Текст книги "Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
Глава вторая
1
Вокзальный колокол известил о подходе к станции Тамбов-1 поезда из Москвы. На перроне в ожидании поезда, прохаживаясь, разговаривали представители тамбовского командования, совдепа и секретарь губкомпарта Борис Васильев. Был холодный день, шел январь двадцать первого года. Из вокзала, обшарпанного, с выбитыми стеклами, битком набитого приезжим людом, выходили мешочники, посматривали на рельсы, пропадающие за пакгаузами и складами, зябко ежились и возвращались обратно.
Поезд медленно подплыл к перрону. Из вагона, остановившегося напротив вокзала, вышел человек среднего роста, в командирской шинели того времени, в буденовке. Он носил очки, из-под которых прямо и холодно смотрели светлые глаза. Длинные волосы, удлиненное, сухощавое лицо делали его похожим на молодого Чернышевского. Он поздоровался с Васильевым и прочими, не очень приветливо кивнул головой военным и, скорее мимоходом, пожал их руки.
– Опять в Тамбове, товарищ Васильев? – обратился он к секретарю губкомпарта.
– Да вот вызвали из Донбасса, Владимир Александрович. Что ж, где ни работать, Тамбовская губерния знакомая, люди тоже.
– Да, да, – улыбнулся Антонов-Овсеенко – это был он. – Прослышан, как вы тут советскую власть ставили и с эсерами воевали в восемнадцатом году.
– Придется повоевать опять.
– Да, и бой будет серьезный.
Так, разговаривая, они вышли на привокзальную площадь, где стоял сильно потрепанный «мерседес-бенц» допотопного образца и несколько саней. Васильев пригласил Антонова-Овсеенко в автомобиль, сам подсел к нему, пригласил еще двух военных, встречавших особоуполномоченного ВЦИК. Остальные разместились в санях. Машина, пыхтя и изрыгая вонючий газ, тронулась с места, выехала за заставу и покатила по Интернациональной улице мимо домов с забитыми окнами и дверями, мимо заборов, заклеенных плакатами и лозунгами тех тревожных лет, «Окнами РОСТА», газетами «Красное утро», «Правда о бандитах»… Заметив в руках Васильева пачку газет, Антонов-Овсеенко попросил его дать их ему. Пока автомобиль, хрустя шинами по засыпанной снегом мостовой, еле плелся к центру города, Антонов-Овсеенко читал «Правду о бандитах». Он читал, а в глазах его искрилась недобрая усмешка.
– Так, так, – заговорил он, складывая газеты и возвращая Васильеву. – Разбили, рассеяли, уничтожили… Позвольте, – он обернулся к военным, сидевшим позади, – но наш поезд трижды был обстрелян антоновцами, а под Козловом целый полк их спокойненько маршировал в версте от железной дороги…
Военные, смущенные этим замечанием, молчали. Васильев усмехался, но тоже помалкивал. Машина тем временем подъехала к большому дому, выкрашенному в шоколадный цвет. Краска во многих местах облупилась, и внешне здание выглядело неказисто. Васильев первым вышел из машины, пригласил за собой Антонова-Овсеенко; военные последовали за ними. Антонова-Овсеенко вели по анфиладе комнат, убранных роскошно.
– Зачем мне этот музей? – пожав плечами, спросил он.
– Да вот наши товарищи, – еле заметно улыбаясь, сказал Васильев, – решили, что тут и быть вашей резиденции.
На лице Антонова-Овсеенко появилось недоумение.
– Позвольте, – он удивленно смотрел на своих спутников. – Значит, здесь мне придется принимать коммунистов из уездов и волостей, рабочих, агитаторов, пленных антоновцев, крестьян… Но не подумают ли они, что в Тамбов приехал не уполномоченный советской власти и партии, а новоявленный советский вельможа? Чепуха! Мне нужна комната в гостинице, где я буду жить, и две комнаты служебные: одну – мне, другую – помощнику.
– У нас дьявольская стужа в учгеждениях, – заметил один из военных с самодовольным лицом и редкими усиками, он заметно грассировал. – Пгосто собачий холод.
Скрывая резкость, Антонов-Овсеенко сказал:
– Благодарю, но эта роскошь не для меня. Поехали, товарищи.
В автомобиле военный с усиками, робея, обратился к Антонову-Овсеенко:
– Когда можете заслушать доклад о военном положении, товагищ Овсеенко?
– Да мы видели его в натуре, – рассмеялся тот. – И что вам докладывать? Положение!.. Хозяин положения в губернии Антонов, вот и весь ваш доклад. – Военный скис, хотел что-то сказать, но Антонов-Овсеенко уже разговаривал с Васильевым. – Пока устройте меня в губкомпарте. И доставьте, пожалуйста, сегодня же все тамбовские газеты за последние месяцы, воззвания Союза трудового крестьянства, приказы штаба Антонова, донесения укомов и волкомов и вообще все, что имеется по этой части. – Он обернулся к военным. – От вас, товарищи, потребуется дислокация регулярных воинских частей и коммунистических партизанских отрядов. Есть пленные антоновцы? – Это было обращено снова к Васильеву.
– Десятка три наберется.
Антонов-Овсеенко нахмурился;
– А где же сотни бандитов, взятых в плен? – Он искоса взглянул на военных. – Ну, ладно! Завтра же, товарищ Васильев, поедем с вами в тюрьму и поговорим с пленными. И прошу вас вот еще о чем: вызовите из уездов, пораженных восстанием, двадцать-тридцать крестьян. Вечером соберем губпартком, а попозже вызовите газетчиков.
– Хорошо, Владимир Александрович.
Антонов-Овсеенко помолчал и снова заговорил:
– Думается, что положение куда серьезнее, чем мы думали, читая победоносные реляции здешних военных властей, товарищ Васильев. Прежде чем взяться за бандитов, придется основательно познакомиться с моим однофамильцем и его повадками. Кстати, как его по имени-отчеству?
– Александг Степанович, – последовал поспешный ответ усатого военного. Хоть в чем-то он проявил свою осведомленность!
2
Через несколько дней Антонова-Овсеенко выбрали членом губернского исполкома и ввели в состав губкомпарта. Поначалу кое-кто из тамбовских властей отказывался понимать его. Ждали от него чудес в расправе с антоновщиной, молниеносных действий, строжайших приказов и выговоров, а он, обложившись картами уездов, дни напролет изучал донесения с мест; прокламации Союза трудового крестьянства, приказы антоновского штаба читал так прилежно, словно заучивал их наизусть; самолично допрашивал пленных бандитов, разговаривал с ними исключительно вежливо; рылся в старых протоколах губкомпарта, укомов и волкомов, в газетных подшивках; не сеял направо и налево выговоры и приказы; если вызывал кого-нибудь, то больше слушал, чем говорил, коротко давал наставления или советы.
Особенно интересовался он постановкой агитации и пропаганды на селе, бывал в редакциях газет, в губРОСТА, часами просиживал на совещаниях газетчиков, сам писал статьи, не брезгал маленькими, но всегда хлесткими заметками, составлял воззвания к восставшим крестьянам.
Часто в его кабинете видели секретарей губкомпарта, ответственных лиц – военных и гражданских, городских и сельских коммунистов, хозяйственников, агитаторов. Он подолгу совещался с ними.
Кое-кто пожимал плечами: что за напасть! Уж кому-кому, а Владимиру Александровичу вовсе не пристало медлить с бандитами. Член партии с девятьсот второго года, организатор восстания польского пролетариата против царизма, военный представитель в Петроградском большевистском комитете… Его приговаривали к смертной казни, заменили казнь двадцатью годами каторги… Антонов-Овсеенко бежит с нее и снова с головой уходит в революцию. В октябре семнадцатого года под его командованием и командованием Подвойского красногвардейцы берут Зимний; Антонов-Овсеенко лично арестует министров Временного правительства, того самого, которое упрятало его в Кресты за участие в июльском выступлении питерских рабочих. Потом он заместитель председателя Малого Совнаркома – один из ближайших помощников Ленина…
От него ли не ждать решительных и быстрых действий? Ведь в огне антоновщины почти вся губерния! Что-то загадочное было в его действиях для тех, кто привык болтать налево и направо о скором конце бандитизма.
Спустя некоторое время он собрал группу людей, на которых всецело мог положиться.
3
Антонов-Овсеенко сидел за столом и рассеянно пил жидкий чай, главным образом чтобы согреться. С ним делил компанию Васильев. Остальные расселись как попало и слушали ораторов, разливавшихся соловьями; иные не жалели ни своего, ни чужого времени и переливали из пустого в порожнее… Антонов-Овсеенко не останавливал их, а глаза из-под очков иногда смотрели хмуровато, порой насмешливо. Но он молчал.
Только что назначенный главой тамбовского военного командования командарм Павлов, не стесняясь в выражениях, громил тех, кто планировал разрозненные и бестолковые операции против Антонова, поносил беспечных людей, слишком раздувавших победы над антоновцами или, напротив, впадавших в панику. Антонов-Овсеенко слушал его внимательно и чай отставил в сторону. Потом заговорил кто-то из военспецов, оправдывался…
– Позвольте, – мягко остановил пылкого оратора Антонов-Овсеенко. – То и дело мы слышим: бандиты, уголовники, кулаки… Если речь идет об уголовниках, сам собой напрашивается вопрос: почему вы не могли справиться с ними? Это во-первых. Во-вторых. По вашим словам выходит, будто главная военная сила антоновцев – сплошь кулаки…
– Конечно, но…
– Виноват… Я что-то плохо стал соображать. Или еще не добрался до истины. Прошу помочь. – Глаза Антонова-Овсеенко щурились то ли от ярких лучей холодного январского солнца, то ли от чего другого. – Вот вы доложили, что в армиях Антонова пятьдесят тысяч бандитов… Затем вохровский отряд Сторожева, сельская, волостная, уездная милиция, члены комитетов, агитаторы, вильники, секретная агентура… Это что ж, тоже все сплошь уголовники и кулаки?
По кабинету пронесся шумок.
– Ну, в большинстве, разумеется…
– Так, так, в большинстве! – быстро откликается Антонов-Овсеенко. – Кстати, откуда в губернии столько уголовников?
Снова пронесся шум и приглушенный смех.
– Однако замечу, – затаив усмешку, продолжал Антонов-Овсеенко, – не во всех кулацких дворах есть взрослые сыновья, могущие носить оружие. И не все кулацкие сынки живут в деревне. Они в нашей армии, на трудовом фронте, учительствуют, занимаются агрономией… Честно они служат советской власти или нет, это вопрос особый. Но нам придется все-таки вычесть их из общего количества кулаков. Что же получится? Если десятки тысяч вооруженных людей и антоновские активисты в большинстве кулаки, надо думать, что в селах ни одного кулака не осталось. Так ли это?
Васильев покачивает головой. Вздор! Правильно: очень много кулацких сыновей у Антонова, они – ядро его армий, но хозяева-кулаки – люди почтенного возраста, сидят, разумеется, дома и уж никак не могут участвовать в боевых действиях. Да и Антонов не такой дурак, – а он не дурак, – чтобы брать в армию стариков мироедов.
– Значит…
– Значит, армия Антонова комплектуется не только из кулачества, – отвечал Васильев.
– А дезертиры? – подал кто-то голос.
– Вы хотите сказать, что и дезертиры сплошь из кулацких семей?
Вопрос Антонова-Овсеенко остался без ответа.
– Но это еще не все, – отхлебнув чай, снова заговорил он. – Кто снабжает армию Антонова? Кто перевозит его воинские части, кто стоит караульными на колокольнях, кто эти вильники?
Помолчав и собравшись с мыслями, Антонов-Овсеенко начал выкладывать свои мысли.
– За эти недели, – сказал он как-то очень просто, – я кое-что уяснил, кое в чем разобрался. Может быть, бегло, не спорю. Быть может, ошибаюсь в выводах. Товарищи поправят меня. Положение вещей представляется мне в следующем виде… Крестьяне, я говорю о середняках, недовольны продразверсткой, затянувшейся войной, это неоспоримо. Кулаки лезут на стенку от ярости, вопят о разорении и сманивают середняков на открытое возмущение… Однако середняк очень хорошо знает, что за зверь его сосед-мироед, и о войне, ради его выгод, слушать не хочет. Тогда кулаки зовут на подмогу стародавних своих идеологов и приятелей – эсеров. Языки у этих демагогов, взбешенных потерей власти, подвешены хорошо, это мы знаем. И если середняк слушать не хотел разговоров мироеда о войне, понимая, что она принесет ему, эсеры – народ более хитрый, к тому же пользующийся несомненным влиянием в деревне, – демагогией и посулами подбили середняка на мятеж. Конечно, середняк знает, что в данном случае он заодно с кулаками, это его тревожит, но эсеры ему внушают: «Потерпите малость, отцы. Сметем коммунию, власть и землю поделим справедливо…» Вот и получается: то, что не сумели сделать кулаки с их откровенной ненавистью к советской власти и алчными планами, то сделали эсеры – ставленники кулаков. Так мне рисуется положение с восстанием. Вы скажете: а беднота? Беднота, отвечу вам, запуганная бандитами, держит нейтралитет, хотя, конечно, целиком на нашей стороне. Примерно так обстоят дела. Скверные дела, скажу прямо.
Все согласились с выводами полномочного представителя ВЦИК.
– Тем не менее, – хмурясь, продолжал тот, – вы, товарищи, вместо того чтобы перетянуть на нашу сторону середняка, били в самую его гущу и бросили в объятия эсеров. Я докажу это! – И только здесь прорывается наружу характер одного из героев Октября. – Кто виноват во всем, что творится в губернии? Вы! – Голос его загремел. – Все ваши военные походы, неразборчивость в средствах, нежелание подумать над истинными причинами восстания и над тем, кто его поддерживает, неумение разговаривать с крестьянином, нежелание понять его – вот что привело к трагическим событиям в вашей губернии.
Прошу понять меня правильно! Без всякой пощады надо расправляться с бандитами, карать эсеров и кулаков. Но не применять террор там, где он оборачивается прямо против нас. Восстановить доверие середняка, вовлеченного в восстание и по нашей вине, к советской власти – вот главнейшая, первоочередная задача, и исходить в наших действиях надо только из нее. И верить людям, запутавшимся в чудовищных противоречиях. В тайниках души середняк с нами. Но мы слишком часто мало считались с этой сложной душой и шли напролом.
– Но это было необходимо, – раздался чей-то голос.
– Далеко не всегда.
Потом Васильев доложил о плане борьбы с антоновщиной. Не зря он просиживал часами в кабинете Антонова-Овсеенко, где порой пальцы сводило от стужи и замерзали чернила. План в общих чертах готов. Он короток: разгром военных сил Антонова, деморализация его тыла, борьба за влияние на сознание трудового крестьянства.
– Пожалуй, – вставил Антонов-Овсеенко, – последнее должно быть первым.
– С деморализацией тыла, – заметил предчека Антонов, – тут бьются давно. СТК неуловим, так нам докладывали.
– Что это такое – СТК? – Антонов-Овсеенко вскинул усталые глаза на предчека.
– Союз трудового крестьянства, или, как его тут называют, Союз тамбовских кулаков, – под общий смех объяснил предчека.
Не смеялся только Антонов-Овсеенко.
– Остроумно, но неверно, – обронил он. – Однако продолжайте.
– Повторяю, СТК неуловим, планы его нам недоступны, а в лагере противника о нас знают все. Месяца два назад здесь ликвидировали один за другим два подпольных эсеровских комитета. Все более или менее заметные эсеры в тюрьме. Тем не менее Главоперштаб Антонова регулярно получает точные сведения о передвижении наших частей.
– Болтунов много, слишком много! – резко заметил Антонов-Овсеенко. – А не заглянуть ли вам еще поглубже? Я говорю о кадетах, монархистах и прочих махровых контриках… Ведь их немало и в наших учреждениях. Арестованных эсеров, – развивал свою мысль Антонов-Овсеенко, – пожалуй, лучше выпустить. Легче наблюдать за ними и вскрывать их связи, когда они на воле.
– Да, пожалуй.
Наконец Антонов-Овсеенко подвел итог. Он встал и прошелся по кабинету, потому что устал сидеть и еще потому, что шинель не спасала его от холода.
– Совершенно ясно, наличными силами нам не обойтись. Дело очень запущено. Полномочная комиссия поставит перед правительством вопрос о присылке войск, оружия и политических работников. Но не в том главное. Мы думаем о досрочном снятии продразверстки с губернии. Этот вопрос будет решен в Москве. Все! За дело, товарищи! И прошу вас, только, пожалуйста, не обижайтесь, покрепче держать языки за зубами.
Этим заявлением, встреченным раскатистым смехом, совещание окончилось. Антонов-Овсеенко задержал предчека.
– Копните поглубже, батенька, поглубже.
И, кутаясь в шинель, отогревая дыханием замерзшие руки, садится за стол, пишет, читает, звонит по телефону, принимает людей, едет в тюрьму допрашивать пленных антоновцев, потом в редакцию, потом читает военные сводки, сообщения о подготовке к севу, об отгрузке хлеба в Москву и Питер…
Он живет один в гостиничном номере. Ни адъютанта, ни охраны. Конечно, в холодной и мрачной камере в Крестах было хуже, что и говорить, но и тут не слишком тепло и уютно.
Когда же он спит?
Чаще всего урывками.
Что он ест?
То же, что и все. Но ведь и Ленин там, в Москве, живет, может быть, чуть лучше, чем он, Антонов-Овсеенко, здесь, в Тамбове.
Ленин! Ему Антонов-Овсеенко обещал «постараться», а Владимир Ильич сказал с доброй улыбкой из-под прищуренных глаз:
– Очень вас прошу.
– Я постараюсь, Владимир Ильич, – еще раз повторил Антонов-Овсеенко.
И этот скромный, тихий и малоразговорчивый человек увлек за собой всех, кто искренне желал как можно скорее распутать узел, завязанный эсерами на горле молодой Республики.
Тамбов ожил.
Глава третья
1
Случилось такое, чего Сторожев никак не мог ожидать: двориковские мужики взбунтовались, комитету не подчинялись, заперли в амбар милиционеров и объявили себя вольными: мы, мол, ни красные, ни зеленые, а сами по себе, стоим, мол, в самостоятельном состоянии. Караульные, вооруженные винтовками, отобранными у милиции, не пускали в село антоновских связных, а когда появлялись красные – мужики не выходили из домов.
Мятеж вспыхнул вот из-за чего: повадился в Дворики Колька Пастух, тот самый коновод дезертирской братии, которую в девятнадцатом году он приволок на луга под Трескино. Собрал он отряд уголовников, грабил мужиков. Авторитета Антонова Колька не признавал, приказов штаба не слушался, и чем сильнее на него нажимали, тем более жестоко грабил и насильничал.
В Двориках он распоряжался, как в своей вотчине.
Мужики, собравшись всем миром, порешили от восстания отколоться и две недели жили не тужили. Колька Пастух ушел куда-то с отрядом и оставил Дворики на время в покое.
2
В один из таких дней вечером собрались в избе Андрея Андреевича Козла соседи послушать Ивана Туголукова – он только что вернулся из Красной Армии.
Сидели без огня. Керосин, выданный Сторожевым после взятия Токаревки, давно кончился. Андрей Андреевич лежал на печке с сыном Яшкой и трехлетней Машкой, а прочие – Васька, Ванька и Акулька – всего их было пятеро – разместились на полатях.
Изба Андрея покосилась, смотрела на мир слепыми, полузаколоченными окошками, углы ее промерзли, под печкой жили большие крысы, – они голодали и дрались каждую ночь.
Андрей Андреевич думал о лошади, которую дал ему Антонов. Лошаденка была немудрящая, но Козел страстно любил ее, вымаливал у мужиков овес по горстке, сено по фунтику, сделал сани, сплел из веревочек сбрую и до того повеселел – стал песни напевать, чего давно от него не слышали, – в нужде он вяз всю жизнь, а нужда песен не поет.
Мужики курили, сизый дым струился под потолком. Машка кашляла во сне. За окнами крутила непогода – январь был холодный, вьюжный.
– Ну, как на Руси дела? – спросил Ивана поп.
Он тоже завернул со скуки к Андрею Андреевичу: любопытно послушать о том, что творится на свете.
Иван, невидимый во тьме, затянулся цигаркой, сплюнул.
– Плохая, батюшка, жизня! Разор! Вовсе слабая стала Россия. Думали: дома отъедимся. Как-никак Тамбовская губерния – ржаной край.
– Был ржаной край, да весь вышел, – вздохнул Фрол Петрович.
– Ума не приложу, – продолжал Иван, – что и делать! Сколько лет воюют. Вот и довоевался – в избе хоть шаром покати.
– О восстаниях что слышно? – спросили из угла.
– Да вот, когда ехали, слышали – то здесь, то там постреливают. Спокойствия нет.
– Ишь ты, стало быть, Сторожев не врал: мы, дескать, не одни, везде, дескать, поднимаются. – Это сказал Андрей Андреевич.
Замолчали. Слышно было, как шуршали за печкой тараканы.
– Слышь, старики, – начал Андрей Андреевич, – одного не пойму: пошто большевики армию распускают? Ежели так – выходит, Антонов сам по себе ничего не представляет. Тряхнут его и вытряхнут.
– Армия! – усмехнулся Иван. – Ее же кормить надо. Вот и распускают. Что же с ней делать, с армией-то?
И снова молчание – каждый боится вслух высказать свои мысли, черт знает что делается вокруг!
Недавно, перед тем как взбунтоваться двориковским мужикам, Матвей Бесперстов, отец ушедшего к красным комбедчика Митрия, шепнул мужикам:
– Слух есть, будто бы Советы скоро разверстку ломать будут.
На другой день двое конников увезли его в Грязное, где обосновался штаб Сторожева и так плетьми выгладили старика, что и по сей день лежит Матвей на животе, не двигаясь. Вот и поговори! А болтали – «слобода»!
Во тьме гасли и вспыхивали огоньки цигарок. Вдруг конский топот нарушил тишину, в окно постучали, и кто-то грубо и громко закричал:
– В школу, мужики, на собрание!
– Ну, начнется расправа, – Андрей Андреевич покряхтел во тьме. – Покажут они нам за бунт.
Народ вышел из избы. Андрей Андреевич закрыл ребятишек ветхой дерюгой, зашел к лошади, потрепал ее по теплой морде и поплелся в школу. На сердце было тревожно; туманным и страшным казалось близкое будущее.
Народ сходился не спеша: за партами сидело человек пятьдесят, они оживленно беседовали между собой. При появлении Ишина и Сторожева все смолкли.
Перед тем как отправить Сторожева в мятежное село, Антонов строго-настрого запретил ему грозить мужикам расправой. Ишин дал слово умаслить бунтарей, и его послали с Петром Ивановичем.
– Ну, как дела? – весело бросил в толпу Ишин и попросил у мужика, сидевшего в первом ряду, прикурить. – Бунтуете, значит?
– Да вот так оно, стало быть, Иван Егорыч, вышло, – отозвался несмело Фрол Петрович.
– Ну, ну, бунтуйте! – Добродушию Ишина, казалось, не было предела. – Краснота не налетала?
– И красные были, и Колька Пастух не забывал.
– Ишь ты, разбойники! Ну, мужики, видать, быть вам опять заодно с нами. Да ей-богу! Не то допекут вас! – Ишин посмеялся. – Спасу вам не будет ни от нас, ни от красноты. Чего уж там! Мужики должны быть вместе, отцы!
– Мужик мужику рознь, – зло заметил Андрей Андреевич. – Иной мужик как я, а иной вон как Петр Иванович. У меня вся скотина – полудохлая лошадь во дворе, а у Петра Ивановича стадо целое.
– Поработай, как я, у тебя стадо будет, – взорвался Сторожев. – Тебе бы на брюхе целый день лежать.
– Видели мы, кто на тебя работал! – гневно возразил Андрей Андреевич.
– А кто?
– А все те же!
– А все-таки?
– Будет вам! – заметил Ишин. – Ну, чего делите? И Петра Ивановича коммуна гнет, да и тебя-то, видать, не озолотила, – обратился он к Андрею Андреевичу.
Мужики одобрительно зашумели.
Школа наполнялась. Стало жарко, обильный пот выступал на лицах. Лешка зажег керосиновую лампу, выдвинул на середину стол и стул.
– Старики, – сказал Сторожев, – Иван Егорович приехал не шутки шутить, а с сурьезным разговором. Его сам Антонов сюда прислал. Желаете говорить?
– Слышь-ка, Иван Егорыч, – обратился к Ишину Фрол Петрович, – ты нам про коммуну не расписывай. Про коммунию мы все сами знаем. Да и ты в прошлый раз про нее немало болтал. Ты вот что скажи: нешто это порядок Кольку Пастуха на нас напущать?
– Верно, верно! – поддержали Фрола Петровича отовсюду.
– И далее, – продолжал степенно Фрол Петрович. – Ты нам скажи толком, какую вы власть будете опосля ставить, как землей распорядитесь. В тот раз ты об этом и не заикнулся, Егорыч. Не по-нашему у вас пойдет – мы с тобой и говорить-то не станем. Авось и вольными проживем.
– Дело говорит Фрол, дело! – снова понеслись крики. – Довольно языком трепать! Про порядки давай!
– А я, мужики, к вам и приехал не с речами. Перво-наперво Александр Степанович вашему обществу поклон прислал. Примите, старики!
Ишин низко поклонился собравшимся.
– Второе дело, мужики, хочу я вам рассказать сон. Видел я его давно, а и сейчас помню. Придвигайтесь ближе, у меня голосу нет, схватило на морозе.
Люди придвинулись, плотно окружили Ишина.
– Так вот, старики, вижу я сон: словно бы перенесло меня по воздуху в царство-государство за тридевять земель, за моря-окияны. Иду я по дороге, вокруг дороги – поля, пшеница выше человека, шумит, шуршит. Колосья по фунту весом. «Вот, – думаю, – славный урожай!..» Вижу, на полях работают люди, одеты чисто, по-городскому. Спрашиваю я одного деда, – он, словно барин, под деревом сидит, прохлаждается, зонтиком прикрылся: «Кто, – говорю, – вы такие? Чьи это земли, какого барина?» – «Нет, – говорит дед, – у нас бар, дурья ты голова! Земля вся наша, мужицкая, и сами мы мужики». Иду я дальше, зашел в город. Люди по улицам ходят, ребятишки в лапту играют, травка зеленеет. «Что, – спрашиваю, – за город, не столица ли ваша?» – «Глупая твоя башка! – отвечает мне одна дама – вся-то она в шелках, и детки при ней толстые. – Разве ты не видишь, это распоследняя деревенька». – «А кто же, – спрашиваю, – сама-то ты есть какого господина жена?» – «Да никак умом рехнулся? – отвечает та дама. – Есть я распростая баба, мужик мой в поле пшеницу косит, а я прогулку делаю по улицам». – «Как же, – спрашиваю, – ты прогулку делаешь, а кто за тебя, дуру, щей мужу сварит, портки постирает, полы вымоет, огород вскопает?» А она на меня вытаращила очи и ну смеяться: «Дурак, – говорит, – ты дурак, из какого царства тебя принесло? В нашем мужицком государстве бабе не жизнь, а полная благодать. Теперь вот, слышь, ученые голову ломают над тем, чтобы не рожать нам, а детей в теплых амбарах разводить, как цыплят». Мужики засмеялись, зашевелились.
– Ишь ты какая, рожать ей трудно.
– Вот это, братцы, жизня!
– Царство небесное, а не житье!
– Хорошо, – продолжал Ишин, и в уголках его губ дрожала усмешка. – Видел я в той деревеньке и коров и лошадей, наши лошади перед ихними словно овцы, ей-богу! А на овцах шерсть в аршин длины, по земле волочится. Прихожу я в столицу – кр-расота неописуемая! Ведут меня к ихнему правителю. Вхожу, сидит передо мной рыженький мужичонка, ну, вроде меня обличьем, бороденку пощипывает. «Ты, – спрашиваю, – правителем будешь?» – «Я, – отвечает мужичонка. – Я на пять лет правителем поставлен. Только, – говорит, – мне-то от этого удовольствия никакого нет в правителях-то быть. Я, – говорит, – в поле куда больше зарабатывал. И работа не в пример легче».
Мужики дружно захохотали. Не смеялись лишь Иван Егорович и Сторожев. Когда водворилась тишина, Ишин продолжал:
– Ну, попросил я того мужичонка разобъяснить, как они такую жизнь завели.
«Вот, – рассказывает мне мужичонка, – сперва мы спихнули царя. Тут пошел между нами разброд, – кто куда и в разные стороны. Пока мы дрались да ругались, умных людей не слушали, антихрист тут как тут! На лбу у него красная звезда, а сам в кожаной тужурке…»
В классе по рядам сидевших снова прошел смешок, на этот раз уже не такой веселый.
– «…Этот антихрист к нам и подъехал и забрал власть над нами и начал из нас кровь пить. Продразверстку тоже выдумал, над богом всякие надсмешки. Взвыли мужики. Потом появился у нас добрый молодец, надоумил, как того антихриста сковырнуть. Поднялись мы на него скопом, да и сшибли. Сшибли антихриста, собрались старики на совет: как далее жить? Ну и порешили перво-наперво землю всю мужикам отдать. Разделили землю поровну, а кто земли захотел побольше взять – плати налог. А если батраков держать хочешь, – еще налог прибавили. Так вот и дошли до сладкой жизни. Теперь, – говорит, – у нас распоследний мужичонка коклеты кушает, крендели жует, чайком забавляется. Пойдем, – говорит, – я тебя угощу мужичьими щами».
Прихожу я во дворец, стоят столы, от всякой всячины чуть не ломятся. А меня голод одолевает. Подошел я к столу, налил стакан вина, поднес ко рту… И проснулся.
Снова загрохотали, зашумели мужики.
– Вот так сон! – закричал кто-то сзади.
– Никогда такой жизни не будет, Егорыч!
– Почему не будет? – заметил Сторожев. – У мужика – земля, у мужика – сила. А где сила, там и власть…
– А нам какая бы ни власть, абы жилось всласть! – вставил Андрей Андреевич. Слова эти он не раз слышал от Фрола Петровича.
– Стой, стой, мужики! Я речи своей не кончил. Проснулся я тогда и рассказал свой сон Антонову. «До такой бы, – говорю, – жизни дойти!» Тут мне Антонов показывает книжку и читает. И выходит по той книжке, что такой жизни быть непременно, ежели ее все мужики захотят.
– Как не хотеть! – закричало разом несколько человек.
– Брехня все, Егорыч!
– Нет, мужики, не брехня! Никто нам нашу жизнь не будет устраивать, если мы не устроим ее сами. А с коммуной вам все равно не путь.
Ишин, вспотевший и разгоряченный, сел, вытирая рукавом лицо. Мужики, так дружно хохотавшие минуту назад, молчали, глядели исподлобья. Говорить они отказались. Напрасно Петр Иванович взывал к ним, напрасно еще раз выступал Ишин. Никто не задавал вопросов, и никто не уходил домой. Наконец, когда Сторожев выбился из сил, встал Фрол Петрович.
– Это дело сурьезное. Такое дело в один секунд не решают. В прошлый-то раз присоединились к ним, решили на ходу, тяп-ляп, а что на поверку вышло? Безобразия одна вышла. Хавос, по-ученому. Я, мужики, думаю, обождем, а? Поживем вольными, а? Чай, над нами не каплет. Верно я говорю?.
– Верно! – загудели собравшиеся.
– Пущай опять сам Антонов приедет! – крикнули из толпы. – Мы с ним покалякаем.
Мужики поднялись и стали выходить.
На дворе стояла звездная морозная ночь.
Сторожев шел домой мрачный, злой, его раздражало упорство мужиков.
– Ну, что делать? – спросил он Ишина.
– А ты их постращай, Петр Иванович. У мужика спина крепкая. Его до тебя били, и ты побьешь – не испортишь.
– А что Антонов говорил? – с опаской пробормотал Сторожев – ему не терпелось всыпать непокорным мужикам.
– А пес с ним! Подумаешь, начальство! Чай, я тоже не последняя спица в колеснице. Действуй!
3
Наутро рассерженный Сторожев разрешил своим людям «грабнуть» село. Конники рассеялись по дворам, послышались визги, бабьи крики, кудахтанье кур, блеяние овец.
Уезжая в Грязное, Сторожев захватил с собой Андрея Андреевича и Матвея Бесперстова.
На следующий день их привезли домой. Они ничего не говорили, лежали молча с закрытыми глазами. Когда обоих раздели, увидели: кожа на спине висела синими клочьями, из ран струилась кровь. Крестьянин, который привез их, передал собравшимся слова Сторожева:
– … велел он сказать: до тех пор, пока, мол, не присоединитесь сызнова к Антонову, пороть буду вас нещадно.
Через день снова явились конники из сторожевского Вохра, захватили еще двух: школьного сторожа Фруштака – сын его ушел с красными – и комитетчика Акима. Их привезли домой, как и первых, запоротыми до потери сознания.
