Текст книги "Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
Собрание закрылось, мужики разошлись. Комитетчики остались для разговора с «самим» и для получения более обстоятельных инструкций.
А на улицах разговоры:
– Стало быть, что ж такое выходит? Выходит, не будут больше над нами коммуны?
– А тебе их жалко?
– Да нет, чего там!
– То-то и оно! – Это произносится с явной угрозой.
– Больно уж на Расее сила велика… – задумчиво заговаривает другой. – Навалятся на нас… О, господи!
– Помалкивай, ты! – несется в ответ.
– Да мне что!
И молчание! Молчание, которое через день распространяется на все село. Друг друга остерегаются, говорят косноязычно, ни черта не поймешь, за кого они, за что они… Оно и понятно: кто знает, не шатается ли под окном доносчик. Ведь в яругу никому неохота!
О господи, воля твоя, пронеси мимо лихолетье! Попа, что ли, позвать, чтоб отслужил молебен за мирное житие? Но поп, блюдя осторожность, либо помалкивает, либо, сочувствуя всей душой бандитам, нашептывает им все, что от него требуют, только в тайности, только в тайности. Молчат запуганные учителя, врачи, фельдшера, агрономы.
Молчит село. На душе смутно: на кого поднялись? Ох, велика Расея, ох, велика сила у Ленина!
3
Андрей Андреевич дождался выхода Антонова из школы, тронул его за рукав шубы. Охранники, следовавшие за главнокомандующим, хотели отпихнуть его, но Антонов, заметив робкий, молящий взгляд Андрея Андреевича, подозвал его.
– Тебе чего?
– Яви, Степаныч, божецкую милость, – захныкал Андрей Андреевич. – Как я самый что ни на есть распробедняцкая душа на селе… Пятеро ребят, стадо крысят… Лошаденку бы мне какую ни на есть.
Антонов рассмеялся. Бормотание Андрея Андреевича настроило его на веселый лад.
– Кто такой? – спросил он Сторожева – тот вел его к себе домой, где готовился ужин для штаба и комитета.
– Да наш, комитетский. Хоть и орал противу меня, но больше по глупости. Этому подсобить можно.
– Яви божецкую милость, – скрипел Андрей Андреевич.
– Из запаса выбракованную лошадку этому честному бедняку привести завтра утром, – приказал Антонов Абрашке.
– Слушаюсь.
Андрей Андреевич бросился к Антонову, схватил руку, хотел поцеловать. Антонов отдернул ее, ласково потрепал Андрея Андреевича по плечу и пошел дальше, на ходу бросив Абрашке:
– Да чтоб побольше народу видело, когда лошадь поведешь.
– Слушаюсь, – отчеканил Абрашка. Ни он, ни Антонов не заметили презрительной усмешки на губах Сторожева.
4
Ночью назначенные в милицию вытаскивали из потайных углов припрятанные винтовки, обрезы, шашки и револьверы, чинили седла или работали, пыхтя, над самодельными. А утром не узнать улицы: было мирное село, теперь вооруженный лагерь!
На колокольне дозорный. Милиция скакала туда-сюда, снег так и летел из-под копыт. У околиц налаживали сигнальные шесты, вокруг села ходили с вилами и топорами караульные. Десятские брели от двора к двору и выгоняли очередных подводчиков: ехать с грузом, куда пошлют, дежурить у комитета.
Теперь над дверью избы, где совсем недавно помещался сельсовет, болтался по ветру флаг с коряво выведенной мелом надписью: «Земля и воля», а комитет заседал. На столе кипа бумаг, сдвинутая в сторону. Их место заняли две бутылки мутного самогона, миска с квашеной капустой, соленые огурцы и моченые арбузы, а в печке, где весело потрескивало пламя, на противне жарилась преогромная яичница. Полураспитая бутылка свидетельствовала о том, что комитетчики даром времени не теряли.
Андрей Андреевич с вожделением поглядывал на угощение, и казалось оно ему, сидевшему всю зиму на картошке, поистине царским. Он уже успел натощак набраться самогонки и теперь заплетающимся языком хвастался «сочленам» – Фролу Петровичу, Даниле Наумычу и еще трем комитетчикам:
– … и чтоб, говорит, дать ему жеребца первой статьи! Вот он какой, Степаныч-то наш!
– А ты говорил! – уверял его Фрол Петрович; он тоже выпил и чувствовал себя очень бодро. – Именно – милостивец! А ты его здорово подрезал, Андрей. Как это ты сказанул насчет Сторожева, у него аж лоб вспотел. И-и, па-атехд! Одначе, мужики, война войной, а хозяйство своим чередом. Вот я чего скажу, поди-ка сюды! – Тон у Фрола Петровича был таинственный, и все разом пододвинулись к нему. – Как еще осенью миром решено, собрали мы тысячу пудов зерна на посев. Весна-то придет, чем сеять? Их дело воевать, наше – пахать. Дак об этом зерне и где оно упрятано ни нашим, ни красным ни словечка, поняли ли?
– Да провалиться мне… – начал было Андрей Андреевич, но Аким, один из комитетчиков, тоже порядочно нагрузившийся, прервал его.
– Мы-то не скажем, – с сомнением в голосе молвил он. – А вдруг сельсовет своим проболтается?
Комитетчики единодушно поддержали мудрое слово Акима Плаксина, а Фрола Петровича оно привело в неописуемый азарт.
– А ну, позвать сюды Фомку! – распорядился он. – Аким, сбегай за Фомкой Лущилиным, да мигом!
Пока Аким бегал за Фомкой, Фрол Петрович разбирался в бумагах. Их пропасть: приказы, протоколы комитета, инструкции, стихотворные прокламации Димитрия Антонова за подписью «Молодой лев». Фрол Петрович крутил головой и хмыкал. Прочие болтали о чем попало.
Вошел член совета Фома Лущилин, малорослый, с редкой бородой на остроконечном подбородке, снял шапку, поклонился комитету, потом спросил посмеиваясь:
– Уж не вешать ли меня удумали, отцы?
Все рассмеялись, а Фрол Петрович, сдвинув очки на лоб, укоризненно замотал головой.
– Дурень ты, дурень! – добродушно начал он. – Да на кой нам ляд тебя вешать, грех на душу брать? Ты всех комитетчиков знаешь, мы – сельсоветчиков. Начнем друг дружку изничтожать, что ж это получится, сообрази, дурья твоя голова! Садись, кум, пей и ешь.
– Дэт так, – согласился Фома, наливая себе самогонки. – Только Сторожев надысь так плетьми меня выгладил, вся спина в дырках. А ваши шкуры, вижу, целехоньки.
– Налетит Листратка, наши шкуры выгладит, – резонно возразил Аким Плаксин. – Ну, это пустое, а вот тут Фрол Петров истинно сказал: чтоб про потайной склад мы своим ни слова, ты своим – ни гугу!
– Да чтоб меня разорвало! – Фома для верности побожился. – Ихнее дело воевать, наше – пахать.
– Верно, кум! – Фрол Петрович подлил еще Фоме. – Теперича, – продолжал он, – наши набегут, хоронитесь у нас, понял ли? Ваши налетят – нас хороните. И без выдачи…
– Окстись, кум! – взорвался Фома. Ему очень нравился мудрый договор о взаимной безопасности. – Да нешто мы басурмане? Свояки, кажись.
– Тады выпей еще, – покровительственно заметил Данила Наумович. – Всяка власть от бога, всяку власть уважай, понял? Ты нас, мы, значитца, вас.
Все члены комитета хором высказали полное одобрение речи председателя, а Фома выпил третью.
– Флаг повесили, – завистливо сказал он, отдышавшись. – А мой – Листрат унес. Придут наши – чего повешу?
– А ты не горюй, – великодушно утешал его Фрол Петрович. – Я у Наталки кусок кумача возьму. Вешай заместо флага.
– Это ты меня вот как ублаготворишь! – со слезой проговорил Фома, полез к Фролу и расцеловал его мокрыми губами. – Потому без флага – какая я власть? Так выпьем, чтоб пронесло этот вихорь.
Стряпуха поставила на стол яичницу, и комитетчики навалились на нее и самогонку с великим усердием. Фома не отставал от них.
– А поутру, – директивным тоном сказал Данила Наумович, насытив необъятную утробу, – всем миром двинем суседние села присоединять.
– В-верно! – Андрей Андреевич пришел в дикий восторг. – Чем мы их хуже? Страдать, так всем, мать их всех в мать-перемать…
Яичница съедена, самогонка выпита. Данила Наумович вызвал из сеней толпившихся там десятских и дал наказ:
– Завтра чем свет будить народ по набату. Поедем в Духовку к нашим присоединять, поняли?
Десятские ушли. Андрей Андреевич, пока председатель разговаривал с десятскими, успел заснуть. Фома и бездельничающие комитетчики допивали самогонку. Фрол Петрович опять вонзился в бумаги…
Вошел рослый, хмурый антоновец, по всем признакам командир, оглядел собравшихся.
– Комитет? – сурово спросил он.
– Так точно, – залепетал Данила Наумович, пряча бутылки под стол. – Как, значитца, новая власть, мы, значитца…
– А этот кто? – антоновец кивнул в сторону Фомы, схоронившегося за могучей спиной Данилы Наумовича.
– Да это свой, актив, – подняв голову от бумаг, не моргнув глазом, добродушно ответил Фрол Петрович. – Тебе чего надобно, милок?
– Мне надобно сей же час семьдесят подвод. Надо подвезти ребят в соседнее село.
Фрол Петрович почесал за ухом.
– Пойди, Аким, скажи десятским, – распорядился Фрол Петрович. Когда антоновец и Аким вышли, Фрол Петрович, ни к кому не обращаясь, сказал: – Ну, началось, мужики! – И выругался многоэтажно первый раз в жизни. – Добра, кажись, ждать и от этих нечего!
Комитетчики молчали…
5
Ночь прошла спокойно. Не спали «вильники», бродили во тьме, боясь теней, шороха своих шагов.
Мутный рассвет еле полз с востока, только-только над избами самых домовитых хозяюшек поднялся сизый дымок, как начал гудеть колокол, созывая народ к комитету. Мужики запрягали лошадей, ругались, злобились, бурчали под нос, но ехали.
Данила Наумович будил оставленного Ишиным агитатора. Тот ночевал у какого-то богатея, его накормили, напоили. Укантовавшись в отделку, он храпел на печке так, что трясся потолок и дети испуганно звали мать. Агитатора стащили с печки и поволокли в сани.
Через полчаса село вымерло. В избах стар да млад, да бабы с суровыми лицами и тревогой на душе – постоянной, мучительной тревогой за Ваньку, что у красных, за Ваську, что у зеленых. У помещения, занятого комитетом, остались пять-шесть милиционеров. Остальные скакали во главе громадной колонны саней, растянувшейся на десяток верст: один конец еще в Двориках, другой подбирался к соседям.
Агитатор зевал, матерился, но морозец привел его в чувство, и он начал бормотать что-то под нос: может быть, твердя речь, которую ему придется выкрикивать перед вновь присоединяемыми.
К соседям антоновские милиционеры ворвались, точно во вражеский стан: с гиканьем, ревом, бранью и проклятиями, тут же рассыпались по селу, щупали девок, рубали кур, искали лошадей посвежее и покрасивее – для себя и для «робят», оставшихся охранять Дворики. Своих лошадей оставляли во дворах, не обращая внимания на бабьи вопли и злобное молчание мужиков. Глядя на милиционеров, и у двориковских «присоединителей» появился аппетит, и они тоже начали отнюдь не добровольный обмен лошадьми…
Потом набат, собрание, речи, вооруженные двориковские милиционеры с обрезами в дверях и проходах, избрание комитета, подписание протокола и прочее…
Двориковские уезжали до дому, хвастаясь приобретенными лошадьми и добром, утащенным мимоходом у соседей. Ограбленные соседи, у которых отобрали лучших лошадей, наутро, благословясь, ехали присоединять какую-нибудь Ивановку и там проделывали то же самое во всех подробностях.
И полыхает Тамбовщина!
Книга вторая
РАЗГРОМ
Глава первая
1
Антонову понравилась мысль Петра Ивановича о глубоком рейде на юг. Он сам лелеял ее с давних пор. По его рекомендации комитет союза предложил Сторожеву очистить от красных на возможно большем протяжении Юго-Восточную железную дорогу.
Села, расположенные вдоль линии, трепетали перед бронелетучкой, – под ее защитой коммунистические отряды контролировали длинный, узкий коридор, не давая возможности антоновцам присоединять села, расположенные невдалеке от железной дороги.
Сторожев в то время охранял территорию, занятую повстанцами, наводя ужас на всех, кто словом или делом мешал мятежу, с необычайной жестокостью карая и заливая потоками крови и огнем пожаров Тамбовщину.
Однако он не расставался с мечтой посчитаться с двориковскими коммунистами и комбедчиками, засевшими в Токаревке – на небольшой станции между Мордово и Борисоглебском. Коммунисты вывезли туда свои семьи и страшно бедствовали. Спасали их бронелетучка и бронепоезд. Под их охраной отряд, которым командовал большевик Жиркунов (заместителем его был Листрат), доставал продовольствие в соседних селах, возбуждая тем против себя мужиков необычайно. Расправиться с коммунистами, вырезать их семьи было заветной думкой Петра Ивановича. И вот он дорвался до своего.
Под его командование выделили полки Тюкова, Баранова, Матюхина и бригаду Панича, всего около четырех тысяч человек. К ним присоединилась вохровская «волчья стая» Петра Ивановича.
Прежде всего Сторожев решил избавиться от бронелетучки.
Январской ночью, когда пурга слепила путников, когда в поле все выло и стонало, когда волки, не менее голодные, чем люди, бесстрашно входили в села и истребляли, что попадалось на пути, когда луна то появлялась, то исчезала в мутных скопищах туч, когда собачий лай смешивался с воплями метели и не было видно ни зги вокруг, – на линии железной дороги показались люди.
Их было не меньше пятисот – подразделения полка Баранова и сторожевского отряда. С собой они привели сотню мужиков с лошадьми из окрестных деревень.
Рвали рельсы. Отвинчивать гайки было слишком сложно и долго. Под рельсы подводили канаты, впрягали в них десяток лошадей, и те, тужась, понукаемые возчиками, стаскивали с насыпи сажени три рельсов вместе со шпалами. Люди мерзли, лошади отказывались работать. Шли в ход нагайки: и лошадей и людей стегали беспощадно.
Петр Иванович торопился: агенты с соседней станции донесли ему, что бронелетучка выйдет тогда-то и направится туда-то.
Точно в час, сообщенный агентурой, вдали показались два больших мутно светящихся глаза и послышался грохот колес.
Шла бронелетучка, шла на верную гибель.
Сторожев приказал мужикам уходить, а бойцам – залечь за насыпью.
Бронелетучка надвигалась неотвратимо. Красноармейцы, словно что-то чувствуя, подбадривая себя, стреляли в свистящую метель, в темень и в поля, где бесились снежные смерчи. За каждым деревом, за каждым поворотом команде мерещились бандиты.
Вдруг грохот колес прекратился.
Сторожев, лежа под насыпью и лязгая зубами от холода, скверно выругался:
– Заметили, сволочи!
Однако, постояв, бронелетучка медленно двинулась вперед и ползла, отфыркиваясь, аршин за аршином. Потом постепенно начала набирать скорость.
– Давай, давай! – злобно прошипел Сторожев и тут же услышал грохот, скрежет металла и человеческие крики. Два бронированных вагона и платформа сошли с рельсов.
Из поезда выскакивали красноармейцы, их подхватывала и слепила вьюга, их осыпали пулями сидевшие в засаде антоновцы. Но вот грянули пулеметные очереди из тех вагонов, которые удержались на рельсах, их огонь вдоль насыпи и по флангам был устрашающим.
Оставив сотню человек невдалеке от насыпи и приказав им обстреливать красноармейцев и рабочих, восстанавливающих путь, Сторожев, собрав мужиков и свои подразделения, двинулся вспять.
Команда бронелетучки работала под редкими выстрелами оставшихся антоновцев. Лилась кровь, и лился пот, а командир бронелетучки, сея из пулемета смерть, думал об одном: «Хватит ли воды и нефти, чтобы пробиться обратно? Сколько их там, во тьме? Почему так редко стреляют? Какой подвох готовят еще?»
Красноармейцы и рабочие тем временем тащили на себе, надрываясь, рельсы, холод сковывал руки и ноги, превращал пот на лице в ледяную корку. Но они продолжали свое дело, потому что другого выбора не было: либо быть растерзанными бандитами, либо пробиться.
Шесть часов длился бой с метелью, антоновцами, стужей и нечеловеческой усталостью, а путь все еще не был готов. Командир приказал идти обратно. Что делать, сила солому ломит. Отцепили поврежденные вагоны, паровоз дал задний ход; бронелетучка пошла к Токаревке, поливая поля свинцовым дождем из пулеметов. Через три-четыре версты снова остановка. И здесь были сняты рельсы, а на линии уже не горстка антоновцев, а огромная масса, копошащаяся, перебегающая во тьме с места на место, стреляющая и вопящая; пачки огненных клубков, вылетающие ежесекундно то в одном месте, то в другом, стоны раненых, предсмертные хрипы убитых, рассыпчатые пулеметные очереди, крики из кромешной темноты: «Сдавайтесь, сволочи!» – и в ответ новые пулеметные очереди, приказы Сторожева: «Вперед, вперед!», толпы, бегущие к вагонам, стреляющие и орущие благим матом, опять рассыпчатая пулеметная дробь, залпы выстрелов из винтовок…
Антоновцы бегут.
Матерно ругается Сторожев, что-то во всю силу легких кричит Баранов, огромный детина в нагольном тулупе, размахивающий дымящимся кольтом – он стреляет в бегущих…
И тут: «бум-бум!» Грохот орудийных разрывов, и черная зловещая масса, выплывающая из снежного вихря.
– Бронепоезд!
Сторожев, скрежеща зубами от ярости, отдает приказ:
– Отступать!
2
Обезумев от злости и жажды мщения, всеми силами четырех полков и своего отряда Петр Иванович навалился на токаревских коммунистов. Мужикам за помощь было обещано отдать на разграбление станцию.
Окрестные села, осмелев, либо не пускали разведчиков и фуражиров красного партизанского отряда, который не был взят на казенное довольство, либо, того хуже, начали устраивать засады и хватать разведчиков.
Ни мужество командира отряда Жиркунова, ни хладнокровная отвага Листрата, ни безудержная смелость разведчиков Сашки Чикина и Федьки, сына Никиты Зевластова, ни удаль самого бывшего ямщика не помогали.
Голод!
Голодали партизаны-коммунисты, голодали женщины и дети. Они ютились в селе, расположенном рядом со станцией, – мужики злобились, но терпели постояльцев: у Жиркунова и Листрата нет хлеба, нет соли, нет фуража, но есть пулеметы…
Тщетно взывали коммунисты к тамбовскому начальству о подкреплении: оно молчало, может быть, еще и потому, что само не имело в запасе ничего, кроме измотанных отрядов.
Голодная осада длилась больше недели. Ни крохи хлеба не могли достать коммунисты, ни пуда сена, ни клока соломы для истощенных лошадей. И все туже стягивалась вокруг них петля. Не раз люди послабее поговаривали о том, чтобы уйти и пробиться в Мордово; Жиркунов и Листрат молчали. Они знали, что с семьями не пробиться, не уйти от Сторожева на отощавших, падающих от усталости лошадях.
Но крупного наступления на станцию не ждали – разведка недоглядела скопления повстанческих полков.
Сашка Чикин вернулся из разведки вечером шестого января; обманутый тишиной и безлюдьем, царящими в ближайших к линии деревнях, он доложил Жиркунову, что все, мол, в порядке.
В ту же ночь Сторожев приказал окружить станцию.
С севера наступал Матюхин, с юго-запада – Панич, с востока – Баранов, с юга – Тюков. Сторожев взял на себя удар в центр, по вокзалу, где в вагонах размещался штаб коммунистов. Когда еще было темно, разведка его гарцевала на околицах села.
В пятом часу утра Сторожев проверил расположение полков и их готовность к бою.
Перед ним была станция, невидимая в ночном мареве. Лишь один огонек пробивался сквозь седой сумрак – он горел высоко на элеваторе.
Станция молчала: там крепко спали заклятые враги Петра Ивановича – Листрат, Сашка Чикин; там сидел комбедчик Бесперстов и многие другие. С них Петр Иванович обещал содрать шкуры за землю, которую они хотели отбить у него, за оскорбления и унижения, за угрозы брата Сергея Ивановича, за все пережитое в годы после большевистского переворота, отнявшего у него мечты о земле и власти.
Он знал, что на станции не больше трехсот человек. Ему казалось, что в течение часа он раздавит большевиков, а потом учинит расправу, – волосы зашевелятся у свидетелей мщения.
Коммунисты спали. Спали после многих бессонных, голодных, мрачных дней, окруженные бандитским кольцом.
Сторожев распорядился подойти незаметно, ворваться в село и на станцию, крадучись, тихонько прикончив часовых, редкие фигуры которых маячили в призрачном свете то выплывающей, то уходящей в тучи луны.
Какой-то неслух и буян сорвал кровожадный план Петра Ивановича: наткнувшись на часового, он выстрелил, заорал, ему ответили выстрелами часовые. Стрельба разгоралась, красные, разбуженные пулеметным огнем и грохотом рвущихся гранат, полураздетые выбегали из изб и, отстреливаясь на ходу, стягивались к вокзалу. По улицам мчались конные антоновцы.
Сторожев не знал, что делать. Ярость его кипела и рвалась наружу. Он поскакал туда, где услышал выстрелы, в гуще стреляющих людей приметил того, кто кричал громче всех, и, наскочив на него, одним взмахом шашки срубил ему голову.
Ярость была утолена, но ценой одной отрубленной головы положение восстановить было невозможно: красные уже приготовились к бою и вели его шесть часов подряд, благо патронов у них оказалось в изобилии.
Никакой паники… Каменные службы станции спасали коммунистов от беспорядочного огня антоновцев, зато открытая местность, по которой перебегали бандиты – сама смерть, – здесь их ловила каждая пуля, выпущенная Сашкой Чикиным, Федькой, Никитой Зевластовым. Их клали десятками пулеметные очереди, а у пулемета в самом опасном месте сидел Листрат, – он еще на фронте славился своим умением обращаться с этим страшным оружием.
Антоновцы стреляли без разбора. Кольцо их сужалось, но и это губило планы Петра Ивановичи: его люди подстреливали друг друга. На исходе пятого часа боя Сторожев получил донесение от командиров:
– Патроны кончаются.
Да, кончаются, и коммунисты отлично это понимали. Выстрелы со стороны наступающих становились все более редкими. Антоновцы не смели поднять голов из-за сугробов. Потом коммунисты пошли на последнее.
Жиркунов командует:
– В штыки! Вперед, за Советы!
Штыкового боя передовые антоновские части не могли выдержать и побежали, сея панику. Бандитские полки беспорядочно отступали.
К исходу дня Сторожев вызвал командиров полков и, бесясь от ярости, орал:
– Что скажут мужики? Четыре тысячи человек не могли справиться с тремя сотнями отощавших коммунистов! Где наша хваленая сила?
Вдоволь налютовавшись, Петр Иванович открыл военный совет. Тот решил: продолжать осаду.
Через неделю красные партизаны, вконец замученные голодом и беспрерывными атаками антоновцев, в полном боевом порядке, под охраной бронепоезда, пробились в Мордово.
Сторожев занял Токаревку, но расправляться было не с кем: коммунисты увезли с собой жен и детей. Петр Иванович расстрелял заместителя командира Битюгского полка, который охранял выход на Мордово, но месть его осталась неутоленной.
Как только антоновцы ворвались на станцию, начался погром и грабеж: ни плетки, ни расстрелы не останавливали дорвавшихся до спирта, найденного в каком-то подвале. К полудню из смежных сел на подводах примчались мужики.
Затрещали двери, вырывались запоры, летели разбитые стекла – искали и не находили обещанных товаров. Кроме сотни винтовок, двух пулеметов и нескольких десятков ящиков с патронами, на станции ничего не оказалось.
– Подавай товары! – кричали Сторожеву бабы. – Куда спрятал, черт паршивый? Себе все небось захапал?
Напрасно Сторожев рыскал по домам и складам, напрасно порол пленных, они ничего не знали о мануфактуре и коже и клялись, что станция пуста.
Мужики злобно поносили Петра Ивановича, бабы кидались на него и грозили выцарапать глаза… Снова и снова трещали двери складов, снова и снова шарили в подвалах… Ничего, кроме пяти бочек керосина!
Петр Иванович самолично роздал керосин мужикам и бабам. Восторга не было.
