степанович помнил, что ему говорил об этом волке дружок Булатов. Конечно, мироед, злой и жадный, но зато пойдут за ним тысячи таких же мироедов, выбравших его в Учредительное собрание.
– Срок доспеет, – уговаривал его Антонов, – мы тебя комиссаром внутренней охраны сделаем, всю восставшую округу под твою руку отдадим, за порядком блюсти, измену изводить.
Сторожев кобенился, набивал себе цену. Антонов бесился, но продолжал уговоры с еще большей настойчивостью.
– Все это так, – пробормотал Сторожев, выслушав увещевания Антонова. – Непонятно мне, как землей распорядитесь.
– Не спеши, – хмуро отозвался Антонов. – Чего делить шкуру, когда медведь бегает?
– Ну, это как сказать. Я из-за этой земли ночей не досыпал, мои сыны ее пóтом полили.
– Свое получишь! – пообещал Антонов.
– Что ж, тогда сладимся, – угрюмо сказал Сторожев. – Только попомни, Александр Степанович, мое слово. Не угодишь – иди ты в транду, мы другого Антонова выдумаем, только и всего.
Антонов, гневно сдвинув скулы, промолчал. Тут вошел Токмаков, и Сторожев поднялся. Токмаков распрощался с ним холодно; не нравился ему волчий блеск в глазах Сторожева, когда тот заговаривал о земле.
– Сволочь! – прошипел Антонов вслед Сторожеву, когда тот, сутулясь по обыкновению, вышел из землянки.
– Почто ты его так? – усмехнулся Токмаков.
– Да ничего, – уклонился Антонов. Он был в бешенстве от того, что сказал ему Сторожев. Но пойди обойдись без него!
Одному Плужникову Александр Степанович признался в том, что у него вышло со Сторожевым. Тот смиренно поджал губы и, возведя очи к небесам, прошепелявил:
– Кесарево кесарю, Степаныч. С волками жить – по-волчьи выть, миленок.
3
Недели через две после посещения Сторожевым лагеря повстанческой дружины программа объединения мужиков была готова.
Ничего не придумав насчет бедноты, Плужников ограничился туманной фразой насчет «светлого единения всеготрудового крестьянства в борьбе с насильниками-большевиками» и обещанием «подравнять» бедноту с середняками после воины.
Конечно, насчет голода в воззвании было расписано особенно густо.
В своем первом воззвании к «трудовому крестьянству» Плужников писал в ханжеском тоне:
«…лучшие земли твои коммунисты отвели под коммуны и совхозы…»
«…из совхозов, чтобы не разорять их, они ничего не берут, а у тебя, трудящийся люд, выгребают без меры хлеб, не считаясь с твоими нуждами, тащут бороны, плуги, сохи, хомуты, лошадей, отбирают корма…»
Кулачье, читая эти строки, проливало горючие слезы; середняк мрачнел.
Глава седьмая
1
Возвращаясь от Антонова из Инжавинских лесов, Сторожев остановился переночевать в селе верстах в сорока от Двориков на надежной конспиративной квартире.
И чуть было не попался. В каком-то месте лопнул винтик, власти начали хватать направо и налево заподозренных в бандитизме. Сторожеву удалось скрыться.
Две недели он колесил по округе, по знакомым хуторам. Февраль застал его в землянке, в лесу, далеко от родного дома.
Часто, когда бушевала непогода и приходилось забиваться в землянку, Сторожев мрачно смеялся, вспоминал, как ловко он обвел коммунистов. Жил злобой, надеждой на силы, которые весной он соберет вместе с Антоновым и «батькой» Григорием Наумычем.
Несколько дней подряд шел снег, в землянке появилась сырость. Однажды Сторожев проснулся покрытый изморозью. Тщетно пытался он развести костер: сырой осинник шипел, чадил и гас. Он не мог согреться, зубы выбивали дробь, ноги ломило, болела голова.
Сторожев понял, что он болен, что оставаться в землянке ему нельзя, надо искать приют. И решил он пробраться к своему приятелю, леснику Филиппу – его участок был недалеко от того места, где прятался Сторожев.
Он шел едва заметными тропами, мимо трясин и камышовых зарослей, в которых не раз охотился с лесником, увязал в незамерзающих болотцах, падал и поднимался – чутьем находил дорогу.
Голова болела, его бросало то в холод, то в жар, мысли путались, и он начинал бредить.
2
Около лесниковой избы силы покинули Сторожева, и он упал.
Очнулся он через неделю. Над ним наклонилось женское лицо. Сторожев попытался подняться, но сильные руки удержали его в постели.
– Лежи, лежи, – ласково сказала женщина. – Заворочался!
Петр Иванович слабо вздохнул, что-то хотел сказать, но сознание вновь заволокло серым туманом. Лишь через два дня снова вернулось оно к нему.
Было тихо вокруг, тихо и светло. Сторожев привстал и оглянулся. Он лежал в чистой знакомой избе. Да, он помнит эту большую горницу, лики святых на иконах, высокие окна и запах свежей сосны. Держась за спинку кровати, Петр Иванович спустил на пол ноги и, цепляясь за стулья, подошел к окну. За палисадником, за лощиной, чернел лес, по небу шли бурые облака, оседая снегом на острых вершинах елей. Он тихонько засмеялся – надежен был для него этот дом.
Потом Сторожев снял с простенка засиженное мухами зеркальце и увидел худое, восковое лицо и длинную бороду.
Заскрипела дверь, пропустила тучного, краснолицего человека, одетого в нагольный полушубок.
– Любуешься? Ну, стало быть, ожил, раз за зеркало взялся. – Краснолицый – это был лесник Филипп – сочно засмеялся и стал раздеваться.
Опираясь на плечо Филиппа, Петр Иванович проковылял к постели. Лесник расчесал пятерней желтые волосы, стриженные под скобку, расправил пышные усы, присел на скамейку близ стола, вынул кисет.
– Так-то оно, кум! – заговорил он, свертывая козью ножку. – Я и не думал, что живым тебя увижу, больно плох ты был, ох, и плох, кум! – Лесник послюнявил конец козьей ножки и начал насыпать в нее с ладони табак.
– Слуга я тебе по гроб, – тихо отозвался Сторожев.
– Чего там слуга! – махнул рукой Филипп. – Одному богу молимся, один у нас хозяин. Ты спи, кум, я пойду поем, не обедал еще. Спи, поправляйся!
Лесник вышел. Сторожев натянул одеяло, повернулся на бок и заснул. Сквозь сон он слышал, как открывалась и закрывалась дверь, как ходили по комнате, о чем-то шептались, изредка подходили к нему, заботливо оправляли одеяло. Он проснулся, когда в избе стало полутемно, перед иконами горела лампада и по стене металась чья-то тень. Петр Иванович поднял голову и увидел молящегося кума. Он снова уснул. Утром его поила чаем Матрена, жена лесника.
– Филипп Иванович, – говорила она, по-детски морща нос, – нынче ночью уехал на станцию. Боязно мне одной. А ну, как наедут сюда коммунисты!
– А что, разве наезжают?
– Летом часто наведывались, будь они прокляты! Лесник, слышь, богач! Все углы обшарили, все сундуки разворочали! Один расстрелять грозился: ты-де, мошенник рыжий, кулак, знаем, в какую сторону глядишь! А теперь к нам ехать трудно: тропы надо знать, а то погибнешь в трясинах.
– А как наедут?
– Ох, молчи! Ночью-то осина зашуршит, а мне людской говор мерещится. Совсем извелась!
– Слуга я ваш по гроб моей жизни, – прочувствованно вымолвил Сторожев.
– Это оно конечно, – равнодушно заметила хозяйка. – Охо-хо, не хотела бы тебе говорить, да своя рубаха ближе к телу. Часа три назад из волости один проехал, знакомец наш. Рассказывает: комиссары-то вот уж как злы. В ихнем селе ночевал кто-то, обыски шли, а тот ночлежник, о них проведав, тем же часом смотался. Кто ж знает, кого они ищут, батюшка. – Хозяйка подозрительно посмотрела на Сторожева.
Сторожев нахмурился: «Вот незадача!»
Хозяйка вдруг завыла:
– Поправляйся скорее, батюшка, уходи от нас, пожалей наши головушки!
Сторожев цыкнул на нее. Она взвыла еще громче, то молила уйти, то сыпала проклятьями.
– Помолчи, дура! – зарычал Сторожев. – За свою шкуру боишься? А я не боялся, когда твоего мужика спасал?
Филипп Иванович был старым другом Сторожева. Он служил в одном полку с ним, но отец – богатый хуторянин – быстро откупил его. Филипп вернулся из солдатчины, отделился, продал скарб, скот, уехал в соседний уезд и нанялся в лесники. Дал себе зарок – стать богатым. И такие порядки завел: не то что бревна – сучка не украсть чужому человеку! Ловил Филипп мужиков с краденым лесом и нещадно драл с каждого штраф. Слезы его не трогали, жалобных слов он не слушал. В семнадцатом году чуть не убили лесника. Вот тогда-то и спас его Сторожев: приехал, уговорил мужиков, пригрозил. Народ сердцем отходчив: пошумел, плюнул да вроде и забыл обиды.
До восемнадцатого года прожил Филипп тихо и спокойно, деньжонки припрятал, скотину пораспродал, так что, когда к нему явились большевики, ничегошеньки не нашли. Уехали. Филипп оскалил зубы и хитренько баском заржал. А мужиков стал прижимать покрепче. «Я-де советской власти служу, сучьи дети, – говорил он. – Она-де покажет вам кузькину мать – свободу».
– Квиты мы, – добавил Сторожев. – И молчи, спать хочу.
Сторожев лег, но не спалось ему: тревога заползла в его сердце. «Может, кто-то пронюхал, что я в землянке у Антонова был? Может, и разговоры с ним стали властям известны: у Антонова шантрапы тоже не занимать стать. Может, меня-то как раз и ищут?»
Правда, Сторожеву часто приходилось надолго уезжать из Двориков по своим и сельским нуждам. Чем он на самом деле занимался в этих поездках, никто не знал: был Петр Иванович осторожен. А тут промашку сделал. «И понесло же меня в тот проклятый лес! Какого рожна мне было нужно? Все от жадности, Петр, все не терпится тебе поскорее с коммуной посчитаться!» – укорял самого себя Сторожев, ворочаясь с боку на бок.
«А может, вовсе не меня ищут? Может, зря я дал тягу? Документы в порядке, не раз бывал в том селе по разным делам… Опять промашка: могли узнать, что был в селе и вдруг скрылся. Почему, спросят? А-а, черт твоей бабушке!»
Что бы там ни было, Сторожев не хотел подводить Филиппа. Пригодился в этот раз, пригодится и еще, гора с горой не сходятся, а человек с человеком…
«Уйду!» – решил он и с этим уснул.
3
С каждым днем прибывали силы. Сторожев уже ходил по избе, подолгу сидел у окна, всматриваясь в темную гущу леса. Плелись тихие, спокойные мысли, совсем не хотелось думать о том, что вот скоро надо уходить из этой теплой, чистой горницы.
Шел сырой, липкий снег. Петр Иванович выходил во двор и подолгу стоял, наблюдая, как покорно принимают ели на свои плечи тяжелый снежный покров.
Наконец со станции возвратился Филипп. Вечером, сидя за чаем, Сторожев сказал ему:
– Кум, мне надо уходить. Постой, не перебивай! Сам гибнуть не хочу и тебе того не желаю. А гостей надо ждать вот-вот. Присоветуй, что делать, куда податься.
Филипп помолчал, закурил и ответил:
– Не держу, кум. Уходить тебе пора. И то счастье, что до сих пор не пронюхали. Вот что: тут неподалеку есть землянка. Двое каких-то спасались в ней летось. Дезертиры или еще кто – пес их знает. Землянка отличная. Живы те люди – хорошо, нет – один до весны прокукуешь… Я тебя навещать буду, припасов, патронов доставлю, не беспокойся. Вот подождем морозов – и айда!..
В середине марта ударили морозы. Зазвенели сосны, и затрещали стены избы. Филипп Петру Ивановичу дал валенки, шубу, запас белья, мешок сухарей и патронов к винтовке. На рассвете Сторожев и Филипп были уже далеко.
К полудню поднялся ветер, деревья сурово шумели, в просеках кружила поземка. Лошадь иной раз глубоко проваливалась в сугробы. Ехали весь день. Когда начало темнеть, Филипп остановил лошадь, отошел к деревьям и позвал Сторожева.
– Вот видишь высокую сосну? Иди и иди на нее. Дойдешь, сверни налево и держись с полчаса лощиной. Когда упрешься в дубняк, иди прямо через него. Выйдешь на опушку, перейдешь ее, там и ищи землянку. В ельнике она.
Он повторил еще раз приметы и добавил:
– Смотри, держись прямо, не уйди вправо – там волчье место, там капканы ставят. Ну, с богом!
Петр Иванович вскинул на спину винтовку, мешок и, не оглядываясь, пошел в лес. Лесник долго стоял, глядя вслед ему, потом махнул рукой, сел в сани, повернул лошадь и хлестнул ее кнутом.
4
Сторожев нашел высокую сосну, свернул влево и пошел лощиной, поросшей мелким кустарником. Ветер на открытом месте дул сильно, поднимал снежную пыль, нес ее, крутил, бил в лицо, резал щеки, колол губы. На небе ярко разгорались звезды. Где-то вдали послышался приглушенный вой.
«Волки», – мелькнуло в мыслях.
Сторожев прибавил шагу. Но идти было трудно, ветер сбивал с ног. Наконец впереди зашумела черная стена дубняка. Стало тише. Петр Иванович присел на пень, вытер мокрое лицо, снял лед с усов и бороды.
И снова очень близко услышал протяжный вой, вскочил, бегом бросился в дубняк, долго шел, задыхаясь, по пояс проваливаясь в снег, ушибаясь о невидимые пни и поваленные бурей деревья, пробиваясь сквозь колючий кустарник.
Не было видно конца лесу, не было видно просвета; он все шел вперед и вперед, падал и поднимался, бормотал ругательства и молитвы; цепкий, злой кустарник хлестал по лицу, раздирал кожу, и теплая кровь текла по щекам, мешаясь с потом.
Сторожев обессилел, снял мешок, закопал его в снег под разбитый молнией дуб и, облегченный, помчался вперед, подгоняемый воем.
Волки приближались. Они то выли сзади, то обгоняли Сторожева, тени мелькали совсем близко, в нескольких шагах. Пугануть бы их выстрелом, но стрелять он боялся.
Была ли это та самая опушка, о которой говорил Филипп, или на другую выбрался Сторожев, но окончился дубняк, огромная прогалина, залитая лунным светом, лежала перед ним. Здесь вовсю гулял ветер, резкий, жестокий.
Отогревая дыханием замерзшие руки, Петр Иванович вышел на поляну. Он искал глазами ельник и не находил его. Впереди, сзади и с боков его окружали старые, корявые дубы.
Шагая по поляне, Сторожев по грудь провалился в яму, винтовка сползла с плеч и упала в снег. Он попытался выбраться из сугроба, но вдруг левую руку со страшной силой сдавили железные зубы.
Капкан! Волчьи ямы!
Напрасно барахтался он, стараясь выбраться из стального плена. Его ноги уходили все глубже в снег, его рука была крепко захвачена капканом. Напрасно он звал на помощь, ему отвечали лишь волки.
Наконец Сторожев сдался, силы оставили его, голос охрип. Так лежал он, неподвижный, скованный железом и холодом, ветер заносил его снегом, стужа подбиралась к сердцу, стыла кровь. Сознание оставляло его, вихрем неслись образы, нестройные видения, оживали давно умершие люди.
И тут он, точно наяву, увидел перед собой землю у Лебяжьего озера и себя посреди полей, одинокого на своей земле. И так страшно стало Сторожеву умирать в этом лесу, одному среди деревьев, снега и волков.
В последний раз открыл он глаза – вверху над ним холодно сияли звезды.
