Текст книги "Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Глава пятая
1
Листрат все откладывал поездку в Грязное – связи с селом не было; осторожный, он не хотел рисковать, хотя Лешка, стосковавшийся по Наташе, не давал брату покоя.
Наконец однажды утром из Грязного было получено сообщение: вошел туда красный отряд и очищает округу от антоновцев.
Листрат сходил в ревком, поговорил с Сергеем Ивановичем и велел готовиться к походу. Лешке он сказал, что отряд едет в Грязное восстанавливать советскую власть и там останется надолго. Парень взвыл от радости, повис на шее брата и тормошил его до тех пор, пока тот не рассердился.
В тот день Лешка дежурил в ревкоме. Ревком был пуст, лишь на крылечке разглагольствовал Листрат и слушал его россказни постаревший Андриан.
– А ты сомневался, помнишь ли, где, мол, гвардия, – тыча Андриана кулаком в бок, говорил Листрат. – Был я в этом доме – помнишь девятнадцатый год? – один, а теперь, гляди, сколько нас! Гвардия! Вон она и гвардия.
– Да, точно, – вздыхал Андриан, – много вас!
– Ваш-то все шляется? – спросил после молчания Листрат.
– Шляется! Погубитель наш, дурак седой.
– Ну, не скажи, не скажи, что дурак. Сволочь он, а не дурак!
– Крышка им?
– Определенно!
– Шел бы ты, собирался, – сказал Лешка, – расселся тут!
– И то пойду. Пойдем, Андрияша, покурим. Табачку мне привезли богатого.
Лешка остался один. Солнце сползало к западу, был как-то особенно ласков и тих день. Он думал о Наташе, считал месяцы – и выходило, что рожать она должна вот-вот.
За стеной послышался конский топот, всадник остановил лошадь около ревкома, кричал, вызывая кого-нибудь на улицу.
Лешка вышел.
– Где Сергей Иванович? – тяжело дыша, спросил прибывший.
– Обедает.
– Пакет передай. Срочный. Из Грязного. Беда там.
– Что такое? – спросил Лешка.
– Девка одна, Наталья Баева, красноармейца чуть не удушила. Сидит в омете с револьвером, кричит: «Не подходи, убью!» Ну, ровно зверь.
И, ударив лошадь плеткой, конник помчался дальше.
Лешка побледнел, затрясся, дурным голосом закричал что-то.
– Ты что орешь? – спросил его Сашка Чикин, он шел на смену Лешке, а тот уже бежал к дому. Сашка недоуменно развел руками, сел на приступку, закурил.
Лешка ворвался в избу, взял седло, дрожащими руками распутал ремни, вывел кобылу из-под навеса, подседлал, кинулся снова в избу, схватил браунинг, вскочил в седло и вихрем помчался по дороге.
– Куда, куда ты, черт, сто-ой! – кричал ему вслед Листрат.
Лешка не слышал и не видел ничего, лишь бешено хлестал кобылу, и одна мысль сверлила мозг: удушила, удушила, удушила…
– Удушила, удушила, – стонал он, – что же я сделаю теперь?
2
Лошадь неслась во весь опор, словно и ей передалось бешенство хозяина, словно поняла она, что надо спешить, надо, надо… И, вытянув шею, несла Лешку, и ветер свистел в его ушах.
Уж темнело, когда он прискакал в Грязное. Оставив задыхающуюся лошадь у завальни избы, в которой жила сестра Фрола Петровича, он приостановился и услышал тревожный шепот во дворе; там толпились бледные, трясущиеся мужики.
– Ну? – свирепея, надвинулся на них Лешка и вынул браунинг. – Чего вам надо?
– Сукин сын! – закричал кто-то из мужиков. – Все из-за тебя, подлец! Сеченый!
– Пошли отсюда вон! – холодно и жестко сказал Лешка.
– Мы сторожим ее, – отозвался мужичонка, в руках у него был топор.
– Я кому сказал – убираться! – Лешкины глаза засверкали. – Сам посторожу! Понятно?
Мужики, оглядываясь, ушли.
Наташу Лешка нашел на огороде. Она сидела в омете и быстро-быстро перебирала руками соломинки.
– Лешка-а! – дико закричала она и навзничь повалилась на землю.
Очнулась она на плече у Лешки. Страшно было ее похудевшее бледное лицо.
– Лешка, Лешенька, Леша! – быстро заговорила она, дрожа всем телом и заражая Лешку дрожью. – Сейчас придут, сейчас возьмут, сейчас, сейчас, послали к вам! Леша, спаси, спрячь, милый!
Он обнял ее, целовал, перебирал ее волосы, как прежде, как в те далекие, счастливые дни. И она утихла, перестала дрожать.
– Мне сказали, мне Сторожев сказал, ты другую нашел, коммунистку, – зарыдала вдруг она и снова повалилась на солому.
– Молчи, молчи, – шептал ей Лешка, – молчи!
Она прижалась к нему, рассказала, как жгли ее горечь, обида, злоба, как медленно тянулись дни и ночи и стал ненавистным тот, что бьется под сердцем, как вчера зашел такой же молодой, как Лешка, красноармеец, как она напустила в избу угару, и, сонный, он едва не задохнулся.
– Тебя я вспоминала… Это они свернули тебя, они сбили, они жизнь мою сделали проклятой… Будь их пять, пятерых бы удушила…
– Молчи, молчи, молчи, – шептал Лешка, – молчи!
– Ты останешься со мной, да? – говорила она, словно в бреду. – Ты убежал от них, да? Ты увезешь меня отсюда? За мной придут! Лешка, вот идут за мной, – и глаза ее делались безумными, она металась, стонала и скрипела зубами.
Потом Наташа успокаивалась, забывала обо всем, страстью дышали ее поцелуи, ее объятия, она клала руку его к себе на живот, и он слушал биение новой жизни.
Наконец заснула, всхлипывая во сне, вздрагивая и что-то бормоча.
Лешка смотрел на нее и плакал; горячие слезы катились сами собой, падали на солому. Плакал Лешка о загубленной любви, думалось ему: никогда он не сможет забыть, никогда не простит Наташу. Вот-вот примчатся за ней, возьмут ее, все узнают, какова невеста его, жена его, пальцами будут тыкать, гневом нальются глаза товарищей.
«Но кто же виноват в этом несчастье, – раздумывал Лешка, – кто накликал на ее голову эту злую беду, кто ответчик за Наташу? Не я ли расхваливал ей антоновскую правду и бросил, не рассказав правды другой, настоящей, которой живу теперь?.. Не я ли подарил жизнь Сторожеву затем, чтобы тот погубил жизнь мою и Наташи?»
Наташа спала. Прижимая ее к себе, Лешка просидел в омете всю ночь, пока не приехал Сергей Иванович.
Утром Наташа снова забилась в припадке. Через неделю она родила сына.
Глава шестая
1
Третью неделю бродил Сторожев по кустам и перелескам, в лощинах и буераках проводил дни и коротал мгновенные летние ночи.
Взметывались зарницы, и вселенная несла свои миры, а он сидел у костра, и пусто было в его сердце.
Лошадь тяжело ступает, мерно жует траву. Где-то очень далеко лает собака. Месяц шлет на землю холодный свет.
И тихо кругом… Будто и не было боев, не полыхали пожары, будто давным-давно мир объял землю.
Иногда Петр Иванович подкрадывался к селам и деревням – там прочно сидели красные; долго вглядывался в мрак, разглядывал, что за жизнь за этим глубоким молчанием, за этой тьмой. Ползком, в злобной решимости, подбирался он к селам, и вот вздымалось сухое пламя, ревел набат, гремели выстрелы.
А завтра – снова отчаяние, и мягкий ветер шумит в говорливых листьях осины.
Как-то днем он поил лошадь, и в тихом отстое воды, как в зеркале, увидел себя, худого, небритого. Седые волосы искрились на висках и ползли ниже.
«Волк, – подумал он про себя, – старею».
И правда: постарел Сторожев за эти недели. Ввалились щеки, глаза ушли глубоко под брови и сверкали оттуда злыми огнями. Питался он сухарями, но редко приносили сыновья еду в условные места. Соскучившись по молоку, он однажды подошел к стаду; глухонемой пастух забормотал, залотошил, замахал руками. Вспыхнув, Сторожев избил его нагайкой, выбрал корову и до отвала напился свежего молока.
Уже наливались соками желтые дни, а он все бродил вокруг родного села.
По кустам, по оврагам и брошенным далеким полям прятались такие же, как Сторожев, люди из разбитых полков. Он находил их следы: костры, объедки, патроны, дырявые портянки… Но никак не мог встретить хотя бы одного: мучительно искал и не находил.
Так шли длинные, молчаливые, жаркие дни.
Ночами не спалось Сторожеву. Вспоминались отнятые земли у Лебяжьего, цветущая усадьба, разбитые мечты. Копилась в сердце бесплодная ярость, и тогда костер не мог пробить черной стены, возведенной тоской и мраком.
Как-то ночью Петр Иванович совсем близко подъехал к родному селу. Не хватило сил, не совладал разум с желанием; он бросил в кустах лошадь и тихо, зверем, пробирался тропами и межами, лежал, вытянувшись струной, слушал шорохи ночи.
Обжигая руки и лицо крапивой, жирно цветущим красноголовым татарником, открыв широко глаза, извиваясь, полз Сторожев.
Около риги, где летом ночевала его жена с маленьким Колькой, он наткнулся на мохнатое тело – это была собака. Разбуженная человеком, она зарычала, Петр Иванович задушил ее.
Разум, потрясенный этой схваткой, заколебался.
Сторожев чуть было не упал, тошнота подступила к горлу. Но нет, он очнулся, сердце забилось быстрее, каждая клетка его существа жаждала борьбы и жизни, а упасть – значило погибнуть.
Он дрожащими руками провел по волосам и, открыв ворота риги, прошел в угол, где в санях была устроена постель.
Положив на рот Прасковьи ладонь, он разбудил ее.
– Я это. Молчи. Не могу. Сил больше нет, Параша, тоска…
Он уронил ей на грудь голову, и долго без слов они рыдали, прижавшись друг к другу.
2
Он ушел далеко от села, забрел в Волхонщинский лес, нашел землянку, заглянул в нее. Там, лицом вниз, раскинув ноги и нелепо подогнув руки, лежал человек. Около виска застыл сгусток крови, и клубились вокруг бурые черви.
Сторожев осторожно повернул голову и содрогнулся, узнав Григория Наумовича Плужникова – «батьку» повстанья.
Труп был свежий, еще не тронутый тленом.
Внезапно сгорбившись, точно придавленный непосильной ношей, Сторожев сел на лошадь и поехал не оборачиваясь.
Кобыла шла через лощины и поля, обходя далеко села и деревни, инстинктом угадывая, что там – смерть.
Теперь каждую ночь пылали в селах пожары. Мимо часовых тенью пробирался Петр Иванович к избам коммунистов, к складам, к Советам и кооперативам, стрелял из мрака и, спрятавшись где-нибудь на холме, наблюдал, как постепенно, точно остывая, утихала паника.
Он мстил за «батьку», хотя никогда не любил его.
Под Сампуром, связав обходчика и завладев его инструментом, Сторожев разобрал железнодорожный путь и видел, как в яростном безумии лезли друг на друга вагоны и высоко в небо летели искры пожара.
Но все сумрачнее становился его взгляд, и огонь тух в глазах. И все так же и глухо и пустынно было кругом. Не находились товарищи, рассеянные по лесам и оврагам, – убиты ли они, взяты ли с оружием в руках, или сдались красным?
«Нет, не то, – думал он, – не так…»
Новые поезда пойдут завтра, новые избы вырастут рядом с сожженными.
И глухо молчат села – не поймешь, за кого они, с кем, почему не поднимаются против коммунистов? Где командиры восстания, где Антонов? Куда спрятался? Чего ждет?
«Иль навсегда отзвучали набаты? – думал Сторожев. – Или не поскачут больше кони по лугам и полям? Неужто мир навсегда пришел в села и деревни, кончилась война? Неужели в чужих руках останутся земли у Лебяжьего озера?»
Ночи напролет искал он ответа и не находил. И чувствовал: все теснее сжимается вокруг него невидимое кольцо, все меньше становится вольных полей и лощин.
Стал Сторожев мнителен, подозрителен, ночами сидел он, вслушиваясь в шумы мира, и не мог заснуть.
Глава седьмая
1
Однажды он очнулся поздно, было уже совсем светло. Свежее росистое, раздольное утро встречало суховейный знойный день.
Далеко к синему горизонту катились волны зеленей, солнце всходило в блеске проснувшегося мира, обвеянного прохладой ночи, увлажненного росой.
По меже, раскачиваясь в седле, ехал человек в буденовке. Он держал на коленях винтовку и пел:
Эх, в Таганроге, эх, да в Таганроге,
В Таганроге солучилася беда…
Песня катилась вслед зеленым волнам, она догоняла, обгоняла их и неслась к солнцу.
Эх, там убили, эх, там убили,
Там убили молодого казака…
Человеку в буденовке улыбалось солнце. Ветерок еле-еле шевелил клок белых волос, выбившихся из-под шапки; лошадь шла весело, срывала придорожную траву и, сытая, словно играя, мяла ее в зубах.
Эх, принакрыли, эх, принакрыли,
Принакрыли тонким белым полотном…
Песню пел человек, которому было легко и весело в это радостное утро, – у него впереди было много таких же сияющих солнечных дней, и, радуясь им, он пел:
Эх, схоронили, эх, схоронили,
Схоронили под ракитовым кустом…
2
В утреннем сиянии грянул выстрел.
Человек, словно нехотя, сполз с лошади. Конь шарахнулся и скрылся, вздымая пыль.
Из кустов вышел Сторожев.
Перед ним навзничь, освещенный солнцем, лежал юноша. На лице его застыла улыбка.
Он был мертв, из темени текла теплая струйка крови.
Сторожев долго смотрел на безусое лицо и в глаза, синие-синие, как у Кольки, на белые волосы, разметавшиеся по земле.
– Да ведь это Федька, – узнал Сторожев убитого. – Федька-разведчик…
Он встал на колени, перебирал седые Федькины волосы.
И вспомнил Петр Иванович голубой весенний день, хутор Кособокова и длинные языки пламени. Вспомнилось ему, как искал он в тот день и не нашел Федьку.
«Вот теперь, – думалось Сторожеву, – я убил его. Зачем? Зачем я убиваю и жгу? Зачем брожу по полям, и люди ловят меня?»
Петр Иванович выбрался из цепких, костлявых лап страха, насильно вызвал образ Плужникова, его посиневшее скопческое лицо и нелепо раскинутые руки.
– Черт с тобой! – прохрипел он. – Одной собакой меньше!
Вдруг ветер донес издали песню: ее пел кавалерийский отряд.
Сторожев юркнул в кусты.
Глава восьмая
1
Под ним убили лошадь. Он остался один.
Глава девятая
1
Петр Иванович уходил от преследования, когда шальная пуля настигла и пробила горячее сердце кобылы. Она рухнула и с шумом испустила последнее дыхание. Сторожев посмотрел на нее и сморщился, словно от сильной зубной боли. По лицу скользнула мутная слеза.
Долго верой и правдой служила хозяину пегая кобыла, и долго бы еще работали ее могучие плечи. Пришел ей конец в синий день на меже, заросшей белесоватой, будто припудренной, полынью.
Петр Иванович потерял верного друга. Он привык к мерной поступи кобылы в часы безответного ожидания, потому что все еще ждал Сторожев: вот пройдет ночь, и наутро загрохочет мир, и откуда-то, из неведомых тайников, появятся старые вожаки и поднимут тысячи под знамя Учредительного собрания, под знамя «Земли и воли».
Земля!.. Заветная земля у Лебяжьего лежала перед ним. Часто наезжал сюда Петр Иванович. Жирная земля; она могла бы быть снова в его власти, ему бы одному отдавала свои соки, была бы лишь воля, чтобы овладеть ею, чтобы твердой ногой стать на ее межи и обнести крепкой оградой.
Была бы воля!..
«Нет, ведь я не только себе волю воюю, – думал Петр Иванович. – Пусть каждый, если сумеет, холит свою землю и цепляется за нее, лишь бы не упустить, не отдать другому. А если нет железной хватки и нет в пасти волчьих зубов, тогда иди к тому, кто жаден и могуч, иди к нему в батраки, поливай чужие поля своим потом, учись хозяйствовать, хоть и суждено тебе умереть дураком и нищим…»
Так думал Сторожев.
А земля у Лебяжьего озера несла на своих холмах тяжелые гроздья проса, золотые просторы ржаных полей.
Чужого проса!.. Чужой ржи!..
– Нет, – кричал он, – опять земля будет моей!
Он валился на нее, царапал ногтями сухие комья, зарывал лицо в теплые борозды, вскакивал, исступленно кричал, и ветер нес его крики:
– Моя будешь! Врешь! Мы еще живы.
2
Как-то под вечер на землю близ Лебяжьего пришел человек, одетый в белую длинную рубаху. Он ходил по ржам, рассекая грудью плотную зеленую стену, и, подняв бородку к солнцу, улыбался.
Ветер шевелил его волосы, день обливал его теплом. Был тих и радостен урожайный и плодовитый мир.
Сторожев увидел человека и спрятался в придорожной едкой полыни и буйных лопухах. Когда человек подошел ближе, он узнал Андрея Андреевича. Тот шел к меже, и улыбка на его заросшем седой щетиной лице отвечала солнцу. Он был бос, ворот рубахи расстегнут, и он громко говорил сам с собой:
– Благодать! Колосья-то хороши, милые, аи, хороши… Хороши хлеба! Хорошую, того-этого, землицу дала власть.
Андрей Андреевич постоял почти рядом со Сторожевым, почесал бок и пошел, подпрыгивая на ходу.
– Хороша земля? – заскрипел зубами Сторожев. – Ты, стало быть, владеешь моей землей, собака? Стой! – прогремел он вслед Андрею Андреевичу и выскочил из полыни.
Андрей Андреевич обернулся, узнал Петра Ивановича и быстро-быстро зашептал, закрестился.
– Крестись, крестись, сволочь! Твой загон тут?
– Мой, – еле слышно прошептал Андрей Андреевич. – Слава богу, хороша землица.
– Хороша земля, – побагровел Петр Иванович, – только не про тебя…
– Чай, мы все люди, – опомнившись, заметил Андрей Андреевич и вдруг успокоился. – Земля для всех людей, чай, Петр Иванович?
– Для людей, а не для вас! Нищий ты! С тех пор как я себя помню, всегда ты поперек меня шел!
– Не я один, Петр Иваныч, – спокойно, переминаясь с ноги на ногу, отвечал Андрей Андреевич. – Весь мир завсегда против тебя шел… И не только мир, но и дед твой, царствие ему небесное, тебя за твою лютость проклял! Ай ты забыл, какую издевку чинил над всеми, когда держал каменоломню? Ай забыл, как ты вкупе с помещиком Улусовым нас давил? Как ты со своим проклятущим приказчиком, окаянным немцем Карлой Фрешером, петли на народ надевали – одну на другую? Но кончилась твоя власть, волчище! Кончилась! Ничего-то у тебя не осталось, окромя винтовки.
– А ты – разбогател? – свирепо процедил Сторожев. – И взял власть – босиком ходишь, и не было ее у тебя – босиком ходил! Босяк, побирушка!
Андрей Андреевич посмотрел на свои корявые черные ноги.
– Земелька-то, Петр Иванович, далеко была, да и плохую земельку опчество давало. Лошаденки тоже не было. Копай на ней не копай – богатства не выкопаешь. Теперь оправимся, чай, а? Теперь власть за нас заступилась.
Андрей Андреевич говорил все так же спокойно, стоя напротив Сторожева, и грыз былинку.
Тихо было кругом. В селе ударили к вечерне, ветерок донес отзвук далекого благовеста.
– Не владеть тебе этой землей! – закричал, не помня себя, Сторожев. – Моя земля, слышь, моя, зачем брал?
– Твоего в селе ничего нет. Уходи лучше добром, Петр, уходи. Ловить тебя хотят. Поймают – не выпустят.
– Ну лови, лови! – дико закричал Сторожев, и слюна брызнула у него изо рта, губы побелели, и вспыхнули глаза. Он вскинул карабин к плечу.
Прокатился по полям выстрел.
Упал Андрей Андреевич на росистую, прохладную межу.
3
Поля у Лебяжьего озера несли великие богатства чужого хлеба.
«Так что же там медлят наши? – думал Сторожев. – Где они? Почему молчат села и деревни?»
Дни сменялись прохладными ночами. В пурпуре и золоте занималось утро, и снова расцветал день, чтобы к вечеру уступить теплым бледным теням и робкому блеску первых звезд.
И тихо, тихо было вокруг.
Глава десятая
1
В Чернавские и Пущинские леса стянул Антонов последние свои силы.
Словно что-то неотвратимое притягивало его к местам, где два года назад начинал он мятеж. Не было сил покинуть это обжитое, в каждой мелочи знакомое, родное, изученное вдоль и поперек. Не хотел уводить войска туда, где бы труднее было бороться с ним.
На что он надеялся? Чего он ждал?
Бог весть!
В болотах и трясинах, в переплетах рек и речушек он перетряхивал полки, удалял негодных для решительного боя – готовился дорого продать свою жизнь.
А порой бросал все, сидел в оцепенении, чертил ровным, четким почерком на клоке бумаги: «Спокойствие, спокойствие, корчма, мусульмане, Стамбул, Грибоедов…» Или слушал стихи брата и почти не вмешивался в работу подновленного штаба, лишь изредка метал громы и молнии, отменял приказы, распоряжения, расстреливал непокорных, потом бросал все, уходил в далекую лесную сторожку, читал кое-что или опять слушал Димитрия.
Дни катились к лету. И вот снова началось…
Разведка донесла, что Тухачевский приказал уничтожить переформированные антоновские части – в них насчитывалось около трех тысяч человек.
Усталые, злые командиры предложили Антонову либо самому руководить операциями, либо назначить нового начальника Главоперштаба.
Антонов посмотрел на собравшихся невидящими глазами. И снова проснулась в нем дикая энергия, честолюбивые мечты, снова в думах видел он себя во главе отборных полков, идущих по дорогам России.
2
Особая группа красных частей двадцать третьего июня окружила район Чернавки, Троицкого, Караула, Ивановки, Николай Ржаксы и Никольской Периксы.
В этом кольце Антонов решил дать бой.
На рассвете двадцать четвертого июня артиллерия красных открыла огонь по площадям. Орудия били три часа; потом пехота цепью пошла в леса.
Антонов приказал своим частям, маневрируя, перебрасываться с одного берега реки Вороны на другой, пробить брешь и выйти из нового окружения. Мелкие отряды, отвлекая внимание красных от главных антоновских сил, шарахались с одного берега на другой, создавая видимость огромной вооруженной массы. Этот бой с ловушками и стратегическими ходами кончился к вечеру. Красные убили и взяли в плен триста человек.
Главные силы Антонова снова ушли; Александр Степанович привел их под Рамзу.
Среди близких ему не было Федора Санталова, поймали красные адъютанта Главоперштаба Козлова, изловили армейского врача Шалаева, членов губернского комитета Митина, Макарова, Попова.
Котовский в те же дни уничтожил в районе сел Золотое – Хитровщина части Золотовского и Нару-Тамбовского полков, вышедших из первого окружения. Курсантским частям, помогавшим Котовскому, не повезло. Остатки разбитых антоновских полков с яростью набросились на них около деревни Федоровка-Мордово и расколотили в пух и прах. Снова по окрестным селам разнесся слух о победах «самого».
В ответ на эти слухи Григорий Котовский, оперируя на севере губернии, решил уничтожить полк Матюхина, отчаянно смелого антоновского командира.
Матюхин не выходил в чистое поле, не принимал боя, скрывался в лесах, частыми налетами беспокоил села и с дерзостью, достойной удивления, нападал на части Котовского под прикрытием тьмы.
И вдруг Матюхин перестал встречаться с частями Котовского. Исчез Котовский! Прошел слух – отозвана на юг его бригада. Затем разведчики донесли Матюхину: появилась в округе казачья дивизия, пришла она на помощь Антонову, а один из казачьих командиров, войсковой старшина полковник Фролов, желает, мол, вступить с гражданином Матюхиным в переговоры с целью координации боевых операций против красных.
Матюхин, недолго думая, согласился на встречу.
Во главе полка он въезжает в одно из сел на опушке леса. Кругом казаки: красные лампасы на штанах, папахи на головах, пики у седел.
Матюхина проводят в избу, где его ждет войсковой старшина Фролов. Начинается выпивка, потом переговоры. И вдруг штаб Фролова начинает стрельбу. Первым от пули, выпущенной самим Фроловым, ранен Матюхин.
И только тут Матюхин понимает, как провели его. Он узнает Григория Ивановича, стреляет в него, ранит в руку, но выстрелом в упор один из командиров Котовского кончает жизнь Матюхина. Тем временем переодетые казаками бойцы Котовского уничтожали матюхинский полк.
Антонов, узнав об этом, взвыл от злобы и досады.
3
И снова нашли красные следы Антонова. Отыскали его в Рамзинских болотах, все в том же заколдованном месте, по кругу которого бродил Антонов.
Полторы тысячи человек – все, что осталось от мятежа, – усталые, равнодушные к своей судьбе, сидели в те дни с ним в лесах.
Антонов собрал командиров. Картина была ясна: либо погибать, либо пробиваться на юг, уходить за рубежи страны.
Сумрачные и суровые командиры молчали.
О настроениях мужиков Антонов не спрашивал: он знал, что делается в селах и деревнях, видел, как жадно бросаются люди к сохам и плугам, как встают задолго до солнца, словно боятся, что снова отнимут у них мирный труд и снова с тоской надо будет глядеть на унылые, сиротливые поля, прятаться, высматривать в оконце: чьи приехали – свои, чужие.
Народ работал под охраной вооруженных красноармейцев. Часто бойцы снимали шинели и, поплевав на ладони, брались за ручки плуга так же уверенно, как за рукоятки пулеметов.
Знал Антонов, что в каждой избе читают закон о продналоге что каждое честное крестьянское сердце радуется переменам по пальцам считают мужики, сколько с кого придется; и выходит, что придется отдавать государству в два раза меньше чем сдавали в разверстку, что с хлебом, оставшимся в закромах, можно делать, что хочешь: продать его или съесть.
Зло смотрели мужики на Антонова, когда проходил он по селам мрачно сжимали кулаки, когда выгребали антоновцы овес, забирали лошадей и убивали за противоречивое слово, за ненавидящий взгляд.
А девки пели вслед ему:
Рожь поспела,
Покосили.
Всех бандитов
Подушили.
Знал он также, что крестьяне организуют добровольные дружины в помощь красным войскам и нет такой силы, которая сломила бы упрямую нахрапистость мужицких отрядов.
4
На этот раз сокрушительно навалились на него красные. Лучшим частям поручило командование фронтом разгромить остатки повстанческих сил, взять штаб Антонова.
Зловещим грохотом были наполнены леса, в небе стрекотали аэропланы, то там, то здесь слышались артиллерийская стрельба, беглый пулеметный огонь.
На дорогах и в крупных селах надежные заставы – на тот случай, если антоновцы вздумают пробиваться из окружения.
По реке Вороне пущены лодки с пулеметами; на лесных дорожках сторожили мятежников смелые разведчики.
Пилоты-разведчики летали над болотами и озерами, но там словно все вымерло: ни души, ни шелохнутся камыши, мирны воды озер и болот, тихо в лесах.
Ночью Антонов отошел к озеру Змеиному.
Наконец кольцо сомкнулось, и с рассвета пехота с пулеметами, на лодках начала пробираться по речушкам к озеру, где, как показали взятые пленные, скрывался штаб восстания, около семисот антоновцев и «сам» с ними.
Озеро окружали мшистые кочки. Здесь красноармейцы нашли большие запасы продовольствия и оружия, тут же обнаружили искусно устроенные шалаши с настилами, сквозь которые не проступала болотная вода. С кочки на кочку были перекинуты мостки. Место представляло собой хитро избранный и прекрасно оборудованный бивак, где скрывался Антонов.
На этот раз все было кончено. Грохот орудий, беспрестанное преследование, везде, куда ни ткнись – красные, усталость и безнадежность сломили дух семисот человек – все, что осталось от мятежа.
Многие были убиты, другие, оглушенные, потерявшие сон, голодные и морально подавленные, сдались.
Командование донесло в Москву: со дня начала операций двадцать тысяч человек взяты в плен и явились добровольно.
Сдался денщик Антонова Абрашка; пустил себе пулю в лоб комендант Трубка.
Антонов с братом ушли.
И потерялись следы их.
5
Двадцатого июля полномочная комиссия и Тамбовский губкомпарт опубликовали сообщение, которое стало вскоре известно во всех селах:
«Банды Антонова разгромлены. Бандиты сдаются, выдавая главарей. Крестьянство отшатнулось от эсеровско-бандитского правительства. Оно вступило в решительную борьбу с разбойничьими шайками. Окончательный развал эсеро-бандитизма и полнейшее содействие в борьбе с ним со стороны крестьянства позволяют советской власти приостановить применение исключительных мер».
Это был разгром, но еще не конец мятежа.
Тысячи людей, опасных и озлобленных, были живы, ждали момента, ждали сигнала. Мелкие отряды и отрядики шатались по полям и лесам.
Их надо было изъять.
Советская власть напомнила антоновцам еще раз, что все добровольно сдавшиеся сохранят себе жизнь и что им будет смягчено наказание.
Еще тысячи повстанцев вслед за опубликованием сообщения отдали себя в руки советской власти. Каждый день приходили в ревкомы и Советы оборванные, угрюмые люди; снимали винтовки, присаживались, просили папиросу, жадно курили.
Это был конец. Пламя потухло, дотлевали угли.
