Текст книги "Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
Мужики сдались. Они послали за Сторожевым делегатов в Грязное. Фрол Петрович застал его за обедом. Сторожев делегатов выгнал вон, но старики вернулись и умолили Сторожева пощадить село.
Снова собрался народ в школе, снова говорил Ишин:
– Ну что, как живете? – начал он, обращаясь к мрачным людям. – Меж двух огней, видно, не сладко! С обоих концов жмут, а? Погоди, вот красные придут, пожмут не так. Они не посмотрят, что вы сами по себе живете. У них разговор короток – десятого в расход.
И Ишин начал рассказывать о зверствах красных. Запуганные мужики бледнели и ахали.
– Нам все понятно, – говорил после Ишина степенный Данила Наумыч. – Нам все разъяснено, слава богу. А только, милый человек, скажи ты нам, какая же выгода от твоего Антонова? Ведь нам опять армию содержать, людей посылать, лошадей, хлеба вам давать?
– Ну что ж, – сказал Ишин и засмеялся. – Поторгуемся.
– Этак оно лучше, – вставил сидевший в первых рядах поротый Сторожевым Аким. – А то все слова да угрозы.
– Верно, верно говорит Акимка! – закричали из угла.
Ишин вскользь рассказал о требованиях Антонова.
– Нам от вас ничего не надо, – закончил он речь. – Армию мы содержим не первый год. Мужику, который с нами, она не в тягость.
Снова встал Фрол Петрович.
– Вот оно что, мир. Ясно, с красными нам нет путей. Опчество так решило: просить Сторожева – пусть уговорит приехать Степаныча, сами с ним говорить желаем, потому что все вы под ним ходите. И не спорьте со мной! И тогда либо мы к вам до конца пристанем, либо, ежели опять Кольке Пастуху волю дадут, противу вас встанем.
Ишин развел руками, Петр Иванович выругался. Но делать было нечего: Сторожев поехал уламывать Антонова.
4
Через два дня в село явился «сам». Серый в яблоках жеребец плясал под ним, седло, бархатный чепрак и вся упряжь сверкали серебром. Красные с серебряным лампасом галифе Антонов заправил в гусарские сапоги, шапочка-кубанка лихо сдвинута набекрень.
В село, которое раздражало его упорством, он привел лучшие полки, личную охрану, весь штаб – показывал товар лицом мятежным мужикам.
На улице хоть шаром покати. Мужики мрачно смотрели на войско из окон. Было тепло, шел тихий редкий снежок. Штаб расположился в избе Данилы Наумовича, а конники разошлись по квартирам и отказались брать сено у хозяев – каждый имел в запасе свой корм. Это понравилось мужикам.
А ближе к вечеру случилось вот что: накануне правдами и неправдами Сторожев заманил Кольку Пастуха в Грязное, отряд обезоружил, самого Кольку повязал и привез в Дворики. Лежал бандит в амбаре у Данилы Наумовича и ждал решения своей судьбы.
Докладывал о похождениях Кольки Санфиров. Антонов слушал его рассеянно. Колька Пастух одним из первых пришел в банду, бесшабашная удаль его нравилась Антонову, и наказывать его слишком сурово он не хотел. Сторожев сказал:
– Не вздрючишь Кольку, мужиков не уломаем.
Антонов дернул скулами. Санфиров хмуро заметил:
– Да ведь он и тебя не признает. Орет на весь белый свет, что ты главный бандит, кулаками нанят, под их дуду пляшешь.
Это взбесило Антонова. Налившись бешенством, он рявкнул:
– Сторожев, ты это слышал?
– Было дело, – сумрачно ответил Петр Иванович.
– Расстрелять мерзавца! – приказал Антонов. – Расстрелять на глазах у всех!
Перед расстрелом Кольку напоил кто-то, он шел, не понимая, куда его ведут и орал похабную песню. Близ церкви Кальку поставили к каменной стене и расстреляли. Убирая в кобуру маузер, Антонов обратился к мужикам:
– Вот видели? Собственными руками убил подлеца, который обижал крестьянина.
Мужики выпустили из холодной милицию и выбрали новый комитет, оставив из старых членов только Фрола Петровича, Акима и Андрея Андреевича, потому что прочие, мол, были с Колькой Пастухом заодно.
Антонов уехал вечером. Сторожев первую ночь после долгого перерыва провел дома.
Высоко над селом стоял месяц. Высыпали крупные зимние звезды. Собаки лаяли на редких прохожих. В комитете, прикорнув на столе, дремали дежурные. На краю села ходили вооруженные караулы, далеко на дорогах рыскали конные дозоры.
…И снова зловещая тишина в селе; не выходили парни и девки на гульбище; не собирались мужики, как бывало, на бревнах у избы, где заседал комитет.
Сойдутся бабы у колодца, пошепчутся, повздыхают и поплетутся домой. Черная, тревожная жизнь!
День и ночь заседал комитет. В нем председателем кузнец-баптист Иван Семенович. Фрол Петрович заведует снабжением, поповский сын Александр строчит протоколы, Данилы Наумовича сын, белоусый Илья, бывший унтер, – начальник сельской милиции.
Милицию тоже перешерстили. Прежних милиционеров отправили в полки, а на их место поставили людей по своему выбору: Василия Ивановича Молчанова, крепкого хозяина, двух сыновей; Сергея Васильевича Загородного, хуторянина, трех сыновей; Ивана Туголукова, недавно вернувшегося из армии, привыкшего к винтовке, как кузнец к молоту; еще человек пять.
Как ни бахвалился Ишин насчет легкой жизни, а вышло по-другому: то мяса дай, то сена, и милицию содержи, и подводы давай. Фрол Петрович в делах весь день—комитет на нем держится.
Снова заработали мельницы, просорушки, маслобойни. Хозяин мельницы Селиверст брал за помол назначенную комитетом меру. И вдруг назначил новую.
– Это вам не советская власть, – говорил он. – Моя мельница, что хочу, то и беру.
– Да побойся бога! – умоляли мужики. – До войны столько не брали!
– Зато при Советах мало брали! Довольно, поигрались! А не хотите – езжайте за тридцать верст.
Мужики пришли в комитет.
Фрол Петрович вызвал Селиверста.
– Ты что это мародерствуешь?
– Помолчи, – пробурчал Селиверст. – А вона ваш же комитетчик Федот просорушку пустил – сколько берет? Небось не прогадывает?
Фрол Петрович развел руками: дескать, не сдается мельник, покченные старики, его власть.
Старики поехали в Грязное к Сторожеву. Петр Иванович вызвал Фрола Петровича и Селиверста.
– Двадцатую меру брать! – приказал он мельнику. – Не то Антонову пожалуюсь.
Селиверст зло посмотрел на Сторожева и объявил, что мельницу закроет.
Сторожев хрустнул пальцами. Не дело мельницу закрывать – чем полки снабжать?
Ладились с Селиверстом битый час – насилу усовестили. Согласился мироед на шестнадцатой мере.
Комитет объявил было вольную торговлю, в селе лишь посмеялись – чем торговать: молоком, что ли?
Школа пустовала. Баптист-председатель собрал мужиков: надо-де школу бы открыть. Но чему учить? Где учителя взять? Опять же насчет божьего закона – от Антонова никаких приказов насчет бога не поступало: отменили его, ай он еще жив-здоров?
Мужики покряхтели, покурили и разошлись.
Во всем прочем комитет распорядился толково: попу мирским приговором вернули тридцать три десятины церковных земель, и дьякону тоже, и псаломщику. Фрол Петрович бесился, мир матюкался, но баптист помянул о том, какие друзья Петр Иванович с попом, и старики замолчали.
Выучились, дьяволы, слушаться!
Крепко заботился баптист и о том, чтобы очистить село от всякого соблазна.
Однажды вечером к жене уехавшего на станцию Никиты Семеновича пришел сам председатель комитета и два милиционера, приказали Пелагее завтра же уходить из села, пообещав в противном случае в щепки разнести избу. Пелагея, рыдая, упрашивала отменить приказ: без рук и глаз останется, мол, хозяйство, коровы и овцы, куры и гуси. Баптист дал ей три часа на сборы и ушел. Пелагея завернула в узел самое что ни на есть лучшее в доме – одежду, белье – и отправилась в путь. Близ кладбища ее задержали милиционеры, узел отобрали, вернули два платья и велели, не оборачиваясь, уходить.
Таким же манером комитет выпроводил из Двориков Матвея Бесперстова и всех, кто был некогда замечен в дружбе с коммунистами. Все добро выселяемых людей баптист отправлял в волостной комитет, но и себя не забывал: щедро возмещал протори, что нанесли ему красные, – у него была своя кузница, Листрат ее отобрал.
5
Сторожев, взяв Токаревку и пробив брешь в обороне красных, неуклонно продвигался на юг. Но однажды ему не повезло: под Хопром отряд его был почти целиком уничтожен.
На обратном пути, взбешенный неудачей, Сторожев ворвался в маленький коневодческий совхоз.
Было дело ночью, падал редкий снег.
Антоновцы порубили охрану, схватили начальство. Заведующий совхозом не успел одеться, сидел в подштанниках, по лицу текла кровь: один из людей Сторожева, отнимая у него наган, ударил его прикладом по голове.
Сторожева в схватке ранили в плечо, рука повисла как плеть, он был свиреп, как никогда.
– Коммунист? – спросил он заведующего.
Тот утвердительно кивнул головой.
– Судить будем, – решил Сторожев. – Собрать народ!
Конники будили тех, кто спал, тащили людей из соседнего села, ударили в набат. С постели подняли помятого сном попа; он приплелся с епитрахилью и святыми дарами.
Народ согнали в контору совхоза; иззябшие, испуганные люди дрожали. Два фонаря, принесенные с конюшни, освещали похожее на сарай помещение – грязное, заплеванное.
Сторожев пошептался с попом и назначил судьями трех мужиков – на них показал поп как на надежных людей.
Два старика и средних лет бритый крестьянин, бледные и угрюмые, слушали Сторожева, вытянувшись в струнку.
– Чтобы судить, как совесть подскажет, – внушал он судьям. – А там сами понимайте, что к чему.
Ввели совхозное начальство: руки у всех связаны, за спиной каждого – вохровец.
Допрос начал Сторожев. Шорох и шепот смолкли. Слышно было, как потрескивало в фонарях пламя.
– В бога веруешь? – спросил Петр Иванович заведующего.
– Ни в бога, ни в черта. И больше отвечать тебе не буду.
Сторожев вытащил из кобуры револьвер.
– Ничего не скажу! – закричал заведующий.
– Погоди, скажешь, – прошипел Сторожев. – А ну, ребята, всыпать ему!
Пятеро вохровцев ринулись к заведующему, повалили на пол, один сел на ноги, другой – на голову. Засвистели плети. Били молча и долго. Заведующий безмолвствовал, словно он был мертв.
– Воды! – приказал Сторожев.
Избитого окатили ледяной водой, подняли на скамью, он открыл глаза.
– К стенке! – приказал Сторожев.
Заведующего подвели и поставили к стене. Петр Иванович выстрелил.
Заведующий упал, из простреленной головы струей била кровь.
– Начинай! – крикнул Сторожев судьям.
Те молчали.
– Ты кто? – обратился Сторожев к сухонькому, седому, наголо бритому старичку.
– Агроном.
– Жид?
– Еврей.
– Это твой прадед Христа продал? Старичок молчал.
– Ты что молчишь? Тебя спрашивают! Сколько земли у совхоза?
– Четыре тысячи десятин.
– Раньше что тут было?
– Имение Безрукова.
– Сколько земли было?
– Четыре тысячи триста десятин.
– Вот, мужики, большевистские порядочки: четыре тысячи десятин под советское имение, а триста десятин вам. Нате, дескать, подавитесь!
Мужики молчали.
– Какую ты себе желаешь смерть? Повесить нешто? Судьи, как вы?
Судьи тряслись от страха. Из передних рядов поднялся горбатый мужик.
– Напрасно вы его судите, – сказал он. – Исак Исакович человек справедливый. У нас с этого совхоза жеребят в селе не один десяток. И притеснений не видим.
– А ну, пойди сюда! – приказал Сторожев.
Горбун вышел. Сторожев, оглядев его с ног до головы, размахнулся и ожег плеткой по лицу.
– Чуешь, как коммунистов защищать? Сейчас его вешать станут, ты петлю ему приготовишь. А не захочешь – за компанию повешу, чтобы другим неповадно было.
В толпе закричали, зашевелились. Окружавшие Сторожева антоновцы направили на сидевших винтовки. Мужики смолкли. Слышалось лишь прерывистое дыхание и треск пламени в фонарях.
– Ну, дед, скажи что-нибудь напоследок.
Агроном поднялся.
– Мне нечего говорить тебе. Разве звери понимают что-нибудь?
Сторожев посмотрел на этого седого человека, бледного, тщедушного, но гордого, – его глаза блестели, поблекшие щеки покрылись румянцем. Петру Ивановичу стало страшно.
«Вот они стоят, осужденные на смерть, – думал он, – и никто не молит о пощаде, никто не плачет. Откуда эта сила?» И бессмысленным показался ему суд, затеянный им. Никого он не убедил, никого не устрашил.
Никого!
– Повесить! – приказал Сторожев.
Агронома увели. Вместе с ним увели горбатого мужика. Один за другим вставали коммунисты совхоза, одного за другим приговаривал Сторожев к смерти.
Безмятежно потрескивая, горел огонь в фонарях, люди, шатаясь, подходили к стене, лилась кровь.
Сторожев уехал поутру, взял сотню лошадей, а на прощанье поджег совхоз.
Ехал он в Каменку и радовался: «Добыл Вохру добрых лошадок».
Но Вохр не получил лошадок.
Накануне Антонов получил от Федорова-Горского письмо. Требовал главный агент лошадей. «Они нужны для братьев по борьбе», – писал адвокат.
Послал бы Антонов вымогателя ко всем чертям, да нужен позарез. Теперь лошадей требует, сукин сын! Ах, будь он неладен!
Антонов приказал приведенных лошадей сдать в назначенном месте уполномоченному Петроградской конторы Автогужтранспорта. Сторожев разъярился. И тут впервые крупно поссорились они.
– Это за что же! – кричал Сторожев. – Ради чего я потерял четыреста человек?! Повешусь – не отдам!
– Отдашь, – играя желваками, выдавил Антонов. – Сам отведешь. А пикнешь – я тебя к стенке поставлю. Умен больно стал, сукин сын, волк паршивый!
Сторожев закусил губу и вышел – кончилась его вера в Александра Степановича.
Мужики, узнав о неудаче Сторожева под Хопром, начали над ним подсмеиваться. Пересмешки пошли гулять по селам, девки складывали побаски одна другой обидней и орали во все горло:
Бандит молодой,
Дали ему плетку.
Сопли-слюни распустил,
Едет на разведку.
Как под речкой Хопром
Учинили им погром!
Сторожев разгонял плетками гульбища, порол запевал… Да разве всем заткнешь рот?
Глава четвертая
1
Орловскому военному округу главком приказал ликвидировать ударные силы Антонова. План в отличие от предыдущих был составлен дельно. Раньше в погоне за легкими победами занимали кое-какие центры мятежа, два-три дня стояли в них воинские части, уходили, искали антоновцев, обнаруживали их, рассеивали… А через день они собирались вновь.
Разведка донесла, что пять отборных антоновских полков совершают рейд юго-западнее камышинской железнодорожной ветки, медленно передвигаются по замкнутому кругу, подкармливаются за счет сел, легко расправляются с немногочисленными красноармейскими соединениями, демонстрируя тем свою непобедимость.
По плану части Орловского округа должны были окружить ударную группировку Антонова, гнать ее к Юго-Восточной дороге, куда послали бронепоезда вдобавок к уже имеющимся, снабдили оружием, фуражом и продовольствием партизанские коммунистические отряды, осевшие на станциях. Наконец-то вспомнили и о них.
Здесь и должен был завершиться разгром главного ядра антоновских армий.
Антонов-Овсеенко всеобщих восторгов по поводу нового похода против мятежников не выражал. Но план был утвержден главкомом и одобрен кем-то из военных верхов: называли очень большое лицо. Хорошо, пусть попробуют – так примерно выразился Антонов-Овсеенко и помог округу советом, людьми.
Накануне наступления план с подробностями был доставлен начальнику антоновской контрразведки Герману Юрину.
2
Стоял январский день, студеный и ясный. Кабинет Антонова в штабе заливало солнце, веселые зайчики бегали по полу. Весело гоготали, сидя над планом красных, Антонов, Токмаков и Герман Юрин – молодой белобрысый парень.
Мобилизовали его незадолго до конца Романовых, с фронта пришел он целехонький, поехал по делам в Тамбов и попал туда как раз в тот самый июньский день восемнадцатого года, когда кадеты и эсеры подняли мятеж запасных.
Юрин тоже вмазался в то дело, бежал, пристал к дезертирам, с ними попал к Антонову. Тот послал его в Пахотноугловскую коммуну проходить курс разведки. Там Юрину дали конспиративную кличку Герман – так она к нему и пристала. Крещеное имя его забыли: Герман и Герман.
Курс разведывательного дела он прошел успешно и со временем овладел этим сложным делом в совершенстве. Антонов назначил Германа начальником контрразведки. Он ценил и баловал его, а баловство, как известно, к добру не ведет: стал Герман лихо попивать и буйствовать без меры. Часто видели эту длинновязую фигуру с редкими рыжеватыми усиками и бегающими глазами, что плелась по дороге, делая замысловатые зигзаги, харкающую и ругающуюся на весь белый свет. В кровожадности и в изобретении самых отвратительных провокаций он перещеголял самых отпетых негодяев из штаба Антонова.
Члены губернского комитета, люди пожилые, семейные, терпеть не могли этого безжалостного палача, ходившего точно на ходулях, но Антонов был неумолим, и Герман Юрин оставался главой контрразведки.
– Ну, что скажете? – спросил Антонов своих собеседников. – Дадим бой, Петр?
Токмаков задумался, потер лысый череп, потом сказал:
– Погромят. К чему тратить силы? Не так уж их много. Да и неизвестно, что затевает против нас Овсеенко.
Антонов ткнул палец в схему окружения, набросанную неведомо кем и доставленную ему Федоровым-Горским.
– Это они задумали, чтобы досадить Овсеенко, ей-богу! Мы, мол, и без особоуполномоченных с этим бандюком разделаемся. Ловко придумали!
– Надо выводить полки из окружения, товарищ главнокомандующий, – почтительно посоветовал Герман, хлопая белесыми ресницами.
– Поздно, – заметил Токмаков. – Горский маленько опоздал с донесением. Их части заняли вот эти пункты. – Токмаков показал на карте, лежавшей перед Антоновым, линию, занятую красными: кольцо окружения было уже замкнуто ими. – Завтра-послезавтра они начнут наступление – и нам крышка. Отступать надо, главком, отступать немедля.
– Да, мышеловка добрая, – сумрачно усмехнулся Антонов. – Отступать! – процедил он. – Куда? Прижмут нас к линии, а там бронепоезда, коммунары. Искрошат, только и всего.
– Выскочить надо из мышеловки, – упрямо подобрав подбородок, сказал Токмаков. – Не пропадать же главным силам. Между прочим, не вздумай быть с нами.
– Ну, это не твоя забота.
– Нет, моя, – возразил Токмаков. – Это полки моей армии, и уж как-нибудь я сам придумаю, что делать.
– Так выдумай, черт бы тебя побрал! – разъярился Антонов.
– Так выдумал! – Герман грохнул кулаком по столу. – Перепляшем мы их! Вот те крест, перепляшем! Разрешите удалиться, через час я принесу вам план похлеще этого. – Он пренебрежительно отбросил лист с нарисованной схемой.
– Ну, посмотрим, на что ты способен, – вяло обронил Токмаков.
– Посмотрим! – с вызовом повторил Герман.
3
Всех штабных работников, членов сельских и прочих комитетов поднял на ноги Плужников: план Германа, одобренный Антоновым, утвердил комитет союза и в остававшиеся два дня до начала наступления красных все работали до того, что к ночи с ног валились.
Хитрая готовилась игра! В нее решил Антонов втянуть тысячи мирных людей, поднять и вывести их из сел юго-западного края губернии: вот, мол, как встречают вас мужики, как от зверей уходят от вас!
Сотни агитаторов сеяли в округе слухи о появлении Дикой дивизии азиатов и латышей, надрывая глотки, расписывали картины ужасов, читали акты и показания пострадавших, плели небылицы о сожженных селах, вырезанных семьях, о пытках и истязаниях…
Сторожеву было приказано собрать митинг в Двориках.
День был праздничный, морозный. Школа не вместила всех желающих послушать очередное выступление Ишина: любили мужики его веселую, разухабистую речь, его шуточки, поговорки и побасенки.
Митинг открыли около церкви. Люди плотно обступили паперть, на самых верхних ступеньках ее, опираясь на палки, стояли старики и старухи.
Ишин, поблескивая подловатыми глазами-щелочками, с увлечением рассказывал о нашествии «дикарей».
– Они идут, – врал Иван Егорович, – грабят и расстреливают мужиков, баб и ребятишек. В Загрятчине убитые и замученные лежат горой выше дома. Один выход у вас, отцы: отступать. Прячьте хлеб и овес, отсылайте на хутора молодых девок и баб. А вы, мужчины, запрягайте лошадей и уходите вместе с нами. Степаныч приказал главным своим силам охранять ваше отступление. Покажем мучителям: мы не хотим встречаться с вами, видеть вас и слушать ваши речи не желаем.
Митинг кончался, когда в село прискакали всадники, их лошади тяжело дышали. За ними мчались две подводы; груз на них был покрыт веретьем.
– Братцы! – закричал Герман, не сходя с гарцующей лошади. – Вот полюбуйтесь, что делают эти азиаты! – Он нагнулся и сдернул с саней веретье.
Толпа окружила подводы. Завыла истошным голосом какая-то баба. За ней закричали, запричитали другие.
Народ все плотней окружал сани.
Сторожев еле пробрался к одной подводе, и то, что он увидел, заставило побледнеть даже его: вдруг ослабли колени, свело челюсти.
В розвальнях, на соломе, лежали трупы людей; были они голы и смотрели на мир страшными черными впадинами – выколотые глаза висели на щеках. Волосы спалены и торчали, как во время засухи торчит редкая ржавая трава; носы отрезаны, рты разодраны до ушей.
– Граждане! – закричал Герман. – Обратите внимание! Эти мерзавцы пытали наших братьев. Под ногтями у них ржавые иголки, глядите!
Снова завыли бабы, безмолвно плакал Фрол Петрович.
– Их пытали трое суток! – орал Герман. – За что – неведомо. Мирные люди – женщины, старики, а вот этот, – он показал труп поменьше, – мальчишка, пяти лет нету. Граждане! Вот что делают они над нами, азияты!
Еще один всадник на лошади, покрытой инеем, прискакал в село. Он передал Ишину пакет и умчался. Вместе с ним уехал Герман – он повез страшный свой груз в другие села.
Ишин распечатал пакет и снова обратился к народу:
– Старики! Дикая дивизия идет сюда. Нынче в ночь она будет здесь. Как ударим в набат, выезжайте!
И словно ураганом разнесло толпу.
Бледный, позеленевший, Сторожев стоял, прислонившись к телефонному столбу, его тошнило.
– Иван Егорович, это что, в самом деле красные наделали? – спросил он.
Ишин, не ответив, похабно ухмыльнулся и отошел. Ему ли не знать, откуда взялись эти люди! Ему ли не известно, как Герман Юрин, поймав где-то пятерых коммунистов (да и коммунистов ли?), убил и приказал Ваньке Быку, палачу контрразведки, разделать трупы.
– Повидней освежуй, – наказывал Герман. – Чтобы пот прошибал!
– Да уж не впервой! – отвечал палач, мясник по профессии, худенький, сморщенный, красноглазый человек, неведомо за что прозванный Быком.
Герман возил по селам обезображенные трупы. Голосили бабы и дрожали от страха мужики.
4
Вечером к Сторожеву прибежал трясущийся Андрей Андреевич. Он побывал в десяти избах, там от него отмахивались и гнали прочь – люди были заняты своими делами, своими думами.
Он не за себя дрожал – за лошадь боялся Андрей Андреевич, за бесценную серую кобыленку, выхоженную собственными руками.
– Петр Иванович, – почти плакал он, – неужто, того-этого, и меня тронут?
– А что ты за птица! – с насмешкой спросил Сторожев. – Протокол о присоединении к Антонову подписывал?
– Подписывал!
– В комитете состоишь? Состоишь. А лошадь кто тебе дал? И лошадь заберут, и свинью зарежут. И тебя заодно!
– Зарежут? – с великой тоской переспросил Андрей Андреевич.
– И глазом не моргнут! Для них что ты, что я – один черт, одной веревочкой связаны! – убежденно отвечал Сторожев.
Ночью Андрей Андреевич заколол свинью, разделал ее, взвалил тушу в сани, накрыл соломой и крепко привязал к передку.
Завернула непогода. Всю ночь напролет шли через село антоновские полки, тянулись подводы из дальних сел: мужики увозили детей и жен, сундуки, битую скотину.
Ослепленные метелью лошади брели наудачу по дорогам и целине, натыкались друг на друга, создавали заторы, а сзади напирали все новые и новые подводы. Обезумевшие люди резали сбрую, бросали сани и верхом выбирались из несусветной свалки.
На рассвете загудел и в Двориках набат, вохровцы стучали в окна:
– Красные близко!
Трясущимися от страха руками запрягали мужики лошадей, призрачными тенями метались от изб к саням, ругались, плакали, молились.
Андрей Андреевич, закутав ребят в тряпье и рваный полушубок, умчался вместе со всеми. В поле его догнал Фрол Петрович. Друзья поехали вместе.
Где-то далеко строчили пулеметы, в селах надрывно гудел набат, бежали люди, ломались сани, падали лошади…
Верстах в десяти от села на задние подводы в темноте напоролся антоновский полк. Кавалерия шла напрямик, прокладывая дорогу плетками и прикладами винтовок, кони топтали людей, стрельба приближалась. Тысячи подвод неслись по полю, – избивая лошадей, люди уходили от смерти.
Метель не прекращалась всю ночь, дороги занесло, да и никто их не искал, – отступающие врывались в деревни, и новые сотни подвод присоединялись к ним.
Где-то верстах в пяти от Токаревки, очень близко сбоку, раздались выстрелы – отступающие круто повернули лошадей в другую сторону, и оттуда неслась встречная волна.
И вот все смешалось, сбилось в кучу, раздались вопли, стоны, треск дерева, дикая ругань, щелканье кнутов. Мимо Андрея Андреевича на паре добрых лошадок проскакала на возу, нагруженном доверху, Прасковья Сторожева, вохровцы расчищали ей путь. Данила Наумович, поспешно выбрасывал из саней сундуки и туши овец. Баптист – председатель комитета плелся по обочине, ничего не видя, распевая псалмы. Андрей Андреевич подумал: «Уж не рехнулся ли он, часом?»
Фрол Петрович потерял в свалке лошадь: она сломала ногу, сани разнесло в щепки. Какой-то антоновец по просьбе Фрола Петровича выстрелом из револьвера прекратил муки мерина, что верой и правдой служил хозяину семь лет. Долго смотрели друзья на валявшегося мерина, крупные слезы катились по щекам Фрола Петровича. Андрей Андреевич сбросил свиную тушу, усадил друга в сани и тронул кобылку, но тут подбежал Герман Юрин.
Растерзанный, весь в крови, он схватил лошадь за узду и зарычал:
– А ну, выпрягай, дед, если не хочешь пулю в лоб!
– Милок! – Андрей Андреевич затрепетал от страха. – Дак мне ее сам Степаныч дал…
– Он дал, я возьму. А ну, поворачивайся, козья морда!
Фрол Петрович и Андрей Андреевич повисли на его руках, перепуганные детишки закричали. Герман вытащил пистолет, взвел курок. Андрей Андреевич, устрашенный свирепым видом Германа, трясущимися руками выпряг кобылу. Герман вскочил на нее, огрел плетью и понесся прочь.
А люди все скакали, сзади напирали антоновцы, выстрелы слышались теперь со всех сторон. Обезумевший людской поток мчался к линии железной дороги.
Андрей Андреевич плакал, и теперь Фрол Петрович утешал его. Потом они укутали детей, каждый взял себе на руки самых малых, дети постарше плелись за ними, плача и падая. Андрей Андреевич не переставал выть. Плакал он по погибшим своим мечтам, по кобыле, вспоминал злую свою жизнь. Снова нужда впереди, промерзшие углы хаты, дикие драки крыс под печкой…
5
На вершине кургана, откуда открывалась широкая панорама бесконечных полей и далей, утопавших в морозном мареве, трое военных, в их числе тот усатый, что встречал Антонова-Овсеенко, сидя верхом на конях, рассматривали в бинокли мешанину лошадей, саней, пеших и конных, столпившихся верстах в трех от кургана.
– Они, кажется, сошли с ума, – опустив бинокль, задумчиво промолвил молодой военный с командирскими нашивками на шинели. – Где ни проезжали – пустые села. Какая сила сдвинула эти десятки тысяч с места?
– И антоновцев что-то не видно, – заметил другой военный. – Между тем разведка донесла, товарищ комдив: пять отборных полков Антонова прошли рейдом через этот район в направлении Токаревка – Мордово.
– До Токаревки верст пять. – Комдив снова вскинул бинокль к глазам. – Ясно, мужики мчатся туда. Вон и элеватор виден. Что с ними делать?
– А может быть, антоновцы между ними? – подал голос усатый военный. – Дать тги-четыге выстгела из огудий, газогнать эту банду.
– Стрелять по мирным людям? – рассердился комдив. – Да вы с ума сошли! – Он обернулся к военному, стоявшему рядом с ним. – Отдайте приказ окружить отступающих крестьян. Потом разберемся, кто там правый, кто виноватый. И ведите их всех в Токаревку. А командиру бронепоезда передайте: пусть не вздумает палить по ним.
Военный дал лошади шпоры и помчался с кургана к цепи конников, медленно двигающейся по полю невдалеке. Комдив пожал плечами и раздумчиво молвил:
– Что же это такое? Наваждение или злая шутка?
На вершину кургана выскочил конник.
– Товарищ комдив, послан начальником разведки дивизии. Силы бандитов до пяти полков, прикрывшись отступающими крестьянами, прорвались в районе Березовка – Абакумовка и ушли на северо-восток во главе с Антоновым.
Комдив, выслушав его, откинулся на луку седла и долго смеялся.
Прискакавший разведчик и усатый военный смотрели на него, как на помешанного.
– Хитер, мерзавец! Ах, сукин сын, черт бы его побрал! Ведь надо же такое выдумать! И демонстрацию ненависти к нам устроил и стратегическим ходом блеснул. Ну, каналья! – Он откашлялся, тронул лошадь. – Что ж, поедем в Токаревку разбираться.
6
В Токаревке, недавно выдержавшей ужасы сторожевской осады, столпотворение: улицы забиты подводами, мужиками, бабами. Жены ищут пропавших мужей, мужья – жен, дети – родителей. Кое-как командиры навели порядок, отпустили подобру-поздорову женщин, стариков и детей, а мужчин начали переписывать. В этой несусветной бестолковой толчее, в шуме и гвалте, пробираясь сквозь толпы испуганных, растерянных людей в поисках Листрата, который мог бы выручить своих из беды, Фрол Петрович потерял Андрея Андреевича. Тот, оставив ему детей и сказав, что в «момент обернется», исчез в толпе. Поначалу Фрол Петрович терпеливо ждал его. Прошел час-другой, Андрей Андреевич не возвращался. Фрол Петрович, обремененный ребятишками, метался в человеческой мешанине, то расспрашивая, где найти Листрата, то тщетно разыскивая друга-приятеля.
А с другом-приятелем приключилась беда. Он был почти рядом с вокзалом; ему сказали, что там в какой-то теплушке помещается штаб токаревских коммунаров. Однако до теплушки ему добраться не удалось. Двум красноармейцам, случайно обратившим внимание на Андрея Андреевича, его расспросы показались подозрительными. Они задержали его и поставили в длинный хвост захваченных крестьян. В голове хвоста на перроне стоял стол, а за ним сидел командир, уставший от мотни в седле, рассерженный возней с мужиками, которые пороли ему бог знает что. Он сердито допрашивал их, иных тут же под конвоем отправлял в пустые вагоны, застрявшие на станции, других отпускал, выписывая им пропуск. Когда дошла очередь до Андрея Андреевича, красноармейцы доложили командиру о его странном поведении и настойчивом желании разведать, где находится штаб.
Командир под горячую руку решил: «Ага, искал штаб! Ясно, переодетый бандит».
– Зачем тебе нужен штаб? – командир вонзил в Андрея Андреевича глаза, словно прощупывая его.
– Там Листратка сидит, – бормотал насмерть испуганный Козел. – Насчет деток я, того-этого… Чтоб, значит, выручил. И кобылку чтоб поискал… Двориковские мы.
