Текст книги "Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
Путаные и пустозвонные идеи Токмакова Плужников неизменно отвергал. Ишин смеялся над Петром Михайловичем. Антонов крутил головой. Божество, которому он поклонялся на каторге, блекло в его глазах. В конце концов Токмаков понял, как далека от него практическая философия восстания, махнул рукой на теории и присоединился к военным заботам Антонова. В этом деле он был хоть и небольшой, но все-таки знаток: три года Петр Михайлович воевал с немцами сначала в чине старшего унтера, а войну окончил прапорщиком. На первых порах Антонов поручил ему формирование будущего военно-гражданского управления и разведку. Заботы по интендантству Токмаков делил с Ишиным.
Самых бывалых дружинников обучали продовольственным, фуражным делам, комплектованию армии людским составом и конским поголовьем. Так закладывались ячейки будущих отделов штаба восстания. Плужников между тем проникал в только что избранные новые Советы, ставил туда своих агентов, рассылал в села эмиссаров, и они создавали местные подпольные «штабы». Сложная, хитроумно законспирированная сеть штабов и агентуры Плужникова к моменту начала восстания охватила почти все южные и северные уезды губернии. Плелась эта сеть до того прочно, что иной раз нельзя было разобраться, кто вертит селом: те, что выбраны сходкой, или невидимые люди, которых никто не выбирал, никто не знает, а кто знает – тот не выдаст; круговая порука не шутка, и с предателями у благодетельного Григория Наумовича два вида расправы: полсотни кнутов или стенка.
А вот с программой объединения мужиков воедино, без которой Григорий Наумович и думать не смел о начале восстания, никак не ладилось.
Все продумал бандитский «батька»: даже рабочему классу отвел свое место в задуманном деле; будущее крестьянства и всей России изложил довольно аккуратно, а с беднотой сельской не знал, что делать.
Между тем время не ждало: пламя гражданской войны разгоралось, и большевикам было худо. А Григорий Наумович все метался в поисках звена, без которого вся цепь его мыслей рвалась, как рвется при первом резком порыве ветра паутина, сотканная невиданными усилиями паука.
Он вызвал на подмогу Сторожева из Двориков. Тот пленил Григория Наумовича при их встрече в Тамбове непоспешливым холодным умом истинно российского мироеда.
Да и Александру Степановичу нужен был Петр Иванович.
Глава четвертая
1
У двориковского мужика Ивана Лукича Сторожева было три сына – Семен, Петр и Сергей. Старший, Семен, как отделился, так и завяз в нужде. Не повезло человеку: смирный, работящий, он день и ночь крутился на полосе и на дворе, мрачнел, худел, надрывал жилы на работе, но, как в клещах, держала его нужда.
Младшего, Сергея, забрали на военную службу, попал он на море. При дележе достались Сергею пол-избы с крыльцом да две овцы – отдал их матрос на сохранение брату Петру.
– Потом рассчитаемся! – сказал он, уезжая.
Один Петр вышел в люди. Народ говорил: «Удача с Петром Ивановичем дружит». Верно, сумел он подмять под себя судьбу – с головой человек.
Взял он в жены Прасковью Васянину, хоть из нищей семьи, а не прогадал.
У Прасковьи сестер да братьев куча. Одни Петру Ивановичу хлевы чистили, другие лошадей в ночное гоняли, третьи ребят нянчили, четвертые делали разную большую и малую работу. Так оно и шло: у васянинских ребят от сторожевских щей в животе полно, у Петра Ивановича от их трудов амбары ломятся. Да и сам Сторожев работал яростно: вставал рано, ложился поздно. И жаден был расчетливой, цепкой жадностью.
По праздникам посылал в соседнее село Грязное на базар возы шерсти, лука, огурцов, льна. Если своего товара для продажи не имел, скупал у соседей, наживал на торговле по копеечке.
Любил еще Петр Иванович давать в долг тихим, покорным людям семена, муку или лошадь для работы в поле. Потом тихие люди отрабатывали долг да еще кланялись: «Благодетель ты наш, погибать бы без тебя, милостивца».
Деньги в кубышке Сторожев не берег – знал он вкус процентов.
Так потихонечку-помаленечку, откладывая то копеечку, то рублик, заимел Петр Иванович немалый капитал и обзавелся хозяйством: с машинами, породистыми лошадьми и коровами, – люди ахали!
Давно уже приглядывался Сторожев к жирным землям около Лебяжьего озера. Выходило по расчетам: можно скоро уйти из села, поставить у озера крепкую усадьбу, окружить ее садом, насадить березовую рощу, обставить службами и собирать в амбары тяжелую рожь, золотой овес, коричневую гречиху.
Крепко манила его к себе эта земля.
«Водопой-то рукой подать, – думал он, – сухости-то никогда не бояться, под огороды, под капусту или морковь нет земли лучше».
Он часто наезжал сюда и смотрел с кургана вниз, где расстилались заветные десятины – владел ими помещик Улусов Никита Модестович, знал каждую межу, определил уже, где что сеять, где поставить водопой и загородки для скота. Земля! Вся жизнь отца, деда и прадедов прошла на земле, и все цеплялись за каждый ее клок.
– Мы земляные люди, – говаривал Петр Иванович соседям, – мы землей живем. У кого земля, у того и сила. Мне бы тыщу десятин, я бы королем стал.
И представлялись ему часто во сне эти тысячи десятин – необъятная равнина суглинка, перерезанная речушками, лощинами, жирная, плодовитая земля, и он – ее хозяин, Сторожев Петр Иванович, – шагал по ней, и не было видно ей конца – облитой солнцем земле.
Земля! Рыхлые комья, в которые любил он зарывать руки, мять их между пальцами, нюхать и брать на язык – горькую, тучную землю. Все в ней: почет, деньги, власть…
– Все меняется, – рассуждал Сторожев, – приходят и уходят люди. Земля в руках хорошего хозяина не умирает, всегда живет… Нет ничего дороже земли, и нет ничего тверже хлеба. Хоть и сыпуч, а весь мир на нем стоит!
Больше бы ее запахать, захватить, зажать в своих руках, крепким забором обнести, выпустить свирепых псов, чтобы стерегли день и ночь, чтобы на куски рвали всех, кто посмеет посягнуть на нее, на его землю, на его силу. Сыновей бы завести больше, чтобы расселились, владели землей, чтобы народ им кланялся, потому что у них сила.
Он часто заходил на загоны соседей и, завистливо вздыхая, думал: «Только бы завладеть ею! Только бы встать на нее хозяйской, тяжелой ногой! Вот тогда бы действительно вышел в люди. Тогда бы закланялись передо мной мужики, залебезили бы урядники и земское начальство».
Презирал их Петр Иванович: мужиков – за глупость, начальство – за алчность. Любил он слушать Сергея, когда тот приезжал в отпуск с моря. Привозил Сергей брату запретные книжки, и Петр читал их и по-своему толковал. Днем где-нибудь на огороде долго говорил он с матросом о царе и в думах своих решил, что этот тупой человек должен будет уйти и отдать власть крепким и расчетливым людям, таким, как он, Сторожев.
Раздраженно Петр Иванович относился к войнам. В японскую он зло смеялся над поражением царской армии. В четырнадцатом, воюя унтером, не верил в победу, а революцию встретил с радостью.
В мае семнадцатого года он поехал в Тамбов и оттуда вернулся с красным бантом на груди и мандатом комиссара волости в кармане. Он вошел в эсеровскую партию – понравилась она ему.
– Наша партия, – говорил он, – за нас стоит, за хозяйственных мужиков! – Ездил на митинги и собрания, научился говорить и слушать, обещать и отказываться от обещаний.
Все эти хлопоты и заботы не мешали Сторожеву думать о своих делах. Год выдался удачный. Ржи и овсы уродились такие, что амбары трещали от обилия зерна. Коровы отелились, растут телушки, кобылы покрыты породистыми жеребцами, свиньи наливаются жиром.
Петра Ивановича выбрали в Учредительное собрание, но большевики учредилку разогнали и крепко взяли в свои руки власть в Питере и в Москве. Еще сидели в Тамбове свои, но дальновидный Петр Иванович знал: недолго они удержатся против большевистской лавины. Но власть комиссара волости пока еще оставалась за ним.
2
Комиссарский мандат Сторожев ценил очень, жил он за этой бумагой, как за каменной стеной, и, прикрываясь ею, вершил свои дела бесстрашно. Да и кого ему было бояться? Коммунары – на фронте, в Совете – свои, а в ячейке—два-три человека, трепетавшие перед комиссаром.
Весной восемнадцатого года поехал Сторожев к Улусову, устрашил его призраком грядущих перемен и почти за бесценок купил сто заветных десятин у Лебяжьего озера. И тут же отправился в Тамбов оформлять купчую. В Дворики он вернулся помолодевшим: сбылась мечта! – бумаги на землю в кармане, адвокат Федоров обделал дельце тонко, не подкопаешься. Обрадовала его встреча с Булатовым, Антоновым и Плужниковым. Расстались они друзьями.
Сторожев гоголем похаживал по селу, важно улыбался, жал мужикам руки, а разговоры начинал торжественной фразой, вроде: «Мы постоим за мужика российского…», приказывал не безобразничать в имениях помещиков, спас Улусова от многих неприятностей, выручил из беды старого своего друга лесника Филиппа; мужики хотели подпустить ему красного петуха, прижимал их Филипп, чересчур был жаден и жесток.
А в апреле началось!
Приехал в село братец Сергей Иванович, потребовал свою половину избы с крыльцом, потребовал овец, телку… Да что овцы, пропади они пропадом! Власть свою поставил Матрос – так на селе звали Сергея Ивановича, – разную нищую бражку да солдатчину понасажал в Совет и комитет бедноты, а мандат комиссара у родного брата отобрал, не дав ему пикнуть.
К избе Петр Иванович привык и почитал всю ее своей, овец забыл пометить – как их делить? И власть не захотел Сторожев отдавать Матросу и его подручным. Когда же заговорил Сергей Иванович о земле около Лебяжьего, совсем рассвирепел Петр Иванович.
– Отдать? Кому? Пошто? Да разве она мной не куплена? А вот бумаги господином адвокатом писаны, властями утверждены.
Однако бумаги не помогли. Взялись за Петра Ивановича крепенько: землю отняли, половину овец, коров и трех лошадей свели со двора, выгребли зерно из закромов, отняли оружие. И васянинские ребята, наслушавшись Матроса, отказались работать на зятя. Только батрак Лешка Бетин не ушел от Сторожева: как служил, так и остался служить. Мальчишкой привела его к Петру Ивановичу мать Аксинья Хрипучка, кланялась в ноги, просила пожалеть ее горемычное сиротство: Листрат-то, мол, в Царицын подался. «Куды ж мне, бедной, деваться с малолетним Лешкой? Возьми уж, сделай божецкую милость».
Не любил Петр Иванович рвани с Дурачьего конца – так называлась улица, где голь нужду мыкала, а мальчонка ему понравился: смышленый, бойкий, в теле, жрет, поди, немного. Покобенился, поломался для виду, но взял парня. Лешкина мать в церкви за Петра Ивановича три свечки поставила.
Нещадно драл Лешку Сторожев за всякую провинность, да и без провинности попадало, ежели в сердитую минуту подвернется под руку. Лешку мальчишки дразнили Сеченым до тех пор, пока он огромному, старше его лет на пять, Сашке Чикину не разворотил в драке скулу.
Рос Лешка в семье как шестой сын.
Никого из сыновей своих не любил Сторожев так, как младшего Кольку. Старшие все нашли место в хозяйстве, каждый отрабатывал отцовский хлеб. Росли в отца, хозяйственные, большие парни, крепкие работники. Глаза у всех быстрые, руки проворные, жадные.
– Роди, роди, мать, больше, – говорил Петр Иванович жене. – Эк ты у меня какая гладкая!.. Роди сынов – работников. С голоду в старости не помрем. У кого-нибудь угол сыщем.
Рожала Прасковья быстро, с какой-то грозной поспешностью.
– Точно пули вылетают, – смеялся Петр Иванович. – Ну и силища у тебя, мать, в нутре.
А вот Колька трудно рожался. Прасковья лежала посиневшая, широко раскрыв глаза, страдальчески вздрагивали губы, и тело извивалось в страшных муках.
Оттого ли, что пал духом Петр Иванович, оттого ли, что дрожало что-то внутри за жену, только когда Колька с пронзительным криком, ослепленный холодным, блистающим декабрьским днем, вышел из материнского чрева, Сторожев забыл сказать обычные слова о новом работнике, и впервые настоящей отцовской радостью наполнилось его сердце.
Угрюм был Петр Иванович дома, угрюм и молчалив. Лишь один Колька синими глазами и безмятежным смехом скрашивал молчаливые дни отца. Он залезал порой к отцу на колени, щекотал неуклюжей ласковой ручонкой его щеки, захлебываясь, смеялся, когда отец донимал его колючими усами. Он был, как котенок, мягкий, ласковый. Подойдет, бывало, к отцу, запрокинет голову – и вот гляди не наглядишься в его синие глаза: так там безмятежно и тихо, как в лесной заводи, куда не забираются ни ветер, ни буря, где лишь светит солнце и кивают вверху зелеными гривами деревья.
Почему-то больше всех любил Колька батрака. И Лешка любил Кольку, возился с ним, выучил ездить верхом на лошади, и в четыре года мальчишка, ухватившись за гриву, скакал на ней, и она словно понимала, кто сжимает ее бока хрупкими маленькими ножонками. Быть может, зная об этой любви, Сторожев и не прогнал со двора Лешку, когда услышал, что брат его Листрат подался к большевикам.
И Лешка не ушел от Сторожева, словно ничего не случилось, словно бы все шло по-старому. По-прежнему работал он за троих, был весел, слонялся по улицам, загонял девчат в ометы.
Сторожев знал о Лешкиной удали, грозил ему пальцем:
– Ой, изобьют тебя, сукина сына, бабника!
– Куда изобьют, – гоготал Лешка, – сами просятся.
Петр Иванович плевался и отходил, злобно ворча:
– Бес чертов, озорник, гуляка!
После прихода большевиков Петр Иванович все хозяйство поручил Лешке и Андриану – деверю.
Седой Андриан целый день бурчал что-то себе под нос; Лешка ходил по двору, распевая песни, а Петр Иванович сидел дома в переднем углу на лавке, положив на стол тяжелые ладони, и читал, перечитывал библию, все искал осуждения новым делам и порядкам.
– Вот, – говорил он, – пишет пророк: царствовать им полтора года, а потом придет князь Михаил и погонит их. Вот те и Михаил! Он хоть и Романов, хоть и выродок, да пес с ним, все лучше, чем Серега-братец.
Он никуда не ходил, кроме церкви, с братьями не здоровался, с сыновьями был резок и груб.
И, кроме Кольки, никто его не любил.
3
Сергей Иванович побыл в селе недолго, поддал бедноту, выгреб у тех, кто побогаче, хлеб, а тут на Советы навалились белые генералы. Надел Матрос бушлат, бескозырку с лентами, на прощанье зашел к Петру.
– Ты, брат, на меня не сердись, – начал он. Сторожев даже глазом не повел. – Я думал, когда книжечки тебе возил, что по моей дорожке пойдешь, а ты вон как, в помещики вышел, в Учредительное собрание попер. Ну, ладно! Только смотри, Петр, как родному советую: переломи себя, а то нам ломать вас придется. Больно будет. – И вышел.
Петр Иванович ничего Матросу на прощанье не сказал, лишь нахмурил брови и хрустнул суставами пальцев.
К осени восемнадцатого года снова ожил: услышал, что где-то поднялся генерал Краснов, шел напролом и близко подошел к Тамбовщине.
Так нет, черт побери, разбили большевики генерала!
Потом пришел в село Листрат Григорьевич – Лешкин брат. Принес он со службы винтовку и пустой сундук. Однажды утром Андриан увидел, как Листрат отгибал топором гвозди, которыми были забиты двери и окна конторы кредитного общества.
– Ты чего это делаешь? – спросил он.
– А вот обосноваться хочу. Красная гвардия это помещение занимает. Чуешь?
– Чую-то чую, да только гвардии не вижу. Вижу: стоит Листратка, а гвардии будто и нет.
Листрат пригласил Андриана присесть, вынул кисет, закурил.
Листрат – парень загляденье: невысокий, глаза голубые, зубы как кость, отмытая дождем, усы шелковые, светлые, сам ладный, крепкий и улыбка широкая, приветливая.
– Ну, как братана моего Лешку содержите?
– А чего ему делается! Работает! – Андриан закашлялся. – Вот так табачок у гвардии!
Листрат засмеялся.
– Когда же гвардия ваша соберется? – спросил Андриан.
– Вот погоди, набегут.
4
Однажды сидел Сторожев на крылечке. Листрат шел мимо.
– Здорово! – поклонился Листрат Петру Ивановичу.
Сторожев неохотно приподнял фуражку.
– Ну как, отвоевались? – спросил он у Листрата.
– Отвоевались, – ответил Листрат и присел на ступеньку.
«Ишь, расселся, – подумал Сторожев. – Проходил бы с богом».
– Надоело, Петр Иванович, воевать! Ну, Краснова – это туда-сюда, этого я с удовольствием бил…
– Генералов побили, за мужика принялись? Гвардия! Как разбойники на большой дороге народ грабите!
– Да мы не грабим, – заметил Листрат, – мы вашего брата приучаем к себе. Мы ведь теперь в хозяевах.
– Ну, прощай! – грубо сказал Сторожев. – Нам с тобой говорить после обеда надо.
– Прощай! – ответил Листрат. – Ты, смотри, не вздумай мукой торговать, поймаю – по шее надаю. Да брата не тронь – голову сверну за Лешку!
Злоба бушевала в сердце Петра Ивановича. Ему уже не терпелось расправиться с этой нищей силой, вдруг поднявшейся из глубин жизни.
5
Ушел Листрат с гвардией из села быстро: слух пролетел – Деникин идет на Москву.
В августе девятнадцатого года через село проходил казачий отряд генерала Мамонтова; начальник остановился у попа.
Петр Иванович, узнав о приходе казаков, приоделся, причесался и пошел к священнику – друзьями были.
Отец Степан, маленький, седенький, хитрющий попик, притворился испуганным. Он ничего не мог рассказать сухощавому офицеру; моментально вдруг забыл поп, сколько верст до Грязного и как проехать на Ключевку.
– Вот, прошу вас, – засуетился он, обрадовавшись приходу Сторожева, – наш прихожанин, член Учредительного собрания, уважаемый человек.
Офицер быстрым взглядом осмотрел Сторожева с ног до головы и стал расспрашивать о сельских делах, о дороге, о красных.
– Дозвольте узнать, если не секрет, вы какой армии будете? – спросил в конце разговора Сторожев.
– Конной, генерала Мамонтова, – скупо ответил офицер и стал собираться.
– Очень рады, – тихо заметил Петр Иванович. – Значит, конец большевикам?
– Возможно, – протянул офицер, выходя из дома, – весьма-с возможно-с! – и вскочил в седло.
Отряд проходил по пустынному, точно вымершему селу.
«Доблестные войска были встречены хлебом и солью… – горько подумал офицер и дал коню шпоры. – Даже поп крутил лисьим хвостом! Мерзавцы!»
Петр Иванович распорядился собираться на загон близ Лебяжьего озера и пахать его под зябь. Он снова гоголем ходил по селу, отобрал своих лошадей, овец, вывез из сельского амбара все зерно, что взяли у него, – фунт в фунт. А спустя месяц вернулись коммунисты – Мамонтова разбили: бежал генерал от красных сломя голову.
Снова взяли у Сторожева овец, зерно, увели лошадей да еще посадить пригрозили: дай, дескать, только с делами управиться, мы тебе…
Петр Иванович рвал и метал, а ничего не поделаешь: сиди молчи, думай, собирай лоб в морщины… Тут-то и приехал к нему из Кирсановских лесов, из далекого озерного края человек от Антонова; было это в январе, только что расчинался бурный двадцатый год.
Глава пятая
1
Огорожен долго говорил с посланцем Антонова в риге, проводил его задами на дорогу, потом приказал Алешке на завтра к полудню приготовить лошадей.
– Куда поедем?
– На кудыкино поле! – зарычал свирепо Сторожев. – Твое дело лошадей готовить, а мое дело плановать, куда ехать.
«Эка злющий какой! – подумал Лешка. – Только и знает брехать! Черт седой!»
Лешка с сожалением вспомнил, как Листрат звал его с собой в Царицын, а Лешка не захотел ехать – привык к селу, к Петру Ивановичу, привык гулять до поздней ночи с девками, забираться с ребятами в поповский сад, трясти яблоки, ползать во тьме на коленях, собирать сочные, спелые наливы. Но была у Лешки еще одна причина – водилась у него зазноба, звали ее Наташей Баевой.
Приглядел парень девку, да зря охаживал. Ходить ходит, и гармонь слушает, в обнимку сидит, и целоваться охотница, а в омет – шалишь! Блюдет себя.
– Что ты мне за пара? – говорила Наташа Лешке. – Какой из тебя прок? Какое такое у тебя богачество? Ты у Сторожева в работниках, а мне что, в стряпки к нему идти? Ищи другую!
А любила ведь! Знал Лешка: любила, но упряма, смела, остра на язык. Нет мочи, нет сил забыть ее.
Поближе к вечеру Лешка подкрутил кудрявый чуб, надвинул кубанку и пошел искать Наташу.
Быстро бежали по небу дымчатые облака, луна то пряталась за ними, то выплывала и бросала мертвый свет на соломенные крыши, на грязную, осклизшую дорогу, на оголенные ветви деревьев.
Лешка дошел до конца улицы. На бревнах у хилой хатенки самого бедного в Двориках мужика Андрея Андреевича сидели парни и девушки, а посреди, окруженный запевалами, важничал гармонист. Склонив голову к мехам, он наигрывал «страдание», а одна из девушек пела низким грудным голосом:
Ой, досада, ой, досада:
Красный мучит мужика,
А еще берет досада:
По три пуда с едока!
Лешка присел к ребятам, угостил их махоркой, получил взамен подсолнухов и стал слушать, о чем говорит народ. Кто-то вполголоса рассказывал об Антонове:
– Красные галифе, красный картуз, ездит на арапском жеребце!
– Генерал, что ли? – отозвались из темноты.
– Какой генерал! Обыкновенный каторжник, в Сибири жил за разбойное дело.
– Ну и что же?
– Ездит на арапской лошади, – продолжал все тот же голос, – и мужиков созывает: «Я, – говорит, – за вас».
– Да ну их к дьяволу! Все они за наш хлеб! – сказал Лешка зло.
– Да-а, – тянул парень в дубленом полушубке, не обращая внимания на злую реплику, – ездит, созывает мужиков, сажает их на лошадей чистых кровей и воюет с коммуной.
– А слышь, ребята, Петруха с выселок к нему ушел. Ушел, и не слыхать о нем, – сказал сидящий рядом с Лешкой мальчишка.
– Ушел?
– Ушел. Взял лошадь и ускакал.
Все замолчали. Слышалась разухабистая гармошка, и певуньи состязались: чем громче и визгливее они поют, тем больший успех имеют.
Потом парень в дубленом полушубке предложил пройтись по селу.
– Холодище! – с неохотой сказал Лешка.
– А-а, подумаешь! Не замерзнем, чай! Эй, девки! – закричал парень в полушубке. – Айда по селу!
Девки поднялись, гармонист стал во главе, и толпа с песнями, шумом и хохотом двинулась по тихим улицам.
Лешка подошел к Наташе, потянул ее за рукав аккуратного стеганого кафтанчика.
Она живо обернула к нему полное, курносое лицо, милое и простодушное по виду.
Давно сказано: внешность обманчива. Все в Наташе было заурядным: красавицей не назовешь, в уроды не определишь: девушка, каких в Двориках немало сотня. А характером пошла в отца: добрячка, но упряма, как бес. Шумлива, но отходчива: вспылит – дым коромыслом, улыбнется – не наглядишься. Зло простит, обмана не потерпит.
Так и Лешку любила: то целуется-обнимается, то отпихнет и катись колесом, да не хнычь, не жалуйся, не ходи по пятам, не умасливай – хуже будет. А то вдруг сама начнет парня тормошить, заигрывать с ним, глазки щурить…
Ее и на селе звали: Наташка-бес.
В этот вечер Наташа не завела своей обычной игры с Лешкой. По селу прошел слух о войне: вот-вот, мол, объявится Антонов, в бой поведет мужика за права. Все это Наташа подслушала, 'когда отец, Фрол Петрович, шептался с приятелем своим, Андреем Андреевичем. Долго ли ей было сообразить, что если войне быть, Лешке воевать в первую голову – вышли парню годы, придется поносить винтовочку. А тут еще Прасковья Сторожева по бабьему делу проболталась: «сам»-де к Антонову норовит, а Лешку с собой вроде вестовым.
Вот почему так ласково прижалась она к нему, незаметно выскользнула из толпы, увлекла Лешку на зады села, в омет, привлекла к себе. Не хотелось ей говорить о войне и атаманах. Просто жалела она его, как умеют жалеть русские бабы, иной раз теряя голову.
– Миленок ты мой! – жарко шептала она, зарывшись в теплую солому и горячо обнимая парня. – Лешенька ты мой золотой, соскучилась-то я по тебе. Думала, забыл, бросил, видеть не хочет! – и положила голову на грудь милого.
…Они разошлись, когда еле-еле начало светать; розовая полоска появилась далеко на горизонте.
– Ну, так что ж, – спросил Лешка, в последний раз целуя Наташу. – Как же мы дальше будем?
– За тобой хоть на край света, Лешка, золото… Папаню упроси, может, в зятья возьмет. А нет, так хоть в батрачки к Сторожеву пойду, только бы с тобой. Пусти меня домой… Не надо, Леша… Пусти… Лешенька… милый…
2
Утром Лешка направился к отцу Наташи Фролу Петровичу Баеву. Это был складный мужичок с рябоватым лицом, опушенным русой аккуратной бородкой. Усы его то и дело вздрагивали от улыбки – ласковой и по-ребячьи ясной, глаза, словно выцветшие за многие годы, часто щурились, и в них тоже теплился свет доброй улыбки.
Одевался он небогато, но все на нем казалось таким чистым и опрятным, что даже заплатки, видневшиеся там и здесь, не производили впечатления неряшества. Во всем его облике так и проступали добродушие и природный ум русского крепенького мужика. Жил Фрол Петрович ни шатко ни валко, батраков не держал, сам в хозяйстве все вершил. Лошадь у него – любо-дорого посмотреть, коровенку он себе выбрал хоть и невзрачную на вид, зато удойную, и молоко у нее – не молоко, а сливки; овцы одна в одну, куры белыми хлопьями рассыпаны по двору, вся снасть в порядке и всегда готова к употреблению.
На большевиков и Советы Фрол Петрович посматривал косо. И злобился: вовсе придушила мужика разверстка. Ни соли в лавочке, ни керосину, ни обувку ни одежки. Доперли, мать их курица!
«Да рази это дело? – кряхтел Фрол Петрович. – Вона теперича, болтают, какой-то Антонов объявился, за нашу, слышь, свободу воевать удумал. Оно что ж, поглядим, подумаем. Может, оно и обернется по-нашенски? Делом пойдет жизня, пущай и Антонов наверху куролесит, нам-то что? Нам абы жить повольготней, да чтоб по сусекам не шарили, в хате не шастали!»
В хате Фрола Петровича, выглядевшей снаружи неказисто, благодаря старанию рано осиротевшей Наташи, все блистало и сверкало.
Дочь Фрол Петрович боготворил. Да и как иначе! Что лицом взяла, что молодым, упругим станом, что хозяйской привычкой и мастерством в любом рукоделье!..
Золотая девка, золотые рученьки!..
Многие присватывались к Наташе, да никто ей не был люб, а тут вдруг явился Лешка. Двориковские парни дивились:
– Эка выбрала богатея! Мать – охрипшая старушонка, ее так и кличут Хрипучкой, братан – в коммуне, изба еле держится и хоть шаром в ней покати. А во дворе телка – кожа да ребра.
А вот поди ж ты, полюбила!
Фрол Петрович давно о том догадывался и присматривался к Лешке, как хороший хозяин присматривается к бычку перед покупкой.
– Фрол Петрович, к твоей я милости. – Лешка покраснел и шмыгнул носом.
– Знаю я, зачем ты ко мне! Мало на твоей душе девок, – буркнул Фрол Петрович, впрочем добродушно.
– Он ведь хороший, Алешка-то, – заступилась за жениха Наташа – она творила тесто.
– Жить без нее не могу! – признался Лешка с отчаяньем.
– То-то вижу, похудел аж! – усмехнулся Фрол Петрович. – Жить не может! Скажите, пожалуйста! Стало быть, накобелился?! Нет, ты ответствуй! – строго добавил он.
– Да я… – начал было Лешка.
– А ты со мной не спорь, слышь? Не спорь, говорю! – Фрол Петрович возвысил голос. – Парень-то ты больно неуверенный.
– Как неуверенный? – Лешка рассердился.
– Ну, ну, не вскипай! Эка самовар нашелся! Неуверенный, вот и все! Огня много, а жару с гулькин нос. Не верю я тебе. – Фрол Петрович сдвинул брови и сурово замолчал.
– В зятья пойду, Фрол Петрович! – пробормотал растерянный Лешка.
– Не верю, не верю! – стоял на своем Фрол Петрович.
– Папаня! – взмолилась Наташа. – Да что ты, папаня!
– А ты уйди! Не бабье дело мужицкие разговоры слушать!
Когда Наташа вышла, Фрол Петрович деловито сказал, с мужицкой привычкой прибедняться:
– Живу худенько, коровенка, да лошаденка, да дочь-красавица – вот и вся моя сила. – Он посмеялся не слишком весело. – А девка – золото! Я те, мошеннику, голову оторву, если ты такую девку испоганишь. – Это прозвучало серьезной угрозой, и Лешка поник головой.
Фрол Петрович умягчился: парень пришелся ему по душе. Работает у Сторожева исправно, на все руки мастер, а с девками кто по молодости не баловался? Нет, зять будет, пожалуй, подходящий.
Лешка сидел ни жив ни мертв. Фрол Петрович усмехнулся про себя и сказал:
– Ладно уж! Эка нос повесил. Давай иди в зятья, согласный я. Мне и то трудновато стало кошелки-то из риги носить. Поноси ты.
На том и сладились: быть свадьбе.
После обеда пошел снег, небо закрыли свинцовые облака. Тянул свежий ветер, пустынно было в поле, галки с карканьем носились бестолково туда и сюда, ссорились, дрались.
Сторожев сидел в санях, укутавшись в тулуп. Лешка на козлах тянул песню, а думал о Наташе, о предстоящей свадьбе.
Ночевали верстах в двадцати от Двориков в селе Грязном. Утром Сторожев положил в сани тяжелый тюк, прикрыл его соломой. Лешка все-таки углядел, что лежит в тюке, и плюнул: книжки и листы, на которых было что-то отпечатано черными большими буквами.
Отъехав версты три, Лешка повернулся к хозяину и сказал:
– Женюсь, Петр Иванович.
– О! – удивился тот. – Это какая же графиня связала тебя, черта беспутного?
– Наташа Баева, – гордо ответил Лешка. – Девка, брат, во!
– Девка-то во, да дураку досталась. Тоже нашел время жениться! Выбрось из головы девок. Страшное время идет. Воевать, видать, нам придется, не то разор, вконец разор.
– А может, я не желаю воевать? – осмелев, буркнул Лешка.
– Куда хозяин, туда и ты!
– Эка сказал!
– Да ты, никак, фырчать начал? С чего бы это? Верни долг – пятнадцать пудов муки мать вперед забрала. И лети, куда хочешь!
Лешка гневно засопел.
– Не горюй, Алешка, – смягчился Сторожев, – за свое крестьянское дело повоюем. Хорошо будешь служить – вознагражу!
Петр Иванович укутался в тулуп и замолчал. Замолчал и Лешка: грустно ему вдруг стало.
– Ну, вы! – заорал Лешка, поборов подступающие слезы. – Шевелитесь!
Ехали долго, держали все на юг. Потом приехали в богатое село Инжавино. Петр Иванович выпряг одну лошадь, подседлал ее, и Лешка с насмешкой смотрел, как хозяин, нелепо задирая ноги, забирался в седло: Сторожев служил в пехоте и к верховой езде не приобык.
Грузно ввалившись в седло, он уселся поудобнее, наказал кое-что Лешке по части хозяйства, сказал, куда спрятать куль, что лежал в санях, и поехал рысью, трясясь, как мешок с овсом. Скоро морозная мгла, скрыла его.
